Стоя у окна, я смотрела на печальный и темный, заливаемый дождем сад и вспоминала, кем предстоит мне быть в ближайшие часы. Последние дни я играла так много ролей, что их было легко перепутать.

У меня назначена встреча с Никколо, а это означает, что мне предстоит сыграть Стефанию Тоццони — но не ту наивную и искреннюю Стефанию Тоццони, какую я исполнила при знакомстве с ним, а Стефанию Тоццони в образе загадочной шпионки и шлюхи. Я рассказала этому флорентийскому посланнику о тайных желаниях герцога и намекнула на то, что если он успешно проведет дело, то получит доступ не только в могущественный внутренний круг Чезаре Борджиа, но и в земной рай, пребывание в котором превосходит его самые смелые мечты.

В общении с герцогом я становлюсь Доротеей Караччиоло, но не самой собой. Мне приходится изображать вожделение и скрывать страх и отвращение. Это новая роль. Долгое время, признаюсь, присутствие Чезаре в моей постели порождало во мне трепет. Я находила возбуждающей опасность любовных игр с таинственным монстром — но, кроме того, я сомневалась, что он на самом деле был монстром; мне казалось, что он лишь надевает маску чудовища, стремясь держать людей в страхе. Но вот пару недель тому назад, когда маска обаятельного Чезаре слетела, под ней я обнаружила настоящего Борджиа. И с моих глаз спала пелена — не только из-за причиненной мне в ту ночь боли и унижения, у меня не осталось на сей счет никаких противоречивых сомнений. Появилось четкое осознание того, что он убьет меня без колебаний в тот момент, когда сочтет нужным. И отныне у меня есть единственная цель — на прощание подарить поцелуй герцогу, не столкнувшись при этом с собственной смертью. А потому маска никогда не должна соскользнуть с моего лица и мой голос не должен предательски дрогнуть.

С Леонардо я тоже играю роль Стефании Тоццони, и все же с ним я могу быть самой собой. Но даже это не так просто, как кажется. Когда приходится столько времени притворяться, то бывает трудно остановиться. Это подобно дыханию или ходьбе: стоит задуматься о том, как ты дышишь или ходишь, и самый естественный процесс становится неловким и трудным. Мне также надо быть осмотрительной относительно того, что и как громко я говорю, — шпионы монстра вездесущи.

Проводимое мной с Леонардо время, однако, стало единственным, которого я ждала с удовольствием. С Никколо у меня возникало некоторое чувство власти… и вины. С герцогом — бессилие и страх. А с Леонардо я чувствовала… удивление и спокойствие… влюбленность и благоговение… приобщение к божественному и смирение… грусть и радость. Я испытывала (почему-то я стала бояться этого слова…) любовь.

Никогда еще я не встречала человека, даже отдаленно похожего на него. Более того, мне даже не верится, что в мире когда-либо вообще существовал другой такой человек. Он обаятелен и красив, но мои чувства порождены вовсе не этими его качествами. Это всего лишь блестящая обертка на бесценном подарке. Как же лучше выразить мою мысль? Чем больше времени я провожу с Леонардо, чем дольше слушаю его речи, тем больше мне кажется, что его слова и выражение лица, свободные и изящные жесты его рук являются не более чем странными волнами, простыми брызгами пены на поверхности огромного океана — океана мыслей и чувств, сокрытых в таинственных глубинах безмерной, невиданной красоты и уникальности. Да, я понимаю, как причудливо это звучит, но с каждым днем все больше убеждаюсь, что мне никогда не постичь сущности Леонардо так, как я сумела понять Чезаре или Никколо. И однако — ах, как же я мечтаю исследовать те скрытые глубины!..

Безусловно, нет недостатка в разумных возражениях и спорных доводах для моих грез о Леонардо. Я постоянно пребываю в сомнениях. Он старше моего отца. И предпочитает юношей девушкам. Вероятно, он воспринимает меня всего лишь как очередную любовницу тирана, заказавшего мой портрет. И Леонардо тоже носит маску, как любой из нас. Благовоспитанную, непроницаемую маску. Но однажды я увидела его без нее, в тот странный момент, когда обнимала и прижимала к груди его голову, пока он плакал как мальчишка и признавался мне в своих самых потаенных страхах и желаниях. И тот момент — никогда нами, впрочем, не поминаемый — неизменно присутствовал в нашем общении, подобно доброму духу.

Но… ах, вот и колокольный звон! Неужели уже пять часов вечера? Никколо может появиться в любую минуту! Необходимо быстро входить в роль. Итак, я — Стефания Тоццони, и сегодня вечером мне предстояло резко ужесточить требования. Монстр ясно дал мне это понять вчера вечером, сдавив рукой мое горло. «Пора — заявил он, — добиться результатов». А если их не будет… о том даже страшно подумать.

Я должен встретиться с «моим другом» (так я обычно называю ее в своих докладах в Синьорию) в ее дворцовой комнате. Теперь такие свидания стали обычны. Она закрывала ставни, зажигала свечи, запирала дверь, и мы сумерничали, сидя рядом на ее кушетке. Мое обоняние постепенно насыщалось сладким и густым ароматом ее духов. Мы поворачивались и смотрели друг на друга. Зрительная связь поддерживалась неуклонно, поэтому мне не удавалось опускать взгляд на ее бедра, но я слышал, как шуршала и шелестела ее юбка, когда она закидывала ногу на ногу или меняла позу. Я ощущал, как ткань ее шелкового платья соприкасалась с моими хлопчатобумажными штанами и — изредка, буквально на секунду-другую, не дольше — давление ее плоти.

Да… именно давление.

Я понимал, конечно, каковы ее намерения. Катерина Сфорца обычно пользовалась подобной тактикой: туманное обещание сексуальной капитуляции, если только мне удастся убедить Синьорию принять ее требования. Это политика. Это власть. И не имеет ничего общего с любовью.

И все же тихий внутренний голосок пытался возражать мне. «Неужели, Никколо, ты действительно позволишь сердцу взять верх над разумом? — требовательно вопрошал он. — Неужели ты позволишь, чтобы благополучие Флорентийской республики решалось инфантильным томлением ее посланника?»

Никогда, убеждал я себя. В сущности, нет никакой необходимости в этом тягостном заигрывании. Поскольку, между прочим, я полагаю, что герцог прав. Союз с ним — в интересах Флоренции.

«Да, — согласился мой внутренний голос, — пусть герцогу придется заплатить за „защиту“ Флоренции. Пусть он командует войсками, охраняющими ее стены. А в удобный момент с его помощью устранят бесполезного гонфалоньера, а новые выборы пройдут так, что ты станешь его преемником. И наконец ты получишь желанную власть. Никколо Макиавелли, пожизненный гонфалоньер и доверенный советник великого Чезаре Борджиа, будущего короля Италии».

Это никогда даже не приходило мне в голову! Я люблю мою страну больше, чем самого себя. Я никогда бы не предал ее интересы.

«Но это не станет предательством, не так ли? Ты будешь отличным гонфалоньером, твердым, решительным, справедливым. Разве имеет значение, что ты не принадлежишь к высшей аристократии? Идеальная республика зиждется на меритократии, а ты — как уже говорил сам гонфалоньер — самый способный человек во Флоренции».

Возможно, но идеальной республикой не должны управлять иноземные тираны.

«Герцог итальянец, Никколо. И кроме того, когда республика в опасности, приходится обращаться за помощью к диктатору — иначе, в случае несчастья, ей суждено погибнуть».

Это правда.

«И, как тебе хорошо известно, реальные обычаи жизни людей резко отличаются от тех, по которым им следовало бы жить, и тот, кто непогрешимо следует путем добродетели, неизбежно обнаружит, что этот путь ведет скорее к бедам, чем к безопасности».

Верно, это тоже правда, но…

Но что?

Согласится ли Синьория на предложение герцога? Бог знает, что наши советники теперь думают о его мотивах после событий прошлого лета.

— Никколо, вы должны убедить их согласиться. Вы должны быть с ним построже. Должны усилить давление. — Ее нога прижалась к моей. Теплая плоть под шелестящим шелком. — И в случае успешного принятия соглашения благодарность его светлости будет выше любого вознаграждения, на какое способно ваше воображение…

— Я не так уж уверен в этом, Стефания. У меня крайне богатое воображение.

— И я тоже буду вечно благодарна. — Она коснулась меня своей нежной ручкой; ее ресницы опустились, губки приоткрылись. — Убедите их, Никколо. Используйте ваше перо как меч. Я знаю, что вы способны на многое. Я верю в вас.

Позднее утро, четыре дня спустя. Письмо от гонфалоньера доставили лично мне в руки. Я заплатил курьеру и направился в пустынный уголок замкового двора, чтобы спокойно прочесть его. Небо голубело; сияло солнце; в воздухе пахло лошадиным навозом и горящей листвой. Посередине двора должны были скоро забить свинью, и зеваки собрались поглазеть на ее кончину.

Сломав печать, я развернул письмо. Оно слегка дрожало в моих руках. Обычное начало: «Мой дорогой Никколо», и потом еще с полстраницы пустой болтовни. Я бегло просмотрел содержание, но вот наконец заметил нечто более важное:

«После долгих и бурных споров и совещаний в Синьории мы решили принять ваше предложение. Никколо, я посылаю вам гербовую печать, которая позволит вам заключить и утвердить договор с его превосходительством герцогом. Это большая ответственность, а вы еще молоды, как указывали мне некоторые оппоненты, но я верю в вас и убежден, что вы не подведете нас. Судьба Флоренции теперь в ваших руках…»

С бьющимся сердцем я читал и перечитывал последние строки. Мне наконец дали то, к чему я так долго стремился, — власть. Сложив письмо, я сунул его обратно в карман. Толпа зевак во дворе взревела, а свинья завизжала от ужаса и боли, затем умолкла. Когда шум затих, я услышал бульканье крови, стекающей в жестяное ведро.

Власть!

Радостно рассмеявшись, я глянул в небеса. Фортуна улыбнулась мне; она манила меня за собой к славе и известности.

И тогда я направился в комнату моей подруги, спеша сообщить ей хорошие новости.