Назад: ЧАСТЬ IV ОКТЯБРЬ 80 г. до P. X. – МАЙ 79 г. до P. X

Дальше: ЧАСТЬ VI СЕНТЯБРЬ 77 г. до P. X. – ЗИМА 72/71 г. до Р. X

ЧАСТЬ V

СЕКСТИЛИЙ (АВГУСТ) 80 г. до Р. X. – СЕКСТИЛИЙ (АВГУСТ) 77 г. до P. X

На этот раз Цезарь плыл на восток. Управляющий его матери Евтих (на самом деле это был его управляющий, но Цезарь никогда не допускал ошибки и не считал так), который уже несколько лет вел малоподвижный образ жизни, обнаружил, что путешествовать с Гаем Юлием Цезарем – нелегкое занятие. На суше, тем более когда дорога была такой приличной, как Аппиева, Цезарь мог пройти сорок миль за день, а тех, кто не поспевал за ним, попросту бросал. Только страх разочаровать Аврелию придавал Евтиху силы продолжать путь, особенно в первые несколько дней, когда толстые ноги управляющего и его изнеженный зад превратились в сплошную болячку.

– Да это у тебя от езды в седле! – засмеялся Цезарь без всякого сочувствия, застав Евтиха в слезах после того, как они остановились в гостинице вблизи Беневента.

– Хуже всего болят ноги, – гнусавил Евтих.

– Конечно, они будут болеть! Когда ты сидишь на лошади, они свисают свободно и болтаются. Особенно такие ноги, как у тебя, Евтих! Не унывай! К тому времени как мы попадем в Брундизий, ты будешь чувствовать себя намного лучше.

Но мысль о прибытии в Брундизий не подняла настроения Евтиху. Он снова разразился слезами, стоило ему подумать о предстоящем плавании по Ионическому морю.

– Цезарь – плут, – усмехнулся Бургунд, когда Цезарь ушел, чтобы убедиться, что их номер чист.

– Он чудовище! – жаловался Евтих. – Сорок миль в день! Тебе еще повезло. Это только начало. Сейчас он еще не такой требовательный. Большей частью из-за тебя. Я хочу домой!

Бургунд похлопал управляющего по плечу:

– Ты не можешь вернуться домой, Евтих, ты же сам это знаешь. Давай вытри слезы и постарайся немного размяться. Лучше страдать вместе с ним, чем вернуться домой и встретиться с его матерью – бррр! Кроме того, Цезарь не такой бесчувственный, как ты думаешь. Как раз в этот момент он организует горячую ванну для твоей бедной больной задницы.

Евтих не умер от езды верхом, хотя не был уверен, что переживет путешествие по морю. Цезарю и небольшой группе сопровождавших его людей понадобилось девять дней, чтобы покрыть триста семьдесят миль от Рима до Брундизия. Там безжалостный молодой человек погрузил свое несчастное стадо на корабль прежде, чем кто-либо из них набрался сил хотя бы для того, чтобы попросить его дать им несколько дней отдыха. Они доплыли до красивого острова Керкира, там пересели на корабль, который отправлялся в Бутрот в Эпире, а потом по суше добрались через Акарнанию и Дельфы до Афин. Это была греческая козья тропа, а не накатанная римская дорога. Она бежала то вверх, то вниз по высоким горам, через мокрые и скользкие леса.

– Понятно, почему даже мы, римляне, не водим армии по этой дороге, – заметил Цезарь, когда они оказались в долине Дельф, более похожей на расселину в горном массиве. Ему пришла в голову идея, и требовалось сначала сформулировать ее, а потом уже оглядываться по сторонам и восхищаться пейзажем. – Это надо запомнить. Армия может пройти по этой дороге, если солдаты будут смелыми и стойкими. И никто не будет знать, что мы здесь пройдем, – просто потому, что никто в это не поверит. Хм.

Цезарю понравились Афины, а Афинам понравился Цезарь. В противоположность своим знатным современникам он нигде не просил приюта у владельцев больших домов или поместий, довольствуясь постоялыми дворами, если находил их, и лагерем у дороги, если таковых не оказывалось. В Афинах он обнаружил приличную гостиницу у подножия Акрополя, с его восточной стороны, и там остановился. Но почти сразу же Цезаря пригласили в дом Тита Помпония Аттика. Конечно, Цезарь не был знаком с Аттиком, хотя (как и все в Риме) знал историю знаменитого финансового краха Аттика и Красса в год после смерти Гая Мария.

– Я настаиваю, чтобы ты остановился у меня, – сказал ему этот светский человек с изысканными манерами, который был очень проницателен и мог точно оценить римлянина, равного себе по положению.

Один взгляд на Цезаря подтвердил то, на что намекали все получаемые Аттиком сообщения: данный молодой человек будет иметь очень большое значение.

– Ты очень щедр, Тит Помпоний, – широко улыбнулся Цезарь. – Но я предпочитаю оставаться независимым.

– Независимость в Афинах означает только одно: отраву вместо еды и грязную постель, – ответил Аттик.

Фанатик чистоты тут же передумал:

– Благодарю. Я приду. Со мной два вольноотпущенника и четверо слуг, если у тебя найдется для них место.

– Более чем достаточно.

Итак, все устроилось. Начались званые обеды и прогулки. Цезарь понял, что Афины, которые открывались перед ним все новыми и новыми сторонами, потребуют куда более длительного пребывания, чем он планировал. Хотя Аттик обладал репутацией эпикурейца и любителя роскоши, он не был изнежен. Поэтому Цезарю предоставилось много возможностей полазить по скалам и отрогам гор, имеющим историческое значение, и вдоволь погалопировать по равнинам Марафона. Они ездили в Коринф, в Фивы, любовались заболоченными берегами озера Орхомен, где Сулла одержал победу в двух решающих сражениях против армий Митридата, исследовали тропы, которые дали возможность Катону Цензору обойти врага при Фермопилах, а персам – обойти последние позиции Леонида.

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,
Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.

Цезарь прочитал надпись на камне, увековечившую эту героическую последнюю позицию, и повернулся к Аттику:

– Весь мир может цитировать эту надпись, но здесь, на этом месте, она вызывает такой резонанс, какого никогда не почувствуешь, читая эти слова в книге.

– Согласился бы ты, чтобы тебя увековечили таким образом, Цезарь?

Удлиненное, красивое лицо стало серьезным.

– Никогда! Это был глупый и напрасный жест, напрасная потеря храбрых людей. Меня будут помнить, Аттик, но не за глупость или напрасные жесты. Леонид был спартанским царем. Я – патриций Римской Республики. Единственное, реальное значение жизни спартанца состояло в способе лишиться ее. Смысл моей жизни будет заключаться в том, что я сделаю при жизни. Как я умру – не имеет значения, если я умру как римлянин.

– Я верю тебе.

Будучи хорошо образованным, Цезарь нашел, что между ним и Аттиком много общего. Их интеллектуальные вкусы были эклектичны. У них обнаружились сходные предпочтения в литературе, в искусстве. Они проводили долгие часы за обсуждением пьесы Менандра или статуи Фидия.

– В Греции не так уж много осталось великолепных полотен, – сказал Аттик, печально качая головой. – То, что Муммий не увез в Рим, после того как ограбил Коринф, – не говоря уж об Эмилии Павле после Пидны! – за минувшие десятилетия бесследно исчезло. Если ты хочешь увидеть лучшие мировые полотна, Цезарь, ты должен пойти в дом Марка Ливия Друза в Риме.

– Думаю, что теперь они у Красса.

Лицо Аттика исказилось. Ему не нравился Красс, хотя они были коллегами в спекуляциях.

– Он, наверное, свалил эти полотна пыльной кучей где-нибудь в подвале, где они будут лежать, пока кто-нибудь не забредет туда и не намекнет ему, что они стоят больше, чем обученные рабы или инсулы, скупленные по дешевке.

Цезарь усмехнулся:

– Аттик, друг мой, не могут все люди быть культурными и обладать утонченным вкусом! Есть в мире место и для таких, как Красс.

– Только не в моем доме!

– Ты не женат, – сказал Цезарь к концу своего пребывания в Афинах.

У него было свое представление о том, почему Аттик избегает брачных уз, но то, как он это высказал, не было оскорблением, потому что ответ не предполагал никаких объяснений.

– Нет, Цезарь. И не намерен жениться.

– А я вот женат с тринадцати лет. И на девушке, которая до сих пор еще недостаточно взрослая, чтобы лечь в мою постель. Странная судьба.

– Более странная, чем у большинства. Младшая дочь Цинны, с которой ты не захотел развестись даже ради Юпитера Величайшего.

– Даже ради Суллы, ты хотел сказать, – засмеялся Цезарь. – Мне повезло. Я избежал сетей Гая Мария – с активного согласия Суллы! – и перестал быть фламином.

– Кстати о браках. Ты знаком с Марком Туллием Цицероном? – спросил Аттик.

– Нет, но я слышал о нем.

– Вы могли бы поладить, и все же я подозреваю, что не поладите, – сказал задумчиво Аттик. – Цицерон очень щепетилен в отношении своих интеллектуальных способностей и не любит соперников. А ты можешь оказаться умнее его.

– А какое отношение это имеет к браку?

– Я нашел ему жену.

– Великолепно, – отозвался Цезарь без всякого интереса.

– Это Теренция. Приемная сестра Варрона Лукулла.

– Я слышал, ужасная женщина.

– Именно. Но в общении она лучше, чем можно было ожидать.

Цезарь решился. Пора уходить, если хозяин пустился в бесцельные разговоры. Чья в том вина, гость тоже знал. Он понимал этого римского плутократа, застрявшего в добровольной ссылке. Аттик предпочитал мальчиков, что обязывало Цезаря к некоторой сдержанности, обычно несвойственной его общительной натуре. Жаль. Эта первая встреча могла бы перерасти в глубокую и долгую дружбу.

Из Афин Цезарь двинулся по построенной римлянами военной дороге, тянувшейся к северу от Аттики через Беотию и Фессалию. Путники проехали через долину Темпе и приветствовали Зевса, когда со скоростью, свойственной Цезарю, миновали дальний пик горы Олимп. Затем они снова сели на корабль и плыли от острова к острову, пока не достигли Геллеспонта. Оттуда до Никомедии оставалось всего три дня пути.

Во дворце Никомеда молодого Цезаря встретили с восторгом. Дряхлый царь и царица уже потеряли всякую надежду снова его увидеть, особенно после известия из Митилены о том, что Цезарь вернулся в Рим в обществе Терма и Лукулла. Сулле, дворцовой собачке, удалось в полной мере выразить свою радость по поводу прибытия Цезаря. Собака носилась по комнатам с визгом и тявканьем, напрыгивала на Цезаря, потом подбегала к царю и царице, чтобы сообщить им, кто приехал, а после мчалась обратно к Цезарю. Ужимки пса полностью затмили царские объятия и поцелуи.

– Он почти разговаривает, – сказал Цезарь, когда собака наконец позволила ему сесть.

Сулла так запыхался, что согласился устроиться на его ногах. Цезарь наклонился, чтобы почесать псине живот.

– Сулла, старина, никогда не думал, что буду так счастлив видеть твою безобразную морду.

Удалившись вечером в свою комнату и лежа на кровати без одеяла, Цезарь думал о своих родителях, которые всегда представлялись ему довольно далекими фигурами. Отец, редко бывавший дома, приезжая, вел нечто вроде необъявленной войны со своей женой. Он так был занят этим, что даже не старался наладить отношения с кем-нибудь из детей. И мать, которая оставалась неизменно справедливой, беспощадно критичной, неспособной на ласку. «Вероятно, – думал Цезарь, рассматривая свое детство с позиции сегодняшнего дня, – отец явно не одобрял мать. По непонятной причине. Отсюда – ее холодность, отчужденность». Конечно, молодой человек не мог видеть, что настоящей причиной неудовлетворенности его отца была безмерная любовь матери к своей работе домовладелицы, – работе, которую Гай Юлий Цезарь-старший считал ниже достоинства своей супруги. Поскольку Цезарь и его сестры никогда не знали Аврелию как хозяйку инсулы, они не понимали, насколько эта сторона ее деятельности могла раздражать ее мужа. И поэтому они решили, что отцу, как и им, не хватает объятий и поцелуев. Откуда детям знать, насколько приятны были ночи, которые их родители проводили вместе! Когда пришло известие о смерти отца вместе с его прахом, который им доставили в дом, мгновенной реакцией Цезаря было желание обнять и утешить мать. Но она отшатнулась и резко сказала ему, чтобы он не забывался. Цезарю было больно, пока он не понял: ничего другого от нее ждать не приходится.

«Вероятно, – думал теперь Цезарь, – это еще один знак. Один из череды знаков, которые я замечаю во всем, что меня окружает. Нечто такое, что дети всегда хотели получать от своих родителей. Нечто такое, что родители не способны им дать». Он знал, что его мать была бесценной жемчужиной. Он также знал, что очень любит ее. Он многим обязан ей. Она постоянно указывала ему на то, в чем заключались его слабости, дала несколько замечательных, мудрых и совсем не «материнских» советов.

И все же, и все же… Как было приятно ему, когда его встретили объятиями и поцелуями искренне полюбившие его Никомед и Орадалтис! Он не зашел в мечтах слишком далеко и не стал сознательно желать, чтобы его собственные родители были похожи на никомедийскую чету. Он просто хотел бы, чтобы эти цари были его родителями.

Такое настроение длилось до завтрака. Дневной свет явил Цезарю всю абсурдность его желания. Глядя на Никомеда, Цезарь мысленно представил себе вместо этого лица лицо своего отца (из уважения к Цезарю Никомед не накрасился) и чуть не рассмеялся. Что касается Орадалтис, она, конечно, может быть царицей, но не было в ней и десятой доли той царственности, что отличала Аврелию. И он исправил мечту: нет, не родители, а бабушка и дедушка.

В Никомедию Цезарь прибыл в октябре и не планировал быстрого отъезда, к большой радости царя и царицы, которые стремились выполнить каждое желание своего гостя, будь то поездка в Гордий, Пессинунт или на мраморные каменоломни на острове Проконнес. Но в декабре, когда Цезарь прогостил в Вифинии уже два месяца, его попросили сделать нечто очень трудное и очень странное.

* * *

В марте того года новый губернатор Киликии, младший Долабелла, выехал из Рима в свою провинцию в компании двух других знатных римлян и целой свиты общественных слуг. Более важным из двух его компаньонов был его старший легат, Гай Веррес. Менее важным – его квестор Гай Публиций Маллеол, назначенный к нему по жребию.

Один из новых сенаторов Суллы, получивший через выборы квесторскую должность, Маллеол ни в коей мере не мог считаться «новым человеком». В его семье имелись консулы, в его атрии красовались imago – маски предков. Но вот денег у него водилось мало. Только несколько удачных покупок во время проскрипций дали семье возможность возложить надежды на тридцатилетнего Гая, чьим долгом стало восстановить прежний статус фамилии, сделавшись консулом. Зная, как незначительно будет жалованье Гая и во сколько обойдется ему поддерживать стиль жизни младшего Долабеллы, его мать и сестры продали свои драгоценности.

Маллеол намеревался пополнить кошелек, когда приедет в провинцию. И женщины семьи с радостью отдали ему величайшую фамильную ценность, что у них оставалась, – великолепную коллекцию столового золота и серебра. Когда Маллеол будет давать обед в честь губернатора, говорили женщины, вид этой посуды повысит его положение в глазах всех.

К сожалению, Гай Публиций Маллеол был не так умен, как прежние члены его рода. Он был доверчив и наивен, что не способствовало его длительному пребыванию в авангарде окружения младшего Долабеллы. Хорошо разбираясь в людях, старший легат Гай Веррес правильно оценил Маллеола еще до того, как они достигли Тарента, и так очаровал его, что Маллеол стал считать Верреса одним из лучших парней на свете.

Они путешествовали вместе с другим губернатором, который направлялся на восток. То был новый губернатор провинции Азия, Гай Клавдий Нерон. У патриция Клавдия Нерона было больше денег, чем ума, если сравнивать его с многочисленной ветвью патрициев Клавдиев Пульхров.

Гай Веррес вновь загорелся. Хотя он, хорошо зная местность, немало выиграл от зачисления в проскрипционные списки землевладельцев и магнатов в окрестностях Беневента, он испытывал настоящую страсть к произведениям искусства, которую Беневент не утолил. Проскрибированные из Беневента были простодушные, неопытные люди, для которых были одинаково равны сладенькая копия какой-нибудь «группы нимф», сделанная в Неаполе, или творения гениального Праксителя или Мирона. Сначала Веррес наблюдал и ждал, пока занесут в списки внука общеизвестного Секста Перквитина, чьей репутации знатока в искусстве не было равных среди всадников и чья коллекция благодаря его деятельности откупщика в Азии считалась лучше знаменитой коллекции Марка Ливия Друза. Но внук Перквитина оказался племянником Суллы, и имущество Секста Перквитина стало неприкосновенным.

Хотя семья Гая Верреса не считалась выдающейся – его отец был pedarius, заседающим на задних скамьях Сената (то был первый Веррес, ставший сенатором), Гай Веррес добился больших успехов благодаря особому чутью. Он ухитрялся всегда находиться там, где пахло деньгами. Кроме того, он обладал способностью убеждать определенных важных людей в своей ценности. Он легко обманул Карбона, но ему никогда не удавалось обмануть Суллу, поэтому Сулла не колебался и послал его грабить Самний. К сожалению, в Самнии, как и в Беневенте, не нашлось ценных произведений искусства. Эта сторона ненасытного аппетита Верреса так и осталась неудовлетворенной.

И Веррес решил: единственное место, куда следует направить стопы, – это восток, где эллинизированный мир рассеял статуи и полотна буквально везде, от Александрии до Олимпии, от Понта до Византия. Так что когда Сулла тянул жребии для губернаторов на следующий год, Веррес взвесил свои шансы и решил обхаживать младшего Долабеллу. Его кузен, старший Долабелла, находился в Македонии – плодородная провинция (в смысле произведений искусства). Зато старший Долабелла считался трудным человеком, и у него имелись свои цели. Гай Клавдий Нерон, отправившийся в провинцию Азия, следил за соблюдением законов. Оставался губернатор Киликии, младший Долабелла. Вот подходящий материал для Гая Верреса! Младший Долабелла был жадным и аморальным и к тому же погряз в тайных пороках: его интересовали грязные вонючие женщины самого вульгарного вида и привычек, способные усиливать чувственное восприятие. Задолго до путешествия на восток Веррес сделался для Долабеллы незаменимым, потворствуя его прихотям.

«Удача! – ликовал Веррес. – Фортуна за меня!» Таких, как младший Долабелла, было немного, и они не поднимались так высоко. Если бы старший Долабелла не доказал, что в военном отношении он полезен Сулле, младший никогда бы не получил преторство и провинцию. Конечно, преторство и провинцию младший Долабелла получил, но жил он в постоянном страхе. И лишь когда Веррес явил себя близким ему по духу и полезным человеком, Долабелла вздохнул с облегчением. Пока они путешествовали вместе с Клавдием Нероном, Веррес мысленно связал себе руки, отчаянно сопротивляясь желанию украсть что-нибудь из эллинского храма или из греческой агоры. В Афинах сдержаться было особенно трудно. Город оказался настолько богат, что бесхозные сокровища можно было видеть везде. Но Афины обволокла огромная римская паутина, и в центре ее засел гигантский паук – Тит Помпоний Аттик. Благодаря своей финансовой сообразительности, кровным связям с Цецилиями Метеллами и многочисленным подаркам Афинам Аттик был не тот человек, которого можно оскорбить, а репутация Верреса, вечно стремящегося захапать произведения искусства, была слишком хорошо известна.

Покинув Афины на корабле, они наконец расстались с Клавдием Нероном, который не был эллинофилом и очень хотел скорее приехать в Пергам. Поэтому корабль Клавдия Нерона торопился в провинцию, а корабль Долабеллы плыл к маленькому острову Делос.

Пока девять лет назад Митридат не вторгся в провинцию Азия и в Грецию, Делос был центром мировой работорговли. Там устроили рынок все оптовые торговцы рабами, туда прибывали пираты, снабжавшие невольниками восточный сектор Средиземного моря. Раньше на Делосе ежедневно до двадцати тысяч рабов меняли хозяев, хотя это не означало бесконечного парада груженных рабами судов, загромождающих чистую и просторную торговую гавань. Торговля велась на дощечках, где указывались новые хозяева рабов в обмен на полученную за них сумму. Только специальных рабов привозили на Делос лично. Остров предназначался лишь для посредников.

Раньше там было большое население италиков и римлян, а также много александрийцев и значительное количество евреев. Самым большим зданием на Делосе оставалась римская агора, где располагали свои конторы римляне и италики, занимавшиеся торговыми делами. Сейчас это место было открыто всем ветрам и практически пустовало, равно как и вся западная часть острова, застроенная домами. На террасах вверх по склонам горы Кинф стояли храмы богов, завезенных на Делос в те годы, когда остров находился под владычеством египетских Птолемеев и сирийских Селевкидов. Храм Артемиды, сестры Аполлона, возвели возле меньшей из двух гаваней – Священной. Здесь становились на якорь только корабли паломников. За гаванью к северу простиралась громадная, красиво благоустроенная территория храма Аполлона со множеством величайших произведений искусства. А вдоль дороги между храмом Аполлона и Священным озером лежали львы из белого наксосского мрамора.

Веррес чуть с ума не сошел от восторга. Он просто не мог оторваться от всего увиденного. Он носился от храма к храму, восторгаясь изображением эфесской Артемиды, согнувшейся под тяжестью буйволовых яиц, похожих на пустые свисающие груди, поражался богине Ма из Команы, сидонской Гекате, александрийскому Серапису. Он буквально исходил слюной перед изображениями в золоте и слоновой кости, перед инкрустированными драгоценными камнями восточными тронами, на которых, казалось, до сих пор восседали, скрестив ноги, туземные владыки. А в самом храме Аполлона он нашел две статуи, перед которыми не мог устоять. На одной сатир Марсий играл на дудочке для впавшего в транс Мидаса, а рядом стоял разгневанный Аполлон. Другая представляла собою изображенную в золоте и слоновой кости Лето, держащую своих божественных детей – Аполлона и Артемиду. Про эту статую говорили, что она была выполнена самим Фидием, мастером скульптур из золота и слоновой кости. Поскольку оба шедевра были небольшого размера, Веррес и четверо его слуг прокрались в храм в самое темное время ночи в день отплытия Долабеллы, сняли их с цоколей, осторожно завернули в одеяла и спрятали в трюм корабля, где хранились все вещи Гая Верреса.

– Я рад, что Архелай разграбил это место, а после него – Сулла, – сказал на рассвете довольный Веррес Маллеолу. – Если бы работорговля все еще процветала на Делосе, было бы значительно труднее перемещаться незамеченным и кое-что приобретать, даже ночами.

Немного удивленный, Маллеол гадал, что имеет в виду Веррес; но один взгляд на это порочно-красивое лицо отбил у него всякую охоту задавать вопросы. Не прошло и полдня, как ему открылся тайный смысл слов Верреса. Внезапно поднялся ветер, который помешал отплытию Долабеллы, и прежде чем шквал улегся, жрецы Аполлона явились к Долабелле, крича, что два самых ценных сокровища их бога украдены. Еще раньше приметив, как долго Веррес рыскал возле статуй, поглаживал их, покачивая на основаниях и измеряя на глазок, они обвинили в похищении Верреса. Маллеол пришел в ужас, поняв, что они правы. Поскольку Маллеолу нравился Веррес, ему было трудно предстать перед Долабеллой и доложить о деяниях Верреса, однако Маллеол выполнил свой долг. И Долабелла настоял, чтобы Веррес вернул жрецам произведения искусства.

– Это место рождения Аполлона! – сказал он с дрожью. – Ты не можешь мародерствовать здесь. Мы все умрем от болезни.

Не получив желаемого, Веррес возвратил украденное, в ярости швырнув статуи через борт на каменистый берег. Он безмолвно поклялся, что Маллеол заплатит за это. Затем, к большому удивлению Маллеола, Веррес пришел поблагодарить его за то, что тот помешал ему совершить святотатство.

– У меня такая страсть к произведениям искусства, что это доставляет мне неприятности, – сказал Веррес. Золотистые глаза, подернутые влагой, с теплотой смотрели на Маллеола. – Спасибо тебе, спасибо!

Но эта страсть продолжала не давать ему покоя. На Тенедосе (Долабелла захотел посетить его из-за той роли, которую остров играл в войне против Трои) Веррес стащил статую самого Тена, красивое деревянное изваяние, такое древнее, что лишь отдаленно напоминало человека. Его новый способ присваивать произведения искусства был открытым и беспардонным.

– Я хочу это, и я должен это иметь! – говорил он и складывал в трюм награбленное.

Долабелла и Маллеол только вздыхали и качали головами, не желая разрушать отношения с товарищем. Им предстояло длительное и по необходимости тесное сотрудничество.

На Хиосе и в Эритрах опять был грабеж – так отозвались услуги Верреса Долабелле и Маллеолу, который теперь был крепко повязан коррупцией. Долабелла тоже ничего не мог поделать. Так что когда Веррес решил забрать все шедевры из храма Геры на Самосе, он смог убедить Долабеллу нанять еще один корабль и приказать хиосскому адмиралу Харидему, командиру квинкверемы, сопровождать нового губернатора Киликии остаток пути до Тарса. Никакие пираты не должны захватить сокровища, когда их стало так много! Галикарнас лишился нескольких статуй Праксителя – последний рейд Верреса по провинции Азия. И теперь провинция гудела, как рой рассерженных ос. А Памфилия потеряла изумительного «Арфиста» из Аспенда и почти все содержимое храма Артемиды в Перге – здесь, сочтя статую богини плохо выполненной, Веррес довольствовался тем, что снял с нее золотое одеяние и расплавил его в удобные маленькие слитки.

Итак, наконец-то они прибыли в Тарс, где Долабелла с радостью поселился в своем дворце, а Веррес получил виллу, где разместил награбленные сокровища и любовался ими. Он искренне ценил эти произведения и не собирался их продавать. Просто в Гае Верресе одержимость и аморальность фанатика-собирателя достигла доселе неизвестной высоты.

Гай Публий Маллеол тоже был счастлив очутиться в симпатичном доме на берегу реки Кидн. Он распаковал свое золото и серебро, вынул мешки с деньгами, ибо намеревался увеличить состояние, одалживая деньги под непомерно высокие проценты тем, кто не мог достать средств из более законных источников. Маллеол считал Верреса чрезвычайно близким себе по духу и очень полезным человеком.

К этому времени Долабеллу уже ничто не интересовало, кроме удовлетворенной чувственности. Его мыслительный процесс был постоянно затуманен действием шпанской мушки и других средств, усиливающих половое чувство, которыми его снабжал Веррес. Он согласился предоставить управление провинцией своему старшему легату и квестору. Верресу хватило ума оставить в покое сокровища Тарса, и он сосредоточился на реванше: настало время рассчитаться с Маллеолом.

Он начал с темы, близкой сердцу всех римлян, – с составления завещания.

– Я поместил свое последнее завещание у весталок как раз перед отъездом, – сказал Веррес, выглядевший особенно привлекательным при свете люстры, который придавал его мягким вьющимся волосам неотразимый золотистый оттенок. – Думаю, ты сделал то же самое, Маллеол.

– Да нет, – заволновался Маллеол. – Признаю, эта мысль никогда не приходила мне в голову.

– Дорогой мой, это неразумно! – воскликнул Веррес. – Все может случиться с человеком на чужбине, от пиратов и болезни до кораблекрушения. Вспомни Сервилия Цепиона, который утонул по пути домой двадцать четыре года назад. Он был квестором, как и ты! – Веррес подлил крепкого вина в позолоченную чашу Маллеола. – Ты должен составить завещание!

Итак, пока шел разговор, Маллеол пьянел все больше и больше, а Веррес только делал вид, что пьет. Когда Веррес решил, что глупый квестор Долабеллы настолько пьян, что не сможет прочитать, что подписывает, он потребовал папирус и стилос, записал распоряжения, которые диктовал ему Гай Публий Маллеол, потом помог подписать и запечатать. Завещание положили в отделение для документов в кабинете Маллеола, и Маллеол тут же забыл о нем. Не прошло и четырех дней, как автор завещания скончался от непонятной болезни, которую врачи Тарса назвали «пищевым отравлением». А Гай Веррес, предъявивший завещание, был приятно удивлен, обнаружив, что его друг квестор оставил ему все, что имел, включая фамильную посуду.

– Все это ужасно, – печально сказал он Долабелле. – Конечно, наследство очень хорошее, но я предпочел бы, чтобы бедняга Маллеол оставался с нами.

Даже сквозь затуманенное наркотиками сознание Долабелла чувствовал притворство, но ограничился сожалением, что не сможет быстро вызвать другого квестора из Рима.

– В этом нет необходимости! – весело воскликнул Веррес. – Я был квестором у Карбона, и довольно хорошим, потому что был назначен его проквестором, когда он уехал в Италийскую Галлию. Назначь меня проквестором.

Итак, дела Киликии, не говоря уже об общественном кошельке Киликии, перешли в руки Гая Верреса.

Все лето Веррес усердно трудился, но отнюдь не на пользу Киликии. Это была бурная деятельность на пользу самому себе. Он занялся ростовщичеством на деньги Маллеола. Однако его художественная коллекция не пополнялась. Даже Веррес в тот момент своей карьеры понимал, что не следует гадить в собственном доме, грабя города и храмы в самой Киликии. Он также не мог, по крайней мере пока Клавдий Нерон оставался губернатором, снова начать грабить провинцию Азия. Остров Самос послал разгневанную депутацию в Пергам к Клавдию Нерону с жалобой на ограбление храма Геры, но им сказали, что, к сожалению, не во власти Клавдия Нерона наказывать легата другого губернатора, поэтому самосцы должны направить свою жалобу в Сенат Рима.

В конце сентября Верресу пришла идея. Не теряя времени, он поспешил осуществить ее. Вифиния и Фракия изобиловали сокровищами, так почему бы не пополнить свою коллекцию за их счет? Долабеллу он убедил назначить его послом по особым поручениям и снабдить рекомендательными письмами к царю Вифинии Никомеду и царю Фракии Садалу. И в конце октября Веррес отправился в путь по суше из Атталии в Геллеспонт. Этот маршрут позволял избежать провинции Азия и, кроме того, мог дать если не художественные ценности, то золото из храмов, которые встретятся на пути.

Посольство было составлено исключительно из негодяев. Веррес не хотел брать с собой честных людей. Даже шесть ликторов (на которых Веррес имел право как посол со статусом проквестора) он отобрал тщательно, уверенный, что они будут помогать ему во всех его мерзких делах. Его главный помощник, некий Марк Рубрий, был старшим писцом в штате Долабеллы. Веррес и Рубрий уже много делишек обстряпали вместе, включая поставки Долабелле грязных, вонючих женщин. Его рабы были крупные, сильные мужчины, способные нести тяжелые статуи, а также люди калибром помельче, которые могли бы проникнуть в запертые комнаты. Писцы были взяты лишь для того, чтобы составить каталог награбленного.

Путешествие по суше разочаровало Верреса: Писидия и та часть Фригии, через которую он проходил, уже были обчищены полководцами Митридата девять лет назад. Сначала он хотел пройтись вдоль реки Сангарий, чтобы посмотреть, что можно стащить в Пессинунте, но потом решил направиться прямо в Лампсак на Геллеспонте. Здесь он собирался реквизировать один из военных кораблей в качестве эскорта и плыть вдоль побережья Вифинии на хорошем, прочном грузовом судне, нагруженном всем, что он уже нашел и предполагал еще найти.

Геллеспонт – узкая полоса ничейной земли. Формально он принадлежал провинции Азия, но горы Мизии отсекали его со стороны суши. Связан он был больше с Вифинией, нежели с Пергамом. Лампсак – главный порт на азиатской стороне узкого пролива – располагался почти напротив фракийского Каллиполя. Здесь разные армии в разное время устраивали свои лагеря. В силу этого Лампсак превратился в большой и оживленный порт, хотя своим экономическим процветанием он был скорее обязан изобилию вина отличного качества, производимого в районах, далеких от прибрежной полосы Лампсака.

Номинально находясь под властью губернатора провинции Азия, этот город уже давно пользовался независимостью (Рим довольствовался данью). Как и в любом поселении на берегу Средиземного моря, там имелся контингент римских торговцев, которые жили там постоянно. Но правили городом его уроженцы – фокейские греки, которые были самыми богатыми людьми Лампсака. Правда, они не были римскими гражданами, а лишь союзниками.

Веррес старательно изучил все подходящие места на своем пути, так что, когда его посольство прибыло в Лампсак, он очень хорошо знал его статус и статус его руководящих граждан. Кавалькада римлян, въехавшая в портовый город со стороны гор, вызвала волнение, едва ли не переходящее в панику. Шесть ликторов выступали впереди важного римлянина, которого сопровождали двадцать слуг и сотня киликийских кавалеристов. Об их прибытии никто не предупреждал и никто не знал, зачем они прибыли в Лампсак.

В тот год старшим этнархом был Ианитор. Сообщение о том, что римское посольство ждет его на агоре, заставило Ианитора броситься туда бегом вместе с другими старейшинами.

– Не знаю, как долго я здесь пробуду, – сказал Гай Веррес, симпатичный, властный, но совсем не высокомерный, – но я требую надлежащих помещений для себя и моих людей.

Ианитор неуверенно объяснил, что невозможно найти дом, достаточно большой, чтобы вместить всех, но сам он, конечно, может поселить у себя посла, его ликторов и слуг. Остальные будут жить в других семьях. Затем Ианитор представил своих старейшин, включая некоего Филодама, который являлся старшим этнархом Лампсака во время пребывания там Суллы.

– Я слышал, – тихо сообщил Марк Рубрий Верресу, когда они ехали в особняк Ианитора, – что у старого Филодама есть дочь такой красоты и достоинств, что он держит ее взаперти. Ее зовут Стратоника.

Веррес не был похож на Долабеллу в том, что касалось плотских утех. Как статуи и полотна, ему нравились женщины – идеальные произведения искусства, ожившие Галатеи. В результате, надолго уезжая из Рима, он старался обходиться без секса, поскольку не намерен был довольствоваться падшими женщинами, пусть даже и знаменитыми куртизанками вроде Преции. Он не был женат, считая, что жена его должна обладать великолепной родословной и несравненной красотой – этакая современная Аврелия. Поездка на восток была призвана увеличить его состояние и сделать возможным разговор о брачном союзе с какой-нибудь Цецилией Метеллой или Клавдией Пульхрой. Конечно, лучше всего была бы Юлия, но все Юлии уже разобраны.

Таким образом, несколько месяцев кряду Веррес вынужден был поститься. Не ожидал он кого-нибудь встретить и в Лампсаке. Но Рубрий задался целью выяснить слабости Верреса – помимо его страсти к произведениям искусства – и уже навел справки, как только посольство въехало в город. И он разведал, что у Филадома имеется дочь Стратоника, равная самой Афродите.

– Узнай подробнее, – резко приказал Веррес.

Подходя к дому Ианитора, где старший этнарх ждал гостя лично, чтобы приветствовать его, римлянин изобразил на лице самую обворожительную из своих фальшивых улыбок.

Рубрий кивнул и прошел вслед за рабом в отведенные ему комнаты в другом доме. Эти помещения были намного хуже, чем комнаты Верреса. В конце концов, Рубрий был самым младшим клерком, без посольского статуса.

После обеда в тот вечер Рубрий опять пришел в дом Ианитора, чтобы лично поговорить с Верресом.

– Хорошо устроился? – спросил Рубрий.

– Более-менее. Конечно, не римская вилла. Жаль, что среди богатых жителей Лампсака нет ни одного римского гражданина. Ненавижу общаться с греками! Они слишком просты, на мой вкус. Этот Ианитор питается исключительно рыбой – хотя бы яйцо или птица на обед! Но вино великолепное. Как продвигаются дела со Стратоникой?

– С большим трудом, Гай Веррес. Кажется, девица – образец всех добродетелей, но это, вероятно, потому, что ее отец и брат сторожат ее, как Тигран сторожит женщин в своем гареме.

– Тогда я должен отобедать в доме Филодама.

Рубрий энергично затряс головой:

– Боюсь, ты ее не увидишь, Гай Веррес. Этот город до мозга костей греческий. Женщин семьи гостям не показывают.

Две головы – медово-золотистая и черная с проседью – приблизились друг к другу, и разговор продолжался уже шепотом.

– Мой помощник Марк Рубрий, – сказал Веррес Ианитору после ухода Рубрия, – плохо устроен. Я требую для него лучших помещений. Я слышал, что после тебя следующий по значению человек – некий Филодам. Пожалуйста, проследи, чтобы Марка Рубрия переселили в дом Филодама завтра же утром.

– Мне не нужен этот червяк! – гневно прервал Ианитора Филодам, когда Ианитор передал ему пожелание Верреса. – Кто такой этот Марк Рубрий? Грязный, маленький римский писец! В былые дни в моем доме останавливались римские консулы и преторы – и даже сам великий Луций Корнелий Сулла, когда он последний раз пересекал Геллеспонт! Я никогда не пускал в свой дом ничтожеств, даже будь это Гай Веррес! В конце концов, Ианитор, кто он такой? Просто помощник губернатора Киликии!

– Пожалуйста, Филодам, пожалуйста! – умолял Ианитор. – Ради меня! Ради нашего города! Этот Гай Веррес – мерзкий человек, я нутром это чувствую. Но его сопровождает сотня всадников. Во всем Лампсаке мы не сможем набрать и половины таких опытных, профессиональных солдат.

Филодам сдался, и Рубрий перебрался в его дом. Но вскоре Филодам понял, что допустил ошибку, поддавшись на уговоры. Рубрий не пробыл в доме и нескольких минут, как потребовал, чтобы ему продемонстрировали знаменитую дочь-красавицу, а когда ему отказали, принялся рыскать по всему дому. Когда же поиски не увенчались успехом, Рубрий кликнул Филодама, словно тот был его слугой:

– Сегодня вечером ты дашь обед в честь Гая Верреса, и постарайся, чтобы на столе была не только рыба! Сама по себе рыба хороша, конечно, но человек не может питаться исключительно ею. Поэтому я хочу, чтобы были поданы ягненок, курица, другая птица, много яиц и очень хорошее вино.

Филодам сдержался.

– Но это было нелегко, – признался он потом своему сыну Артемидору.

– Их интересует Стратоника, – пояснил разгневанный Артемидор.

– Я тоже так думаю. Они так стремительно всучили мне этого болвана Рубрия, что у меня не было возможности удалить ее из дома. А теперь я не могу этого сделать. У входа и задних ворот постоянно крутятся римляне.

Артемидор хотел присутствовать на обеде в честь Верреса, но отец, глядя на его разгневанное лицо, понял, что присутствие сына лишь ухудшит положение. После длительных уговоров молодой человек согласился уйти и поесть где-нибудь в другом месте. Что касается Стратоники, лучшее, что могли сделать отец и сын, – запереть ее в комнате вместе с двумя сильными слугами.

Гай Веррес прибыл со своими шестью ликторами, которые были поставлены у входной двери. Часть солдат послали сторожить задние ворота. И не успел римский посол удобно устроиться на обеденном ложе, как потребовал, чтобы Филодам привел свою дочь.

– Я не могу этого сделать, Гай Веррес, – высокомерно возразил старик. – Лампсак – фокейский город, а это значит, что наши женщины никогда не находятся в одной комнате с незнакомыми людьми.

– Я не прошу, чтобы она обедала с нами, Филодам, – терпеливо объяснил Веррес. – Я только хочу посмотреть на этот образец добродетелей, о котором говорит весь город.

– Я не знаю, почему так говорят. Они ведь тоже никогда ее не видели, – сказал Филодам.

– Несомненно, об этом разболтали твои слуги. Приведи ее, старик!

– Я не могу, Гай Веррес.

В столовой присутствовали пятеро других гостей, Рубрий и четыре писца. Как только Филодам отказался показать свое дитя, все они разом закричали, требуя привести ее. Чем тверже Филодам отказывал им, тем громче они кричали.

Когда принесли первое блюдо, Филодам воспользовался моментом, вышел из комнаты и послал слугу в дом, где обедал Артемидор, умоляя, чтобы тот пришел на помощь. Стоило слуге уйти, как Филодам уже вернулся в столовую, упрямо продолжая отказываться показать дочь римлянам. Рубрий и два его помощника поднялись от трапезы, чтобы самим поискать девушку. Около двери на жаровне стоял большой кувшин с кипящей водой – для большой чаши, куда ставят миски с едой, чтобы подогреть. Рубрий схватил кувшин и выплеснул кипяток на голову Филодама. Пришедшие в ужас слуги разбежались, крики, старика тонули в смехе римлян, отправившихся на поиски Стратоники.

В самый разгар этой сцены Артемидор и его двадцать друзей появились у входа. Но ликторы Верреса преградили им путь. Префект декурии, некий Корнелий, будучи ликтором, был абсолютно уверен в своей неприкосновенности. Ему и в голову не приходило, что Артемидор и его друзья прибегнут к силе. Вероятно, фокейцы и не сделали бы этого, если бы Артемидор не услышал страшные вопли своего ошпаренного отца. Лампсакцы ворвались в дом всей толпой. Несколько ликторов отделались малой кровью, но Корнелию свернули шею.

Участники пиршества разбежались, когда Артемидор и его друзья влетели в столовую с палками в руках и с жаждой убивать на лицах. Но Гай Веррес трусом не был. Презрительно растолкав фокейцев, он вышел из дома вместе с Рубрием и прочими приспешниками. Здесь он увидел своего мертвого ликтора, распростертого на дороге. Пять испуганных коллег стояли рядом. Посол поторопил их, они подняли Корнелия и понесли его вверх по улице, к дому Ианитора.

К этому времени весь город уже был охвачен волнением, и сам Ианитор стоял у открытых дверей своего дома. Сердце его упало, когда он увидел, что именно несут римляне. Но он впустил их в дом и предусмотрительно запер за ними ворота. Артемидор остался у себя – помочь отцу, но двое его друзей повели прочих на городскую площадь, по пути призывая остальных жителей города присоединиться к ним. Всем грекам Лампсака Гай Веррес Уже порядком надоел, и даже пламенная речь Публия Теттия (самого известного римлянина из живших в городе) не могла удержать их от возмездия. Теттий и приехавший погостить к нему Гай Теренций Варрон были сметены прочь с дороги мстителей, и горожане бросились к дому Ианитора.

Там они потребовали, чтобы их впустили внутрь. Ианитор отказался, после чего они стали бить в ворота самодельным тараном, но безуспешно. И тогда они решили сжечь дом. Щепки и бревна сложили у фасада и подожгли. Только прибытие Публия Теттия, Гая Теренция Варрона и некоторых других римлян предотвратило несчастье. Их просьбы одуматься охладили горячие головы достаточно, чтобы понять: убийство римского посла закончится кое-чем похуже, чем надругательство над Стратоникой. Поэтому огонь (который уже охватил значительную часть фасада дома Ианитора) был погашен, и лампсакцы разошлись.

Менее самонадеянный человек, чем Гай Веррес, при первой же возможности постарался бы покинуть охваченный волнением город, но Гай Веррес не намерен был убегать. Вместо этого он спокойно сел и написал Гаю Клавдию Нерону, губернатору провинции Азия, убежденный в том, что его-то не побьет пара грязных азиатских греков.

«Я требую, чтобы ты приехал в Лампсак и подверг суду двоих союзников, Филодама и Артемидора, за убийство старшего ликтора римского посла», – писал он.

Но как ни быстро дошло письмо до Пергама, его опередил подробный совместный отчет Публия Теттия и Гая Теренция Варрона, также посланный губернатору.

«Конечно, я не приеду в Лампсак, – был ответ Клавдия Нерона Верресу. – Я слышал о том, что произошло на самом деле, от моего старшего легата Гая Теренция Варрона, который значительно старше тебя по званию. Жаль, что тебя не сожгли заживо. Ты полностью соответствуешь имени „Веррес“ – свинья».

Ярость, с которой Веррес строчил свое следующее сообщение, добавила яда его стилосу. Это было письмо Долабелле в Тарс. Через семь дней сие послание доставил один из солдат Верреса. Этот человек так боялся того, что с ним сделает Веррес, если он замешкается, что готов был убивать ради свежей лошади через каждые несколько часов пути.

«Поезжай тотчас в Пергам, – инструктировал Веррес своего начальника, обойдясь на сей раз без формального приветствия или хотя бы изъявлений уважения. – Привези Клавдия Нерона в Лампсак без промедления, чтобы осудить и казнить двоих союзников, которые убили моего старшего ликтора. Если ты этого не сделаешь, я найду что рассказать Риму о твоих разгулах и наркотиках. Я не шучу, Долабелла. И можешь сказать Клавдию Нерону, что, если он не явится в Лампсак и не приговорит этих греческих fellatores, я обвиню его в грязных делах. Я буду настаивать на моих обвинениях, Долабелла. Не воображай, что я передумаю. Пусть мне суждено умереть из-за этого, но я не отступлю».

* * *

Когда известие о событиях в Лампсаке достигло двора царя Никомеда, ситуация казалась тупиковой. Гай Веррес все еще жил в доме Ианитора и свободно передвигался по городу. Ианитору было приказано оповестить лампсакцев о том, что Веррес останется там, где был, и пусть все знают: Клавдий Нерон едет из Пергама, чтобы судить и казнить отца и сына.

– Если бы я мог что-то сделать! – сказал Цезарю обеспокоенный царь.

– Лампсак входит в состав провинции Азия, – сказал Цезарь. – Он не принадлежит Вифинии. Ты можешь действовать только дипломатически, а я не убежден, что это поможет тем двоим несчастным союзникам.

– Гай Веррес – полный негодяй, Цезарь. В прошлом году он украл сокровища всех храмов в провинции Азия, потом утащил Арфиста из Аспенда и золотое покрытие Артемиды в Перге.

– Вот и добивайся после этого, чтобы провинции любили Рим, – презрительно вздернув верхнюю губу, сказал Цезарь.

– Ничто не может спастись от этого человека, включая, по-видимому, и добродетельных дочерей уважаемых греческих союзников.

– Кстати, что Веррес делает в Лампсаке?

Никомед поежился:

– Едет ко мне, Цезарь! Везет рекомендательные письма ко мне и к царю Садалу во Фракию. Губернатор Долабелла наделил его статусом посла. Воображаю его истинную цель – присвоить все наши статуи и полотна.

– Он не посмеет их и пальцем тронуть, пока я здесь, Никомед, – успокоил его Цезарь.

Лицо старого царя просветлело:

– Я вот что хотел сказать. Может быть, ты поедешь в Лампсак Как мой посол, чтобы Гай Клавдий Нерон понял, что Вифиния обеспокоена ситуацией? Мне нельзя отправляться туда лично – это могут расценить как военную угрозу, даже если я предпринял бы путь без военного эскорта. Мои войска значительно ближе к Лампсаку, чем войска провинции Азия.

Прежде чем Никомед закончил говорить, Цезарь уже понял, какие трудности это сулит ему самому. Если он прибудет в Лампсак наблюдать за событиями, официально представляя царя Вифинии, весь Рим сочтет, что он, Цезарь, действительно находится в близких отношениях с Никомедом. Но как он мог избежать поездки? Внешне просьба царя выглядела вполне разумно.

– Я не должен быть твоим официальным представителем, царь, – серьезно ответил Цезарь. – Судьба этих двух греческих союзников в руках губернатора провинции Азия, которому не понравится присутствие римлянина двадцати одного года от роду, частного лица, который заявляет, будто он – представитель царя Вифинии.

– Но мне необходимо знать о событиях в Лампсаке от человека, который достаточно беспристрастен, чтобы не преувеличивать, и достаточно римлянин, чтобы автоматически не стать на сторону греков, – возразил Никомед.

– Я же не сказал, что не поеду. Но поеду только как частное лицо, как человек, который случайно оказался поблизости и не смог побороть свое любопытство. В таком случае Вифиния тут будет ни при чем, а я смогу дать тебе полный отчет, когда вернусь. И тогда, если ты посчитаешь необходимым, ты сможешь направить жалобу в Сенат Рима, а я подтвержу твои слова.

На следующий день Цезарь уехал в сопровождении лишь Бургунда и четверых слуг. Таким образом, он мог появиться в Лампсаке с любой стороны и ходить там, где угодно. Хотя на нем были кожаные кираса и юбка – его любимая одежда для езды верхом, он прихватил тогу, тунику и сенаторские туфли, а также раба, которого специально нанял, чтобы тот сплел для него из дубовых листьев corona civica – гражданский венок. Не желая афишировать себя как представителя царя Никомеда, Цезарь решил выступать под своим собственным именем.

Был самый конец декабря, когда он въехал в Лампсак по той же дороге, что и Веррес. Появление его осталось незамеченным. Весь город собрался у причала посмотреть, как Клавдий Нерон и Долабелла швартуют свой внушительный флот. Оба губернатора пребывали в плохом настроении: Долабелла – потому что он постоянно был зависим от Верреса, а Клавдий Нерон – потому что нескромные поступки Долабеллы теперь грозили скомпрометировать и его. Их угрюмые лица отнюдь не прояснились, когда они узнали, что для них нет подходящих помещений, поскольку у Ианитора все еще обитал Веррес, а единственный другой достойный высоких гостей дом в Лампсаке принадлежал Филодаму, обвиняемому. Публий Теттий решил проблему, переселив коллегу в другое место и предложив Клавдию Нерону и Долабелле разделить с ним кров.

От Верреса Клавдий Нерон узнал, что его ждали для того, чтобы он председательствовал на суде и объявил Верреса организатором процесса, свидетелем, членом жюри и послом, чей официальный статус пропретора не пострадал от событий в Лампсаке.

– Смешно! – сказал Клавдий Нерон Верресу в присутствии Долабеллы, Публия Теттия и легата Гая Теренция Варрона.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Веррес.

– Римское правосудие знаменито. То, что ты предлагаешь, – это фарс. Я хорошо справлялся со своими обязанностями в своей провинции! Весной меня сменит другой губернатор. То же самое можно сказать и о твоем начальнике, Гнее Долабелле. Я не могу говорить за него, – Клавдий Нерон посмотрел на молчавшего Долабеллу, который постарался избежать его взгляда, – но лично я намерен оставить провинцию с репутацией одного из лучших ее губернаторов. Дело Филодама будет, наверное, моим последним судебным делом на этой земле, и я не допущу пародии.

Красивое лицо Верреса окаменело.

– Я желаю, чтобы суд был скорым! – крикнул он. – Я хочу, чтобы этих греков выпороли и обезглавили! Они убили римского ликтора при исполнении служебных обязанностей! Если их отпустят, авторитет Рима в провинции, которая все еще хочет, чтобы ею правил Митридат, упадет еще больше.

Аргумент был хорош, но Гай Клавдий Нерон уступил не по этой причине. Он сделал это, потому что у него не было смелости противостоять Верресу. Если не считать Публия Теттия и его гостя Гая Теренция Варрона, Верресу удалось завоевать все римское население Лампсака. Он их привел в такое состояние, которое угрожало спокойствию города на много лун вперед. Римлянин против грека, и каждая сторона требует возмездия. Клавдий Нерон просто не мог сопротивляться такому натиску.

А тем временем Цезарю удалось найти, где остановиться, – в маленькой гостинице рядом с пристанью. Грязная и убогая, она обслуживала в основном матросов и оказалась единственным местом, в котором согласились поселить Цезаря, ведь он был презренным римлянином. Если бы не было так холодно, он с удовольствием встал бы лагерем. Если бы он не хотел сохранить свою независимость, он мог бы поискать приюта в доме какого-нибудь римлянина. В итоге ему оставалась только портовая гостиница. Не успели они с Бургундом отправиться вниз, чтобы пообедать, не ожидая от этого ничего хорошего, как городские глашатаи уже начали оповещать всех, что суд над Филодамом и Артемидором состоится завтра утром на рыночной площади.

Утром Цезарь не торопился. Он хотел появиться только после того, как все соберутся. И когда он появился, то действительно вызвал небольшую сенсацию – римский аристократ, сенатор, военный герой и совершенно не зависимый ни от одного из присутствующих римлян. Никто не знал его в лицо, поэтому его имя осталось неизвестным, особенно теперь, когда Цезарь был одет не в laena и apex – облачения жреца, а в белоснежную тогу с широкой пурпурной каймой на правом плече и в темно-бордовые кожаные сенаторские сандалии. К тому же на голове его красовался венок из дубовых листьев, поэтому все были обязаны встать и встретить этого римлянина овацией.

– Я – Гай Юлий Цезарь, племянник Луция Корнелия Суллы, диктатора, – с простодушным видом представился он Клавдию Нерону, вытянув вперед правую руку в знак приветствия. – Проезжая по этой земле, я услышал странную историю и решил завернуть к вам. Может быть, вам потребуется еще один человек в составе присяжных.

Конечно, при упоминании имен Суллы и Цезаря все узнали этого римлянина, но скорее как фламина Юпитера, чем как героя осады Митилены. Этих людей не было в Риме, когда вернулся Лукулл. Они не знали всех подробностей сдачи Митилены. Предложение Цезаря стать членом жюри было отклонено, но ему быстро нашли кресло, ведь он был не только военный герой, но и племянник диктатора.

Суд начался. Римских граждан для жюри оказалось достаточно, потому что Долабелла и Клавдий Нерон привезли с собой много младших служащих и полную когорту римских солдат из Пергама. То были люди Фимбрии, которые сразу же узнали Цезаря и радостно приветствовали его – еще одна причина, почему обоим губернаторам не нравилось его присутствие.

Хотя обвинение организовал Веррес, обвинителем на суде выступил местный римлянин, ростовщик, которому нужны были ликторы Клавдия Нерона, чтобы выколачивать деньги из должников. Он понимал, что, если не согласится обвинять Филодама, ликторы перестанут помогать ему. Весь греческий Лампсак выстроился по периметру площади суда, бормоча что-то и иногда потрясая кулаками. Несмотря на это, никто из греков не вызвался защищать Филодама и Артемидора, которым поэтому пришлось защищаться самим, будучи не знакомыми с чужим законодательством.

«Полный фарс», – думал Цезарь, сидя с непроницаемым лицом. Клавдий Нерон, номинальный председатель суда, не пытался вести заседание. Он сидел как мумия, позволив Верресу и Рубрию действовать за него. Долабелла был членом жюри и громко комментировал все сказанное в пользу Верреса. Когда греки-зрители поняли, что Филодаму и Артемидору не дадут много времени для защиты, из толпы послышались крики. Но на площади были пятьсот вооруженных солдат – достаточное количество, чтобы подавить любой мятеж.

Вынесенный приговор по сути не был приговором: жюри постановило провести повторное заседание. Это был единственный способ, которым большинство присяжных могли показать свое осуждение этого бесцеремонного дела, не удовлетворив решительного требования Верреса снести ослушникам головы.

Услышав о повторном слушании, Веррес запаниковал. Если Филодам и Артемидор не умрут, вдруг понял он, они могут предъявить ему обвинение в Риме и целый город выступит в их поддержку. А еще на их стороне, вероятно, окажется римский сенатор, военный герой, который сейчас выступает в качестве наблюдателя. Молодой человек ни взглядом, ни словом не выдал своих мыслей, но в душе он был против всего происходящего. Родственник Суллы, диктатора Рима! Может обернуться и так, что, если Верреса будут судить в Риме, Гай Клавдий Нерон вновь обретет смелость. И любые заявления, которые мог сделать Веррес по поводу личного поведения Клавдия Нерона, будут восприняты как грязная кампания ради того, чтобы дискредитировать важного свидетеля.

То, что Клавдий Нерон думал так же, стало очевидным, когда он объявил, что повторное слушание назначено на начало лета. Вероятно, это означало, что тогда уже будут новый губернатор провинции Азия и новый губернатор Киликии. Несмотря на смерть римского ликтора, Филодам и Артемидор вдруг получили отличный шанс оказаться на свободе. И если они окажутся на свободе, они поедут в Рим, чтобы обвинить Гая Верреса. Ибо, как сказал Филодам, обращаясь к присяжным: «Мы, союзники, знаем, что находимся под защитой Рима. Мы должны подчиняться губернатору, его легатам и служащим, а через него – Сенату и народу Рима. Если мы не захотим подчиниться правлению Рима, последуют ответные меры и многие из нас пострадают. Но что мы, союзники Рима, должны делать, когда Рим разрешает простому помощнику губернатора испытывать вожделение к нашим детям и отбирать их у нас, чтобы удовлетворять свою похоть? Мой сын и я лишь защищали мою дочь от этой порочной твари! Никто и не думал, что кто-то должен при этом умереть, и не рука грека нанесла первый удар. В моем собственном доме меня ошпарили кипятком, когда я пытался помешать пособникам Гая Верреса увести мою дочь для бесчестья. Если бы не мой сын и его друзья, ее забрали бы из дома и надругались бы над ней. Гай Веррес вел себя не как представитель цивилизованного народа. Он вел себя как варвар».

Решение о повторном слушании, громко объявленное жюри, которое целиком состояло из римлян, понукаемых Долабеллой и Верресом «выполнить свой долг» и приговорить «виновных», придало смелости толпе греков. Зрители сопровождали уход с рыночной площади Клавдия Нерона и его присяжных язвительными замечаниями, шиканьем, свистом и дерзкими жестами.

– Ты назначишь слушание на завтра, – сказал Веррес Клавдию Нерону.

– Следующим летом, – устало ответил Клавдий Нерон.

– Нет, если хочешь быть консулом, друг мой, – возразил Веррес. – Не сомневайся, я с большим удовольствием уничтожу тебя! Что я сделаю с Долабеллой, то же сделаю и с тобой. Ты поступишь, как я сказал, или будь готов к последствиям. Потому что если Филодам и Артемидор останутся живы и обвинят меня в Риме, я буду вынужден обвинить в Риме тебя и Долабеллу задолго до того, как туда прибудут греки. И я постараюсь, чтобы вас обоих осудили за вымогательство. Так что ни один из вас не сможет свидетельствовать против меня.

И повторное слушание прошло на следующий день. Веррес не спал всю ночь, подкупая тех присяжных, которые соглашались брать деньги, и угрожая тем, кто брать отказывался. Не спал и Долабелла, которого Веррес заставил сопровождать его.

Ночная работа склонила чашу весов в пользу Верреса с небольшим перевесом. Филодама и Артемидора обвинили в убийстве римского ликтора. Клавдий Нерон приказал немедленно их казнить. Удерживаемая на расстоянии когортой солдат Фимбрии, толпа греков беспомощно смотрела, как отца и сына раздели и стали пороть. Старик был без чувств, когда ему отрубали голову. Артемидор оставался в сознании до самого конца и плакал – но не по себе или отцу. Он плакал по своей осиротевшей сестре.

После казни Цезарь бесстрашно вошел в толпу греков Лампсака. Они рыдали, уже не в силах гневаться. Больше ни один римлянин не подошел к ним. В сопровождении солдат Клавдий Нерон и Долабелла уже направлялись к пристани. Но у Цезаря имелась своя цель. Он быстро определил в толпе влиятельных людей и направился именно к ним.

– Лампсак не такой большой город, чтобы поднять мятеж против Рима, – обратился к ним молодой Цезарь. – Но отомстить можно. Не судите обо всех римлянах по этим негодяям и наберитесь терпения. Я даю вам слово, что, вернувшись в Рим, я обвиню губернатора Долабеллу и прослежу за тем, чтобы Верреса никогда не выбрали претором. Я сделаю это не за дары, не за почести. Просто ради собственного удовлетворения.

После этого он пошел в дом Ианитора, потому что хотел увидеть Гая Верреса прежде, чем тот покинет Лампсак. Веррес следил за тем, как пакуют его вещи.

– Ого! Кажется, пожаловал сам герой войны! – радостно воскликнул он, когда вошел Цезарь.

– Ты намерен взять с собой Стратонику? – спросил Цезарь, удобно располагаясь в кресле.

– Конечно, – ответил Веррес и кивнул рабу, который принес маленькую статуэтку, чтобы Веррес оценил ее: – Да, она мне нравится. Заверни ее. – После чего вновь обратился к Цезарю: – Хочешь посмотреть на причину всей этой суматохи, да?

– Очень любопытно. Должно быть, она превосходит красотой Елену.

– Я тоже так думаю.

– Интересно, она блондинка? Я всегда думал, что Елена должна была быть блондинкой. Золотые волосы всегда красивы.

Веррес оценивающе взглянул на шевелюру Цезаря, потрогал свои локоны.

– Уж нам-то с тобой это известно.

– Куда ты намерен поехать из Лампсака, Гай Веррес?

Рыжеватые брови взметнулись:

– В Никомедию, конечно.

– Я бы не советовал, – тихо сказал Цезарь.

– Да? А почему? – спросил Веррес с притворным спокойствием.

Цезарь сделал вид, что рассматривает свои ногти.

– Долабеллу я сотру в порошок, как только вернусь в Рим, что произойдет весной следующего года. Я сам обвиню его. И тебя обвиню. Если, конечно, ты не вернешься сейчас в Киликию.

Голубые глаза Цезаря встретились с медовыми глазами Верреса. Несколько секунд оба сидели неподвижно. Первым заговорил Веррес:

– Я знаю, кого ты мне напоминаешь. Суллу.

– Правда?

– Это все твои глаза. Не такие размытые, как глаза Суллы, но выражение такое же. Интересно, пойдешь ли ты так далеко, как Сулла?

– На то воля богов. Я бы сказал: надеюсь, никто не заставит меня пойти так далеко, как зашел Сулла.

Веррес пожал плечами:

– Цезарь, я не Гай Марий.

– Да уж конечно, ты не Гай Марий, – спокойно согласился Цезарь. – Он был великим человеком, пока рассудок не изменил ему. Так ты решил, куда поедешь из Лампсака?

– В Киликию с Долабеллой, – ответил Веррес, снова пожав плечами.

– Очень мудро! Тогда я пошлю кого-нибудь в порт сообщить об этом Долабелле, хорошо? Я не хочу, чтобы он уехал, забыв тебя здесь.

– Как хочешь, – равнодушно ответил Веррес.

Цезарь ушел, чтобы найти Бургунда и отправить с поручением к Долабелле. Когда он возвращался в комнату через внутренние двери, Ианитор вводил туда с улицы какую-то закутанную фигуру.

– Это и есть Стратоника? – с интересом спросил Цезарь.

Ианитор смахнул слезы:

– Да.

– Оставь нас одних, грек. Ианитор поспешил уйти.

– Я сниму с нее плащ, а ты встань подальше, чтобы сразу увидеть ее всю.

– Я предпочитаю сделать это сам, – сказал Веррес, подходя к девушке.

Она молчала и не пыталась убежать. Капюшон закрывал ее лицо, так что она ничего не видела. Как Мирон, желавший скорее увидеть результат бронзовой отливки, Веррес дрожащей рукой откинул капюшон с ее головы. И смотрел, смотрел, смотрел…

Цезарь нарушил молчание. Закинув голову, он хохотал до слез.

– Я так и знал! – наконец сказал он, стараясь найти носовой платок.

Тело бедняжки Стратоники было бесформенным. Глаза – щелочки, курносый нос – такой широкий, что растягивался почти на всю ширину лица. Рыжие волосы на голове с плоским затылком едва прикрывали череп, уши так и остались в зачаточном состоянии. И еще у нее оказалась безобразная заячья губа. К тому же она явно была умственно отсталой.

Залившись краской, Веррес резко отвернулся.

– Не опоздай на корабль! – крикнул ему вслед Цезарь. – Я бы не хотел рассказывать всему Риму конец этой истории, Веррес!

Как только Веррес ушел, Цезарь мгновенно стал серьезным. Он подошел к немому и неподвижному созданию, поднял с пола ее плащ и осторожно закутал ее снова.

– Не бойся, бедная девочка, – сказал он, даже не уверенный, что она слышит его. – Ты в безопасности.

Он позвал Ианитора, который тут же появился.

– Ты ведь знал, этнарх, да?

– Да.

– Тогда почему, во имя Великого Зевса, не рассказал ты, если они молчали? Они ведь погибли ни за что!

– Они отдали свои жизни, потому что предпочли умереть, но не рассказывать об этом.

– И что теперь будет с этим несчастным созданием?

– За ней будут хорошо ухаживать.

– Сколько вас знает об этом?

– Только старейшины города.

Не находя слов, Цезарь покинул дом Ианитора и уехал из Лампсака.

* * *

Гай Веррес поспешил в порт, спотыкаясь. Как они смели, эти глупые, глупые греки? Прятали ее, словно она Троянская Елена, когда она настоящая горгона!

Долабелла был недоволен тем, что приходилось задерживать отъезд, ожидая, пока погрузят корзины и дорожные сундуки Верреса. Клавдий Нерон уже уехал вместе с солдатами.

– Не знаю, – огрызнулся Веррес, когда его начальник спросил, где же прекрасная Стратоника. – Я оставил ее в Лампсаке. Они стоят друг друга.

Его начальник чувствовал себя неважно без стимулирующих сексуальных сеансов, к которым он привык. Вскоре Веррес вновь обрел расположение Долабеллы, и, пока они плыли из Лампсака в Пергам, Веррес строил планы. Он вернет Долабеллу в его обычное состояние и проведет оставшееся время своего срока в Тарсе, живя на губернаторскую стипендию. Значит, Цезарь считает, что это он выдвинет обвинение? Да у него шанса не будет, у этого выскочки! Он, Веррес, первым попадет в Рим! Как только Долабелла вернется в великий город, он, Веррес, найдет обвинителя с престижным именем и добьется вечной ссылки Долабеллы. Тогда не останется никого, кто мог бы проверить достоверность бухгалтерских книг, которые Веррес представит казне. Жаль, что ему не удалось попасть в Вифинию и Фракию, но он все равно был доволен своей поездкой.

– Я думаю, – объявил Веррес Долабелле, когда Пергам остался позади, – что в Милете самая лучшая шерсть в мире, не говоря уже о коврах высочайшего качества. Давай остановимся в Милете и посмотрим, чем там можно поживиться.

* * *

– Я не могу смириться с тем, что те двое союзников умерли ради пустого места, – сказал Цезарь Никомеду и Орадалтис. – Почему? Скажите мне, почему они не показали девушку Верресу? Ведь ничего не случилось бы! Почему они настаивали на том, чтобы то, что должно было стать комедией для Верреса, превратилось в трагедию, да еще такую, что не додумался бы и сам Софокл?

– В основном из-за гордости, – сказала Орадалтис со слезами на глазах. – И чести.

– Можно было бы еще понять, если бы девушка родилась нормальной, а потом уж стала такой. Но с момента ее рождения они знали, какая она. Почему они ее не показали? Никто не проклял бы их за это.

– Единственный человек, который смог бы тебе все объяснить, Цезарь, умер на рыночной площади Лампсака, – сказал Никомед. – Должна была быть серьезная причина, по крайней мере у Филодама. Клятва какому-нибудь богу, самоистязание, сознание своей вины – кто знает? Если бы мы знали все ответы, в жизни не осталось бы тайн. И трагедий тоже.

– Я готов был заплакать, когда ее увидел. А вместо этого я смеялся до колик. Она-то не поняла бы разницы. Но Веррес должен был понять. Поэтому я засмеялся. Мой хохот будет звучать у него ушах до конца его дней. И он будет бояться меня.

– Удивляюсь, почему мы его так и не увидели, – сказал царь.

– И не увидите, – сказал Цезарь, довольный. – Гай Веррес свернул палатки и вернулся в Киликию.

– Почему?

– Я его попросил об этом.

Царь решил не выяснять, что значат эти слова. Вместо этого он сказал:

– Тебе, наверное, хотелось бы что-то сделать, чтобы предотвратить трагедию.

– Конечно. Это было настоящее мучение – стоять и наблюдать, как эти идиоты творят зло от имени Рима. Но клянусь тебе, Никомед, что я никогда не буду так вести себя, когда стану взрослее и у меня будет власть!

– Можешь не клясться. Я верю тебе.

После отчета о поездке Цезарь отправился в свои комнаты, чтобы отдохнуть с дороги. Но это было трудно.

В каждую из трех ночей, что он провел в портовой гостинице, при пробуждении он находил верхом на себе голую шлюху, а его предатель, радуясь тому, что хозяин во сне не мог его контролировать, получал огромное удовольствие. В результате Цезарь подцепил лобковых вшей. Обнаружение этих паразитов вызвало такой ужас и отвращение, что съеденное перестало задерживаться у него в желудке. И только страх, что сомнительные снадобья могут повлиять на его гениталии, помешал Цезарю воспользоваться первыми же попавшимися средствами, которые ему предлагали, чтобы убить паразитов. Они оказались очень живучи. Они даже пережили погружение в ледяную воду по пути между Лампсаком и Никомедией. И во время разговора со старым царем он чувствовал, как эти ужасные твари копошились в зарослях на его теле.

Теперь, стиснув зубы и кулаки, он вдруг вскочил.

– Пожалуйста, прости меня, Никомед. Я должен избавиться от непрошеных гостей, – сказал он, стараясь сохранить непринужденность.

– Ты имеешь в виду лобковых вшей? – осведомился царь, от которого ничто не ускользнуло. Он мог выражаться свободно, потому что Орадалтис уже ушла со своей собачкой.

– Я просто схожу с ума! Ужасные твари!

Никомед вышел из комнаты вместе с ним.

– Есть только один способ избежать паразитов, когда путешествуешь, – сказал царь. – Это больно, особенно в первое время, но зато эффективно.

– Мне все равно, даже если придется ходить по горячим углям. Скажи мне, и я сделаю это! – с жаром воскликнул Цезарь.

– В вашем обществе есть люди, которые проклянут тебя за то, что ты уподобишься женщине, – не без лукавства заметил Никомед.

– Хуже этих паразитов нет ничего! Скажи мне, что делать!

– Избавься полностью от волос на теле, Цезарь. В подмышках, в паху, на груди, если у тебя там есть волосы. Я пришлю человека, который обслуживает меня и Орадалтис.

– Сейчас же, царь, сейчас же! – Цезарь схватился за голову. – А как же эти волосы?

– Там тоже вши?

– Не знаю, но я чешусь весь.

– Это другие, они в постели не живут. Вряд ли ты набрался их, потому что ты высокий. Они не умеют ползти вверх, понимаешь? Так что люди, которые подхватывают их от других, всегда одного роста с зараженным или ниже его. – Никомед засмеялся. – Ты мог бы подцепить их только от Бургунда. Если, конечно, твои шлюхи не спали с тобой голова к голове.

– Мои шлюхи атаковали меня в Лампсаке, когда я спал, но, уверяю тебя, они убегали, как только я просыпался!

Это был необычный разговор, но Цезарь благодарил за него судьбу все последующие годы. Если выдергивание волос с тела избавит его от паразитов, он будет выдергивать, выдергивать, выдергивать…

Раб, которого прислал Никомед, явил себя мастером своего дела. При других обстоятельствах Цезарь не допустил бы такого человека выполнять столь интимную работу, ибо раб был явным гомосексуалистом. Но сейчас Цезарь даже не возражал против его прикосновений.

– Я каждый день буду выдергивать по несколько волосинок, – просюсюкал Деметрий.

– Ты сегодня же выдернешь все волосы, – без малейшей жалости к себе заявил Цезарь. – Все, что я мог, я утопил в ванне, но думаю, их личинки остались. Кажется, поэтому я до сих пор не мог их вывести. Фу!

Деметрий аж взвизгнул:

– Невозможно! Даже когда это делаю я, это очень-очень больно!

– Все сразу! – приказал Цезарь.

И Деметрий принялся за работу, а голый Цезарь спокойно лежал. Он умел владеть собой. Он скорее умер бы, чем вздрогнул, застонал, заплакал или как-нибудь по-другому выдал свою боль. И когда пытка закончилась и прошло достаточно времени, чтобы боль утихла, Цезарь почувствовал облегчение. Ему даже понравился вид безволосого тела в серебряном зеркале, которое царь Никомед велел поставить в главных гостевых покоях дворца. Гладкий. И никакого чувства стыда. Поразительно голый. И почему-то больше похож на мужчину. Как странно!

Чувствуя себя рабом, которому дали свободу, в тот же вечер он вошел в столовую с новым, приятным ощущением, которое отражалось на его лице и в глазах. Царь Никомед взглянул и ахнул. Цезарь в ответ подмигнул.

* * *

Полтора года он оставался в Вифинии, путешествуя по разным местам. Это была идиллия, которую он вспоминал как самый чудесный период жизни, пока не достиг тридцати трех лет и не пережил еще лучшее время. Цезарь посетил Трою, чтобы почтить своего предка Энея, он несколько раз навестил Пессинунт, возвращался в Византии. Он бывал везде, избегая лишь Пергама и Тарса, где Клавдию Нерону и Долабелле все-таки удалось остаться еще на один год.

Помимо добрых отношений с Никомедом и Орадалтис главная радость того этапа жизни Цезаря состояла в визите к человеку, которого он едва помнил, – к Публию Рутилию Руфу, двоюродному деду по материнской линии.

Родившемуся в один год с Гаем Марием Рутилию Руфу исполнилось уже семьдесят девять лет. Он много лет прожил в почетной ссылке в Смирне и все еще оставался активным и бодрым, как юноша, сохранив в неприкосновенности острый ум и едкое чувство юмора, какие были у его друга и коллеги Марка Эмилия Скавра, принцепса Сената.

– Я многих пережил, – сказал Рутилий Руф, с радостным удовлетворением глядя на красивого молодого внучатого племянника.

– Тебя это не угнетает, дядя?

– Почему это должно меня угнетать? Наоборот, это меня подбадривает! Сулла все пишет мне, чтобы я возвращался в Рим, и каждый губернатор или чиновник, которых он посылает сюда, приходят ко мне лично и просят вернуться.

– Но ты не уехал.

– Я не хочу уезжать. Я люблю хламиду и греческие сандалии куда больше, чем любил тогу, и моя репутация здесь, в Смирне, намного лучше, чем была в Риме. Рим – неблагодарное и жестокое место, молодой Цезарь. Ты очень похож на Аврелию! Как она? Моя океанская жемчужина, найденная на илистых отмелях Остии… Я всегда называл ее так. Она овдовела, да? Жаль. Ведь это я свел ее и твоего отца, знаешь. И хотя ты можешь этого не знать, это я нашел Марка Антония Гнифона, чтобы он был твоим наставником, едва ты вышел из пеленок. Тебя всегда считали необыкновенным, одаренным ребенком. И вот ты – в двадцать один год – дважды сенатор, самый заслуженный герой войны! Ну и ну!

– Я бы не стал заходить так далеко, утверждая, что я – самый заслуженный герой войны, – улыбнулся Цезарь.

– Но ты действительно герой! Я знаю! Я сижу здесь, в Смирне, и слышу все. Сулла пишет мне. Всегда писал. И когда он улаживал дела в провинции Азия, он часто меня навещал. Это я предложил ему модель ее преобразования. Она основана на программе, которую мы разработали со Скавром много лет назад. Печально, что Сулла так болен. Но кажется, это не остановило его от вмешательства в дела Рима.

Он продолжал говорить в том же духе в течение нескольких дней, перескакивая с одной темы на другую с простодушной легкостью и с интересом прирожденного любителя слухов. Бойкое щебетание старой птицы, которую не удалось ни ощипать, ни лишить способности парить высоко. У Рутилия Руфа была любимая тема – Аврелия. Цезарь заполнял пробелы в его знании Аврелии, подбирая такие слова, которые явно говорили о том, что он очень любит свою мать. А в ответ Цезарь постоянно узнавал о ней многое, ему доселе не известное. Однако о ее отношениях с Суллой Рутилий Руф мало что мог сказать, а домысливать что-то не хотел, хотя заставил Цезаря посмеяться над вопросом: какая из его племянниц родила рыжеволосого сына рыжеволосому мужчине?

– Гай Марий и Юлия были убеждены, что это Аврелия и Сулла. Но конечно, это оказались Ливия Друза и Марк Катон.

– Верно, ведь твоя жена была Ливия.

– А старшая из моих двух сестер была женой Цепиона – консула, который украл золото Толозы. А ты – родственник Сервилиев Цепионов по крови, молодой человек.

– Я вообще не знаю эту семью.

– Зануды. Даже кровь Рутилиев не смогла их оживить. А теперь расскажи мне о Гае Марии и о фламинате, который ты получил по его желанию.

Планируя пробыть в Смирне лишь несколько дней, Цезарь задержался там на два месяца. Рутилий Руф многое хотел знать и многое хотел рассказать сам. Когда наконец Цезарь стал прощаться со стариком, тот заплакал.

– Я никогда не забуду тебя, дядя Публий.

– Приезжай опять! И пиши мне, Цезарь, пиши. Из всех удовольствий, оставшихся мне в жизни, самое большое – это искренняя переписка с образованным человеком.

* * *

Но всякая идиллия кончается, и идиллии Цезаря пришел конец, как только он получил письмо из Тарса в апреле того года, когда умер Сулла. Он находился в то время в Никомедии.

– Публия Сервилия Ватию, который в прошлом году был консулом, назначили губернатором Киликии, – сообщил Цезарь царю и царице. – Он просит, чтобы я был у него младшим легатом. Кажется, Сулла лично порекомендовал меня ему.

– В таком случае тебе не обязательно ехать, – тут же заметила Орадалтис.

Цезарь улыбнулся:

– Ни один римлянин не обязан что-то делать, и это действительно так, от самых верхов до самых низов. Служба в любом учреждении добровольная. Но есть определенные соображения, которые влияют на наши решения, хотя они и добровольны. Существует долг. Если я хочу сделать карьеру, я должен прослужить в десяти кампаниях с перерывами или непрерывно в течение шести лет. Никто никогда не обвинит меня в уклонении от наших неписаных законов.

– Но ты уже сенатор!

– Только благодаря моей военной карьере. А это в свою очередь значит, что я должен продолжать военную карьеру.

– Значит, ты уедешь, – вздохнул царь.

– Немедленно.

– Я позабочусь о корабле.

– Не надо. Я поеду по суше через Киликийские Ворота.

– Тогда я дам тебе рекомендательное письмо к царю Ариобарзану в Каппадокию.

Дворец пришел в движение, собачка приуныла: бедный Сулла понял, что Цезарь собирается уехать.

И снова с Цезаря взяли слово, что он возвратится. Два старика не отставали от него, пока он не пообещал приехать опять. Потом они обезоружили его тем, что отдали ему Деметрия.

Но прежде чем покинуть Никомедию, Цезарь вновь попытался убедить царя Никомеда в том, что после его смерти для Вифинии лучше всего стать римской провинцией.

– Я подумаю над этим, – был ответ Никомеда.

Теперь у Цезаря осталось мало надежды на то, что старый царь решит вопрос в пользу Рима. События в Лампсаке были еще слишком свежи в памяти. И кто мог винить Никомеда в том, что ему невыносима сама мысль завещать свое царство таким людям, как Гай Веррес!

* * *

Управляющего Евтиха отослали обратно в Рим к Аврелии. Цезарь ехал с пятью слугами (включая Деметрия, выщипывателя волос) и Бургундом. Поездка была тяжелой. Он пересек реку Сангарий и прибыл сначала в Анкиру, самый крупный город в Галатии. Здесь он познакомился с интересным человеком, неким Деиотаром, лидером части племени толистобогов.

– Мы все сейчас очень молоды, – сказал Деиотар. – Царь Митридат вырезал всех галатийских вождей двадцать лет назад, оставив наш народ без вождей. В большинстве случаев это привело бы к разъединению народа, но мы, галаты, всегда предпочитали свободную конфедерацию. Поэтому мы старались выжить, пока подрастают молодые сыновья наших вождей.

– Митридату не удастся снова захватить вас врасплох, – сказал Цезарь, подумав, что этот галат не только умен, но и очень хитер.

– Во всяком случае, пока я здесь, – решительно сказал Деиотар. – По крайней мере, у меня есть преимущество, ведь я провел в Риме три года. Так что я более опытен, чем был мой отец, – он погиб в той бойне.

– Но Митридат обязательно попытается напасть на вас снова.

– Не сомневаюсь.

– И тебя не заманят в ловушку?

– Никогда! Он до сих пор силен и править будет еще долго, но он не способен понять того, что для меня является очевидным фактом: в конце концов победит Рим. И я предпочитаю называть себя другом и союзником победителя.

– Правильно мыслишь, Деиотар.

Цезарь продолжил путь к реке Галис, потом ехал вдоль ее берега до горы Аргей. Оттуда до Эзебии Мазаки оставалось около сорока миль на север через широкий мелководный склон бассейна реки Галис.

Конечно, он помнил многочисленные рассказы Гая Мария об этой стране, о ярком многоцветном городе, лежащем у подножия гигантского потухшего вулкана, о сверкающем голубом дворце и о встрече Мария с царем Понта Митридатом. Но сейчас Митридат затаился в Синопе, а царь Ариобарзан более-менее твердо сидел на каппадокийском троне.

«Скорее менее, чем более», – подумал Цезарь после встречи с ним. По какой-то неизвестной причине каппадокийские цари оказались настолько же слабыми, насколько сильными были цари Понта. И Ариобарзан не стал исключением из этого правила. Он до ужаса боялся Митридата и продемонстрировал Цезарю, как понтиец разграбил дворец и унес оттуда все ценное, вплоть до золотых гвоздей из двери. Робкий царь с характерными сирийскими чертами лица был небольшого роста. Рослый Цезарь внушал ему страх.

– Разумеется, – сказал Цезарь, – потеря тех двухсот тысяч солдат на Кавказе еще много лет не позволит Митридату прийти сюда. Ни один полководец не может позволить себе терять такое огромное количество людей, особенно хорошо обученных солдат, ветеранов. Ведь это были отборные части, не так ли?

– Да. Прошлым летом они сражались за Киммерию и северную часть Эвксинского моря для Митридата.

– И успешно, как доносили слухи.

– Действительно. Его сын Махарес был оставлен сатрапом в Понтикапее. Хороший выбор. Я считаю, главная задача Махареса – набрать новую армию для своего отца.

– Который предпочитает скифов и роксоланов.

– Они определенно лучше наемников. И Понт, и Каппадокии несчастны в том, что их уроженцы – плохие солдаты. Я все еще вынужден полагаться на сирийских и еврейских наемников, но у Митридата уже почти тридцать лет под рукой орды воинственных варваров.

– И сейчас у тебя нет армии, царь Ариобарзан?

– В данный момент армия мне не нужна.

– А что, если Митридат придет без предупреждения?

– Тогда меня снова свергнут с трона. Каппадокия, Гай Юлий, очень бедна. Слишком бедна, чтобы содержать постоянную армию.

– У тебя есть еще один враг. Царь Тигран.

Несчастный Ариобарзан съежился:

– Не напоминай мне о Тигране! Его успехи в Сирии лишили меня моих лучших солдат. Все евреи остаются дома, чтобы оказывать ему сопротивление.

– Тогда, может быть, тебе лучше последить за Евфратом и Галисом?

– Денег нет, – упрямо ответил царь.

Цезарь уехал. Что можно было сделать, когда хозяин этой земли сам признавал себя побежденным еще до начала военных действий? Зоркие глаза Цезаря отметили немало природных преимуществ, которые дали бы Ариобарзану возможность атаковать захватчика, ибо местность изобиловала заснеженными горными вершинами и причудливыми ущельями, точно как и описывал Гай Марий. Замечательные места с военной точки зрения. Но для здешнего царя они представляли собой лишь готовые жилища для полудиких пещерных жителей.

– Ну и какое у тебя впечатление сложилось теперь, когда ты повидал мир, Бургунд? – спросил Цезарь своего вольноотпущенника, когда они пробирались в глубины Киликийских Ворот между как бы парящими в воздухе соснами и ревущими каскадами водопадов.

– Впечатление такое, что Рим и Бовиллы, Кардикса и мои сыновья грандиознее любого водопада или горы, – ответил Бургунд.

– Может быть, тебе лучше вернуться домой, старина? Я с удовольствием отпущу тебя.

Но Бургунд энергично замотал огромной косматой головой:

– Нет, Цезарь, я останусь. – Он усмехнулся. – Кардикса убьет меня, если по моей вине с тобой что-нибудь случится.

– Но со мной ничего не случится!

– Попробуй скажи это ей.

* * *

К тому времени когда Цезарь прибыл в Тарс (это случилось в конце апреля), Публий Сервилий Ватия уже так хорошо устроился там во дворце, что можно было подумать, будто он жил там всю жизнь.

– Мы очень довольны им, – сказал Морсим, капитан охраны киликийского губернатора и этнарх Тарса.

Темные волосы поседели за те двадцать лет, что минули с тех пор, как он сопровождал Гая Мария в Каппадокию. Морсим приветствовал Цезаря. Этому молодому человеку Морсим доверял куда больше, чем губернатору. Приехал племянник обоих его героев – Гая Мария и Луция Корнелия Суллы, и он, Морсим, сделает все, чтобы помочь Цезарю.

– Я считаю, что Киликия очень страдала при Долабелле и Верресе, – сказал Цезарь.

– Ужасно. Долабелла большей частью находился в наркотическом дурмане, что давало возможность Верресу вытворять все, что ему заблагорассудится.

– И ничего не было сделано, чтобы выгнать Тиграна из Восточной Педии?

– Вообще ничего. Веррес был слишком занят ростовщичеством и вымогательством. Не говоря уже о жульничестве с храмовыми сокровищами.

– Как только я вернусь домой, я выдвину обвинение против Долабеллы и Верреса. Поэтому мне нужна будет твоя помощь по сбору доказательств.

– Долабелла, наверное, будет уже в ссылке, когда ты вернешься домой, – сказал Морсим. – Губернатор получил сообщение из Рима о том, что сын Марка Эмилия Скавра и госпожи Далматики возбуждает дело против Долабеллы уже сейчас и что Гай Веррес покрывает себя славой, снабжая молодого Скавра всеми уликами, – он даже будет свидетельствовать в суде.

– Скользкий fellator! Это значит, что я не смогу достать его. А что касается Долабеллы, не имеет значения, кто его обвинит, если он получит по заслугам. И если мне жаль, что это буду не я, то лишь потому, что я опоздал с судами из-за моего жречества. Победа над Долабеллой и Верресом сделала бы меня знаменитым. – Он помолчал, потом спросил: – Выступит Ватия против царя Тиграна?

– Сомневаюсь. Он здесь для того, чтобы покончить с пиратами.

Это подтвердил сам Ватия, когда Цезарь имел с ним беседу.

Современнику и родственнику Метелла Пия Поросенка, Ватии теперь было пятьдесят лет. Сначала Сулла хотел, чтобы Ватия стал консулом в паре с Гнеем Октавием Рузоном – еще девять лет назад, но Цинна на тех выборах опередил его, и Ватия, как и Метелл Пий, должен был долго ждать консульства, которое полагалось ему по праву рождения. Наградой за верность Сулле стало губернаторство в Киликии. Ватия предпочел ее другой консульской провинции, Македонии, которая в результате перешла к его коллеге по консульству Аппию Клавдию Пульхру.

– …Который так и не попал в Македонию, – сообщил Ватия Цезарю. – В Таренте он заболел и возвратился в Рим. К счастью, это случилось до того, как старший Долабелла покинул Македонию, поэтому он получил приказ оставаться там, пока Аппий Клавдий не поправится, чтобы сменить его.

– А что с Аппием Клавдием?

– Что-то хроническое – это все, что мне известно. Он уже, наверное, заболевал во время нашего консульства. Никогда не улыбался, что бы я ни говорил! Но он совсем обеднел, так что надеялся на губернаторство. Если он не будет губернатором, то не сможет поправить свое финансовое положение.

Цезарь нахмурился, но придержал свои мысли при себе. Он думал о присущих системе недостатках, которые фактически толкают человека, посланного управлять провинцией, на служебные преступления. Стало традиционным право губернатора продавать гражданства, выгодные торговые контракты, освобождать от налогов и десятин, а вырученные деньги класть в свой кошелек. Сенат и казна неофициально прощали такую самодеятельность, чтобы не допустить скачка цен в Риме, – одна из причин, почему так трудно собрать жюри сенаторов, чтобы осудить губернатора за вымогательство в своей провинции. А эксплуатируемые провинции ненавидели Рим, мечтая о расплате.

– Я так понимаю, что мы будем воевать с пиратами, Публий Сервилий? – спросил Цезарь.

– Правильно, – ответил губернатор, окруженный кипами документов.

Было ясно, что ему нравится канцелярская сторона его обязанностей, хотя он не был особенно корыстолюбивым человеком и ему не приходилось увеличивать свое состояние за счет провинции. Особенно теперь, когда предстояло воевать с пиратами, чья нечестная нажива могла дать губернатору Киликии немало законных трофеев.

– К сожалению, – продолжал Ватия, – я вынужден отложить кампанию из-за трудного положения, в которое была поставлена моя провинция действиями моего предшественника. Этот год нужно посвятить внутренним делам.

– Тогда зачем тебе я? – спросил Цезарь, слишком молодой для того, чтобы, мечтая о военной карьере, проводить время за письменным столом.

– Ты мне нужен, – с жаром ответил Ватия. – Ты должен будешь набрать для меня флот.

Цезарь поморщился:

– В этом у меня уже есть опыт.

– Знаю. Поэтому ты и понадобился. Это должен быть превосходный флот, достаточно большой, чтобы его можно было разделить на несколько флотилий. Времена, когда пираты плавали на малых, открытых hemioliai и myoparones, почти миновали. Сейчас у них палубные триремы и биремы – даже квинкверемы! – и они собраны во флотилии под командованием адмиралов, которых называют strategoi. Они курсируют по морям, как настоящие военно-морские силы, их флагманы окрашены в золото и пурпур. На своих тайных базах они живут как цари, используя каторжников, закованных кандалы, в качестве слуг. У них целые арсеналы оружия. Они окружены роскошью, какую только может вообразить богатый человек в Риме. Луций Корнелий проследил за тем, чтобы Сенат хорошенько понял, почему он посылает меня в такое отдаленное, не имеющее большого значения место, как Киликия. Именно здесь у пиратов главная база, и именно отсюда должны мы изгонять их.

– Я бы мог принести пользу, разведав расположение их опорных пунктов. Я уверен, мне удастся это. Как и собрать для тебя корабли.

– Это необязательно, Цезарь. Мы уже знаем расположение самых больших баз. Коракесий пользуется дурной славой. Но он так хорошо укреплен природой и людьми, что я сомневаюсь, возможно ли вообще захватить этот город. Поэтому я хочу начать с дальнего конца моей территории – в Памфилии и Линии. У пиратов есть царь по имени Зиникет, который контролирует весь Памфилийский залив, включая Атталию. Он первым почувствует на себе гнев Рима.

– В следующем году? – спросил Цезарь.

– Вероятно, – ответил Ватия, – это случится еще до конца лета. Я не могу начать войну с пиратами, пока Киликией снова не будут управлять надлежащим образом. Уверен, что у меня к нужному сроку будет флот и достаточно военной силы, чтобы победить.

– Полагаешь, твои полномочия продлятся несколько лет?

– Диктатор и Сенат уверили меня, что торопить не будут. И я думаю, что действительно для уничтожения пиратов потребуются несколько лет. Луций Корнелий сейчас в отставке, конечно, но вряд ли Сенат пойдет против его желаний.

Назад: ЧАСТЬ IV ОКТЯБРЬ 80 г. до P. X. – МАЙ 79 г. до P. X

Дальше: ЧАСТЬ VI СЕНТЯБРЬ 77 г. до P. X. – ЗИМА 72/71 г. до Р. X

ЧАСТЬ V СЕКСТИЛИЙ (АВГУСТ) 80 г. до Р. X. – СЕКСТИЛИЙ (АВГУСТ) 77 г. до P. X

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

ЧАСТЬ V

СЕКСТИЛИЙ (АВГУСТ) 80 г. до Р. X. – СЕКСТИЛИЙ (АВГУСТ) 77 г. до P. X