ЧАСТЬ VII
СЕНТЯБРЬ 78 г. до Р. X. – ИЮНЬ 71 г. до P. X
Цезарь не видел причин торопиться домой после того, как закончилась его служба у Публия Сервилия Ватии. Целью его путешествия было исследовать те части провинции Азия и Ликии, в которых он еще не побывал. Однако он вернулся в Рим к концу сентября в год консульства Лепида и Катула и обнаружил, что Рим испытывал острую тревогу по поводу поведения Лепида, который уехал вербовать солдат в Этрурии, не сделав того, что должен был сделать, – то есть провести курульные выборы. Гражданская война висела в воздухе, все говорили о ней. Но гражданская война, реальная или воображаемая, не слишком интересовала Цезаря. У него имелись личные дела, которыми он должен был заняться.
Казалось, его мать совсем не старела, хотя какое-то изменение в ней произошло. У нее был очень печальный вид.
– Потому что Сулла умер! – осуждающе произнес сын – с вызовом, как в те времена, когда он думал, что Сулла был ее любовником.
– Да.
– Почему? Ты ничем ему не обязана!
– Я обязана ему твоей жизнью, Цезарь!
– Которую он сначала подверг опасности!
– Мне жаль, что он умер, – решительно проговорила она.
– А мне – нет.
– Тогда сменим тему.
Вздохнув, Цезарь откинулся в кресле, признав свое поражение. Аврелия высоко держала голову – верный знак, что она не гнется, каким бы блестящим аргументом он ни воспользовался.
– Настало время, чтобы моя жена разделила со мной постель, мама.
Аврелия нахмурилась:
– Ей едва исполнилось шестнадцать.
– Слишком молода для замужества, согласен. Но Циннилла – моя законная жена уже девять лет, а это в корне меняет ситуацию. Когда она встречала меня, я видел в ее глазах, что она готова лечь в мою постель.
– Да, думаю, ты прав, сын мой. Хотя твой дедушка сказал бы, что союз двух патрициев чреват риском для деторождения. Я бы хотела, чтобы она еще немного подросла, прежде чем забеременеть.
– С Цинниллой все будет хорошо, мама.
– В таком случае – когда?
– Сегодня.
– Но сначала надо как-то отметить это событие, Цезарь. Например, семейный обед – обе твои сестры сейчас в Риме.
– Семейного обеда не будет. И никакой суеты.
И семейного обеда не было. Раз не предполагалось никакой суеты, то Аврелия ничего и не сообщила своей невестке об изменении ее статуса. И когда та отправилась в свою маленькую комнатку, в опустевшей столовой ее вдруг задержал Цезарь.
– Сегодня тебе сюда, Циннилла, – молвил он, взяв ее за руку и подводя к спальне хозяина дома.
Она побледнела:
– О! Но я не готова!
– К этому ни одна девушка не бывает готова. Пора покончить с этим. И потом у нас все будет хорошо.
Это была хорошая идея – не дать ей времени подумать над тем, что должно произойти. Хотя, конечно, она размышляла об этом все четыре долгих года. Цезарь помог ей раздеться, а поскольку был очень аккуратен, то сам сложил ее одежду, довольный, что наконец-то в этой комнате, с тех пор как Аврелия выехала из нее после смерти отца, появились женские вещи. Циннилла присела на край кровати и смотрела, как он складывает одежду. Но когда он стал раздеваться сам, она закрыла глаза. Цезарь опустился на ложе около нее, взял ее руки, положил их на свое голое бедро.
– Ты знаешь, что сейчас произойдет, Циннилла?
– Да – ответила она, все еще не открывая глаз.
– Тогда посмотри мне в лицо.
Большие темные глаза открылись, она нерешительно взглянула в его улыбающееся лицо. И увидела, что оно полно любви.
– Какая ты хорошенькая, жена моя, и как хорошо сложена!
Он дотронулся до ее груди, полной, высокой, с сосками почти одного цвета со смуглой кожей. Она подняла руку, желая погладить его грудь, вздохнула.
Цезарь поцеловал жену, и это было ей так приятно! Она так долго об этом мечтала… Но в реальности все оказалось даже лучше, чем было в мечтах. Она раскрыла губы и ответила на поцелуй, а потом стала ласкать его и не заметила, как легла рядом. Тело девушки ответило восхитительным трепетом при соприкосновении с телом супруга. Его кожа была шелковой, и удовольствие теплом разливалось по всему существу Цинниллы.
Хотя она знала, что должно произойти, ее фантазии оказались ничем по сравнению с действительностью. Уже много лет она любила его, он был средоточием всей ее жизни. Быть его женой на самом деле, а не только по закону, – это восхитительно. Стоило ждать, чтобы испытать такой восторг! Не торопясь, он подождал, когда она будет готова, и не делал с ней ничего из того, что выходило за пределы мечтаний девственниц. Потом ей стало немного больно, но не так, чтобы прервать растущее возбуждение. Чувствовать его в себе оказалось самым лучшим в ее жизни, и она не отпускала его, пока какой-то волшебный и совершенно неожиданный спазм не охватил каждую клеточку ее тела. Об этом ей никто никогда не говорил. Но это, она поняла, как раз и было тем, из-за чего женщины хотят быть замужем.
Когда на рассвете они поднялись, чтобы поесть еще горячего хлеба и выпить холодной воды из каменного резервуара в световом колодце, то увидели столовую, полную роз, и кувшин легкого сладкого вина на буфете. С ламп свисали маленькие куколки, сплетенные из шерсти, и колосья пшеницы. Потом пришла Аврелия, поцеловала их, пожелала им счастья, а после явились и все слуги и Луций Декумий с сыновьями.
– Как хорошо наконец-то быть на самом деле женатым! – сказал Цезарь.
– Согласна, – подхватила Циннилла, красивая и удовлетворенная, как всякая молодая жена после брачной ночи.
Гай Матий, пришедший последним, нашел скромный праздничный завтрак очень трогательным. Никто лучше него не знал, сколько женщин было у Цезаря. Но эта женщина являлась его женой. И как чудесно, что он не разочарован. О себе Гай Матий точно знал, что не смог бы удовлетворить девушку возраста Цинниллы, после того как прожил с ней как с сестрой целых девять лет. Но, очевидно, Цезарь сделан из более твердого материала.
* * *
На первом заседании Сената, которое посетил Цезарь, Филиппу удалось убедить почтенных отцов отозвать Лепида обратно в Рим, чтобы провести курульные выборы. А на втором заседании Цезарь услышал, как читают резкий отказ Лепида, за которым последовал сенаторский декрет, приказывающий Катулу вернуться в Рим.
Но между этим заседанием и третьим Цезаря навестил его зять, Луций Корнелий Цинна.
– Назревает гражданская война, – сказал молодой Цинна, – и я хочу, чтобы ты был на стороне победителя.
– Победителя?
– На стороне Лепида.
– Он не победит, Луций. Он не может победить.
– С Этрурией и Умбрией, которые его поддерживают, он не может проиграть!
– Так говорят с начала существования мира. Я знаю только одного человека, который не может проиграть.
– И кто бы это мог быть? – недовольно спросил Цинна.
– Я.
Это показалось Цинне очень смешным. Он расхохотался.
– Знаешь, – сказал он, успокоившись, – ты действительно странная рыбка, Цезарь!
– Может, я и не рыба вовсе. Может быть, я – курица, похожая на странную рыбу. А может, кусок баранины, висящий на крючке в лавке мясника.
– Я никогда не знаю, когда ты шутишь, – нерешительно сказал Цинна.
– Это потому, что я редко шучу.
– Ерунда! Ведь ты шутил, когда говорил, что ты – единственный, кто не может проиграть!
– Я был абсолютно серьезен.
– Ты не присоединишься к Лепиду?
– Нет, даже если он будет стоять у ворот Рима, Луций.
– Ты неправ. Я – с Лепидом.
– Я тебя не виню. Рим Суллы разорил тебя.
И младший Цинна ушел в Сатурнию, где находились Лепид и его легионы. На этот раз Катул от имени Сената вторично потребовал возвращения Лепида, но Лепид снова отказался. Прежде чем Катул вернулся в Кампанию к своим легионам, Цезарь попросил у него встречи.
– Что ты хочешь? – холодно осведомился сын Катула Цезаря, которому никогда не нравился этот чересчур красивый и слишком одаренный молодой человек.
– Я хочу, чтобы ты взял меня в свой штат, если начнется война.
– Я не хочу брать тебя в свой штат.
Выражение глаз Цезаря изменилось, взгляд стал смертоносным, как у Суллы.
– Не обязательно, чтобы я нравился тебе, Квинт Лутаций, чтобы использовать меня.
– И как же я тебя должен использовать? Вернее, какую пользу ты сможешь мне принести? Я слышал, ты уже изъявил желание присоединиться к Лепиду.
– Ложь!
– Нет, как я слышал. Младший Цинна приходил к тебе перед своим отъездом из Рима, и вы обо всем договорились.
– Младший Цинна приходил поздравить меня, как и полагается шурину, после того как брак его сестры осуществился фактически.
Катул отвернулся.
– Ты мог убедить Суллу в твоей лояльности, Цезарь, но ты никогда не убедишь меня в том, что ты не смутьян. Ты мне не нужен. Я не нуждаюсь в человеке, в чьей лояльности я сомневаюсь.
– Когда Лепид придет с войском, кузен, я буду сражаться за Рим. Если не в твоем штате, тогда в любом другом качестве. Я – римский патриций, из той же семьи, что и ты. Я никому ни клиент, ни сторонник.
Уже на полпути к двери Цезарь остановился:
– Ты хорошо сделаешь, если будешь помнить обо мне как о человеке, который всегда останется верным конституции Рима. В свое время я стану консулом – но не потому, что такой неудачник, как Лепид, сделает себя диктатором Рима. У Лепида нет ни смелости, ни твердости, Катул. Думаю, и у тебя тоже.
Так и получилось, что Цезарь остался в Риме, а события с возрастающей скоростью приближались к восстанию. Был принят senatus consultum de re publica defendenda. Флакк, принцепс Сената, умер, второй интеррекс провел выборы, и наконец Лепид двинулся на Рим. Вместе с несколькими тысячами других защитников города, самого разного статуса и общественного положения, Цезарь появился во всеоружии перед Катулом на Марсовом поле. Его послали с группой в несколько сотен человек охранять ведущий в город Деревянный мост через Тибр. Поскольку Катул не дал никакой командной должности обладателю гражданского венка, Цезарь был рядовым солдатом. У Деревянного моста боя не произошло, и, когда сражение у Квиринала закончилось, он отправился домой, не изъявив ни малейшего желания преследовать Лепида по побережью Этрурии.
Высокомерие и враждебность Катула не были забыты. Но Гай Юлий Цезарь умел ненавидеть терпеливо. Когда наступит время, придет и черед Катула. А до тех пор Катул подождет.
* * *
К большому сожалению Цезаря, когда он прибыл в Рим, младший Долабелла уже находился в ссылке, а Гай Веррес расхаживал по всему Риму – воплощение добродетели и честности. Веррес теперь являлся мужем дочери Метелла Капрария и пользовался большой популярностью среди выборщиков-всадников, считавших его показания против младшего Долабеллы большим подарком своему сословию, которое лишили права быть присяжными. Вот сенатор, который не побоялся обвинить одного из своих коллег!
Через Луция Декумия и Гая Матия Цезарь дал знать всем, что он намерен защищать любого человека из Субуры, и в те месяцы, когда происходили поражение Лепида и Брута и взлет Помпея, Цезарь выступал адвокатом в судах по делам мелким, но очень успешно. Его репутация росла, специалисты адвокатуры и риторики стали посещать суды каждый раз, когда Цезарь защищал подсудимого, – большей частью то были суды по гражданским делам или делам иностранных граждан, но иногда события разворачивались и в суде по делам убийств. Как Катул ни старался принизить Цезаря, люди слушали Катула все меньше и меньше, потому что им нравилось, что говорил Цезарь, не говоря уж о том, как он это говорил.
Когда несколько городов Македонии и центральной Греции обратились к нему с просьбой выступить в качестве обвинителя против старшего Долабеллы (вернувшегося после продолжительного губернаторства, так как Аппий Клавдий Пульхр наконец прибыл в свою провинцию), Цезарь согласился. Это был первый действительно важный судебный процесс, в котором он принимал участие, ибо слушание проводилось в quaestio de repetundae – суде по делам о вымогательстве – и судили человека, принадлежавшего к семье высшего класса, пользующейся большим политическим влиянием. Цезарь мало знал о фактах губернаторства старшего Долабеллы, поэтому принялся беседовать с возможными свидетелями и тщательно собирать показания. Клиенты-этнархи были в полном восторге от Цезаря, безупречно тактичного с ними, всегда приятного и легкого в обращении. Но больше всего их поразила его память. Он никогда не забывал услышанное хотя бы раз и часто ухватывал какое-нибудь случайное замечание, которое оказывалось намного важнее, чем это представлялось другим.
– Однако, – сказал он своим клиентам в то утро, когда должно было начаться слушание, – предупреждаю: жюри целиком состоит из сенаторов, а симпатии сенаторов на стороне Долабеллы. Его считают хорошим губернатором, потому что ему удалось держать в страхе скордисков. Не думаю, что мы можем выиграть дело.
Они не выиграли, хотя улики оказались настолько тяжелы, что только жюри из сенаторов, судившее собственного коллегу, могло проигнорировать их. Обвинительная речь Цезаря была великолепна, но приговор все равно звучал ABSOLVO – «Оправдать». Цезарь не стал извиняться перед клиентами, но они не были разочарованы в его действиях. И судебное представление, и речь Цезаря были сочтены лучшими за последнее поколение. Люди обступали Цезаря толпой, просили опубликовать речи.
– Они станут учебниками для изучающих риторику и законы, – сказал Марк Туллий Цицерон, прося копии для себя. – Ты не должен был проиграть. Я очень рад, что вовремя вернулся из-за границы и услышал, как ты превзошел Гортензия и Гая Котту.
– Я тоже очень рад, Цицерон. Одно дело, когда тебя хвалит Цетег, и совсем другое – когда такой адвокат, как ты, просит копии моих речей, – сказал Цезарь.
Его действительно обрадовало, что Цицерон обратился к нему с подобной просьбой.
– Ты не можешь научить меня ничему новому в ораторском Искусстве, – поспешил добавить Цицерон, подсознательно начиная опровергать свой комплимент, – но будь уверен, Цезарь: я изучу твой метод ознакомления с делом и то, как подробно ты представляешь доказательства.
Они вместе шли к Форуму, Цицерон все продолжал говорить:
– Что поражает меня, так это как тебе удается управлять своим голосом! В обычном разговоре он низкий. Но когда ты обращаешься к толпе, голос твой становится высоким и звонким, он слышен в самых последних рядах. Кто научил тебя этому?
– Никто, – удивленно ответил Цезарь. – Я просто заметил, что людей с низкими голосами намного труднее услышать. А поскольку я хочу, чтобы меня слышали, я превратился в тенора.
– Аполлоний Малон – я учился с ним последние два года – говорит, что голос зависит от длины шеи человека. Чем длиннее шея, тем ниже голос. А у тебя шея худая, длинная! К счастью, – добавил он самодовольно, – моя шея правильной длины.
– Короткая, – сказал Цезарь.
– Средняя, – решительно поправил Цицерон.
– Ты неплохо выглядишь. Немного поправился, что тебе было необходимо.
– Я чувствую себя хорошо. И очень хочу вернуться к адвокатуре. Хотя, – задумчиво добавил Цицерон, – не думаю, что мы встретимся с тобой на одном слушании. Иные титаны не должны сталкиваться. Думаю, подобные Гортензию и Гаю Котте – тоже.
– Я ждал от них лучшего, – отозвался Цезарь. – Если бы жюри заранее, еще до слушания, не приняло решения, они проиграли бы. Они были по-глупому сентиментальны и неловки.
– Я согласен с тобой. Гай Котта – твой дядя, не так ли?
– Да. Но это не имеет значения. Мы с ним любим столкнуться в споре.
Собеседники остановились, чтобы перекусить у продавца, который уже много лет продавал свои знаменитые закуски возле дома фламина Юпитера.
– Я считаю, – сказал Цицерон, поглощая кусок пирога, – что с юридической точки зрения все еще существует большое сомнение на счет твоего прежнего фламината. Разве тебе не хочется воспользоваться этим и переехать в этот просторный и очень красивый дом там, за лавкой Гавия? Я понимаю, ты занимаешь квартиру в Субуре. Не тот адрес для такого адвоката, как ты, Цезарь!
Цезарь содрогнулся и бросил остатки пирога подлетевшей птице.
– Даже если бы я жил в самой жалкой лачуге на Эсквилине, Цицерон, я не захотел бы перебраться сюда.
– Должен признать, что мне нравится жить на Палатине, – сообщил Цицерон, приступая ко второму пирогу. – У моего брата, Квинта, есть старинный фамильный дом в Каринах, у Эсквилина, – важно добавил он, словно его семья владела им несколько поколений, а не купила его, когда он был мальчиком. Цицерон хихикнул. – Кстати, об оправданиях. Ты слышал, что Квинт Калидий сказал после того, как жюри из равных ему обвинило его в вымогательстве?
– Боюсь, я пропустил это. Просвети.
– Он сказал, что не удивился проигранному делу, потому что в наши дни, чтобы подкупить суды Суллы, целиком состоящие из сенаторов, требуется не менее трехсот тысяч, сестерциев, а у него нет таких денег.
Цезарю это тоже показалось смешным, и он засмеялся:
– Тогда я должен избегать судов по делам о вымогательствах!
– Особенно когда Лентул Сура – председатель жюри.
Цезарь удивленно поднял брови: Публий Корнелий Лентул Сура был председателем жюри на суде старшего Долабеллы.
– Это полезно знать, Цицерон!
– Дорогой мой, нет ничего, чего бы я не мог рассказать тебе о наших судах, – молвил Цицерон, величественно взмахнув рукой. – Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня.
– Обязательно.
Цезарь пожал Цицерону руку и зашагал в направлении презираемой всеми Субуры. Квинт Гортензий вынырнул из-за колонны и приблизился к Цицерону, смотрящему вслед высокой фигуре Цезаря, уменьшавшейся с расстоянием.
– Он был очень хорош, – проговорил Гортензий. – Еще несколько лет практики, мой дорогой Цицерон, – и мы с тобой лишимся наших лавров.
– Если бы жюри было честным, мой дорогой Гортензий, лавры слетели бы с твоей головы уже сегодня утром.
– Жестоко.
– Это недолго продлится.
– Что?
– Жюри, состоящее только из сенаторов.
– Ерунда! Сенат навсегда вернул себе контроль над судами.
– Вот это ерунда. В обществе уже назревают волнения с требованием вернуть власть народным трибунам. А когда они вернут себе власть, Квинт Гортензий, жюри снова будут состоять из всадников.
Гортензий пожал плечами:
– Мне все равно, Цицерон, сенаторы или всадники. Взятка есть взятка – когда это необходимо.
– Я не даю взяток присяжным – высокомерно возразил Цицерон.
– Знаю, что не даешь. И он не дает, – Гортензий махнул рукой в сторону Субуры. – Но таков обычай, дорогой мой, таков обычай!
– Обычай, который лишает адвоката удовлетворения от работы. Выигрывая дело, я хочу знать, что это моя заслуга. Что я смог защитить обвиняемого не потому, что он дал мне сколько-то денег на взятки присяжным.
– Тогда ты дурак и долго не протянешь.
Симпатичное, но отнюдь не классически красивое лицо Цицерона застыло. Карие глаза гневно сверкнули.
– Я продержусь дольше тебя, Гортензий! Не сомневайся!
– Я слишком силен, меня трудно сдвинуть.
– Так говорил Антей перед тем, как Геракл оторвал его от земли. Ave, Квинт Гортензий.
* * *
В конце января следующего года Циннилла родила Цезарю дочь Юлию, красивую, хрупкую малютку, от которой отец и мать были в полном восторге.
– Сын – это большие расходы, дорогая жена, – сказал Цезарь, – а дочь – политический актив бесконечной ценности, когда она патрицианка с обеих сторон и у нее хорошее приданое. Никогда не узнаешь, каким будет сын, а наша Юлия идеальна. Как у Аврелии, у нее будут десятки ухажеров.
– Я не предвижу хорошего приданого – сказала мать, которой трудно дались роды, но которая быстро поправлялась.
– Не беспокойся, Циннилла, моя красавица! К тому времени как Юлия достигнет брачного возраста, приданое будет.
Аврелия находилась в своей стихии. Она взяла на себя заботы о ребенке и совершенно влюбилась в свою внучку. У нее уже было четверо внуков – два сына Лии от двух мужей и дочь и сын Ю-ю, но никто из этих детей не жил в ее доме. И они не были отпрысками ее сыночка, света ее жизни.
– У нее будут голубые глаза. Сейчас они очень светлые, – заметила Аврелия, довольная тем, что маленькая Юлия удалась в отца. – А волоски – белые, как лед.
– Я рад, что ты видишь волоски, – серьезно отозвался Цезарь. – Мне она кажется совершенно лысой. А поскольку она из Цезарей и должна иметь копну густых волос, такое не приветствуется.
– Глупости! Конечно, у нее есть волосы! Подожди, когда ей исполнится год, сын мой, и тогда ты увидишь, что у нее густые волосы. Они немного потемнеют. У нашей драгоценной малышки будет скорее серебро, чем золото.
– Она мне кажется такой же невзрачной, как бедная Гнея.
– Цезарь, Цезарь! Она же только что родилась! Она будет очень похожа на тебя.
– Какая судьба! – молвил Цезарь и ушел.
Он направился в самую престижную гостиницу города, на углу Римского Форума и кливуса Орбия. Цезарь получил сообщение о том, что его клиенты, которые поручали ему дело старшего Долабеллы, вернулись в Рим и хотят увидеться с ним.
– У нас еще есть для тебя дело, – сказал лидер греческих посетителей, Ификрат из Фессалоник.
– Я польщен, – хмурясь, сказал Цезарь. – Но кого теперь вы хотите обвинить? Аппий Клавдий Пульхр пробыл губернатором недостаточно долго, чтобы против него можно было выдвинуть обвинение. Даже если вы сможете убедить Сенат согласиться судить еще действующего губернатора.
– Это совсем другое дело, ничего общего не имеющее с губернаторами Македонии, – отозвался Ификрат. – Мы хотим, чтобы ты обвинил Гая Антония Гибрида в жестокости, проявленной им, когда он был префектом кавалерии при Сулле десять лет назад.
– О, боги! Спустя столько времени! Почему?
– Мы не надеемся выиграть, Цезарь. Не это цель нашего приезда. Просто пережитое нами при старшем Долабелле заставило нас понять, что иногда над нами ставят римлян, которые мало чем отличаются от животных. И мы думаем, что пора Риму узнать об этом. Петиции бесполезны. Никто не хочет их читать, и меньше всего – Сенат. Обвинения в измене или вымогательстве – редкие судебные дела, которые посещают только высшие классы римского общества. Мы хотим привлечь внимание всадников и даже низших классов. Поэтому мы подумали о слушании в суде по делам убийств – такие дела привлекают больше внимания. Туда приходят все классы. И когда мы стали прикидывать, кого бы выбрать для примера, все сразу подумали об одном человеке – Гае Антонии Гибриде.
– А что он сделал? – спросил Цезарь.
– Он был префектом кавалерии, ответственным за районы Феспии, Элевсин и Орхомен в то время, когда Сулла или кто-нибудь из его армии жили в Беотии. Но он почти не выполнял своих обязанностей. Вместо этого он находил удовольствие в ужасных занятиях – пытках, увечьях, изнасилованиях женщин и мужчин, мальчиков и девочек, убийствах.
– Гибрид?
– Да, Гибрид.
– Ну, я всегда знал, что он – типичный Антоний, чаще пьяный, чем трезвый, транжира с неуемным аппетитом, падкий на женщин и еду, – с презрением заметил Цезарь. – Но пытки? Даже для Антония это необычно. Я скорее поверил бы, если бы это оказался Агенобарб!
– У нас есть неопровержимые свидетельства, Цезарь.
– Предполагаю, что в этом отношении он пошел в мать. Она не была римлянкой, хотя я всегда слышал, что она довольно приличная женщина. Из апулиев. Но апулии – не дикари, а то, о чем вы говорите, – чистое варварство. Даже Гай Веррес не заходил так далеко!
– Наши свидетельства неопровержимы, – повторил Ификрат. Он лукаво взглянул на Цезаря. – Теперь, наверное, ты понимаешь наше положение: кто из римских высших кругов поверит нам, если весь Рим не станет говорить об этом и если весь Рим не увидит наши свидетельства собственными глазами?
– У вас есть жертвы-свидетели?
– Десятки, если потребуется. Люди безупречной репутации и положения. Кто без глаз, кто без ушей, кто без языка, кто без кистей или ступней, без гениталий, маток, рук, кожи… Этот человек – зверь. Такими же были и его дружки. Но не о них разговор, они не аристократы.
Цезарю стало дурно.
– Значит, его жертвы не умирали.
– Большинство из них – да, это правда. Видишь ли, Антоний считал, что то, что он вытворяет, – это искусство. Искусством было также причинить человеку невыносимую боль, расчленить его, не доводя до смерти. Самая большая радость для Антония заключалась в том, чтобы спустя месяцы вернуться и посмотреть, живы ли еще его жертвы.
– Для меня это будет неудобно, но я, конечно, возьмусь за это дело.
– Неудобно? Почему?
– Его старший брат, Марк, женат на моей двоюродной сестре – дочери Луция Цезаря, который был консулом, а позднее погиб от руки Гая Мария. Остались три мальчика – племянники Гибрида, которые являются моими троюродными братьями. Считается дурным тоном обвинять членов своей собственной семьи, Ификрат.
– Но Гай Антоний Гибрид ведь не прямой твой родственник? Твоя кузина замужем не за ним.
– Поэтому я и возьмусь за дело. Но многие не одобрят этого. У нас кровные узы через трех сыновей Юлии.
Цезарь решил переговорить с Луцием Декумием, а не с Гаем Матием или с кем-либо другим, кто ближе к нему по положению.
– Ты все слышишь, отец. Но слышал ли ты о таком?
Луций Декумий обладал такой внешностью, что в молодости не выглядел старше, а когда постарел, не стал выглядеть моложе. Говоря иначе, Луций Декумий всегда соответствовал своему возрасту. Цезарю было трудно определить его лета, но он предполагал, что тому около шестидесяти.
– Немного. Чуть-чуть. Рабы у него не задерживаются дольше полугода, но никто никогда не видел, чтобы их хоронили. Я всегда становлюсь подозрительным в таких случаях. Обычно это означает всякие мерзкие тайны.
– Нет ничего более омерзительного, чем жестокое обращение с рабом.
– Да, ты думаешь правильно, Цезарь. У тебя лучшая в мире мать, ты получил отменное воспитание.
– Это не должно зависеть от воспитания! – сердито прервал его Цезарь. – Это должно заключаться в природе человека. Я могу понять жестокость, когда она совершается дикарями: их обычаи, традиции и боги требуют от них подобных вещей. Вещей, которые мы, римляне, объявили вне закона несколько столетий назад. Когда подумаешь, что римский аристократ – один из Антониев! – получает удовольствие, причиняя такие страдания, – о, папа, мне трудно поверить!
Но Луций Декумий только задумчиво посмотрел на своего собеседника.
– Цезарь, ты же знаешь, что это происходит повсюду. Может быть, не так ужасно, но большей частью лишь потому, что люди боятся быть пойманными. Ты только подумай! Этот Антоний Гибрид, он, как ты говоришь, – римский аристократ. Суды защищают его, и подобные ему защищают его. Чего ему бояться, если он поступает с кем-нибудь жестоко? Большинство людей, Цезарь, останавливает только одно – страх быть пойманным. Поимка означает наказание. И чем выше положение человека, тем болезненнее будет его падение. Но иногда находится человек богатый, влиятельный, который вытворяет все, что ему вздумается. И его ничто не останавливает. Например, Антоний Гибрид. Таких немного. Немного! Но они всегда есть, Цезарь. Всегда есть.
– Да, ты прав. Конечно, ты прав. – Цезарь закрыл глаза, на мгновение блокируя все мысли. – Такие дела должны быть расследованы, и виновные наказаны.
– Если ты не хочешь, чтобы их стало больше. Оправдай одного – и на его месте появятся двое.
– Поэтому я должен провести расследование. Это будет непросто.
– Да, непросто.
– Помимо темных слухов об исчезновениях рабов, что еще тебе о нем известно?
– Немногое. Его ненавидят. Торговцы ненавидят, простые люди ненавидят. Когда он, проходя по улице, щиплет какую-нибудь маленькую девочку, ребенок кричит от боли.
– И как во все это вписывается моя кузина Юлия?
– Об этом лучше спроси свою мать, Цезарь, а не меня.
– Я не могу спрашивать свою мать, Луций Декумий!
Луций Декумий подумал и кивнул, соглашаясь:
– Да, не можешь, это правильно. – Он замолчал, продолжая думать. – Ну, то, что Юлия – дура, это уж точно, не то что наши умницы Юлии! По ее словам, ее Антоний немного озорной, но не жестокий. Неразумный. Не знает, когда надо задать хорошую порку своим мальчикам, этим маленьким плутишкам.
– Ты хочешь сказать, что его сыновья растут без надзора?
– Как лесные кабаны.
– Постой-ка… Марк, Гай, Луций. О боги! Надо бы мне больше знать о семейных делах! Я не слушаю женскую болтовню – в этом все дело. Моя мать сразу же все мне рассказала бы… Но она слишком умна, папа, она захочет узнать, почему я интересуюсь ими, и тогда она постарается меня отговорить браться за это дело. И мы поссоримся. Лучше, чтобы она узнала об этом как о свершившемся факте. – Цезарь печально вздохнул. – Отец, расскажи-ка мне побольше о мальчишках брата Гибрида.
Луций Декумий зажмурился, поджал губы.
– Я часто вижу их в Субуре – а они не должны носиться по Субуре без педагога или слуги! Крадут еду в лавках, скорее чтобы поиздеваться над продавцом, чем от голода.
– Сколько им лет?
– Не могу сказать точно, но Марк выглядит лет на двенадцать, а по поступкам – лет на пять. Стало быть, лет семь-восемь. Двое других младше.
– Да, все Антонии скоты. Наверное, у отца этих мальчишек мало денег.
– Всегда на грани разорения, Цезарь.
– Тогда, если я буду обвинять их дядю, то для них и для их отца это будет плохо.
– Вот уж точно.
– Но я должен взяться за это дело.
– Знаю.
– Мне нужно несколько свидетелей. Лучше трое мужчин… или женщин… или детей, кто захочет дать показания. Наверняка он проделывает такое и здесь. И его жертвы – не только исчезнувшие рабы.
– Я разузнаю, Цезарь.
Как только Цезарь вошел, его женщины сразу же заметили, что у него какая-то неприятность. Но ни Аврелия, ни Циннилла не попытались узнать, в чем дело. Раньше Аврелия, конечно, попыталась бы выведать у сына побольше, но теперь ребенок занимал все ее внимание, поэтому она не придала большого значения плохому настроению Цезаря. И поэтому упустила случай отговорить сына от обвинения Гая Антония Гибрида, чьи племянники являлись двоюродными братьями Цезаря.
* * *
Вполне логично было бы слушать это дело в суде по делам убийств, но чем больше Цезарь размышлял, тем меньше нравилась ему эта идея. Во-первых, председателем этого суда был претор Марк Юний Юнк, которому не нравилось его назначение в суд бывшего эдила, но ни один бывший эдил не захотел председательствовать в этом году. Цезарь уже сталкивался с ним, когда выступал защитником в январе. Во-вторых, истцы не были римлянами. В любом суде очень трудно защищать клиента, когда истец – иностранец, а обвиняемый – римлянин высокого происхождения и положения. Хорошо его клиентам говорить, что им все равно, проиграют они или выиграют! Цезарь знал, что такой судья, как Юнк, сделает все, чтобы слушание не получило огласки, чтобы оно проходило в таком месте, которое не сможет вместить много народа. И самое худшее – народный трибун Гней Сициний монополизировал народ на Форуме, неустанно призывая восстановить все прежние полномочия народных трибунов. Люди потеряли интерес ко всему, особенно после того, как Сициний принялся повторять старые остроты, имевшиеся в коллекции каждого литературного дилетанта.
– Почему, – раздраженно спросил Сициния консул Гай Скрибоний Курион, – ты беспокоишь меня и моего коллегу Гнея Октавия, почему ты беспокоишь преторов, эдилов, твоих коллег, народных трибунов, Публия Цетега, всех наших бывших консулов и влиятельных людей, банкиров, например Тита Аттика, даже бедных квесторов! И почему при этом ты ни слова не говоришь против Марка Лициния Красса? Или Марк Красс не достоин твоего яда? Или это Марк Красс заставил тебя стать шутом? Давай, Сициний, тявкающая собачонка, скажи мне, почему ты оставляешь в покое одного только Красса?
Хорошо зная, что Курион и Красс в ссоре, Сициний сделал вид, что серьезно раздумывает над вопросом, прежде чем ответить.
– Потому что у Марка Красса оба рога обвиты сеном – серьезно ответил он.
Все слышавшие повалились на землю от хохота. Вид быка с сеном на одном роге был им привычен. Сено служило предупреждением, что животное, хоть и выглядит смирным, может внезапно боднуть. Быков, у которых оба рога обмотаны сеном, избегали, как прокаженных. Если бы Марк Красс не имел безмятежного, туповатого вида и комплекции быка, острота не была бы такой меткой. Особое веселье вызывало то, что Марк Красс – такая колючка, что два рога с сеном – это про него.
Как отвлечь от Сициния людей? Как сделать так, чтобы на слушании оказалось как можно больше народа? И пока Цезарь ломал над всем этим голову, его клиенты вернулись в Беотию собирать доказательства и свидетелей. Прошли месяцы, клиенты вернулись, но Цезарь так и не подал иск Юнку.
– Я не понимаю! – разочарованно воскликнул Ификрат. – Если мы не поторопимся, нас вообще не будут слушать!
– Я чувствую, что есть другой способ, – объяснял Цезарь. – Потерпи еще немного, Ификрат. Обещаю, что тебе и твоим коллегам не придется ждать в Риме несколько месяцев. Ваши свидетели надежно спрятаны?
– Абсолютно, как ты приказал. На вилле за Кумами.
И вот в начале июня Цезарь понял, что ему делать. Однажды Цезарь остановился поговорить с претором по делам иностранных граждан Марком Теренцием Варроном Лукуллом. Младший брат человека, которого, как считали в Риме очень многие, ожидало прекрасное будущее, был очень похож на Лукулла и чрезвычайно предан ему. Хотя еще детьми они были разделены, связь между ними не ослабла. Наоборот, она стала крепче. Лукулл специально задержал свое восхождение по cursus honorum, чтобы стать курульным эдилом вместе с Варроном Лукуллом. И вместе они так проявили себя, что народ говорил о них до сих пор. Все считали, что оба Лукулла в ближайшем будущем сделаются консулами. Они были аристократичны и очень популярны.
– Как проходит день? – спросил Цезарь, улыбаясь.
Ему нравился этот претор по делам иностранных граждан, в чей суд он подавал много исков по несложным делам. Мало других судей вызывали такое доверие. Варрон Лукулл был очень знающим юристом и очень честным человеком.
– Скучно проходит день, – тоже улыбаясь, ответил Варрон Лукулл.
Каким-то образом за краткий промежуток, прошедший между вопросом Цезаря и ответом Варрона Лукулла, появилась блестящая идея. Это было вроде прозрения, когда после долгих месяцев обдумывания вдруг приходит решение.
– Когда ты уезжаешь из Рима на сельские сессии?
– Уже стало традицией для претора по делам иностранных граждан уезжать на побережье Кампании, когда летняя жара становится невыносимой, – сказал Варрон Лукулл. – Однако я буду привязан к Риму еще не менее чем на месяц.
– Тогда не торопись! – воскликнул Цезарь.
Варрон был поражен. Вот только что он говорил с человеком, чью юридическую остроту ума и способности высоко ценил, – и вдруг перед ним лишь пустое пространство, а человек куда-то исчез.
– Я знаю, что делать! – вскоре после этого говорил Цезарь Ификрату в гостинице.
– Что? – нетерпеливо спросил важный человек из Фессалоник.
– Я знал, что поступаю правильно, выжидая, Ификрат! Мы не будем судиться в суде по делам убийств и не станем обвинять Гая Антония Гибрида в уголовном преступлении.
– Не будем обвинять в уголовном преступлении? – ахнул Ификрат. – Но это же наша цель!
– Ерунда! Цель – вызвать огромную волну в Риме. Нам этого не сделать в суде Юнка, его суд не позволит нам возможности перетянуть на свою сторону аудиторию Сициния. Юнк забьется в самый маленький, душный угол Порциевой или Опимиевой базилики, все присутствующие попадают в обморок от жары, и никого не будет рядом даже из простого любопытства. Жюри нас возненавидит, а Юнк пробежит галопом по всей процедуре, подгоняемый присяжными и адвокатами.
– А какая альтернатива?
Цезарь подался вперед:
– Я подам иск претору по делам иностранных граждан. Подам как гражданский иск. Вместо того чтобы обвинить Гибрида в убийствах, я обвиню его в ущербе, нанесенном его поведением, когда он был префектом кавалерии в Греции десять лет назад. А ты соберешь огромную сумму для sponsio претору, сумму намного большую, чем все состояние Гибрида. Вы сможете найти две тысячи талантов? И готовы ли вы, если что-то пойдет не так, потерять их?
Ификрат глубоко вдохнул.
– Сумма действительно огромная, но мы потратим сколько потребуется, чтобы заставить Рим понять: он должен перестать мучить нас, присылая таких людей, как Гибрид и старший Долабелла. Да, Цезарь, мы найдем две тысячи талантов. Это, конечно, будет нелегко, но мы найдем их здесь, в Риме!
– Хорошо, тогда мы даем залог, sponsio, в две тысячи талантов претору по делам иностранных граждан и предъявляем иск против Гая Антония Гибрида. Это само по себе станет сенсацией. А кроме того, продемонстрирует всему Риму, что у нас серьезное дело.
– Гибрид не сможет представить и четверти этой суммы.
– Вот именно, Ификрат. Но претор по делам иностранных граждан имеет право отказаться от sponsio, если он посчитает, что иск будет удовлетворен. Я уверен, что он откажется от денег Гибрида.
– Но если мы выиграем, а Гибрид не внесет двух тысяч талантов в качестве равного sponsio, что тогда?
– Тогда, Ификрат, ему придется найти их! Потому что ему нужно будет заплатить их! Так осуществляются суды по гражданским искам, согласно римскому закону.
– Понимаю. – Ификрат с улыбкой откинулся на спинку стула и обхватил колени руками. – В таком случае, если он проиграет, он – нищий. Он покинет Рим банкротом и никогда не сможет вернуться, да?
– Он никогда не сможет вернуться.
– С другой стороны, если мы проиграем – это будет стоить нам две тысячи талантов?
– Правильно.
– Ты думаешь, мы проиграем, Цезарь?
– Нет.
– Тогда почему ты меня предупреждаешь, что что-нибудь может пойти не так? Почему ты говоришь, что мы должны быть готовы потерять наши деньги?
Хмурясь, Цезарь попытался объяснить этому греку то, что он, римлянин до мозга костей, знал с младенчества.
– Потому что римский закон не так неопровержим, как кажется. Многое зависит от судьи, а судьей, по закону Суллы, Варрон Лукулл быть не может. В этом отношении я делаю ставку на честность Варрона Лукулла, на то, что он назначит объективного судью. Но есть и другой риск. Иногда блестящий адвокат отыщет дырку в законе, да такую, куда можно спустить целый океан. А Гибрида будут защищать лучшие адвокаты в Риме. – Цезарь напрягся, протянул вперед руки, словно когти. – Если я смогу найти решение нашей проблемы, ты думаешь, не найдется никого, кто сможет решить проблему Гибрида? Вот почему такие люди, как я, любят, когда и судья, и весь судебный процесс свободны от порока и пристрастного отношения! Каким бы убедительным и неопровержимым мы ни считали наше дело, всегда надо иметь в виду, что у ответчика сыщется блестящий защитник. Что, если его возьмется защищать Цицерон? Ужасно! Но я не думаю, что он захочет защищать Гибрида, когда узнает о деталях. А вот Гортензий не будет таким щепетильным. Ты должен помнить к тому же, что какая-то сторона непременно должна проиграть. Мы боремся за принцип, а это самая неблагодарная причина, по которой обращаются к закону.
– Я посоветуюсь с моими коллегами и завтра дам тебе ответ, – сказал Ификрат.
Ответ Цезарь получил: он должен подать гражданский иск против Гая Антония Гибрида претору по делам иностранных граждан. Цезарь с клиентами явился в трибунал Варрона Лукулла, чтобы внести залог в две тысячи талантов – сумма, которую они потребуют от Гибрида в счет возмещения ущерба.
Варрон Лукулл онемел, потом покачал головой от удивления и протянул руку, чтобы проверить банковский счет.
– Это настоящее, и ты не шутишь, – сказал он Цезарю.
– Абсолютно, praetor peregrinus.
– А почему ты не обратился в суд по делам о вымогательстве?
– Потому что иск не включает вымогательство. Он включает убийство и даже более того. Он включает в себя пытку, изнасилование, увечье. После стольких лет мои клиенты не хотят обвинения в криминале. Они хотят возмещения ущерба от имени жителей городов Феспии, Элевсин и Орхомен. Этим городам Гай Антоний Гибрид причинил ущерб. Эти люди не могут работать, зарабатывать себе на жизнь, быть родителями, мужьями или женами. Чтобы поддержать их, создать им удобства, требуются очень большие суммы. А это не по силам жителям поименованных городов, и мои клиенты считают, что Гай Антоний Гибрид должен заплатить. Это гражданский иск, praetor peregrinus, чтобы возместить ущерб.
– Тогда представьте ваши свидетельства вкратце, чтобы я мог решить, принять ли дело к производству.
– Суду и судье, которого ты назначишь, я представлю показания восьми жертв и свидетелей жестокости. Шестеро из них – жители Феспии, Элевсина и Орхомена. Двое живут в Риме. Один – вольноотпущенник. Еще один – сириец по национальности.
– Почему показания будут давать римляне, адвокат?
– Чтобы показать суду, что Гай Антоний Гибрид продолжает калечить людей, praetor peregrinus.
Два часа спустя Варрон Лукулл принял иск и залог от греков. Гая Антония Гибрида вызвали явиться в суд утром следующего дня, чтобы ответить на обвинение. После этого Варрон Лукулл назначил судью. Публий Корнелий Цетег. Сделав каменное лицо, Цезарь внутренне возликовал. Блестяще! Судья так богат, что Цезарь крепко понадеялся на то, что его нельзя купить. Это был человек культурный и такой утонченный, что плакал, когда умирала рыбка в аквариуме или любимая собачка. Человек, который покрывал голову тогой, чтобы не видеть, как отрубают голову цыпленку на базаре. И главное, этот человек не любил Антониев. Посчитает ли Цетег, что коллегу-сенатора следует защитить любой ценой, что бы он ни совершил? Нет! Кто угодно, только не Цетег! В конце концов, для обвиняемого не возникает риска потерять римское гражданство или быть сосланным. Это гражданское дело, и ставка – только деньги.
Весть быстро разлетелась по Римскому Форуму. При появлении Цезаря у трибунала претора по делам иностранных граждан немедленно собралась толпа. По мере того как Цезарь вызывал все больший интерес, перечисляя увечья, нанесенные Гибридом своим жертвам, толпа росла, с нетерпением ожидая завтрашнего слушания: неужели действительно можно будет увидеть такие ужасы – мужчину с содранной кожей и женщину, у которой так вырезаны внутренние половые органы, что она даже мочиться, как полагается, не в состоянии?
О суде уже знали дома, как Цезарь понял по выражению лица матери.
– Что за новость я узнала? – сердито спросила Аврелия. – Ты участвуешь в деле против Гая Антония Гибрида? Это невозможно! Кровное родство!
– Нет никакого кровного родства между Гибридом и мной, мама.
– Его племянники – твои двоюродные братья!
– Они – дети его брата, а кровная связь – через их мать.
– Ты не можешь так поступить с Юлией!
– Мне не нравится впутываться в семейные дела, мама, но Юлия с этим делом не связана.
– Юлии Цезари соединились с Антониями через брак! Это достаточная причина!
– Нет, это не причина! И Юлии Цезари поступили глупо, связавшись с Антониями! Антонии – невоспитанные и никудышные люди! Я тебе говорю, мама, я бы не позволил ни одной Юлии из нашей семьи выйти замуж за кого-нибудь из Антониев! – сказал Цезарь и отвернулся.
– Откажись, Цезарь, пожалуйста! Тебя проклянут!
– Не откажусь.
В результате этого столкновения обед прошел в молчании. Не в силах бороться с двумя такими железными оппонентами, как ее муж и свекровь, Циннилла убежала в детскую, как только смогла, сославшись на то, что у ребенка колики, режутся зубки, сыпь и все прочие детские болезни, какие она могла припомнить. Остались Цезарь – с гордым видом и Аврелия – тоже с гордым видом.
Нашлись люди, которые не одобряли его поступок, но Цезарь решил создать прецедент, взявшись за подобное дело. Найдется много других оппонентов, в чьих доводах «кровное родство» будет играть гораздо большую роль, чем возражения по существу.
Конечно, Гибрид не мог проигнорировать вызов в суд, поэтому он ждал у трибунала претора по делам иностранных граждан со свитой из знаменитых лиц, включая Квинта Гортензия и дядю Цезаря – Гая Аврелия Котту. Марка Туллия Цицерона не было даже среди аудитории, но как только Цетег открыл заседание, Цезарь краем глаза заметил его. Конечно же, Цицерон не в силах пропустить такое скандальное слушание! Особенно когда был выбран законный вариант гражданского иска.
Цезарь сразу заметить, что Гибрид не в своей тарелке. Крупный, мускулистый, с шеей толстой, как рубчатая колонна, Гибрид был типичный Антоний. Жесткие, курчавые рыжеватые волосы и рыже-карие глаза, как у всех Антониев. Орлиный нос и выступающий подбородок, словно стремившиеся сомкнуться над маленьким, с толстыми губами, ртом. Пока Цезарь не узнал о жестокости Гибрида, он объяснял тупое выражение его лица тем, что Гибрид слишком много пьет, слишком много ест и чересчур любит сексуальные удовольствия. Теперь он знал, что это было лицо настоящего чудовища.
С самого начала все складывалось не в пользу Гибрида. Гортензий самовольно решил потребовать, чтобы судебный процесс прекратили, заявив, что если дело хоть на одну десятую так серьезно, как утверждает иск, то оно должно слушаться в суде по уголовным делам. Варрон Лукулл сидел спокойно, не желая вмешиваться, пока судья не попросит его совета. Но Цетег, казалось, не собирался этого делать. Рано или поздно настанет его очередь быть председателем этого суда, и ему не хотелось начинать скучный спор о деньгах. Но дело оказалось настоящим. И хотя детали, конечно, отвратительны, по крайней мере, процесс не надоест ему. Поэтому он быстро снял все возражения, и слушание пошло гладко.
К полудню Цетег был готов выслушать свидетелей, чей вид вызвал настоящий шок. Ификрат и его компаньоны выбрали жертвы, которые могли с полной наглядностью продемонстрировать трагедию и вызвать жалость к себе. Особенно всех потряс мужчина, который вообще не мог сам давать показания. Гибрид срезал большую часть его лица и вырвал ему язык. Но его жена говорить могла. Она была полна ненависти, и ее показания оказались убийственны. Цетег сидел, позеленев и чувствуя, как весь покрылся потом, пока слушал ее и глядел на ее бедного мужа. Когда женщина закончила давать показания, он отложил слушание на день, умоляя богов, чтобы они позволили ему добраться до дома, прежде чем его вырвет.
Но Гибрид все-таки попытался сказать последнее слово. Он схватил Цезаря за руку и задержал его.
– Где ты набрал этих несчастных? – спросил он со страдальческим замешательством на лице. – Тебе пришлось, должно быть, прочесать весь Рим! Но, знаешь, у тебя ничего не получится. В конце концов, кто они такие? Горстка подлых неудачников! Вот и все! Просто горстка неудачников, желающих хапнуть изрядную сумму от римлян вместо того, чтобы жить на мелкие подаяния греков!
– Просто горстка?! – рявкнул что есть силы Цезарь, заставив замолчать уже расходившуюся толпу, так что многие остановились и обернулись, чтобы послушать. – И все? Я говорю тебе, Гай Антоний Гибрид: даже одного будет слишком много! Только одного! Только одного мужчины, или женщины, или ребенка, у которого украдены юность и красота, – и этого уже слишком много! Уходи! Иди домой!
Гай Антоний Гибрид пошел домой, с удивлением заметив, что его адвокаты не захотели сопровождать его. Даже родной брат нашел повод покинуть его. Но шел он не один. Рядом с ним семенил маленький, пухлый человечек, который за полтора года, с тех пор как он стал сенатором, сделался другом. Этого человечка звали Гай Элий Стайен, и ему требовались могущественные союзники. Он хотел бесплатно кормиться за чужим столом и очень-очень хотел денег. В прошлом году он взял себе часть денег Помпея, когда был квестором Мамерка и подстрекал к мятежу – о нет, не к грозному, кровавому мятежу! И все прошло отлично, и никто ничего не заподозрил.
– Ты проиграешь, – сказал он Гибриду, когда они вошли в изящный особняк Гибрида на Палатине.
Гибрид не был расположен к спору.
– Знаю.
– А разве плохо было бы выиграть? – мечтательно спросил Стайен. – А потом тратить две тысячи талантов – награду за победу.
– Мне еще надо найти две тысячи талантов, которые обанкротят меня на многие годы.
– Не обязательно, – успокаивающим тоном заметил Стайен.
Он сел в кресло для клиентов и огляделся.
– У тебя осталось еще немного хиосского вина? – поинтересовался он.
Гибрид отошел к пристенному столику, налил два бокала неразбавленного вина из кувшина, передал один гостю и сел. Выпил жадно, до дна, затем посмотрел на Стайена.
– У тебя что-то есть на уме, – сказал он. – Выкладывай.
– Две тысячи талантов – огромная сумма. Но и тысяча – тоже неплохо.
– Это правда. – Маленький рот растянулся, толстые губы обнажили мелкие белые зубы Гибрида. – Я не дурак, Стайен! Если я соглашусь разделить с тобой поровну две тысячи талантов, ты гарантируешь мое оправдание. Так?
– Так.
– Тогда я согласен. Ты меня вытаскиваешь – и тысяча твоя.
– Это же просто, – задумчиво промолвил Стайен. – Конечно, за это ты должен благодарить Суллу. Но так как он мертв, ему будет безразлично, если ты поблагодаришь меня вместо него.
– Перестань меня мучить и говори!
– Ах да! Я и забыл, что ты предпочитаешь мучить других.
Как многие маленькие люди, Стайен не мог скрыть удовольствия от сознания своей сиюминутной власти, даже если это означало, что, когда дело закончится, придет конец и его дружбе с Гибридом – какой бы успешной ни оказалась его хитрость. Но ему было все равно. Тысяча талантов – достаточная награда. В любом случае, что такое дружба с существом, подобным Гибриду?
– Говори, Стайен, или уходи!
– Ius auxilii ferendi, – только и произнес Стайен.
– Ну и что?
– Прежняя функция плебейских трибунов. Единственная, которую Сулла не отнял у них, – освобождать плебея от рук магистрата.
– Ius auxilii ferendi! – воскликнул пораженный Гибрид. На миг его недовольное лицо прояснилось, потом опять потемнело. – Они этого не сделают.
– А могли бы.
– Только не Сициний! Сициний – никогда! Необходимо только одно вето в коллегии – и прочие девять плебейских трибунов бессильны. Сициний не потерпит этого, Стайен. Он отвратительный, но не берет взяток.
– Сициния не любят все его девять коллег, – повеселел Стайен. – Он всех жутко утомил. К тому же он лишил остальных возможности блистать на Форуме! Можно сказать, надоел он им до смерти. Не далее как позавчера я слышал, что двое из них грозились скинуть его с Тарпейской скалы, если он не заткнется и не перестанет говорить о восстановлении их прав.
– Ты хочешь сказать, что Сициния можно запугать?
– Да. Определенно. Конечно, до завтрашнего утра ты должен будешь найти приличную сумму, потому что никто из них ничего не сделает без соответствующего вознаграждения. Но ты в состоянии это сделать, особенно если учесть, что в результате получишь тысячу талантов.
– Сколько надо? – спросил Гибрид.
– Девять раз по пятьдесят тысяч сестерциев. Это будет четыреста пятьдесят тысяч. Ты сумеешь найти деньги?
– Попытаюсь. Пойду к брату. Ему не нужен скандал в семье. Есть еще другие источники. Да, Стайен, думаю, что смогу.
Итак, все было обговорено. Гай Элий Стайен весь вечер ходил из дома одного плебейского трибуна в дом другого – к Марку Атилию Бульбу, Манию Аквилию, Квинту Курию, Публию Попиллию, и так ко всем девяти. Но к дому Гнея Сициния он не подошел.
Слушание должно было начаться через два часа после рассвета. К тому времени на Римском Форуме уже произошла ужасная трагедия. Поэтому для возбужденных завсегдатаев Форума день обещал быть интересным. Сразу после рассвета все девять трибунов набросились на Гнея Сициния и поволокли его на Капитолий, где зверски избили, а потом подтащили к краю Тарпейской скалы, чтобы он увидел внизу острые, как иглы, камни. «Больше никакой агитации за восстановление власти плебейских трибунов!» – кричали они ему, пока он свисал со скалы. Они заставили его поклясться, что впредь он будет поступать так, как скажут ему девять его коллег. Затем Сициния отнесли домой в паланкине.
И как только Цетег открыл второе слушание по делу Гибрида, девять плебейских трибунов подошли к трибуналу Варрона Лукулла, крича, что член плебса насильно был задержан магистратом.
– Я прошу вас применить ius auxilii ferendi! – крикнул Гибрид, жалостливо протянув к ним руки.
– Марк Теренций Варрон Лукулл, к нам обратился плебей с просьбой применить ius auxilii ferendi! – сказал Маний Аквилий. – Я заявляю, что мы используем это право!
– Безобразие! – крикнул Варрон Лукулл, вскочив с кресла. – Я отказываю вам в применении этого права! Где десятый трибун?
– Дома. Он очень болен, – с усмешкой ответил Маний Аквилий. – Но ты можешь послать к нему, если хочешь. Он не применит вето.
– Вы попираете правосудие! – громко крикнул Цетег. – Безобразие! Позор! Скандал! Сколько вам заплатил Гибрид?
– Отпусти Гая Антония Гибрида, или мы схватим каждого, кто будет против, и скинем их с Тарпейской скалы! – крикнул Маний Аквилий.
– Вы препятствуете торжеству справедливости, – сказал Варрон Лукулл.
– Не может быть справедливости в суде магистрата, как тебе хорошо известно, Варрон Лукулл, – сказал Квинт Курий. – Один человек – это не жюри! Если ты хочешь судить Гая Антония, тогда делай это в суде по криминальным делам, где нельзя применить ius auxilii ferendi.
Цезарь стоял неподвижно, не проронив ни слова. Его клиенты, дрожа, столпились за его спиной. С каменным лицом он повернулся к ним и тихо проговорил:
– Я – патриций, а не магистрат. Мы должны дать возможность претору решить этот вопрос. Молчите!
– Очень хорошо, забирайте вашего плебея! – сказал Варрон Лукулл, рукой удерживая Цетега.
– И поскольку я выиграл процесс, я забираю sponsio греков, которых так любит Цезарь.
Упоминание о любви к грекам, которые славились репутацией гомосексуалистов, было преднамеренным унижением. Кровь бросилась в голову Цезаря, когда он вспомнил ту боль, которую ему пришлось пережить при обвинении его в связи с царем Никомедом. Не раздумывая, он прошел сквозь ряды трибунов и схватил Гибрида за горло. Гибрид всегда считал себя геркулесом среди людей, но он не смог ни разжать руки Цезаря, ни ответить напавшему, который был выше его ростом. Он никогда не поверил бы в силу этого человека, если бы сам не стал его жертвой. Только Варрон Лукулл и шестеро его ликторов смогли оттащить Цезаря от обвиняемого. Некоторые в толпе недоумевали потом: почему девять плебейских трибунов не двинулись с мест, чтобы помочь Гибриду?
– Слушания не будет! – во всю силу легких крикнул Варрон Лукулл. – Иска нет! Я, Марк Теренций Варрон Лукулл, объявляю об этом! Истцы, заберите ваш залог! И все до единого идите домой!
– Sponsio! Sponsio принадлежит Гаю Антонию! – послышался другой голос – голос Гая Элия Стайена.
– Sponsio не принадлежит Гибриду! – громко возразил Цетег. – Претор по делам иностранцев отклонил иск, и это его право! Так что залог возвращается истцам!
– Уведете ли вы наконец вашего плебея? Покиньте трибунал! – приказал Варрон Лукулл сквозь зубы. – Убирайтесь отсюда! Все! И я говорю вам, что этим скандалом при отправлении правосудия вы нанесли вред плебейскому трибунату! Я сделаю все, что в моих силах, чтобы навсегда заткнуть вам рты!
Гибрид ушел в сопровождении девяти трибунов. Стайен плелся за ними, сокрушаясь о потерянном залоге. Гибрид осторожно щупал свое горло, покрытое синяками.
Пока возбужденная толпа расходилась, Варрон Лукулл и Цезарь смотрели друг на друга.
– Я бы очень хотел дать тебе задушить негодяя, но, надеюсь, ты понимаешь, что не мог, – сказал Варрон Лукулл.
– Понимаю, – ответил Цезарь, не в силах унять дрожь. – Я думал, что умею держать себя в руках. Я не горячий человек, ты же знаешь. Но я не потерплю, чтобы такое дерьмо, как Гибрид, отпускал грязные намеки.
– Понятно, – сухо произнес Варрон Лукулл, вспомнив, что его брат рассказывал о репутации Цезаря.
Цезарь тоже замолчал, вспомнив, с чьим братом сейчас разговаривает. Но потом решил, что Варрон Лукулл способен иметь собственное мнение.
– Подумай, какова наглость у этого червя! – воскликнул Цицерон, подбегая к Цезарю, когда все закончилось. – Требовать залог! Ради всех богов!
– Большая наглость требуется, чтобы сделать вот это, – сказал Цезарь, показывая на изувеченного мужчину и его жену.
– Омерзительно! – воскликнул Цицерон, садясь на ступеньки трибунала и вытирая лицо платком.
– Ну, по крайней мере, нам удалось спасти ваши две тысячи талантов, – сказал Цезарь Ификрату, который продолжал стоять в нерешительности. – И я бы сказал, что если все, что вы хотели, – это поднять волну в Риме, то вам это удалось. Думаю, в будущем Сенат проявит больше внимания к тем чиновникам, которых он посылает управлять Македонией. А теперь идите в гостиницу и возьмите с собой этих несчастных. Мне жаль, что ваши сограждане будут вынуждены продолжать поддерживать их на свои средства. Но я предупреждал.
– Мне жаль только одного, – сказал Ификрат, уходя, – что нам не удалось наказать Гая Антония Гибрида.
– Нам не удалось сокрушить его в финансовом отношении, – возразил Цезарь, – но он будет вынужден покинуть Рим. Пройдет много времени, прежде чем он посмеет снова показаться в этом городе.
– Думаешь, Гибрид действительно дал взятки девяти плебейским трибунам? – спросил Цицерон.
– Уверен! – резко ответил Цетег, который все никак не мог успокоиться. – Если не считать Сициния – хотя мне он не особенно нравится! – весь нынешний состав плебейского трибуната – подлые люди.
– А к чему им быть замечательными? – спросил Цезарь, совершенно успокоившись. – В наши дни эта должность не в почете. Плебейский трибунат – это тупик.
– Интересно, сколько Гибриду стоили девять трибунов?
Цетег поджал губы:
– Около сорока тысяч каждый.
Глаза Варрона Лукулла лукаво блеснули:
– Ты так уверенно говоришь об этом, Цетег! Откуда ты знаешь подобные вещи?
Лидер заднескамеечников даже не рассердился. Он ответил, растягивая слова:
– Дорогой мой praetor peregrinus, нет ничего такого, чего я не знал бы об алчности сенаторов! Я могу назвать тебе цену любого сенатора до последнего сестерция. А эти ничтожества стоят сорок тысяч каждый.
И именно эту сумму Гай Элий Стайен заплатил каждому трибуну, как потом узнал Гибрид. Девяносто тысяч сестерциев он прикарманил.
– Отдай деньги! – приказал человек, который любил пытать и увечить людей. – Отдай оставшиеся деньги, Стайен, или я собственными пальцами вырву твои глаза! Я и так обеднел на триста шестьдесят тысяч сестерциев – вот тебе и две тысячи талантов!
– Не забывай, – зло возразил не испугавшийся Стайен, – что это была моя идея использовать ius auxilii ferendi. Эти девяносто тысяч – по праву мои. Что касается тебя, благодари богов, что у тебя не отобрали все твое имущество!
* * *
Некоторое время всех занимала сенсация несостоявшегося слушания. Она имела несколько последствий. Во-первых, коллегия плебейских трибунов того года осталась в анналах как самая позорная. Во-вторых, в Македонию стали направлять ответственных – но не воинственных – губернаторов. Гней Сициний больше не говорил на Форуме о восстановлении прав плебейского трибуната. Слава Цезаря как адвоката стремительно выросла. Гай Антоний Гибрид на несколько лет покинул Рим и не показывался в тех местах, где часто бывали римляне. Он совершил небольшое путешествие на остров Кефалления в Ионическом море, где оказался единственным цивилизованным человеком (если таковым можно было его назвать) во всем регионе. Он обнаружил там несколько невероятно древних захоронений, полных сокровищ: изящно оправленные и инкрустированные кинжалы, маски из чистого золота, янтарные кувшины, кубки из горного хрусталя, кучи драгоценностей – стоимостью больше двух тысяч талантов. Достаточно, чтобы обеспечить себе консульство, когда он вернется в Рим, даже если ему придется покупать каждый голос.
* * *
Следующий год прошел для Цезаря спокойно. Он оставался в Риме и с успехом практиковал адвокатуру. В тот год Цицерона не было в Риме. Его выбрали квестором, и по жребию ему достался Лилибей в Западной Сицилии, где он служил у губернатора Секста Педуцея. Поскольку должность квестора означала, что теперь Цицерон являлся членом Сената, он с удовольствием покинул Рим и с головой ушел в работу, связанную в основном с заготовкой хлеба. Год был неурожайный, но консулы решили эту проблему. Они закупили огромные количества зерна, которые еще были на Сицилии, и продали его дешево в Риме, применив lex frumentaria.
Как большинство образованных людей, Цицерон обожал писать и получать письма. К тридцати одному году у него завелось большое количество корреспондентов. Именно на этот период пребывания его в Западной Сицилии приходится пик его эпистолярного творчества. Наладился постоянный поток писем между Цицероном и эрудированным плутократом Титом Помпонием Аттиком. Благодаря Аттику долгое одиночество в островном Лилибее было скрашено сплетнями обо всем и всех в Риме.
Перед самым отъездом Цицерона с Сицилии он получил очередное пространное послание от Аттика.
Ожидаемых продовольственных бунтов так и не было – только потому, что Риму повезло с консулами. Я поговорил с братом Гая Котты, Марком, которого выбрали консулом на следующий год. Я спросил его, почему в этой нации умников простые люди все еще вынуждены время от времени существовать на просе и турнепсе? Пора Риму, сказал я, потребовать от частников Сицилии и других наших зерновых провинции, чтобы те продавали зерно государству, а не выжидали, желая всучить его подороже частным торговцам, ибо зачастую это означает, что на Сицилии зерно пускают на силос, когда оно должно кормить простых людей. Я не одобряю накопления ради наживы, когда это влияет на благосостояние нации, особенно такой, полной умных людей. Марк Котта выслушал меня с большим вниманием и обещал в будущем году что-нибудь предпринять по этому поводу. Поскольку у меня нет акций на зерно, я могу позволить себе быть патриотом и альтруистом. И перестань смеяться, Марк Туллий!
Квинт Гортензий, самый важничающий плебейский эдил в нашем поколении, устроил великолепные игры. Наряду со свободным распределением зерна населению. Он намерен стать консулом в следующем году! Конечно, твое отсутствие означает, что он пользуется большим успехом в судах, но молодому Цезарю всегда удается напугать его, нередко отбирая у него лавры. Ему это не нравится, и слышали, как на днях он жаловался и высказывал пожелание, чтобы Цезарь тоже уехал из Рима. Но вся эта чепуха – ничто по сравнению с пиром, который Гортензий устроил по случаю его вступлению в должность авгура (да, это наконец случилось!). Подавали жареного павлина. Да, ты прочитал правильно: жареного павлина. Птиц (говорят, их было шесть) зажарили, разрезали до самого клюва, а после повара собрали все перья, покрыли ими павлинов и внесли на золотых блюдах во всем их великолепном оперении, с распущенными хвостами, и даже гребни качались. Это была сенсация, и другие гурманы, вроде Цетега, Филиппа и старшего консула Лукулла, готовы были покончить с собой из зависти. Однако, дорогой Марк, вкушение мяса птиц разрядило напряжение. Старый армейский сапог был бы вкуснее и легче жевался.
Смерть Аппия Клавдия Пульхра в Македонии в прошлом году привела к самой забавной ситуации. Этой семье, кажется, никогда не везло, правда? Сначала Филипп, когда был цензором, обобрал Аппия Клавдия до нитки; Аппию Клавдию не удалось поправить дела на проскрипционных аукционах, а потом он заболел и не мог управлять своей провинцией. И завершил он свою горькую жизнь, вернувшись в Македонию, где добился успеха в военных делах и умер, так и не восстановив своего состояния.
Конечно, мы хорошо знаем шестерых детей, которых он оставил. Ужасно! Особенно самые маленькие. Но Аппий Клавдий, старший сын, – очень умный и предприимчивый молодой человек. Во-первых, как только отец умер, он отдал старшую сестру Клавдию замуж за Квинта Марция Рекса, хотя у нее совсем не было приданого. Я думаю, что Рекс заплатил за нее бешеные деньги! Как все Клавдии Пульхры, она очень красива, и это, кажется, помогло. Мы ожидаем, что Рекс будет ей хорошим мужем, поскольку у нее одной из трех сестер хороший характер.
Никто не отрицает, что трое мальчиков – трудные дети. Усыновление невозможно. Самый младший (который называет себя просто Публий Клодий) такой отвратительный и дикий, что не найдется ни одного, кто захотел бы усыновить его. Гай Клавдий, средний, – дурачок. Итак, наличествует Аппий Клавдий-младший, двадцати лет, который вынужден финансировать не только свою собственную карьеру в Сенате, но и карьеры двух младших братьев. То, что заставили заплатить Квинта Марция Рекса, – только капля в пустое ведро Клавдия Пульхра.
Но он поступил очень умно, дорогой Марк Туллий. Зная, что ему откажет в усыновлении любой папа, у которого осталась хоть капля здравого ума, он поискал себе богатую невесту и стал ухаживать – угадай, за кем? Это не кто иная, как жутко некрасивая старая дева Сервилия Гнея! Ты знаешь, о ком я говорю: Скавр и Мамерк наняли ее жить с шестью сиротами Друза. Без приданого и с самой ужасной матерью, какая только сыщется в Риме, – Порцией Лицинианой. И вот оказывается, что Скавр и Мамерк назначили Гнее приданое в двести талантов, которое ей будет выплачено, как только сироты Друза вырастут. И они выросли! Марк Порций Катон, самый младший из шестерых, живет в доме своего отца. Сейчас ему восемнадцать лет.
Когда двадцатилетний Аппий Клавдий Пульхр появился в качестве ухажера, Сервилия Гнея буквально вцепилась в него. Ей теперь, говорят, уже все тридцать два года. Старая дева. Я не верю слухам, будто она бреется! Ее мать – та точно бреется, но об этом знают все. Самое лучшее в сделке Аппия Клавдия то, что его теща Порция Лициниана удалилась в просторную виллу на побережье, которую, кажется, купили Скавр и Мамерк для такого случая, когда нанимали дочь. Так что Аппию Клавдию не придется жить с тещей. Да еще двести талантов приданого!
Но и это не все, Марк. Самое интересное – Аппий Клавдий выдал свою младшую сестру Клодиллу не за кого-то, а за Лукулла! Ей пятнадцать лет – так говорят он и Лукулл. Я бы дал ей четырнадцать, но я могу ошибаться. Какая пара! Благодаря Сулле Лукулл сказочно богат, и, кроме того, он контролирует состояние Небесных Близнецов. Нет, я не хочу сказать, что наш честный, открытый Лукулл присвоил деньги Фавста и Фавсты, но что помешает ему грести проценты?
Таким образом, благодаря энергии и предприимчивости этого двадцатилетнего юноши судьба семьи Аппия Клавдия Пульхра удивительно изменилась к лучшему. Весь Рим смеется, но и искренне восхищается. Наш Аппий Клавдий стоит того, чтобы к нему присмотреться! Публий Клодий, которому четырнадцать лет – после него-то и родилась Клодилла, которой якобы пятнадцать! – уже представляет опасность, а его старший брат ничего не делает, чтобы обуздать его. Очень симпатичный и не по летам развитой, он представляет опасность для девушек и обладает всякими дурными наклонностями. Но я считаю, что у него блестящий интеллект, так что со временем он может остепениться и стать образцом римлянина, знатного патриция.
Что еще рассказать тебе? Ах да. Знаменитый каламбур Гнея Сициния о Марке Крассе – ты ведь не забыл о сене на обоих рогах Красса! – оказался даже умнее, чем мы думали в то время. Выяснилось, что Сициний уже несколько лет очень много должен Крассу. Поэтому каламбур имел и другой нюанс: faenum значит сено, а faenerator – ростовщик. Получается, что сено, обвитое вокруг рогов Красса, означает денежную ссуду! Рим узнал об этом скрытом смысле, потому что Сициний – банкрот и не может заплатить Крассу долг. Я не знал, что Красс дает взаймы деньги. Но к нему не придерешься, увы. Он ссужает деньги только сенаторам и не берет процентов. Это его способ создать клиентуру из сенаторов. Думаю, стоит понаблюдать за милейшим Крассом. Не занимай у него денег, Марк. Беспроцентная ссуда – большое искушение, но Красс требует возврата денег, когда захочет, и никакого предупреждения! Он считает, что отдавать надо по первому требованию, немедленно. Иначе ты пропал. И цензоры (если бы у нас были цензоры) ничего не могут с этим сделать, потому что он не берет процентов. Его нельзя назвать ростовщиком. Он просто очень хороший человек, помогающий в беде своим друзьям-сенаторам.
Ну вот и все. Теренция здорова, как и маленькая Туллия. Твоя дочь – прелестный ребенок! У твоего брата все по-прежнему. Как бы я хотел, чтобы он ладил с моей сестрой! Но, думаю, нам с тобой надеяться нечего. Помпония – мегера, а Квинт – настоящий сельский житель. Этим я хочу сказать, что он упрям, прижимист и горд. И хочет быть хозяином в доме.
Береги себя. Я снова напишу тебе перед возвращением в Эпир, где моя скотоводческая ферма процветает. Слишком сыро для овец, конечно, – их копыта страдают. Но все так увлечены заготовкой шерсти, что забывают, сколько воловьей кожи используют в мире. Скот как вложение денег явно недооценивают.
* * *
В конце секстилия Цезарь получил срочный вызов из Вифинии. Царь Никомед умирал и хотел его видеть. Это было именно то, что было нужно Цезарю. В Риме с каждым днем становилось все более душно, суды делались все скучнее. И хотя новость из Вифинии не была радостной, этого следовало ожидать. Прочитав письмо Орадалтис, Цезарь за один день собрал вещи и был готов уехать.
Как всегда, Бургунд поедет с ним. Деметрия, выщипывателя волос, также нельзя было оставить, равно как и спартанца Брасида, который плел ему гражданский венок из дубовых листьев. На этот раз Цезаря сопровождало больше людей, чем в прошлый. Его значение возросло, и ему теперь требовались секретарь, несколько писарей, личные слуги и небольшой эскорт собственных вольноотпущенников. Поэтому его сопровождали двадцать человек. Дорогое удовольствие. Цезарю исполнилось двадцать пять лет, и он уже пять лет был сенатором.
– Но не думайте, – предупредил Бургунд новичков, – что вы будете путешествовать с комфортом. Когда Гай Юлий куда-то перемещается, он это делает на большой скорости!
* * *
Никомед был еще жив, когда Цезарь прибыл в Вифинию, хотя о поправке уже не могло быть и речи.
– Это всего-навсего возраст, – рыдала Орадалтис. – Я буду скучать без него! Я была его женой с пятнадцати лет. Как же я буду жить без него?
– Ты должна жить дальше, – сказал Цезарь, вытирая ей слезы. – Я вижу, что Сулла – все еще резвая собачка. У тебя будет компания. Из того, что ты мне рассказываешь, я понимаю, что Никомед будет рад уйти. Я, например, очень боюсь, что заживусь на свете после того, как перестану быть полезным.
– Он слег десять дней назад, – сказала Орадалтис, семеня по мраморному коридору, – и врачи говорят, что он может умереть в любой день. Сегодня, завтра, через месяц – никто не знает.
Когда Цезарь посмотрел на худенькую фигуру, простертую на большой резной кровати, он не мог поверить, что царь протянет нынешний день. От него остались только кожа да кости. Он лежал высохший, морщинистый, как зимнее яблоко. Но когда Цезарь назвал свое имя, Никомед сразу открыл глаза, протянул руки и улыбнулся, заплакав.
– Ты приехал! – воскликнул он вдруг окрепшим голосом.
– Как я мог не приехать? – спросил Цезарь, садясь на край кровати и беря в руки костлявые пальцы царя. – Когда ты просишь меня приехать, я приезжаю.
Цезарь перекладывал его с кровати на кушетку, с кушетки в кресло и нес куда-нибудь на солнышко, где не было сквозняков. Никомед оживал, хотя ходить уже не мог. На полуфразе он мог задремать, а когда просыпался, не помнил, о чем говорил. Он уже не принимал твердую пищу, пил только смесь козьего молока с крепленым вином и медом. При этом большую часть он проливал на себя. «Интересно, – думал чистоплотный Цезарь, – когда такое происходит с любимым человеком, обычной брезгливости это не вызывает. Мне не противно. У меня не возникает желания приказать слуге привести его в порядок. Наоборот, мне доставляет удовольствие заботиться о нем. Я с радостью убирал бы за ним ночной горшок».
– Вы что-нибудь слышали о вашей дочери? – спросил Цезарь в один из дней, когда царю было полегче.
– Непосредственно от нее – нет. Но, кажется, она еще жива и чувствует себя хорошо.
– А нельзя ли поговорить с Митридатом, чтобы привезти ее домой?
– Ты же знаешь, Цезарь, это будет ценой царства.
– Но если она не вернется домой, не будет и наследника.
– Наследник Вифинии находится здесь, – ответил Никомед.
– В Никомедии? Кто?
– Я думал оставить Вифинию тебе.
– Мне?
– Да, тебе. Чтобы ты был царем.
– Нет, дорогой мой старый друг, это невозможно.
– Из тебя получился бы великий царь, Цезарь. Разве ты не хотел бы править своей собственной землей?
– Моя собственная земля – Рим, Никомед, и как всех римлян, меня воспитывали в республиканской вере.
Нижняя губа царя задрожала.
– И я не могу уговорить тебя?
– Нет.
– Вифинии нужен кто-то молодой и очень сильный, Цезарь. Я не могу подумать ни о ком другом.
– Есть Рим.
– И римляне – такие, как Гай Веррес.
– Это правда. Но существуют и такие, как я. Единственный вариант – это Рим, Никомед. Если ты не хочешь, чтобы Вифинией правил Понт.
– Все, что угодно, только не это!
– Тогда оставь Вифинию Риму.
– А ты можешь написать мое завещание, как полагается по римским законам?
– Да.
– Тогда сделай это, Цезарь. Я оставлю свое царство Риму.
* * *
В середине декабря царь Вифинии Никомед III умер. Одну его руку держал Цезарь, другую – его жена. Он так и не проснулся. Ушел, не простившись с любимыми.
Завещание с курьером послали в Рим, и Цезарь получил ответ от Сената, еще прежде чем восьмидесятипятилетний царь скончался. В ответе говорилось, что губернатор провинции Азия Марк Юний Юнк прибудет в Вифинию, чтобы после смерти царя официально ввести Вифинию в состав провинции Азия. Так как Цезарь хотел остаться до этого события, то он должен будет сообщить Юнку о факте смерти царя.
Это было разочарование. Первым губернатором Вифинии не станет человек приятный или понимающий.
– Я хочу, чтобы составили каталог всех ценных вещей и произведений искусства, – сказал Цезарь вдовствующей царице, – а также содержания казны, состава флота, армии, переписали каждый комплект доспехов, мечи, пики, зафиксировали, сколько единиц артиллерии и осадных орудий, – всего, что у вас есть.
– Это будет сделано, но зачем? – недовольно спросила Орадалтис.
– Потому что, если губернатор провинции Азия думает, что сможет набить свой кошелек, присвоив хоть одну пику или одну драхму, я хочу знать об этом, – решительно объяснил Цезарь. – Тогда я обвиню его в Риме и приложу все силы к тому, чтобы его наказали! Потому что составленную вами перепись освидетельствуют по крайней мере шесть самых влиятельных римлян. Это сделает документ свидетельством, которое не сможет проигнорировать даже жюри сенаторов.
– Ой! А со мной ничего не сделают? – воскликнула царица.
– Лично с тобой – ничего. Но если ты сможешь переехать из дворца в частный дом – лучше не здесь, в Никомедии, а в Халкедоне или в Прусе, – взяв с собой, что пожелаешь, тогда всю оставшуюся жизнь ты проживешь в покое и уюте.
– Тебе очень не нравится этот Марк Юний Юнк.
– Он мне очень не нравится.
– Он такой же, как Гай Веррес?
– Сомневаюсь, Орадалтис. Просто обычный корыстный человек. Почувствовав себя здесь первым официальным представителем Рима, он постарается украсть все, что, как он решит, Рим позволит ему увезти, – спокойно объяснил Цезарь. – Рим потребует от него каталог, но я думаю, что ваш список и его список не совпадут. Тут мы его и поймаем!
– А он не заподозрит, что у нас тоже существует собственный список?
Цезарь засмеялся:
– Только не он! Восточные царства обычно не склонны проявлять такую аккуратность. Точность, аккуратность – это черта римлян. Конечно, зная, что я здесь, он решит, что я первым обобрал дворец, поэтому он даже не подумает, что я мог сговориться с тобой, чтобы поймать его.
К концу декабря все было сделано. Царица переехала в маленькую рыболовецкую деревню Реба, за мысом Боспора на берегу Эвксинского моря. Здесь у Никомеда была личная вилла, и царица сочла ее идеальным местом для уединившейся правительницы.
– Когда Юнк потребует от тебя освободить виллу, ты покажешь ему копию документа, устанавливающего право на собственность, и скажешь ему, что оригинал находится у твоих банкиров. Где у тебя будет банк?
– Я подумала о Византии. Это ближе всего.
– Отлично! Византий не входит в состав Вифинии, поэтому Юнк не сможет проверить твои счета или присвоить твои деньги. Ты также скажешь Юнку, что все, что находится на вилле, – это твоя собственность, часть твоего приданого. Это не позволит ему что-нибудь отнять у тебя. Поэтому не вноси в каталог того, что ты захочешь взять с собой. Если кто и имеет право взять что-то из дворца, это ты.
– Но я должна подумать и о Низе, – с тоской сказала старая женщина. – Кто знает? Может быть, когда-нибудь, прежде чем я умру, моя дочь вернется ко мне.
Пришло сообщение о том, что Юнк приплыл в Геллеспонт и прибудет в Никомедию через несколько дней. По пути он намерен остановиться в Прусе для инспекции, сказал его посланец. Цезарь перевез царицу на виллу, удостоверился, что казна выдала ей достаточно денег, чтобы обеспечить хорошим доходом, поместил деньги Орадалтис и каталог у выбранных ею банкиров в Византии и отплыл из Византия со своей свитой в двадцать человек. Он будет держаться фракийского берега Пропонтиды всю дорогу до Геллеспонта и таким образом избежит встречи с Марком Юнием Юнком, губернатором Вифинии.
Цезарь не собирался возвращаться в Рим. Он планировал отправиться на Родос и там год или два поучиться у Аполлония Молона. Цицерон убедил его, что это значительно повысит его ораторские способности, хотя Цезарь хорошо знал, что его ораторские способности уже и без того достаточно высоки. Он не скучал по Риму, как Цицерон, не грустил и по своей семье, хотя иметь такую семью было приятно, она помогала сохранять спокойствие, уверенность. Его жена, ребенок, мать ждут его и будут на месте, когда он вернется. Ему и в голову не приходило, что кто-то может умереть, пока его не будет дома.
Это путешествие оказалось дорогостоящим, но он не разрешил Никомеду и Орадалтис дать ему денег. Он только попросил оставить ему что-нибудь на память, и ему вручили настоящий изумруд – из Скифии, а не из Аравийского залива, где изумруды намного бледнее и непрозрачные. Это был гладкий, не ограненный камень размером с куриное яйцо. На нем были выгравированы профили царя и царицы Вифинии. Естественно, продать такую вещь он не мог. Но Цезарь не беспокоился о деньгах. В настоящее время он имел их достаточное количество, а будущее, он был убежден, само позаботится о себе – таково было его отношение к финансам, которое доводило его мать до помрачения рассудка. Но вот свита из двадцати человек и нанятый корабль обошлись ему раз в десять дороже, чем все путешествия, которые он совершал до этого!
В Смирне он опять провел некоторое время с Публием Рутилием Руфом. Его сильно позабавили рассказы старика о Цицероне, который посетил его на пути в Рим с Родоса.
– Поразительный образчик выскочки! – таков был приговор Цицерону Рутилия Руфа. – Он никогда не будет счастлив в Риме, знаешь, хотя обожает этот город. Я бы назвал его солью земли – порядочный, добросердечный и старомодный человек.
– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – кивнул Цезарь. – Беда в том, дядя Публий, что у него великолепный ум и большие амбиции.
– Как у Гая Мария.
– Нет, – решительно возразил Цезарь, – не как у Гая Мария.