Книга: Фавориты Фортуны
Назад: ЧАСТЬ III ЯНВАРЬ 81 г. до P. X. – АВГУСТ 80 г. до Р. X.
Дальше: ЧАСТЬ V СЕКСТИЛИЙ (АВГУСТ) 80 г. до Р. X. – СЕКСТИЛИЙ (АВГУСТ) 77 г. до P. X

ЧАСТЬ IV

ОКТЯБРЬ 80 г. до P. X. – МАЙ 79 г. до P. X

– Ты должен поехать в Испанию, – сказал Сулла Метеллу Пию. – Квинт Серторий быстро занимает всю территорию этой провинции. Метелл Пий посмотрел на своего начальника немного осуждающе.
– Да нет же! – рассудительным тоном возразил он. – У него д-д-друзья среди лузитан, и он очень силен западнее реки Бетис. Н-н-но у тебя хорошие губернаторы в обеих испанских провинциях.
– Ты так думаешь? – спросил Сулла, уголки его губ опустились. – Уже нет! Мне как раз сообщили, что Серторий нанес поражение Луцию Фуфидию, после того как этот дурак навязал ему бой. Четыре легиона! Фуфидий не смог побить Сертория, у которого было всего семь тысяч солдат, только треть которых – римляне!
– Он п-п-привез римлян с собой из Мавретании прошлой весной, конечно, – сказал Метелл Пий. – Остальные – лузитане?
– Дикари, дорогой Поросенок! Не стоят гвоздя на подошве римского сапога! Но оказались способными разбить Фуфидия!
– О… Edepol!
По какой-то причине, которой Поросенок не понял, это вполне пристойное ругательство заставило Суллу громко рассмеяться. Прошло какое-то время, прежде чем диктатор сумел овладеть собой и снова заговорил о Квинте Серторий:
– Послушай, Поросенок, я давно знаю Квинта Сертория. И ты тоже. Если бы Карбон удержал его в Италии, я мог бы и не победить у Квиринальских ворот, потому что еще задолго до этого потерпел бы поражение. Серторий по меньшей мере равен Гаю Марию, а Испания – его старое излюбленное место. Когда Луск выгнал его из Испании в прошлом году, я надеялся увидеть этого никудышного человека мавретанским наемником, чтобы он не досаждал нам больше. Но мне стоило знать лучше. Сначала он отобрал Тингис у царя Аскала, потом убил Пакциана и украл его римских солдат. Теперь он вернулся в Дальнюю Испанию и занимается тем, что разбавляет лузитанами великолепные римские войска. Необходимо, чтобы ты поехал управлять Дальней Испанией – прямо с начала нового года, а не весной. – Сулла взял лист и весело помахал им в сторону Метелла Пия. – У тебя будут восемь легионов! По крайней мере, для восьми легионов мне не придется искать земли. И если ты уедешь в конце декабря, можешь отправиться морем прямо в Гадес.
– Большая команда, – сказал великий понтифик, искренне довольный.
Он был совсем не против уехать из Рима, чтобы принять участие в длительной кампании, даже если это означало, что ему предстоит сразиться с Серторием. Никаких религиозных церемоний, никаких бессонных ночей, полных тревоги: вдруг язык подведет его. Он знал, что, как только уедет из Рима, его заикание исчезнет – так всегда случалось.
– А кого ты пошлешь управлять Ближней Испанией? – поинтересовался Метелл Пий.
– Думаю, Марка Домиция Кальвина.
– Не Куриона? Он х-х-хороший военачальник.
– Куриона я предполагаю послать в Африку. Кальвин лучше поддержит тебя в главной кампании, дорогой Поросенок. Курион слишком независим в своих решениях.
– Понимаю, что ты имеешь в виду.
– Кальвину можно дать еще шесть легионов. Всего – четырнадцать. Достаточно, чтобы укротить Сертория!
– Никаких сомнений! – тепло сказал Поросенок. – Н-н-не бойся, Луций Корнелий! Испания в б-б-безопасности!
Сулла снова засмеялся:
– Почему меня это беспокоит? Право, не знаю. Я уже буду мертв, когда ты вернешься.
Метелл Пий вскинул руки в протестующем жесте:
– Нет! Ерунда! Ты же еще не так стар!
– Мне было предсказано, что я умру в зените славы и власти, – произнес Сулла без страха и сожаления. – В следующем квинктилии я уже не буду диктатором, Пий, и удалюсь в Мизены, чтобы провести там последние, славные, разгульные дни. Это продлится недолго, но я буду радоваться каждому моменту оставшейся мне жизни!
– Пророки не римляне, – сурово возразил Метелл Пий. – Мы оба знаем, что большей частью пророчества их не оправдываются.
– Но только не в этом случае, – твердо сказал Сулла. – Тот прорицатель – халдей, предсказатель парфянского царя.
Считая это более разумным, Метелл Пий переключился с разговора о предсказаниях на обсуждение предстоящей кампании.

 

* * *

 

Если говорить правду, Сулла выполнял свои обязанности уже по инерции. Законодательный поток иссяк, новая конституция казалась прочной, способной выстоять даже после его ухода. Распределение земель ветеранам дошло до такой стадии, когда сам Сулла мог отстраниться от этого дела, и город-крепость Волатерры наконец-то пал. Только Нола – старейший и самый непримиримый враг среди городов Италии – все еще выступала против Рима.
Сулла сделал все, что мог, и пропустил очень мало. Сенат был покорен, народные собрания фактически бессильны, плебейские трибуны превратились в фигуры чисто номинальные, его суды оказались популярны и доказали свою эффективность, а будущим губернаторам крылья подрезаны. Казна полна, ее чиновники под страхом наказания обязаны отчитываться в тратах финансов. Если сословие всадников не посчитало достаточным уроком потерю тысячи шестисот человек, павших жертвами проскрипций, Сулла растолковал им свою позицию дополнительно, лишив всадников, владевших общественной лошадью, всех их социальных привилегий. А потом распорядился, чтобы все, кто был отправлен в ссылку по решению суда, состоявшего из всадников, вернулись домой.
Конечно, у Суллы имелись и капризы. Например, женщины снова пострадали, когда он запретил вторичный брак тем, кто изменил мужу. Азартные игры всех видов (он их ненавидел) были запрещены, кроме борьбы и состязаний в ходьбе, которые не привлекали много зрителей, как хорошо было известно Сулле. Но его главным капризом оказались чиновники, которых он презирал как недисциплинированных, неряшливых, ленивых и продажных. Поэтому диктатор отрегулировал все аспекты работы секретарей, писарей, бухгалтеров, глашатаев, ликторов, курьеров, обслуживающий персонал жрецов, номенклаторов – людей, которые напоминали другим людям забытые имена, а также чиновников, обязанности которых не были строго определены, кроме того, что они были аппариторами – низшими техническими служащими, состоящими при государственных чиновниках. Никто из этих людей не должен знать заранее, кому они будут служить, когда новые магистраты вступят в должность. Ни один судья не имел права просить себе в штат определенных чиновников. За три года до выборов вопрос будет решаться жребием, и ни одна группа аппариторов не может постоянно служить одному и тому же магистрату.
Сулла нашел новые способы досадить Сенату. Он уже запретил сенаторам шумную демонстрацию протеста или одобрения и изменил порядок выступления. Теперь Сулла записал на табличке закон, который серьезно влиял на доходы «определенных нуждающихся сенаторов», ограничив сумму, которую провинциальные делегации могли тратить, когда приезжали в Рим, чтобы петь дифирамбы экс-губернатору. Это означало, что означенные делегации не смели больше давать взятки «определенным нуждающимся сенаторам».
Это была полная программа законов, которые касались каждого аспекта общественной жизни Рима, а также личной жизни римлян. Каждый римлянин знал, сколько ему разрешено потратить, сколько получить, сколько заплатить в казну, на ком жениться, где его будут судить и за что. Огромная работа, но выполнена, казалось, легко. Всадников принижали, а героев войн поднимали все выше и выше. Плебейское собрание и его трибуны тоже были лишены прежних прав, но Сенат набирал силу. Близкие родственники проскрибированных были лишены прав, но таких людей, как Помпей Магн, активно выдвигали. Адвокаты, которые пользовались успехом в народных собраниях (например, Квинт Гортензий), уже не так были популярны, а те, кто защищал обвиняемых в новых судах (такие, как Цицерон), пользовались большим успехом.
– Неудивительно, что Рим бурлит, хотя я не слышу ни одного голоса против Суллы, – сказал новый консул Аппий Клавдий Пульхр своему коллеге, младшему консулу Публию Сервилию Ватии.
– Одна из причин этого, – ответил Ватия, – заключается в здравом смысле большинства его законов. Удивительный человек!
Аппий Клавдий кивнул без особого энтузиазма, но Ватия правильно понял его апатию. Его коллега был нездоров и болел с тех пор, как вернулся после осады Нолы, которой периодически руководил в течение последних десяти лет. Кроме того, он был вдовец с шестью детьми на руках, с которыми ему трудно было справляться. Они не слушались. Внушала беспокойство их склонность участвовать в жестоких драках, привлекающих всеобщее внимание.
Жалея коллегу, Ватия похлопал его по спине:
– Успокойся, Аппий Клавдий, смотри на свое будущее веселее! Да, тебе пришлось тяжело, ты долго отсутствовал, но ведь ты наконец вернулся!
– Я не возвращался, пока не восстановил состояние своей семьи, – угрюмо отозвался Аппий Клавдий. – Этот подлый, гнусный Филипп отобрал все, что у меня было, и отдал Цинне и Карбону. А Сулла не вернул.
– Тебе нужно было напомнить ему, – здраво рассудил Ватия. – Знаешь, он очень занят. А почему ты не скупил все во время проскрипций?
– Если ты помнишь, я находился в Ноле.
– В будущем году тебя пошлют управлять провинцией, и это все поправит.
– Если позволит мое здоровье.
– О, Аппий Клавдий, перестань! Ты выздоровеешь!
– Я не могу быть в этом уверен. При моей-то удаче меня отправят в Дальнюю Испанию заменить Пия.
– Нет, обещаю тебе, – успокоил его Ватия. – Если ты не попросишь Луция Корнелия сам, то попрошу я! Пусть тебя назначат в Македонию. Там всегда можно набить мешки золотом и заключить много важных местных контрактов. Не говоря уже о продаже прав гражданства богатым грекам.
– Я и не знал, что они там есть.
– Богатые люди есть везде, даже в беднейших странах. В природе некоторых людей делать деньги. Даже грекам, со всем их политическим идеализмом, не удалось изжить из себя богатого человека. Он все равно вынырнет, даже в Республике Платона, уверяю тебя!
– Как Красс, ты имеешь в виду?
– Отличный пример! Любой другой канул бы в безвестность, но только не наш Красс!
Они находились в курии Гостилия, где проводилось новогоднее инаугурационное собрание, потому что не было больше храма Юпитера Величайшего, а состав Сената значительно вырос и такие храмы, как Юпитера Статора и Кастора, не могли вместить такое количество людей. К тому же за собранием должен был последовать пир.
– Тихо! – прошептал Аппий Клавдий. – Сулла будет говорить.
– Итак, почтенные отцы, – бодро начал диктатор, – в основном все необходимое сделано. Я давал клятву снова поставить Рим на ноги и дать ему законы, которые отвечали бы требованиям mos maiorum. Я выполнил обещание. Я останусь диктатором до квинктилия нынешнего года, когда сам проведу выборы магистратов на следующий год. Это вы уже знаете. Некоторые из вас отказываются верить, что человек, наделенный такой властью, проявит глупость и добровольно уйдет с поста. Поэтому я повторяю: я сниму с себя диктаторские полномочия после выборов в квинктилии. Это значит, что магистраты будущего года станут последними, кого я назначу лично. Впоследствии все выборы будут свободными, и любое количество претендентов сможет выставлять кандидатуры. Имеются те, кто постоянно недоволен тем, что диктатор выбирает своих магистратов лично, что количество кандидатов равно количеству должностей. Но – как я всегда говорил! – диктатор работает только с теми, кто готов поддержать его во всем. Нельзя надеяться на то, что электорат найдет лучших, что электорат остановит свое внимание на тех, кому должность действительно подходит по рангу и опыту. Поэтому в качестве диктатора я всегда был уверен, что со мной плечом к плечу трудятся люди, с которыми я на самом деле хочу работать и которым их должность подходит во всех отношениях, в том числе и в этических. С такими, как мой дорогой отсутствующий великий понтифик Квинт Цецилий Метелл Пий. Он продолжает оставаться достойным моего покровительства, ибо он уже на пути в Дальнюю Испанию, чтобы сразиться с этим изгоем-преступником Квинтом Серторием.
– Он немного разбрасывается, – определил Катул.
– Потому что ему нечего сказать, – пояснил Гортензий.
– Кроме того, что он уйдет в квинктилии.
– И я действительно начинаю этому верить.
К сожалению, первый день нового года, начавшийся так благоприятно, закончился плохими новостями из Александрии, доставленными с большим опозданием.
В начале прошлого года наконец-то настало время для Птолемея Александра-младшего. Это был второй год правления Суллы. Сообщение пришло из Александрии. Царь Птолемей Сотер умер, и его дочь, царица Береника, теперь правит одна. Хотя по египетским законам трон переходил к ней, она не могла занимать его без царя. Посольство из Александрии робко спросило, не может ли Сулла дать Египту нового царя в лице Птолемея Александра-младшего?
– А что будет, если я откажу? – полюбопытствовал Сулла.
– Тогда царь Митридат и царь Тигран завоюют Египет, – ответил глава делегации. – Трон должен занимать кто-нибудь из династии Птолемеев. Если Птолемей Александр не сделается царем, тогда мы вынуждены будем послать к Митридату и Тиграну за старшим из двух незаконнорожденных царевичей, Птолемеем Филадельфом, которого прозвали Авлетом (Флейтистом) из-за его писклявого голоса.
– Я правильно понял: ублюдок может не просто присвоить себе титул царя, но и стать законным правителем? – уточнил Сулла.
– Если бы он был сыном простой женщины – конечно, нет. Но Авлет и его младший брат – сыновья Птолемея Сотера и принцессы Арсинои, царской наложницы, которая была старшей законной дочерью царя Набатеи. Уже давно существует обычай у всех малых династий Аравии и Палестины присылать своих старших дочерей фараону Египта в качестве наложниц, ибо это более достойная и уважаемая судьба, нежели брак с представителями других малых династий. К тому же это безопаснее для их отцов, которые все нуждаются в сотрудничестве с Египтом, чтобы сохранить торговые пути до Аравийского полуострова и через пустыни.
– Значит, Александрия и Египет примут одного из незаконнорожденных Птолемеев, потому что его мать была царской крови?
– В том случае, если мы не сможем получить Птолемея Александра, это неизбежно, Луций Корнелий.
– А эти царевичи – марионетки Митридата и Тиграна, – задумчиво промолвил Сулла.
– Поскольку их жены – дочери Митридата, это тоже неизбежно. Тигран теперь слишком близок к египетской границе. Мы не можем настаивать на том, чтобы царевичи развелись с женами. От имени Митридата Тигран вторгнется к нам. И Египет падет. Мы недостаточно сильны в военном отношении, чтобы выиграть войну такого масштаба. Кроме того, в жилах их жен течет достаточно крови Птолемеев, чтобы сидеть на троне. В случае, – вкрадчиво добавил глава делегации, – если дочь Птолемея Сотера и его наложницы, дочери царя Идумеи, умрет в раннем возрасте и Авлет не получит жену с половиной крови Птолемеев.
Сулла вдруг принял деловой вид.
– Предоставьте это мне, я помогу уладить этот вопрос. Мы не можем разрешить Армении и Понту контролировать Египет!
Сам-то он давно уже все решил, поэтому, не откладывая, отправился на виллу на Пинции, чтобы поговорить с Птолемеем Александром.
– Твой день настал, – объявил диктатор своему заложнику, уже немолодому человеку: ему исполнилось тридцать пять.
– Сотер умер?
– Умер и похоронен. Царица Береника правит одна.
– Я должен ехать! – пронзительно крикнул возбужденный Птолемей Александр. – Я должен ехать! Нельзя терять время!
– Ты поедешь тогда, когда я разрешу тебе, и ни секундой раньше, – резко прервал его Сулла. – Сядь и послушай меня.
Его величество плюхнулся на сиденье, как проткнутый гриб-дождевик. Он странно красил глаза, проводя сурьмой две прямые линии по краям верхнего и нижнего век и доводя эти линии до висков. Так в древние времена выглядело египетское Око, уаджет. Столь же густо были намазаны черным широкие брови, а кожа между бровями и верхним веком была, напротив, выбелена. Поэтому Сулла никак не мог разглядеть, какие глаза у Птолемея Сотера на самом деле. Общее впечатление мрачное – вероятно, так и было задумано.
– Ты не можешь разговаривать с царем как с человеком, стоящим ниже тебя по положению, – высокомерно сказал его величество.
– Нет такого царя во всем мире, который не был бы ниже меня по положению, – презрительно ответил Сулла. – Я правлю Римом! Это делает меня самым могущественным человеком между реками Океан и Инд. Поэтому ты выслушаешь меня, царь, и не посмеешь прерывать! Можешь поехать в Александрию и занять трон. Но только на определенных условиях. Это понятно?
– Каких условиях?
– Ты напишешь завещание и поместишь его у весталок здесь, в Риме. Это должно быть короткое завещание. В том случае, если ты умрешь без законного наследника, ты завещаешь Египет Риму.
Птолемей Александр ахнул:
– Я не могу этого сделать!
– Ты сможешь сделать все, что я тебе прикажу, – если хочешь править в Александрии. Это моя цена. Если ты умрешь без законного наследника, Египет должен принадлежать Риму.
Беспокойные глаза, заключенные в ритуальную рамку, забегали. Густо размалеванный кармином рот с толстыми, капризными губами подергивался. Это напомнило Сулле Филиппа.
– Хорошо, я согласен. – Птолемей пожал плечами. – Я не разделяю старинной религии Египта, и все, что случится после моей смерти, не имеет для меня большого значения.
– Отличная логика! – горячо одобрил Сулла. – Я привез с собой своего секретаря, так что можешь составить этот документ здесь и сейчас. Конечно, со всеми царскими печатями и твоим личным картушем. Я не хочу после твоей смерти никаких возражений от александрийцев.
Он хлопнул в ладоши, призывая слугу Птолемея, и приказал позвать его секретаря. Пока они ждали, Сулла, как бы между прочим, сказал:
– Есть на самом деле еще одно условие.
– Какое? – устало спросил Птолемей Александр.
– Я уверен, что в банке в Тире у тебя есть две тысячи талантов золотом, положенные туда твоей бабкой, третьей царицей Клеопатрой. Митридат забрал то, что она оставила на острове Кос, но не тронул деньги, которые она сохранила в Тире. А царю Тиграну еще не удалось подчинить Финикию. Он слишком занят евреями. Ты оставишь Риму еще эти две тысячи талантов золотом.
Один взгляд на лицо Суллы посоветовал его величеству не возражать. Он снова пожал плечами и кивнул.
Вошел секретарь Флоскул. Птолемей Александр послал одного из рабов за своими печатями и картушем, и вскоре завещание было составлено и подписано в присутствии свидетелей.
– Я за тебя отдам его весталкам, – сказал Сулла, вставая, – поскольку ты не можешь пересекать померия.
Через два дня Птолемей Александр-младший выехал из Рима вместе с делегацией александрийцев и сел на корабль в Путеолах, чтобы отправиться в Африку. В этом месте можно было сравнительно легко пересечь Средиземное море, потом, придерживаясь африканского побережья, доплыть до Киренаики, а из Киренаики попасть в Александрию. Кроме того, новый царь Египта не хотел приближаться к владениям Митридата или Тиграна. Он не доверял своей удаче.
Весной из Александрии пришло новое срочное известие. Агент Рима (римлянин, якобы занимавшийся торговлей) писал, что с царем Птолемеем Александром Вторым случилось несчастье. Благополучно прибыв на родину после длительного путешествия, он немедленно женился на своей сводной сестре царице Беренике. Он правил как царь Египта девятнадцать дней, в течение которых ему удавалось скрывать растущую ненависть к своей жене. Но на девятнадцатый день правления, очевидно считая свою сорокалетнюю жену-сестру-царицу ничтожеством, он убил эту женщину. Но она довольно долго правила перед тем вместе со своим отцом. Граждане Александрии обожали ее. Они ворвались во дворец, похитили царя Птолемея Александра Второго и буквально разорвали его на куски – своего рода бесплатное представление на рыночной площади. Таким образом, в Египте не стало ни царя, ни царицы. Страна пребывает в состоянии хаоса.
– Великолепно! – воскликнул Сулла, прочитав письмо своего агента, и направил посольство из римских сенаторов во главе с бывшим консулом и экс-цензором Марком Перперной в Александрию с последней волей царя Птолемея Александра Второго и распоряжением на случай его смерти. Посланникам Суллы было также приказано по пути домой заехать в Тир, чтобы забрать оттуда золото.
С того времени до новогоднего дня третьего года правления Суллы никаких известий не поступало.
– Наше путешествие преследовала неудача, – рассказал Марк Перперна. – Корабль потерпел крушение у Крита, нас взяли в плен пираты. Потребовалось два месяца, чтобы найти деньги для выкупа, а потом пришлось плыть до Кирены и, держась ближе к Ливийскому побережью, добираться до Александрии.
– На пиратском судне? – уточнил Сулла.
Он сознавал всю серьезность новости, однако с трудом сдерживал смех. Перперна выглядел таким старым и сморщенным… таким испуганным!
– Как ты проницательно заметил, – да, на пиратском судне.
– И что случилось, когда вы приехали в Александрию?
– Ничего хорошего, Луций Корнелий. Ничего хорошего! – Перперна глубоко вздохнул. – Александрийцы действовали быстро и эффективно. Они точно знали, куда надо послать людей после убийства царя Птолемея Александра.
– Для чего послать, Перперна?
– Послать за двумя побочными сыновьями Птолемея Сотера, Луций Корнелий. Они обратились к царю Тиграну в Сирию с просьбой отдать им обоих молодых людей: старшего, чтобы править Египтом, и младшего, чтобы править Кипром.
– Умно, но не неожиданно, – заметил Сулла. – Продолжай.
– К тому времени как мы достигли Александрии, царь Птолемей Авлет уже сидел на троне вместе со своей женой, дочерью царя Митридата. Ее называют теперь царица Клеопатра Трифена. Его младшего брата, которого александрийцы решили именовать Птолемеем Кипрским, послали на Кипр. Его жена, другая дочь Митридата, поехала с ним.
– И как ее зовут?
– Митридатида Нисса.
– Все это незаконно, – нахмурился Сулла.
– Александрийцы так не думают.
– Продолжай, Перперна, продолжай! Скажи мне худшее.
– Ну, конечно, мы предъявили завещание и сообщили александрийцам, что пришли официально аннексировать Египет, как провинцию империи Рима.
– И что они на это сказали, Перперна?
– Они посмеялись над нами, Луций Корнелий. Их адвокаты принялись разными способами доказывать, что завещание не имеет силы. Потом они показали нам царя и царицу и объявили, что уже нашли законных наследников.
– Но они вовсе не законные!
– Только согласно римскому праву, говорят они. А к Египту оно неприменимо. Согласно египетскому праву, которое выглядит так, словно состоит большей частью из правил, сочиненных экспромтом, лишь бы поддерживать все, что считают нужным александрийцы, их новые царь и царица совершенно законны.
– Так что же ты сделал, Перперна?
– А что я мог сделать, Луций Корнелий? Александрия кишит солдатами! Мы возблагодарили наших римских богов за то, что нам удалось выбраться из Египта живыми и невредимыми.
– Ну и правильно, – сказал Сулла, не желая срывать злобу на недостойном этого объекте. – Но факт остается фактом. Завещание имеет силу. – Он побарабанил пальцами по столу. – Египет принадлежит Риму. К сожалению, в настоящее время Рим немногое может сделать. Мне пришлось послать четырнадцать легионов в Испанию, чтобы справиться с Квинтом Серторием, и я не хочу добавлять расходы казне, развязывая еще одну кампанию на другом конце света. Только не с Тиграном, который тиранит большую часть Сирии и сейчас, когда парфянские наследники вовлечены в гражданскую войну, находится вблизи Египта. Завещание у тебя?
– О да, Луций Корнелий.
– Тогда завтра я сообщу Сенату обо всем, что случилось, и верну завещание весталкам. Пусть лежит у них до того дня, когда Рим сможет позволить себе аннексировать Египет силой – это единственный способ, которым мы можем вступить в права наследства, я думаю.
– Египет сказочно богат.
– Это для меня не новость, Перперна! Птолемеи сидят на величайшем сокровище мира, в одной из богатейших стран Ойкумены. – По выражению лица Суллы было видно, что он закончил беседу, но, как бы между прочим, он добавил: – Полагаю также, это значит, что вы не получили двух тысяч талантов золотом в Тире?
– О, это мы взяли без всякого труда, Луций Корнелий! – воскликнул Перперна, сделав вид, что потрясен сомнениями Суллы. – Банкиры отдали нам золото, как только мы показали завещание. Как ты и приказал, по пути домой.
Сулла расхохотался:
– Молодец, Перперна! Я почти в состоянии простить тебе александрийскую катастрофу! – Он встал, потирая руки от удовольствия. – Очень хорошее пополнение казны. Сенат это оценит так же, я уверен. По крайней мере, Риму не придется платить за посольство, не получив адекватного финансового возмещения.

 

* * *

 

Все восточные цари причиняли беспокойство – одно из наказаний, которое вынужден был терпеть Рим, потому что его внутренние разногласия делали невозможным для Суллы оставаться долго на востоке, чтобы сдерживать Митридата и Тиграна. Как только Сулла отплыл домой, Митридат вновь принялся интриговать, чтобы захватить Каппадокию, и Луций Лициний Мурена (в то время губернатор провинций Азия и Сицилия) немедленно отправился воевать с ним, не известив Суллу и не испросив его разрешения. И к тому же в нарушение Дарданского соглашения. Некоторое время Мурена одерживал верх, пока самонадеянность не привела его к целому ряду катастрофических встреч с Митридатом на земле Понта. Сулла был вынужден послать старшего Авла Габиния приказать Мурене вернуться в свои провинции. Сулла намеревался наказать Мурену за своевольное поведение, но это как раз было время его конфронтации с Помпеем, поэтому он вынужден был разрешить Мурене возвратиться и отметить триумф, чтобы поставить Помпея на место.
А тем временем Тигран использовал минувшие шесть лет для того, чтобы расширить территории Армении к югу и западу за счет земель, принадлежавших царю парфян, и быстро распадавшегося царства Сирии. Он увидел свой шанс, когда узнал, что старый Митридат, царь парфян, слишком болен, чтобы осуществить запланированное вторжение в Сирию и чтобы предотвратить захват варварами-массагетами его земель к северу и востоку от самой Парфии. Не в силах он был и помешать одному из своих сыновей, Готарзесу, узурпировать Вавилонию.
Как Тигран когда-то и предсказывал, смерть парфянского царя Митридата спровоцировала войну наследников, осложненную тем, что у старика имелись три официальные царицы: две его сводные сестры по линии Отца и третья – дочь самого Тиграна по имени Автома. Пока сыновья от разных матерей сражались между собой за то, что осталось, от державы отделилась еще одна важная сатрапия – сказочно богатая Элимаида, орошаемая восточными притоками Тигра, реками Хоасп и Паситигрида. Незаиленные гавани к востоку от дельты Тигра-Евфрата были потеряны, равно как и город Сузы, одна из резиденций парфянских царей. Не обращая на это внимания, сыновья старого Митридата продолжали грызню.
Вот что сделал Тигран. Сначала он (в тот год, когда умер Гай Марий) вторгся последовательно в малые царства Софена, Гордиена, Адиабена и Осроэна. Покорив эти четыре небольших государства, Тигран завладел всеми землями по восточному берегу Евфрата – от Томисы до Европа. Большие города Амида, Эдесса и Нисибис теперь тоже принадлежали ему. Он собирал пошлины вдоль всей великой реки. Но вместо того чтобы доверить коммерческие дела своим армянам, Тигран добился покорения скенитских арабов, которые контролировали засушливые районы между Евфратом и Тигром южнее Осроэны и брали мзду с каждого каравана, который проходил по их территории. Хотя скенитские арабы были кочевниками-бедуинами, Тигран переселил их в Одессу и Карры и назначил сборщиками пошлин с Евфрата у городов Самосата и Зевгма. Их царь, называвшийся «абгар», считался теперь клиентом Тиграна, а грекоговорящее население всех городов, которые покорил царь Армении, было вынуждено эмигрировать в те части Армении, где греческий язык оставался доселе неизвестным. Тигран отчаянно хотел сделаться цивилизованным правителем эллинизированного царства – а какой лучший способ эллинизации можно изобрести, как не устроить колонии греков по всей территории страны?
Еще ребенком Тигран был заложником у парфянского царя и жил в Селевкии-на-Тигре, далеко от Армении. Когда его отец умер, он оказался единственным сыном, оставшимся в живых, но царь парфян потребовал огромный выкуп за то, что он отпустит молодого Тиграна, – семьдесят долин в богатейшей части Армении, которая называлась Мидийская Атропатена. Теперь Тигран направился в Мидийскую Атропатену и вернул те семьдесят долин, богатых золотом, ляпис-лазурью, бирюзой и плодородными пастбищами.
Однако он обнаружил, что у него недостаточно несейских коней для растущего количества катафрактов. Эти странные кавалеристы с полным вооружением были закованы с головы до ног в стальные латы, равно как и их лошади, которые должны быть очень сильными и крупными, чтобы выдерживать такой вес. Поэтому на следующий год Тигран вторгся в саму Мидию, родину несейских лошадей, и присоединил ее к Армении. Экбатаны, летняя резиденция царей Мидии и Персии, была сожжена дотла, а ее величественный дворец разграблен.

 

[Карта 9 – "Восток и завоевания Тиграна"]

 

Прошло три года. Пока Сулла медленно продвигался вверх по Италийскому полуострову, Тигран обратил внимание на запад, пересек Евфрат и вторгся в Коммагену. Не встретив сопротивления, он занял все земли северной Сирии между горными хребтами Аман и Ливан, включая могущественную Антиохию и нижнюю часть долины реки Оронт. Даже часть Киликии Педии, вокруг восточного берега Исской бухты, отошла к нему.
Сирия была настоящей эллинизированной территорией, ее население говорило по-гречески и соблюдало греческие обычаи. Как только Тигран установил свою власть в Сирии, он поднял все сообщества этих несчастных грекоговорящих людей и переселил их вместе с семьями в только что построенную столицу Тигранокерт. Более всего ценились ремесленники. Ни одному ремесленнику не разрешено было остаться в Сирии. Однако царь понимал необходимость защищать своих греков от мидийцев, которые под страхом смерти должны были обращаться с новыми поселенцами по-доброму и заботиться о них.
И пока Сулла занимался законотворчеством, добиваясь, чтобы его объявили диктатором Рима, Тигран официально присвоил титул, которого он жаждал всю жизнь, – Царь царей. Сирийскую царицу Клеопатру Селену, младшую сестру Птолемея Сотера, которой удавалось править Сирией много лет, меняя мужей из династии Селевкидов, вывезли из Антиохии и заставили жить в очень скромных условиях в маленькой деревушке на Евфрате. Ее место в антиохийском дворце занял сатрап Магадат, которому предстояло отныне править Сирией от имени Тиграна, Царя царей.
«Царь царей, – цинично думал Сулла. – Все эти восточные монархи считают себя царями царей. Даже оба незаконнорожденных сына Птолемея Сотера, которые теперь правят в Египте и на Кипре купно с их женами Митридатидами. Но завещание покойного Птолемея Александра Второго не утратило силы».
Никто не знал этого лучше, чем Сулла, ибо он являлся свидетелем. Рано или поздно Египет будет принадлежать Риму. А пока следует разрешить Птолемею Авлету править в Александрии. Но, поклялся Сулла, этой марионетке Митридата и Тиграна покоя не будет! Сенат Рима будет регулярно посылать в Александрию требования, чтобы Птолемей Авлет отрекся в пользу Рима, настоящего хозяина Египта.
А что касается понтийского царя Митридата – интересно, что он потерял двести тысяч солдат, замерзших на Кавказе! – он уже не в силах будет снова пытаться захватить Каппадокию. Жалуясь в письме Сулле на то, что Мурена разорил и сжег четыреста деревень вдоль реки Галис, Митридат продолжал отбирать каппадокийский берег реки Галис у бедной Каппадокии. Чтобы придать этой хитрости законный вид, он дал каппадокийскому царю Ариобарзану новую жену, одну из своих дочерей. Когда Сулла узнал, что девочке всего четыре года, он послал еще одного гонца, чтобы тот увиделся с царем Митридатом и от имени Рима приказал ему отказаться от Каппадокии, невзирая на этот «брак». Гонец очень быстро возвратился с письмом от Митридата, где царь обещал сделать, как ему велено. Гонец также сообщил Сулле, что царь Понта собирается направить посольство в Рим, чтобы ратифицировать Дарданское соглашение как неопровержимый законный документ.
– Лучше пусть он позаботится, чтобы его послы не бездельничали, – сказал Сулла вслух, закончив свои размышления о восточных царях.
Он отправился искать жену. Она оказалась совсем неподалеку, и уже в ее присутствии он вслух закончил свою мысль:
– Если они начнут тянуть время, я не стану торговаться с ними, – пусть лучше торгуются с Сенатом!
– Прости, ты о чем, любовь моя? – изумленно спросила Валерия.
– Ни о чем. Поцелуй меня.

 

* * *

 

Ее поцелуи были достаточно милы, как мила была и сама Валерия Мессала. Сулла находил этот свой четвертый брак довольно приятным. Но не возбуждающим. Он сознавал, что частично это происходило из-за его возраста и болезней. Но в основном это было вызвано тем, что римские аристократки недостаточно обольстительны и чувственны. Они не умеют достаточно расслабиться в постели, чтобы выполнять те сексуальные курбеты, которых так жаждал диктатор. И его удаль угасала: он нуждался в дополнительном возбуждении. Почему женщина может до безумия любить мужчину и в то же время не хочет полностью удовлетворить все его сексуальные потребности?
– Я считаю, – сказал Варрон, которому был задан этот вопрос, – что женщина – пассивный сосуд, Луций Корнелий. Она создана для того, чтобы вмещать. Она вмещает в себя все: от пениса мужчины до ребенка. А тот, кто вмещает, по природе своей пассивен. Иначе вмещаемое не удержится в нем. То же самое происходит и с животными. Самец – активный участник полового акта, он должен удовлетворить накопившееся в нем сексуальное желание и поэтому охотится за разными самками.
Варрон пришел к Сулле, чтобы рассказать, что в Рим едет Помпей с кратким визитом, и спросить, захочет ли Сулла увидеть этого молодого человека. Но вместо того, чтобы получить ответ, он сам вынужден был отвечать на вопросы диктатора, и ему еще не удалось улучить момент, чтобы сообщить то, с чем он, собственно, явился.
Подведенные брови Суллы выразительно изогнулись:
– Ты хочешь сказать, дорогой мой Варрон, что благопристойно женатый человек должен спариваться с половиной женского населения Рима?
– Нет, нет, конечно! – ахнул Варрон. – Все женщины пассивны, поэтому мужчина и не может найти удовлетворения!
– Значит, ты хочешь сказать, что, если мужчина хочет, чтобы его плотские желания были полностью удовлетворены, он должен искать себе сексуальных партнеров среди мужчин? – чрезвычайно серьезно осведомился Сулла.
– О-о! – воскликнул Варрон. Его передернуло, словно проткнутую многоножку. – Нет, Луций Корнелий, конечно нет! Определенно нет!
– Тогда что же делать приличному женатому человеку?
– Я плохо знаком с природой человека и не могу отвечать на такие вопросы. У меня нет ни знаний, ни опыта! – невнятно пробормотал Варрон, отчаянно пожалев, что пришел к этому неудобному человеку, задающему столь неудобные вопросы.
Трудность заключалась в том, что с тех самых пор, когда Варрон смазывал разлагающееся лицо Суллы лечебной мазью, Сулла очень привязался к нему и обижался, если Варрон не навещал его.
– Успокойся, Варрон, я просто тебя дразнил! – засмеялся Сулла.
– От тебя не знаешь, чего ожидать, Луций Корнелий.
Облизав пересохшие губы, Варрон стал в уме прикидывать, как лучше заговорить о прибытии Помпея. Будучи неглупым человеком, Варрон очень хорошо понимал, что чувства Суллы к Помпею неоднозначны.
– Я слышал, – заговорил Сулла, ничего не зная об усиленной мысленной работе Варрона, – что Варрону Лукуллу удалось отделаться от своей приемной сестры, твоей кузины, насколько мне известно.
– Ты имеешь в виду Теренцию? – Лицо Варрона посветлело. – О да! Вот это удача!
– Уже давно не случалось, чтобы такой богатой женщине, как Теренция, было столь трудно отыскать себе мужа, – сказал улыбающийся Сулла, обожавший сплетни.
– Это не совсем та ситуация, – отозвался Варрон, стараясь потянуть время. – Всегда можно найти мужчину, который захочет жениться на богатой женщине. Беда Теренции – страшнейшая мегера, уверяю тебя! – всегда заключалась в том, что она отказывалась даже смотреть на мужчину, которого подбирала для нее семья.
Улыбка Суллы стала шире:
– Она предпочитала оставаться дома и делать кошмаром жизнь Варрона Лукулла, хочешь ты сказать?
– Возможно. Хотя, думаю, она по-своему любит его. Ее природа подкачала. И что же ей делать, если она родилась такой?
– Тогда что же произошло? Любовь с первого взгляда?
– Конечно, нет. Брак был предложен нашим другом Титом Помпонием, которого теперь зовут Аттиком из-за его увлечения Афинами. Очевидно, он и Марк Туллий Цицерон знают друг друга уже много лет. С тех пор как ты управляешь Римом, Луций Корнелий, Аттик посещает Рим по крайней мере раз в год.
– Я знаю это, – сказал Сулла, которого финансовые махинации Аттика тревожили не больше, чем выходки Красса, просто способ, которым Красс манипулировал проскрипциями в своих интересах, вызвал немилость Суллы к нему.
– Во всяком случае, правовая репутация Цицерона стремительно пошла вверх. А с ней – и его амбиции. Но его кошелек пуст. Ему требовалось жениться на наследнице, хотя внешне это было обставлено так, словно он подыскивал себе одну из тех крайне посредственных девушек, которых в изобилии производят наши менее полезные плутократы. Тогда Аттик и предложил ему Теренцию. – Варрон остановился и с любопытством посмотрел на Суллу. – Ты знаешь Марка Туллия Цицерона?
– Очень хорошо. Еще когда он был мальчишкой. Мой покойный сын – они были ровесниками – дружил с ним. Тогда его считали необыкновенно одаренным. А в период между смертью моего сына и делом Секста Росция из Америи он был моим контуберналом в Кампании во время Италийской войны. Возраст не изменил его. Он просто нашел для себя подходящую сферу деятельности. Он педантичен, у него хорошая речь и сознание своей значимости. Качества, которые полезны ему как адвокату! Однако признаю, он говорит убедительно. И умен! Его большая вина заключается в том, что он родственник Гая Мария. Они оба из Арпина.
Варрон кивнул:
– Аттик обратился к Варрону Лукуллу, который согласился способствовать союзу Цицерона с Теренцией. И, к своему удивлению, она попросила устроить ей встречу с Цицероном. Она слышала о его успехах в судах и объявила Варрону Лукуллу, что – да, намерена выйти замуж за человека, который способен прославиться. Цицерон, сказала она, может оказаться именно таким человеком.
– И каково ее приданое?
– Огромное! Двести талантов.
– Очередь претендентов должна была обогнуть квартал вокруг ее дома и состоять сплошь из очень симпатичных парней. Я начинаю уважать Теренцию, если она устояла против самых опытных охотников за приданым, – заметил Сулла.
– Теренция безобразна, – пояснил Варрон. – Она вечно в дурном настроении. Сварливая и скупая мегера. Ей двадцать один год, и она до сих пор оставалась одна. Я знаю, предполагается, что девушки должны подчиняться pater families и выходить замуж за того, кого им выберут. Но нет такого мужчины – ни в мире живых, ни в царстве Гадеса! – который мог бы приказать Теренции сделать то, чего она не хочет.
– А бедный Варрон Лукулл такой хороший человек, – заметил Сулла, которого все это забавляло.
– Вот именно!
– Значит, Теренция встретилась с Цицероном?
– Встретилась и согласилась выйти за него замуж.
– Счастливчик Цицерон! Любимчик Фортуны. Ее деньги очень пригодятся ему.
– Это ты так думаешь, – возразил Варрон. – Она сама составила брачный контракт и оставила за собой полный контроль над своим состоянием, хотя согласилась выделить приданое своим будущим дочерям и финансировать карьеры своих будущих сыновей. Но что касается Цицерона, это не тот человек, который может справиться с Теренцией.
– А что он сейчас за человек, Варрон?
– Довольно приятный. Мягкий, мне кажется. Но тщеславный. Чрезвычайно высокого мнения о своем интеллекте и убежден, что равных ему нет. Явный карьерист… Ненавидит, когда ему напоминают о том, что Гай Марий – его дальний родственник! Если бы Теренция была одной из тех крайне посредственных дочерей наших плутократов, не думаю, что он даже взглянул бы на нее. Но ее мать была патрицианкой, она была замужем за Квинтом Фабием Максимом, а это означает, что весталка Фабия – ее сводная сестра. Поэтому Теренция оказалась достаточно хороша для него. Если ты понимаешь, что я имею в виду. – Варрон сделал гримасу. – Цицерон – Икар, Луций Корнелий. Он намерен взлететь высоко, к солнцу. Опасное занятие, если ты – «новый человек» без единого сестерция.
– Каким бы ни был воздух Арпина, кажется, что именно там появляются подобные люди, – отозвался Сулла. – Для Рима очень хорошо, что этот «новый человек» – не военный.
– Я слышал прямо противоположное мнение.
– О, я знаю об этом! Когда Цицерон был моим контуберналом, он работал секретарем. При виде меча он становился мертвенно-бледным. Но лучшего секретаря у меня не было! Когда свадьба?
– Не раньше, чем Варрон Лукулл и его брат отпразднуют ludi Romani в сентябре, – засмеялся Варрон. – Они ни о чем другом не могут думать. Они планируют устроить такие Игры, которых Рим не видел уже лет сто!
– Жаль, меня в это время не будет в Риме, – сказал Сулла, по которому не видно было, чтобы он сожалел об этом.
Наступило молчание, которым Варрон воспользовался, прежде чем Сулла успел найти другой предмет разговора.
– Луций Корнелий, не знаю, слышал ли ты о том, что Гней Помпей Магн скоро появится в Риме? – спросил Варрон как бы между прочим. – Он хочет увидеться с тобой, но понимает, как ты занят.
– Я всегда найду время, чтобы увидеться с Магном! – воскликнул радостно Сулла и пристально посмотрел на Варрона. – Все еще бегаешь за ним с палочкой и дощечкой, чтобы записывать каждый его пук, а, Варрон?
Варрон густо покраснел. Когда имеешь дело с Суллой, никогда не знаешь, как он поймет даже самые невинные вещи. Например, может быть, диктатор полагает, что Варрону лучше записывать подвиги (или, если на то пошло, пуки) самого Луция Корнелия Суллы? Поэтому Варрон просто ответил:
– Я делаю записи время от времени. Это началось случайно. Мы были вместе во время войны, и на меня произвел впечатление энтузиазм Помпея. Он говорил, что я должен писать историю, а не изучать естествознание. И я это делаю. Однако я вовсе не биограф Помпея!
– Очень хороший ответ!
Покинув дом диктатора на Палатине, Варрон остановился, чтобы вытереть пот с лица. Он постоянно слышал о том, что в Сулле сочетаются лев и лиса. Но лично Варрон находил, что самый страшный зверь в Сулле – обычная кошка.
Однако Варрон справился с задачей. Когда Помпей прибыл в Рим вместе с женой и остановился в доме своей семьи в Каринах, у Эсквилинского холма, Варрон мог ему передать, что Сулла будет рад увидеть Помпея и назначит ему время, чтобы поболтать. Так сказал сам Сулла. Однако диктатор говорил неискренне, и Варрон знал это. Болтовня с Суллой могла превратиться в прогулку по канату над ямой, полной горящих углей.
Ах эта самоуверенность и тщеславие юности! Помпей, на двадцать седьмом году жизни, полетел увидеть Суллу, ничего плохого для себя не предвидя.
– Ну, и как живется женатому человеку? – ласково осведомился диктатор.
Помпей просиял:
– Замечательно! Потрясающе! Какую жену ты мне нашел, Луций Корнелий! Красивую, образованную, нежную. Она беременна. Должна уже в этом году родить мне сына.
– Сына? А ты уверен, что это будет сын, Магн?
– Абсолютно.
Сулла хихикнул:
– Ну что ж, ты – любимец Фортуны, Магн, так что, полагаю, это будет сын. Гней-младший. Мясник, Крошка Мясничок и Младенец Мясничонок.
– Мне нравится! – воскликнул Помпей, нисколько не обидевшись.
– Ты устанавливаешь традицию, – серьезно сказал Сулла.
– Конечно! Три поколения!
Помпей откинулся на спинку стула, довольный. Но, видя, что Сулла за ним наблюдает, он погасил блеск своих больших голубых глаз, стал серьезным, принялся о чем-то думать. Сулла молча ждал, когда его мысль выйдет наружу.
– Луций Корнелий…
– Да?
– Этот проведенный тобой закон, по которому, если Сенат не сможет найти в своих рядах необходимого военачальника, он может поискать его в других…
– Специальное назначение? Ты это имеешь в виду?
– Именно.
– А что такое?
– Ко мне это можно применить?
– Возможно.
– Но только если никто в Сенате не выразит желания занять эту должность.
– Не совсем так, Магн. В законе говорится: если ни один способный и опытный военачальник из состава Сената не выразит желания.
– И кто это решает?
– Сенат.
Опять молчание. Потом Помпей заговорил с деланым равнодушием:
– Было бы хорошо иметь много клиентов в Сенате.
– Это всегда хорошо, Магн.
И тут Помпей решил сменить тему:
– Кто станет консулом на следующий год?
– Катул. Хотя я еще не решил, каким консулом: старшим или младшим. Год назад определить это было просто. А теперь я не уверен.
– Катул, как и Метелл Пий, – твой сторонник.
– Может быть. Но он, к сожалению, молод и не такой мудрый.
– Ты думаешь, Метелл Пий сможет побить Сертория?
– Сразу, наверное, нет, – улыбаясь, ответил Сулла. – Но не надо недооценивать моего Поросенка, Магн. Ему необходимо время, чтобы собраться. Но, взявшись за дело, он делает его хорошо.
– Фи! Он – старая баба! – презрительно фыркнул Помпей.
– В свое время я знал несколько блестящих старых баб, Магн.
– А кто еще будет консулом?
– Лепид.
– Лепид? – ахнул Помпей.
– Ты не одобряешь?
– Я не сказал, что не одобряю, Луций Корнелий. Фактически я – за. Я просто не думал, что ты можешь склониться к его кандидатуре. Он не был достаточно послушным.
– Ты так считаешь? Ты считаешь, что я доверяю серьезные дела только тем, кто готов мыть мне задницу?
Следует отдать Помпею должное, страх ему был незнаком. Поэтому, к тайному удовольствию Суллы, Помпей продолжал:
– Это не так. Но ты определенно не поручал серьезных дел людям, которые, как Лепид, открыто не одобряли тебя.
– А почему я должен это делать? – притворился удивленным Сулла. – Я не такой дурак, чтобы поручать серьезные дела тем, кто может тайно навредить мне!
– Тогда почему Лепид?
– К тому времени как он вступит в должность, срок моей диктатуры закончится. А Лепид, – нарочно подчеркнул Сулла, – метит высоко. И я подумал, что лучше сделать его консулом, пока я еще жив.
– Он хороший человек.
– Потому что он открыто мне возражает? Или несмотря на это?
Но сказать больше, чем «он хороший человек», Помпей был не готов. Если говорить совсем честно, хотя Помпей и находил назначение Лепида не в характере Суллы, это его не очень интересовало. Гораздо больше его волновал вопрос о специальных назначениях. Когда Помпей услышал об этом, он стал соображать, что полезного может дать ему подобный закон. Но в планы Помпея в тот момент не входило спрашивать об этом Суллу. Теперь же, спустя два года, он посчитал целесообразным навести справки. Диктатор прав, конечно. Члену Сената достаточно трудно понять его цели, так что уж говорить о человеке, который сенатором не был.
Покинув дом Суллы, Помпей шел домой в глубокой задумчивости. Прежде всего он должен будет организовать свою фракцию в Сенате. А после этого ему придется создать небольшую группу людей, готовых – за деньги, конечно, – активно и постоянно интриговать в его пользу и даже, может быть, тайно жульничать. Только – с чего начать?
На лестнице Кольчужников Помпей остановился, повернулся и стал быстро, через ступеньку, подниматься вверх, чтобы выйти на кливус Победы (немалая ловкость для человека в тоге!). Филипп! Он начнет с Филиппа.
Луций Марций Филипп прошел длинный путь с того дня, когда он явился на приморскую виллу Гая Мария, чтобы сообщить этому грозному человеку, что его, Филиппа, выбрали плебейским трибуном, и спросить, что он может сделать для Гая Мария – за приличную цену, конечно. Сколько раз Филипп мысленно вывертывал свою тогу наизнанку и обратно, знал в точности только он сам. Что знали определенно другие люди, так это то, что ему всегда удавалось выжить и даже улучшить свою репутацию. В то время, когда Помпей прибежал к нему со своей идеей, он был уже и экс-консулом, и экс-цензором, к тому же Филипп являлся одним из старейших сенаторов. Многие презирали его, некоторым он и в самом деле нравился, но тем не менее каким-то образом ему удалось убедить большую часть своего окружения в том, что он представляет собою человека видного, имеющего большое политическое влияние.
Беседа с Помпеем показалась Филиппу забавной. Она заставила его задуматься. До сих пор он почти не общался с любимцем Суллы, но хорошо знал, что в Помпее Рим приобрел заслуживающего внимания молодого человека. Кроме того, Филипп опять испытывал финансовые затруднения. Конечно, не так, как бывало раньше! Проскрипции Суллы представляли собою отличный источник приобретения имущества, и Филипп завладел несколькими поместьями, стоившими миллионы, заплатив всего пару тысяч. Но, как и большинство подобных ему, Филипп был неважным управляющим. Деньги исчезали быстрее, чем он собирал их. Он не умел следить за своими доходными сельскими предприятиями, не умел выбирать надежных служащих.
– Короче, Гней Помпей, я не похож на таких людей, как Марк Лициний Красс, который все еще хранит свой первый сестерций и теперь прибавляет к нему миллион за миллионом. Его люди дрожат перед ним. Мои же лукаво улыбаются.
– Тебе нужен такой человек, как Хрисогон, – посоветовал молодой человек с большими голубыми глазами и открытым, привлекательным лицом.
Всегда склонный к полноте, Филипп с годами стал рыхлым, тучным, его карие глаза почти утонули между припухшими верхними веками и мешками нижних. Эти глаза сейчас смотрели на молодого собеседника с некоторым удивлением: Филипп не привык к покровительственному тону.
– Хрисогон кончил тем, что упал на колья с Тарпейской скалы]
– Хрисогон был очень полезен Сулле, – возразил Помпей. – Он умер потому, что незаконно обогатился за счет проскрипций, а не потому, что воровал у самого патрона. Много лет он работал на Суллу, и работал неутомимо. Поверь мне, Луций Марций, тебе нужен такой человек, как Хрисогон.
– Если и нужен, то я не имею понятия, как его найти.
– Если хочешь, я попытаюсь найти такого для тебя.
Глубоко спрятанные глаза Филиппа вдруг появились на свет.
– Да? А зачем ты хочешь это сделать, Гней Помпей?
– Зови меня Магн, – раздраженно поправил Помпей.
– Магн.
– Потому что я нуждаюсь в твоей услуге, Луций Марций.
– Зови меня Филипп.
– Филипп.
– Какую же услугу я могу тебе оказать, Магн? Ты ведь богат! О твоих богатствах не могут мечтать даже такие крезы, как Красс, готов спорить! Тебе сколько, лет двадцать пять? И ты уже знаменитый военачальник, не говоря о благосклонности Суллы, а этого добиться очень трудно. Я пытался, но мне не удалось… Интересно, – задумчиво продолжал Филипп, – у тебя ведь была возможность. Сулла поставил твое имя в первую строчку своего первого сенаторского списка. Но ты пренебрег этим.
– У меня имелись свои причины.
– Несомненно!
Помпей поднялся со стула и прошел к открытому окну в дальней стене кабинета Филиппа, которое из-за необычного расположения дома (он стоял очень высоко, потому что расположен был на кливусе Победы) выходило не на внутренний сад, а на Нижний Римский Форум и утес Капитолийского холма. А там, над аркадой с колоннами, в которой обитали величественные статуи Двенадцати богов, Помпей видел начало огромного строительства: возводился архив Суллы, гигантское здание для документов, в котором будут храниться все отчеты Рима и таблички с законами. «Кто-нибудь другой, – подумал Помпей презрительно, – мог бы установить базилику, храм или портик, а Сулла строит монумент римской бюрократии! У него нет воображения, нет фантазии. В этом его слабость, его патрицианская практичность».
– Я был бы весьма благодарен тебе, если бы ты нашел мне Хрисогона, Магн, – сказал Филипп, чтобы прервать затянувшееся молчание. – Единственная неприятность – я не Сулла! Поэтому очень сомневаюсь, что мне удастся контролировать такого человека.
– Ты только на вид мягкий, Филипп, – ответил тактичный молодой человек Помпей. – Если я найду тебе такого человека, ты запросто сможешь его контролировать. Ты просто не умеешь подбирать людей.
– Почему же ты должен делать это для меня, Магн?
– О, это еще не все, что я намерен для тебя сделать! – сказал Помпей, отвернувшись от окна и широко улыбаясь.
– Правда?
– Я понимаю так, что твоя главная проблема – вести строгий учет денег. У тебя очень большое состояние, несколько гладиаторских школ. Но нет эффективного управления всем этим и, как следствие, нет доходов. Новый Хрисогон будет фиксировать все! Но весьма вероятно, что – поскольку ты человек с большими запросами – даже большой доход со всех твоих поместий и школ не всегда будет отвечать твоим потребностям.
– Очень верно отмечено! – воскликнул Филипп, который вдруг понял, что ему очень нравится этот разговор.
– Я бы хотел увеличить твое состояние подарком в один миллион сестерциев в год, – спокойно сказал Помпей.
Филипп не сдержался и ахнул:
– Миллион?
– При условии, если ты заработаешь его.
– И что я должен сделать, чтобы заработать его?
– Организовать фракцию Гнея Помпея Магна в Сенате. Достаточно сильную, чтобы я мог получить то, что захочу. И когда захочу.
Помпею, который никогда не страдал от скромности, чувства вины или любого вида самоосуждения, нетрудно было встретить взгляд Филиппа, произнося свое скромное пожелание.
– Почему бы тебе не стать сенатором и не сделать это самому? Дешевле!
– Я не хочу быть сенатором. Лучше всего действовать из-за кулис. Я не хочу сидеть там, не хочу, чтобы сенаторы видели, что я могу иметь какой-то интерес к тому, что там происходит. Мой интерес к делам правительства не должен быть чем-то большим, нежели простое сочувствие патриота из сословия всадников.
– О, да ты глубоко копаешь! – с одобрением воскликнул Филипп. – Интересно, Сулла хорошо тебя знает?
– Думаю, это из-за меня он принял закон о специальных назначениях на должности военачальника и губернатора.
– Ты считаешь, что он изобрел специальное назначение, потому что ты отказался стать сенатором?
– Да.
– И поэтому ты готов много заплатить мне за то, чтобы я организовал для тебя фракцию в Сенате! Все это очень хорошо. Но организовать фракцию встанет тебе намного дороже, чем ты заплатишь мне, Магн. Потому что я не намерен платить тем людям своими деньгами, а то, что ты дашь мне, я буду считать своими деньгами.
– Справедливо, – спокойно согласился Помпей.
– Среди заднескамеечников много нуждающихся сенаторов. Они недорого будут тебе стоить, поскольку все, что тебе нужно от них, – это их голоса. Но необходимо купить еще некоторых сладкоречивых, заседающих на передних скамьях, не говоря уж о нескольких сидящих в середине. – Филипп задумался. – Гай Скрибоний Курион относительно беден. Так же небогат приемный Корнелий Лентул – Гней Корнелий Лентул Клодиан. Им обоим не терпится стать консулами, но ни у того, ни у другого нет достаточно средств для этого. Есть несколько Лентулов, но Лентул Клодиан – старший из этой ветви. Он контролирует голоса тех заднескамеечников, которые являются клиентами Лентулов. Курион – сам по себе сила – интересный человек. Но чтобы купить их всех, потребуется немало денег. Может быть, по миллиону на каждого. Если Курион продастся. Я думаю, он согласится, если заплатить ему достаточно. Но продастся он не слепо и не совсем. А Луций Геллий Попликола за миллион заложит свою жену, родителей и детей.
– Я лучше бы выплачивал им годовой доход, – сказал Помпей, – как буду платить тебе. Миллион единовременно может купить их – да, но думаю, для них будет лучше, если они будут знать, что ежегодно станут получать по четверти миллиона. Это составит миллион через четыре года. Но они будут нужны мне куда дольше, чем четыре года.
– Ты щедр, Магн. Некоторые могли бы сказать, что ты по-глупому щедр.
– Я никогда не поступаю глупо! – взорвался Помпей. – Я ожидаю результатов! Результатов, которые будут стоить потраченных денег!
Они обсудили порядок выплат и количество необходимых людей, желающих – нет, жаждущих! – подать голос за Помпея. Вдруг Филипп нахмурился и замолчал.
– В чем дело? – нетерпеливо спросил Помпей.
– Есть один человек, без которого тебе не обойтись. Но дело в том, что у него столько денег, что он не знает, что с ними делать. Поэтому его нельзя купить. Благодаря этому обстоятельству он нажил себе приличный политический капитал.
– Ты имеешь в виду Цетега?
– Да, его.
– И как же мне его заполучить? – Помпей проворно поднялся. – Мне лучше увидеться с ним.
– Нет! – встревожился Филипп. – Цетег – патриций из Корнелиев. На вид он такой дружелюбный, такой сентиментальный, но ты можешь нажить себе врага, если заговоришь с ним напрямую. Предоставь это мне. Я все выпытаю и разузнаю, чего он хочет.
Через два дня Помпей получил записку от Филиппа. В записке была всего одна фраза: «Приведи ему Прецию – и он твой».
Дрожа от гнева, Помпей держал записку над пламенем лампы, пока она не загорелась. Да, это Цетег! Его ценой было унижение его будущего патрона. Он потребовал, чтобы Помпей стал его сводником.

 

* * *

 

Подход Помпея к Муции Терции очень отличался от его тактики обращения с Эмилией Скаврой или с Антистией. Эта третья жена оказалась намного лучше первой и второй. Во-первых, она была умная. Во-вторых, загадочная. Он никогда не мог понять, что у нее на уме. В-третьих, она была великолепна в постели – удивительно! К счастью, он догадался с самого начала не называть ее своим «маленьким пудингом» или «восхитительным горшочком с медом». Такие словечки действительно готовы были сорваться с языка, но что-то в ее лице убивало их. Хотя Помпею и не нравился младший Марий, Муция была женой младшего Мария, и это многое объясняло в ней. К тому же она – дочь Сцеволы, племянница Красса Оратора. Шесть лет жизни с Юлией тоже что-то значили. Поэтому инстинкт подсказал Помпею, что с Муцией Терцией он должен обращаться как с равной, а не как с рабыней.
Отыскав Муцию Терцию, он сделал то, что делал всегда: поцеловал ее, стараясь поймать ее язык и играя ее соском. Потом отошел и сел так, чтобы видеть ее лицо и улыбку порабощенной любви и преданности. А после этого приступил прямо к делу.
– Ты знала, что у меня была любовница в Риме? – спросил он.
– Которая? – серьезно ответила она вопросом на вопрос: Муция Терция редко улыбалась.
– Значит, ты знаешь всех, – спокойно отреагировал он.
– Только двух, самых известных: Флору и Прецию.
Помпей совсем забыл про Флору. Несколько секунд он просидел молча, а потом расхохотался:
– Флора? О, я уже не помню, когда это было!
– Преция, – спокойно продолжала Муция Терция, – была также любовницей моего первого мужа.
– Да, я знал это.
– До или после твоей встречи с ней?
– До.
– И тебе было все равно?
Реакция Помпея была мгновенной:
– Если я женился на его вдове, почему я должен был отказаться от его любовницы?
– Логично.
Она вытащила на свет несколько мотков тончайшей шерсти и стала внимательно их рассматривать. Ее работа – вышивка – лежала у нее на коленях. Наконец она выбрала самый бледный из клубков пурпурного цвета, оторвала нить нужной длины и вдела в иглу. Только проделав все это, она вновь обратила внимание на Помпея.
– Для чего тебе Преция?
– Я хочу организовать свою фракцию в Сенате.
– Мудро.
Игла проходила сквозь грубую ткань с изнанки на лицо и обратно. Постепенно проступал сложный рисунок из разноцветных шерстяных нитей.
– И с кого ты начал, Магн? С Филиппа?
– Совершенно верно! Ты действительно удивительная, Муция!
– Просто опытная. Я выросла среди разговоров о политике.
– Филипп взялся организовать для меня такую фракцию. Но есть один человек, которого нельзя купить за деньги.
– Цетег, – утвердительно произнесла она, начиная заполнять причудливый узор, контуры которого уже вышила более темным пурпуром.
– Опять верно. Цетег.
– Он необходим.
– Так уверяет меня и Филипп.
– И какова цена Цетега?
– Преция.
– О, понимаю. Значит, Филипп поручил тебе обеспечить Прецию для царя заднескамеечников?
– Кажется, так. – Помпей пожал плечами. – Она, должно быть, хорошо обо мне отзывается, иначе он поручил бы это кому-нибудь другому.
– О тебе – лучше, чем о младшем Марии.
– Да? – Лицо Помпея просияло. – О, это хорошо!
Она отложила вышивание. Ее темно-зеленые, широко поставленные глаза загадочно посмотрели на супруга и господина.
– А ты все еще ходишь к ней, Магн?
– Конечно, нет! – возмутился Помпей, но быстро успокоился и неуверенно посмотрел на нее: – А ты возражала бы, если бы я сказал «да»?
– Конечно, нет.
Она опять принялась за работу. Помпей покраснел:
– Ты хочешь сказать, что не ревновала бы?
– Конечно, нет.
– Значит, ты меня не любишь! – воскликнул Помпей, вскакивая, и быстро заходил по комнате.
– Сядь, Магн, прошу тебя.
– Ты не любишь меня! – повторил он.
Муция вздохнула и перестала вышивать.
– Сядь, Гней Помпей, прошу тебя! Конечно, я тебя люблю.
– Если бы ты меня любила, то ревновала бы! – резко выпалил он и плюхнулся в кресло.
– Я не ревнивая. Человек или ревнивый, или нет. Это от природы. И почему ты хочешь, чтобы я тебя ревновала?
– Это говорило бы о том, что ты любишь меня.
– Нет, это говорило бы лишь о том, что я ревнивая, – ответила Муция, являя великолепную логику. – Ты должен помнить о том, что я выросла в очень трудной семье. Мой отец до безумия любил мою мать, и она тоже его любила. Но он всегда ревновал ее. Это ее возмущало. В конце концов она бросилась в объятия Метелла Непота, который ее не ревновал. И с тех пор она счастлива.
– Ты предупреждаешь меня о том, что я не должен тебя ревновать?
– Вовсе нет, – спокойно ответила Муция Терция. – Я не похожа на свою мать.
– Ты любишь меня?
– Да, очень.
– Ты любила младшего Мария?
– Нет, никогда. – Нитка кончилась, и она оторвала новую. – Младший Гай Марий не был человеком, способным горячо любить свою жену. Я рада, что ты не такой. А это твое качество достойно любви.
Такой ответ вполне удовлетворил Помпея, и он смог вернуться к прежней теме разговора.
– Дело вот в чем, Муция. Как мне поступить? Я – в роли поставщика… Ай, зачем искать для этого приличное слово? Я – сводник!
Она хихикнула. Чудо из чудес! Она хихикнула!
– Я понимаю, в какое трудное положение ты попал, Магн!
– Как же мне поступить?
– Так, как привык. Возьмись и сделай. Ты не сможешь контролировать события, если начнешь размышлять и беспокоиться о том, как ты будешь выглядеть. Поэтому ни о чем не думай и не беспокойся. Иначе ничего не получится.
– Пойти, увидеться с ней и попросить?
– Вот именно. – Муция снова вдела нитку в иголку и посмотрела на него. Улыбающиеся глаза теперь скрывали что-то совсем другое. – Но этот совет имеет свою цену.
– Да?
– Конечно. Я хочу услышать полный отчет о твоей встрече с Прецией.

 

* * *

 

Время для таких переговоров оказалось удачным. Больше не увлеченная ни младшим Марием, ни Помпеем, Преция хандрила. Обеспеченная и решившая сохранить независимость, она теперь была уже не в том возрасте, чтобы испытывать плотские желания. Как и многие ее менее известные соратницы в искусстве любви, Преция стала экспертом в притворстве. Она разбиралась в людях и была очень умной. Поэтому каждый раз она вступала в связь, сознавая свое превосходство, уверенная в своей способности доставить удовольствие и сделать очередного партнера своей жертвой. Она любила заводить романы с мужчинами, которые обычно мало общались с женщинами или совсем их не знали. И больше всего любила вмешиваться в политику. Это был истинный бальзам для ее ума и хорошего настроения.
Когда Преции сообщили о приходе Помпея, она не сделала ошибки, предположив, что он пришел возобновить с ней связь, хотя, конечно, это мелькнуло у нее в голове: она слышала, что его жена беременна.
– Мой дорогой, дорогой Магн! – воскликнула Преция преувеличенно радостно, когда он вошел в ее кабинет, и протянула к нему руки.
Он поцеловал обе руки, потом сел в кресло на некотором расстоянии от ее ложа, на котором она полулежала, и вздохнул при этом так искусственно, что Преция улыбнулась.
– Ну что, Магн? – спросила она.
– Ну что, Преция? – отозвался он. – Я вижу, все прекрасно, как всегда. Разве кто-то находил тебя и твое окружение не прекрасным, даже если визит неожиданный?
Таблиний Преции – она называла свою комнату так, как ее назвал бы мужчина, – представлял собою восхитительное сочетание матового голубого и кремового цветов. Золота там было ровно столько, чтобы это не выглядело аляповато. Что касается самой Преции, она ежедневно с утра занималась своим туалетом так тщательно и долго, что превращала себя в настоящее произведение искусства. Сегодня она была задрапирована в тончайшую ткань мягкого серовато-зеленого цвета. Бледно-золотистые волосы уложены в безукоризненную прическу Дианы-охотницы с выбившимися завитушками, смотревшимися так натурально, что никто бы и не подумал, что их нарочно «растрепали» перед зеркалом. Красивое лицо куртизанки вовсе не казалось накрашенным. Преция была слишком умна, чтобы злоупотреблять косметикой, когда Фортуна продолжала являть ей свою благосклонность. Даже теперь, когда ей уже сорок лет.
– Как поживаешь? – спросил Помпей.
– Здорова, но хандрю. – Она пожала плечами, надув губы. – А что хорошего? Ты больше не приходишь. И нет никого, кто представлял бы интерес.
– Я снова женился.
– На очень странной женщине.
– Муция? Странная? Хотя… да. Но мне она нравится.
– Еще бы.
Помпей не знал, как начать разговор. Он не находил зацепки и потому сидел молча. Преция насмешливо смотрела на него, приподнявшись на своем ложе. Ее огромные бледно-голубые глаза, считавшиеся ее лучшим украшением, прямо-таки плясали от смеха.
– Ладно! – вдруг воскликнул Помпей. – Я – посланник любви, Преция. Я здесь не от себя лично, а от другого человека.
– Как интересно!
– У тебя есть поклонник.
– У меня много поклонников.
– Но не такие, как этот.
– А чем он отличается от остальных? Если не иметь в виду того, что ему удалось направить ко мне тебя, чтобы добиться моих услуг!
Помпей покраснел:
– Я вынужден был согласиться, и мне это ненавистно! Но он мне нужен, а я ему – нет. Поэтому я здесь от его имени.
– Ты уже говорил это.
– Не язви, женщина! Мне и так паршиво. Это Цетег.
– Цетег? Ну и ну! – промурлыкала Преция.
– Он очень богат, довольно испорчен и очень противный, – сказал Помпей. – Он мог бы и сам выполнить эту грязную работу, но ему интересно, чтобы я сделал это за него.
– Такова его цена, – понимающе заметила Преция. – Заставить тебя играть роль сводника.
– Да.
– Наверное, он тебе очень нужен.
– Просто дай мне ответ! Да или нет?
– У нас с тобой все кончено?
– Да.
– Тогда мой ответ Цетегу – «да».
Помпей поднялся.
– Я думал, ты скажешь «нет».
– При других обстоятельствах мне бы действительно захотелось сказать «нет», но правда в том, что мне скучно, Магн. Цетег – сила в Сенате, а мне нравится иметь дело с влиятельными людьми. Кроме того, я вижу в этом новый источник силы и для себя. Я устрою так, что все, кто ищет милости от Цетега, должны будут сначала умилостивить меня. Отлично!
– Гррр! – прорычал Помпей и ушел.
Он не мог ручаться за себя, если увидит Цетега, поэтому направился прямо к Луцию Марцию Филиппу.
– Преция дала согласие, – только и сказал Помпей.
– Отлично, Магн! Но почему такой несчастный вид?
– Он заставил меня быть сводником.
– О, я уверен, что ничего личного в этом не было!
– А я не уверен!

 

* * *

 

Весной того года Нола сдалась. Почти двенадцать лет город самнитов в Кампании оставался злейшим противником Рима и Суллы, выдерживая одну осаду за другой, большей частью возглавляемую теперешним младшим консулом Аппием Клавдием Пульхром. Поэтому имелась своя логика в том, что Сулла приказал Аппию Клавдию ехать на юг, чтобы принять сдачу Нолы. Была она и в том, что Аппий Клавдий с большим удовольствием передал магистратам города подробности необычно жестких условий Суллы. Как Капуя, Фезулы и Волатерры, Нола больше не имела своих территорий. Все они отходили к Риму и становились общественными землями. Жителям Нолы запрещалось предоставлять римское гражданство. Племяннику диктатора Публию Сулле поручили возглавить римскую власть в этом городе – еще одно опрометчивое решение. В прошлом году Публий Сулла разбирался в запутанных делах города Помпеи, где его грубое равнодушие еще более ухудшило и без того тяжелую ситуацию.
Но для Суллы подчинение Нолы было знаком. Теперь он мог Уйти. Удача до самого конца не покинула его. Место, где он завоевал венец из трав, больше не существовало. Так что в мае и июне его имущество перевозили в Мизены, а команда строителей завершала работы над некоторыми сооружениями, составлявшими украшение мизенской виллы: небольшим театром, красивым парком с лесистыми долинами, водопадами, множеством фонтанов и глубоким прудом, а также несколькими дополнительными помещениями, очевидно предназначенными для вечеринок. Не говоря уже о шести гостевых апартаментах, убранных с такой роскошью, что все в Мизенах недоумевали: кого собирается развлекать Сулла? Царя парфян?
Затем наступил квинктилий и последние из серии шутовских выборов Суллы. К досаде Катула, он стал младшим консулом. Старшим был назначен Марк Эмилий Лепид, чего никто не ожидал в свете его независимого поведения в Сенате с тех пор, как Сулла стал диктатором.
В начале месяца Валерия Мессала и близнецы уехали за город, в Кампанию. На вилле все было готово. В Риме никто не ожидал никаких сюрпризов. Сулла уйдет – как он пришел и правил – окруженный глубокой респектабельностью и торжествами. Рим готовился проститься со своим первым за сто двадцать лет диктатором и первым, который оставался у власти более шести месяцев.
Ludi Apollinares, Аполлоновы игры, впервые поставленные дальним предком Суллы, наступили и прошли. И выборы тоже миновали. На следующий день огромная толпа собралась на Нижнем Римском Форуме, чтобы стать свидетелем того, как диктатор Сулла сложит с себя полномочия, принятые им же самим. Он собирался сделать это публично, а не в курии Гостилия, – с ростры, через час после рассвета.
Сулла провел церемонию с достоинством и впечатляющим величием. Сначала он с величайшей учтивостью и дорогими подарками отпустил своих ликторов. Потом обратился к толпе с ростры, а затем прошел с выборщиками на Марсово поле, где присутствовал при отмене закона Флакка, принцепса Сената, в соответствии с которым он был назначен диктатором. Из Центуриатного собрания Сулла ушел частным лицом, без власти и официального auctoritas.
– Я хотел бы, чтобы кто-нибудь из вас проводил меня, когда я буду уезжать из Рима, – обратился бывший диктатор к Ватии, Аппию Клавдию, Катулу, Лепиду, Цетегу, Филиппу. – Будьте у Капенских ворот завтра через час после рассвета. Только там, помните! Посмотрите, как я буду прощаться с Римом.
Конечно, они в точности выполнили просьбу. Сулла теперь мог стать частным лицом, лишенным власти, но он пробыл диктатором слишком долго, чтобы кто-то поверил в то, что он и правда лишился власти. Сулла будет опасен до последних дней своей жизни.
Поэтому все, кого пригласили, послушно явились к Капенским воротам. Но троих самых любимых протеже Суллы – Лукулла, Мамерка и Помпея – не было в Риме. Лукулл был занят приготовлениями к Играм в сентябре, Мамерк находился в Кумах, а Помпей вернулся в Пицен ждать рождения своего первого ребенка. Когда Помпей потом узнал о событиях, развернувшихся у Капенских ворот, он обрадовался тому, что его там не было. А Лукулл и Мамерк, наоборот, сожалели.
Рыночная площадь за воротами была битком забита людьми, занятыми своими обычными делами: там продавали, покупали, торговали вразнос, прогуливались, флиртовали, ели. Конечно, на группу людей, одетых в одинаковые тоги с пурпурными каймами, смотрели с любопытством. Обычный град громких унизительных оскорблений сыпался со всех сторон на головы этих представителей высшего класса. Но курульные сенаторы все это слышали уже много раз и не обращали внимания на выкрики из толпы. Стоя возле ворот, они ждали, переговариваясь.
Вскоре послышалась музыка – трубы, маленькие барабаны, мелодичные флейты. Все это звучало в веселом, разгульном ритме. Толпа заволновалась, расступилась в изумлении, пропуская процессию, появившуюся со стороны Палатина. Сначала выступили украшенные цветами проститутки в огненно-ярких тогах, звеня тамбуринами. Они погружали руки в распухшие пазухи своих тог и бросали на дорогу лепестки роз. За ними шли чудища, карлики с лицами, вымазанными штукатуркой или размалеванными; некоторые были в рогатых масках с колокольчиками. Они прыгали на кривых ногах, одетые в радужные шутовские костюмы centunculi – платья из тряпья. За ними шагали музыканты, одни из которых были прикрыты лишь цветами, а другие наряжены сатирами или евнухами. В середине, в окружении смеющихся, пляшущих детей, брел, пошатываясь, жирный и пьяный осел с позолоченными копытами и гирляндой из роз на шее. Его длинные уши высовывались из отверстий, проделанных в Широкополой плетеной шляпе. На спине животного, покрытой пурпурным одеялом, развалился столь же пьяный Сулла. Он размахивал золотым кубком, из которого выплескивалось вино. Бывший диктатор оделся в тунику из тирского пурпура, вышитую золотом. Цветы оплетали его шею и голову. Рядом с ослом ступала очень красивая женщина… точнее, переодетый мужчина. У него были густые черные волосы, чуть тронутые сединой. Полупрозрачное желто-оранжевое женское платье не скрывало его мужественной фигуры. Он нес большой золоченый кувшин, и каждый раз, когда Сулла протягивал ему кубок, наполнял его пурпурной жидкостью, расплескивая ее во все стороны.
Поскольку дорога к воротам была покатой, процессия набрала некоторое ускорение, так что, когда перед ними показалась арка и Сулла стал, шамкая, вопить, чтобы остановились, все кругом попадали, визжа и хохоча. Женщины завалились, взметнув ноги вверх, и их волосатые прелести явились всем на обозрение. Осел зашатался и уткнулся в ограждение фонтана. Сулла покачнулся и медленно рухнул на сильные руки идущего рядом человека с кувшином. Наконец, восстановив равновесие, бывший диктатор зашагал к стоявшей в недоумении группе курульных сенаторов, но, проходя мимо отчаянно дрыгающей пары прелестных женских ножек, он остановился, наклонился и сунул палец в cunnus, к радостному удовольствию женщины.
Когда эскорт вновь поднялся и собрался, распевая и продолжая играть и плясать, Сулла предстал перед консулами. Одной рукой он обнимал своего красивого помощника, а другой приветственно размахивал кубком.
– Тихо! – рявкнул он танцорам и музыкантам.
Все мгновенно стихли.
– Наконец-то он наступил! – крикнул Сулла, обращаясь неизвестно к кому, наверное к небу. – Мой первый день свободы!
Золотой кубок описывал круги в воздухе, а густо накрашенный рот демонстрировал голые десны, обнаженные в широкой счастливой улыбке. Лицо под дурацким рыжим париком было выкрашено белым. Белыми были и пятна здоровой кожи на лице, а лилово-синие шрамы замаскировались. Но эффект был несколько испорчен тем, что краска на губах, собранных в куриную гузку, расползлась множеством глубоких борозд под носом и на подбородке. И это делало лицо Суллы похожим на кровавую рану, небрежно стянутую крупными красными стежками. Но беззубый рот улыбался, улыбался, улыбался. Сулла был пьян, и ему было на все наплевать.
– Уже больше тридцати лет, – обратился он к онемевшим Ватии и Аппию Клавдию, – я подавлял свою природу. Я отказывал себе в любви и удовольствиях. Сначала – ради своего имени и амбиций, а потом, когда все уже было достигнуто, – ради Рима. Но теперь все кончено. Кончено, кончено, кончено! Отныне я отдаю Рим вам – всем вам, маленьким, самоуверенным людишкам с куриными мозгами. Вам снова предоставляется возможность изливать свою желчь на бедную страну: выбирать не тех, кого нужно, по-глупому тратить общественные деньги, думать не о будущем государства, а о собственных безмерно раздутых интересах. Я предсказываю вам, что за тридцать лет жизни одного поколения вы и те, кто придет после вас, – вы все нанесете Риму непоправимый ущерб!
Рука Суллы очень нежно, интимно коснулась лица человека, поддерживающего его.
– Конечно, вы знаете, кто это. Если вы ходите в театр. Метробий. Мой мальчик. Он всегда был и останется моим мальчиком!
Сулла повернулся, наклонил к себе темноволосую голову и поцеловал Метробия прямо в губы. Затем, икая и хихикая, он позволил подвести себя к пьяному ослу и взвалить на его спину. Шумная процессия перестроилась и через Капенские ворота выбралась на Латинскую, а потом на Аппиеву дорогу. Половина завсегдатаев рыночной площади последовала за ними с веселыми криками.
Сенаторы не знали, куда глаза девать, особенно когда Ватия вдруг громко зарыдал. Предоставленные теперь самим себе, лишенные твердого руководства, они по одному, по двое стали расходиться. Аппий Клавдий пытался успокоить потрясенного Ватию.
– Я не верю этому! – сказал Цетег Филиппу.
– Думаю, мы должны поверить, – ответил Филипп. – Вот почему он пригласил нас на этот парад. Как еще мог он освободить нас, порвать те цепи, которыми приковал нас к себе?
– Освободить нас? Что ты имеешь в виду?
– Ты слышал его. Более тридцати лет он подавлял свою природу. Он обманул меня. Он обманул всех, кто имеет значение в Риме. И какой сильный реванш за погубленное детство! Римом правил, Рим поставил на ноги половой извращенец! Нас обманул фигляр. Как он, должно быть, смеялся!

 

* * *

 

И он действительно смеялся. Он смеялся всю дорогу до Мизен, когда его и Метробия несли в убранном цветами паланкине в сопровождении веселых поклонников Бахуса. Все они были приглашены на его виллу в качестве гостей и могли оставаться там, сколько пожелают. В группу вошли комик Росций и мим Сорекс и еще много второстепенных театральных светил.
Они бесцеремонно вломились в заново обустроенную виллу, которая когда-то была домом Корнелии, матери Гракхов, и среди них – Сулла, опять на своем пьяном осле.
– Liber Pater! – кричали они ему, посылая воздушные поцелуи и выводя трели на своих дудках.
А он, настолько пьяный, что соображал лишь наполовину, хихикал, скулил и улюлюкал.
Гулянье длилось до следующего рыночного дня. Оно запомнилось огромным количеством съеденного и выпитого, а также многочисленными гостями, которые хлынули со всех соседних вилл и деревень. Их хозяин, веселясь и предаваясь пьянству, сердечно принимал всех и демонстрировал такие сексуальные выверты, о которых большинство и не слышали.
Валерия во всем этом участия не принимала. Она лишь посмотрела на своего прибывшего супруга и скрылась на своей половине. Там она заперлась и залилась слезами. Метробий уговорил ее открыть дверь.
– Так невыносимо будет не всегда, госпожа. Он слишком долго мечтал об этом. Дай ему волю. Через несколько дней он поплатится за это. Ему станет плохо. После этого он уже не будет расположен вести такую жизнь.
– Ты его любовник, – сказала Валерия Мессала, не чувствуя ничего, кроме отчаянного смятения.
– Я был его любовником еще до того, как ты увидела солнечный свет, – мягко отозвался Метробий. – Я принадлежу ему. Всегда принадлежал. Но и ты – ты тоже принадлежишь ему.
– Любовь между мужчинами омерзительна!
– Ерунда. Просто так говорят твой отец, твой брат и все твои кузены. Но откуда ты можешь знать? Что ты видела в жизни, Валерия Мессала, кроме унылого бытия римской матроны, в одиночестве, в изоляции? Мое присутствие означает, что ты ему не нужна. Однако не больше, чем твое присутствие может значить, что я ему не нужен. Если ты хочешь остаться, ты должна будешь принять тот факт, что в жизни Суллы были и остаются разные виды любви.
– У меня и выбора-то нет, – молвила она, обращаясь скорее к самой себе. – Или я возвращаюсь в дом брата, или научусь жить среди этого буйного сборища.
– Да, это так, – кивнул Метробий.
Он улыбнулся ей с пониманием и большой теплотой. Потом потянулся, чтобы приласкать Валерию и погладить ее шею, которая, как ему казалось, устала гордо держать голову патрицианки.
– Ты слишком хорош для него, – заметила Валерия Мессала, сама удивляясь своим словам.
– Всем, что я есть, я обязан ему, – серьезно ответил Метробий. – Если бы не он, я был бы лишь самым заурядным актером.
– Ну что ж, кажется, другого выхода нет. Остается присоединиться к этому цирку! Хотя, если ты не возражаешь, не в самый его разгар. У меня нет ни сил, ни опыта для участия в такой попойке. Когда ты посчитаешь, что я нужна ему, позови.
На этом их беседа закончилась. Как и предсказывал Метробий, на восьмой день после начала кутежа скрытые болезни заявили о себе и бражников разогнали по домам. Сорекс и Росций прокрались в свои комнаты и спрятались там, пока Валерия, Метробий и Луций Тукций занимались ликвидацией разрушений, вызванных разгулом Суллы. Иногда бывший диктатор чувствовал благодарность к ним, но временами ему было очень трудно помочь.
Обретя в конце концов некое спокойствие и подобие здоровья, Сулла всерьез занялся своими мемуарами. Это будет победная песнь Риму и его гражданам – таким, как Катул Цезарь и сам Сулла. Так Сулла объяснил цель своего труда Валерии и Метробию, умолчав о том, что его мемуары должны были стать метафорическим убийством Гая Мария, Цинны, Карбона и их последователей.

 

* * *

 

К концу старого года, когда заканчивалось консульство Ватии и Аппия Клавдия, правление Суллы в Мизенах обрело некий порядок, определенную цикличность в соответствии с настроением хозяина. Некоторое время он посвящал написанию мемуаров, радостно хихикая всякий раз, когда из-под его стилоса выходила особенно удачная саркастическая фраза в адрес Гая Мария. Вспоминая войну с Югуртой, он испытывал безумное удовольствие при мысли о том, что теперь, своими словами, он утверждал: Рим обязан победой в той войне ему, Сулле, потому что это он, Сулла, лично захватил Югурту, а Гай Марий намеренно утаил сей факт. Потом Сулла откладывал дощечки и стилос и организовывал оргию, ставил в своем домашнем театре комедии и пантомимы или устраивал грандиозное пиршество, длившееся до следующего рыночного дня. Он придумывал все новые и новые развлечения. Фантазия его была неистощима: шуточные охоты с голыми юношами-охотниками и девушками-добычей; соревнования – кто покажет самую эксцентричную позу полового акта или придумает шараду, в которой участники изображают все, что угодно, с помощью костюма или украшения. Он устраивал нудистские вечеринки при луне, дневные пирушки возле беломраморного бассейна, где гости с восхищением наблюдали за резвящимися в воде обнаженными юношами и девушками. Казалось, выдумкам Суллы не будет конца, как не было конца его жажде сексуальных новшеств. Но в его фантазиях не было жестокости, а к сексуальным играм не привлекали животных. И если он замечал в ком-либо склонность к этому, такого гостя немедленно выпроваживали вон.
Сомнений не было: физическое состояние Суллы ухудшалось. После Нового года его сексуальная удаль значительно ослабла. К концу февраля уже ничто не могло возбудить его. И когда это случилось, его настроение и характер резко испортились.
Только один из его высокорожденных римских друзей составил компанию Сулле – Лукулл. В квинктилии он находился в Африке со своим братом, лично наблюдая за поимкой животных для Игр, которые должны были состояться в начале сентября. Когда Лукулл в середине секстилия возвратился в Рим, город был охвачен волнением, постоянно подпитываемым сообщениями о последних сумасбродствах на вилле в Мизенах. Ему рассказали о скандальном поведении Суллы.
– Все вы, кто судите его, посмотрите сначала на себя, – высокомерно отреагировал Лукулл. – Он имеет право поступать так, как считает нужным.
Но лишь спустя несколько дней после окончания ludi Romani в сентябре Лукулл смог выбрать время посетить Суллу, которого застал в один из периодов затишья, за работой над мемуарами. Сулла искренне веселился над тем, что проделывал с репутацией и подвигами Гая Мария.
– Ты единственный, Лукулл, – сказал Сулла, и отблеск прежнего Суллы мелькнул в его измученных болью глазах.
– Никто не вправе критиковать тебя! – воскликнул Лукулл. – Ты отдал Риму все.
– Да. Это правда. И я не отрицаю, что было тяжело. Но, дорогой мой мальчик, если бы я не отказывал себе все эти годы, я и наполовину не радовался бы нынешним излишествам.
– Я могу понять, в чем привлекательность этого, – сказал Лукулл, следя взглядом за изящной девочкой, только-только распускающимся бутончиком, которая нагая танцевала в солнечных лучах для Суллы за окном его кабинета.
– Ведь тебе нравятся молоденькие, да? – хихикнул Сулла, наклонился, взял Лукулла за руку. – Подожди, досмотри ее танец до конца. А потом можешь с ней погулять.
– Что ты сделал с их мамашами?
– Ничего. Я просто их купил у мамаш.
Лукулл остался. С тех пор он часто навещал Суллу. Но в марте, когда страсти совсем оставили Суллу, с ним стало очень трудно управляться, даже Метробию и Валерии, которые научились действовать сообща.
Валерия даже не поняла, как это получилось, но она оказалась беременной. Она надеялась, что ребенок от Суллы, но не могла сообщить об этом супругу и с ужасом думала о том дне, когда ее положение уже нельзя будет скрыть. Это случилось в конце года, когда Лукулл принес несколько странных грибов, привезенных им из Африки, и узкий круг друзей, включая Валерию, съели их. Как какой-то кошмарный сон, она смутно помнила, что все присутствующие мужчины по очереди, от Суллы до Сорекса, брали ее, и даже Метробий принял в этом участие. Это был единственный случай, который мог стать причиной беременности. И с тех пор как она осознала этот ужасающий результат, страх не покидал ее.
Вспышки раздражения Суллы были кошмаром для всех. Он часами кричал, злился на всех, его приходилось удерживать, чтобы он не убил всех, кто встречался на его пути, от детей, бывших игрушками для его друзей, до старых прачек и уборщиц. Поскольку Сулла всегда находился в компании своих сторонников, те, кто удерживал его, очень хорошо понимали, что подвергают себя опасности.
– Ему нельзя разрешать убивать людей! – кричал Метробий.
– О, если бы он примирился с тем, что с ним происходит! – плача, жаловалась Валерия.
– Тебе сейчас самой плохо, госпожа.
Неосмотрительно было с его стороны произносить это таким добрым голосом. Тотчас последовала история беременности. Метробий тоже помнил случай с грибами.
– Кто знает? – смеясь, сказал Метробий. – Я еще могу зачать ребенка! Мой шанс – один из четырех.
– Из пяти.
– Из четырех, Валерия. Ребенок не может быть от Суллы.
– Он меня убьет!
– Оставь все, как есть, и ничего не говори Сулле, – твердо сказал Метробий. – Будущее неизвестно.
Вскоре после этого печень Суллы так разболелась, что не давала ему покоя. День и ночь бродил он по длинному атрию. Он не мог ни сесть, ни лечь, чтобы отдохнуть. Его единственным утешением было полежать в беломраморной ванне. Он лежал там, пока не начинался новый приступ, и тогда он опять ходил, ходил, ходил по атрию. Он стонал и скулил, подбегая к стене, и его нужно было хватать, чтобы он не бился головой о стену, – такой невыносимой была пытка.
– Этот дурак, который по утрам выносит его горшок, начал всем рассказывать, что Луция Корнелия съедают изнутри черви, – возмущенно сообщил Тукций Метробию и Валерии. – Честно говоря, невежество большинства людей относительно того, как функционирует человеческий организм и что такое болезнь, приводит меня в отчаяние! До того, как эти боли начались, Луций Корнелий пользовался отхожим местом. Но теперь он вынужден пользоваться ночным горшком. Содержимое горшка кишит червями. Вы думаете, я могу убедить слуг, что черви естественны, что они есть у всех, что они живут у нас в кишечнике всю нашу жизнь? Нет!
– И черви нас не едят? – прошептала Валерия, побелев, как мел.
– Только то, что мы съели, – объяснил Тукций. – Нет сомнения, в следующий раз, когда я приеду в Рим, я и там услышу эту историю. Слуги – самые лучшие разносчики сплетен.
– Думаю, ты успокоил меня, – сказал Метробий.
– Я не собираюсь вас успокаивать, я только хочу, чтобы вы не верили россказням слуг. Реальность достаточно серьезна. Его моча слаще меда, а кожа пахнет спелыми яблоками.
Лицо Метробия исказилось в гримасе:
– Ты пробовал на вкус его мочу?
– Да, пробовал, но только после того, как выполнил старый трюк, который мне показала знахарка, когда я еще был ребенком. Я выставил на солнце немного его мочи на тарелке, и насекомые слетелись на нее. Это означает, что в моче Луция Корнелия содержится концентрированный мед.
– И он худеет почти на глазах, – добавил Метробий.
Валерия снова ахнула:
– Он умирает?
– Да, – сказал Луций Тукций. – Кроме меда, в моче, – я не знаю, что это значит, только знаю, что это смертельно, – его печень больна. Слишком много вина.
В черных глазах Метробия блеснули слезы. Актер сморгнул их. Губы его дрожали.
– Этого следовало ожидать, – вздохнув, сказал он.
– Что нам делать? – спросила жена.
– Только ждать, госпожа.
Вместе они проводили взглядом Луция Тукция, который отправился к своему пациенту. Потом Метробий произнес печальные слова голосом, в котором не было и следа печали:
– Так много лет я любил его. Однажды, очень давно, я попросил его, чтобы он позволил мне всегда быть с ним, даже если это означает, что моя жизнь из вполне благополучной превратится в тяжелую. Он не разрешил.
– Он слишком любил тебя, – сентиментально сказала Валерия.
– Нет! Он любил идею своего патрицианского рождения. Он знал, куда идет, а то, куда он шел, значило для него намного больше, чем я. – Метробий повернулся и с изумлением посмотрел на Валерию. – Неужели ты еще не поняла, что разные люди по-разному понимают любовь и что твоя любовь может остаться безответной? Я никогда не винил его. Как я мог его винить, когда я не на его месте? И наконец, после того как он столько раз отсылал меня прочь, он признал меня перед своими коллегами. «Мой мальчик»! Я готов снова вынести все, чтобы только услышать, как он говорит эти слова таким людям, как Ватия и Лепид.
– Он не увидит моего ребенка.
– Сомневаюсь, что он успеет увидеть тебя располневшей, госпожа.
Ужасный приступ боли прошел. Но возникла другая проблема. Она касалась финансового положения Путеол. Этот город был расположен недалеко от Мизен. Там всем заправляли Гранин, которые несколько поколений подряд были его банкирами и корабельными магнатами. Гранин считали себя хозяевами города. Ничего не зная о невоздержанности Суллы – не говоря уж о его болезнях, – один из городских чиновников явился на виллу бывшего диктатора и попросил аудиенции. Его жалоба, как сообщил управляющий, заключалась в том, что некий Квинт Граний задолжал городской казне огромную сумму, но отказывается вернуть деньги. Не может ли Сулла помочь?
Хуже имени, чем «Граний», для ушей Суллы было разве что «Гай Марий». И действительно, существовали тесные кровные и брачные узы между Мариями и Гратидиями, а также между Туллиями из Арпина и Граниями из Путеол. Первая жена Гая Мария происходила из рода Граниев. По этой причине несколько Граниев оказались в проскрипционных списках, а те Гранин, которые избежали проскрипций, держались очень тихо, боясь, что Сулла вспомнит об их существовании. Среди этих удачно избежавших гонения находился и Квинт Граний, который теперь содержался под арестом на вилле Суллы. Сторонники Суллы доставили его туда.
– У меня нет денег, – упрямо твердил Квинт Граний, и весь вид его говорил о том, что он будет стоять на своем.
Сидя в курульном кресле в toga praetexta и приняв величественную позу, Сулла свирепо смотрел на него.
– Ты сделаешь так, как тебе велят магистраты Путеол! Ты заплатишь! – сказал он.
– Нет, не заплачу! Пусть Путеолы судят меня законным судом и проведут расследование, как и полагается, – возразил Квинт Граний.
– Плати, Граний!
– Нет!
Вспыльчивость Суллы, которая теперь проявлялась по любому поводу, вдруг прорвалась. Сулла вскочил с кресла, трясясь от ярости и сжав кулаки.
– Плати, Граний, или я прикажу задушить тебя – здесь и сейчас!
– Ты был диктатором Рима, – с презрением проговорил Квинт Граний, – но теперь у тебя власти приказывать мне не больше, чем у любого другого! Возвращайся к своим кутежам и оставь Путеолы самостоятельно справляться со своими делами!
Сулла открыл рот, чтобы отдать распоряжение задушить Гранин, но не произнес ни звука. Волна слабости и тошноты накатила на него. Он покачнулся, с трудом выпрямился и посмотрел на своих приближенных.
– Задушите его! – прошептал он.
Никто не успел шевельнуться, как рот Суллы опять открылся. Оттуда хлынула кровь, она растеклась по полу – алый фонтан ударил на большом расстоянии от того места, где стоял Сулла, издавая странные звуки. Последние капли упали на белоснежные складки тоги. Потом Сулла вдруг странно рыгнул и, выдав еще одну кровавую струю, медленно опустился на колени. Люди принялись разбегаться, крича от ужаса. Они удирали куда глаза глядят, но только не к Сулле, которого, как они были убеждены, заживо поедали черви.
Через несколько секунд появились Луций Тукций, Метробий и побелевшая Валерия. Сулла лежал, продолжая изрыгать кровь. Его любовник держал голову умирающего, а жена нагнулась над ним, дрожа и не зная, что делать. Тукций резко отдал приказание слугам, и те бросились бегом и принесли охапки полотенец. Глаза их расширились от ужаса, когда они увидели всю комнату в крови и господина, задыхавшегося от кровавой рвоты. Он все пытался что-то сказать, сжимая, как тисками, окровавленную руку Метробия.
Забытый всеми, Квинт Граний долго не раздумывал. Пока перепуганные люди Суллы жались друг к другу, а их полководец пытался как-то подбодрить их, банкир из Путеол тихо выбрался из комнаты, покинул дом и пошел туда, где ждала его лошадь. Вскоре он уехал.
Много времени прошло, пока Сулла успокоился и его можно было поднять с пола. Метробий унес его, на удивление легкого. Слуги остались приводить комнату в порядок.
Но хуже всего, как сообразил Сулла, – ибо он находился в сознании и понимал все, что происходило, – было то, что кровь пыталась задушить его. Она постоянно скапливалась в глотке, даже когда его не рвало. В безумном страхе от собственной беспомощности Сулла прижался к Метробию как к спасательному кругу среди моря, глядя в это смуглое родное лицо с отчаянной мольбой. Метробий оставался единственным человеком, с которым в эту минуту хотел общаться умирающий. Краем глаза он видел Валерию с белым лицом, на фоне которого голубизна ее глаз поражала, и строгий облик своего врача.
«Это смерть? – спрашивал он себя, заранее зная ответ. – Но я не хочу так умирать! Не в блевотине, не задыхаясь, не в грязи и беспомощности. Я хочу уйти из этого мира достойно, сохранив приличие и dignitas римлянина. Я был некоронованным царем Рима. Я был коронован венцом из трав у стен Нолы. Я был величайшим человеком в междуречье Океана и Инда. Пусть моя смерть окажется достойной всего этого! Пусть она не будет этим кошмаром крови, немоты и страха!»
Он вспоминал о Юлилле, которая умирала одна, в луже крови. О Никополис, бившейся в страшной агонии. И о Клитумне, которая в агонии плясала со сломанной шеей. Еще был Метелл Нумидийский, задыхающийся, с багровым лицом. «Я не знал, что это так ужасно!» Далматика, выкрикивающая его имя в храме Юноны Спасительницы. Его сын, свет его жизни, мальчик Юлиллы, который значил для него больше, чем кто-либо, – он тоже умер, задохнувшись.
«Я боюсь. Я так боюсь! Я никогда не думал, что мне будет страшно. Это неминуемо, этого нельзя избежать. Скоро все кончится, и я уже никогда не увижу, не услышу, не почувствую, не подумаю снова. Я буду никто. Ничто. В такой судьбе нет боли. Это судьба полного забвения. Сон без сновидений. Вечный сон. Меня, Луция Корнелия Суллы, некоронованного царя Рима, увенчанного венцом из трав, уже не будет. Я останусь лишь в памяти людей. Ибо это единственный вид бессмертия – остаться в памяти живущих. Я почти закончил свои мемуары. Осталось лишь написать еще одну небольшую книгу. Более чем достаточно для будущих историков, чтобы судить обо мне. И более чем достаточно, чтобы убить Гая Мария – убить на все времена. Он-то не написал мемуаров. А я написал. Я победил! И из всех моих побед победа над Гаем Марием – самая значительная для меня».
Кровотечение продолжалось около часа. Сулла ужасно страдал. Но потом все стихло. Сознание умирающего окончательно прояснилось. Он увидел Метробия, Валерию, Луция Тукция с той отчетливостью, которой был лишен уже много месяцев, – словно наконец за миг до кончины ему вернули это величайшее из чувств, чтобы он мог разглядеть отражение своего умирания на хорошо знакомых лицах. Он даже смог заговорить:
– Мое завещание. Пошлите за Лукуллом, он должен прочитать его, когда я умру. Он мой душеприказчик и опекун моих детей.
– Я уже послал за ним, Луций Корнелий, – тихо сказал актер-грек.
– Был ли ты доволен мной, Метробий?
– Всегда, Луций Корнелий.
– Я не знаю, что такое любовь. Аврелия говорила, что я знаю, просто не сознаю этого. Я не уверен в этом. Однажды мне приснились Юлилла и мой сын. Он пришел ко мне и просил меня соединиться с его матерью. Я уже тогда должен был понять. Но я не понял. Я лишь плакал. Его я любил. Больше, чем себя. О, как я скучал по нему!
– Это к примирению, дорогой Луций Корнелий.
– Это одна из причин готовиться к смерти.
– Есть у тебя какие-нибудь желания?
– Только покой. Сознание… выполненного долга.
– Свой долг ты выполнил.
– Мое тело.
– Что с твоим телом, Луций Корнелий?
– Всех Корнелиев хоронят в земле. Только не меня, Метробий. Об этом написано в моем завещании, но ты должен уверить Лукулла, что это действительно моя воля. Если мое тело будет лежать в могиле, какая-нибудь частица пепла Гая Мария может опуститься на мою могилу и остаться там. Я выбросил в реку его пепел. Я не должен был этого делать. Кто знает, где сейчас он прячется, ожидая, чтобы осквернить меня? Пепел плыл по Анио, я видел, как он пыльной паутиной покрыл воду. Но подул ветер, и верхний слой, еще не успевший намокнуть, разлетелся. Поэтому я не могу быть уверен. Меня надо сжечь. Ты скажешь Лукуллу, что я так хотел. Мой пепел пусть соберут в кувшин под непроницаемым покровом. Потом пусть кувшин запечатают воском, чтобы Гай Марий не мог туда проникнуть. Я буду единственным Корнелием, которого сожгут.
– Мы так и сделаем, обещаю.
– Сожги меня, Метробий! Заставь Лукулла сжечь меня!
– Я сделаю это, Луций Корнелий, я сделаю это.
– Если бы я только знал, что такое любовь!
– Но ты знаешь! Конечно, ты знаешь! Любовь заставляла тебя отречься от своей природы и посвятить себя Риму.
– Разве это любовь? Это не может быть любовью. Это сухое, как пыль. Сухое, как мой пепел. Единственный Корнелий, которого сожгут, не похоронят.
Налитые кровью, порванные сосуды в основании глотки еще кровоточили. Вскоре начался новый приступ кровавой рвоты. Он длился несколько часов почти без перерыва. Сулла слабел, и периоды просветления становились все короче. Снова и снова, приходя в сознание, он умолял Метробия проследить, чтобы ни один атом Гая Мария никогда не коснулся его останков, а потом спрашивал, что такое любовь и почему он не знает этого.
Лукулл прибыл как раз перед смертью Суллы, хотя Сулла уже ничего не мог сказать, он даже ничего не сознавал. Странные выцветшие глаза с темным ободком и черными зрачками потеряли свое грозное выражение, они выглядели усталыми. Дыхание его стало едва заметным, его можно было различить, лишь поднеся зеркало к его губам. А белая кожа уже не могла быть белее из-за потери крови. Но багровые шрамы так и остались. Безволосый скальп стал морщинистым, как тронутая ветром водная гладь, а рот провис. Потом вдруг глаза умирающего стали меняться. Зрачки расширились, закрыв радужную оболочку и соединившись с темным ободком. Свет их погас. Стоявшие возле него видели, как золотой блеск заливал широко открытые глаза Суллы.
Луций Тукций наклонился и прикрыл ему веки, а Метробий положил на них монеты. Лукулл вложил умершему в рот денарий, чтобы было чем заплатить Харону, перевозчику душ умерших через Стикс в царство теней.
– Тяжелая смерть, – сказал Лукулл, стараясь сдерживаться.
Метробий плакал.
– Луцию Корнелию все доставалось тяжело. Поэтому легкая смерть была не для него.
– Я провожу его тело в Рим для государственных похорон.
– Он хотел бы этого. Но при условии, что его сожгут.
– Его сожгут.
Оцепенев от горя, Метробий тихо вышел, чтобы найти Валерию, которая не нашла в себе сил дождаться конца.
– Все кончено, – сообщил он.
– Я любила его, – тихо сказала она. – Я знаю, весь Рим считал, что я вышла за него по расчету, ради того, чтобы моя семья пользовалась почетом. Но он был великим человеком. И он очень хорошо относился ко мне. Я любила его, Метробий! Я действительно любила его!
– Я верю тебе, – сказал Метробий.
Он сел рядом, взяв руку Валерии и рассеянно гладя ее.
– Что ты теперь будешь делать? – спросила она.
Очнувшись от своих дум, он взглянул на ее руку – красивую, белую, с длинными пальцами. Совсем не похожую на руку Суллы. Но они оба были римлянами, патрициями. И Метробий ответил:
– Уеду.
– После похорон?
– Нет, я не могу присутствовать на похоронах. Представь себе выражение лица Лукулла, если я вдруг окажусь среди самых близких родственников умершего!
– Но Лукулл знает, что ты значил для Луция Корнелия! Он знает! Никто не знает этого лучше!
– Это будут государственные похороны, Валерия. Ничто не должно умалить их достоинство. И меньше всего – актер-грек с хорошо попользованной задницей, – с горечью отозвался Метробий и пожал плечами. – Честно говоря, не думаю, что Луций Корнелий хотел бы, чтобы я там был. Что касается Лукулла, он большой аристократ. То, что происходило здесь, в Мизенах, позволяло ему быть снисходительным к некоторым своим менее достойным восхищения влечениям. Ему нравится совращать детей. Во всяком случае, пороки Суллы были обычными! Он прощал Лукуллу его выходки, но сам этого не делал.
– Куда же ты поедешь?
– В Киренаику. Самое тихое место в мире.
– Когда?
– Сегодня вечером. После того, как Лукулл отправится с Суллой в его последний путь и дом успокоится.
– И как ты попадешь в Киренаику?
– Из Путеол. Сейчас весна. В Гадрумет, в Африку, будут отправляться корабли. Там я найму себе транспорт.
– Ты можешь себе это позволить?
– О да. Сулла ничего не смог мне оставить в завещании, но за свою жизнь он дал мне достаточно. Ты знаешь, он был странным. Скупым, но не для тех, кого любил. Так печально, что даже в конце он сомневался в своей способности любить. – Метробий оторвал взгляд от ее руки и посмотрел в лицо Валерии. Глаза его затуманились. – А ты, Валерия? Что будешь делать ты?
– Я должна вернуться в Рим. После похорон я возвращусь в дом моего брата.
– Это может оказаться плохой идеей. У меня есть предложение получше.
Утонувшие в слезах голубые глаза не могли хитрить. Валерия посмотрела на него с искренним удивлением:
– Какое?
– Поедем в Киренаику со мной. Ты родишь ребенка и назовешь меня его отцом. Для меня не имеет значения, кто это был на самом деле – Лукулл, Сорекс, Росций или я. Я подумал, что Лукулл был одним из нас четверых, и он знает, как и я, что Сулла не мог быть отцом твоего ребенка. Мне кажется, Рим не примет тебя, Валерия. Лукулл разоблачит тебя. Незаконнорожденный ребенок – это способ скомпрометировать вдову Суллы. Не забывай, что ты – единственная среди равных Лукуллу по рождению, кто может обвинить его в деяниях, за которые коллеги проклянут его.
– О боги!
– Ты должна поехать со мной.
– Они не отпустят меня!
– Они ничего не узнают. Я скажу Лукуллу, что ты слишком больна, чтобы отправляться в Рим с кортежем Суллы, что я отошлю тебя в город ко времени похорон. В данный момент Лукулл слишком занят, чтобы помнить о своем непрочном положении, и он еще не знает о твоем ребенке. Так что если ты хочешь избежать козней Лукулла, это надо делать сейчас, Валерия.
– Ты прав. Он действительно разоблачит меня.
– Он может даже сделать так, что тебя убьют.
– О, Метробий!
– Поедем со мной, Валерия. Как только он отправится в путь, мы с тобой тайно покинем этот дом. Никто нас не увидит. И никто никогда не узнает, что случилось с тобой. – Метробий горько улыбнулся. – В конце концов, я был только мальчиком Суллы. А ты, Валерия Мессала, была его женой. Ты намного выше меня!
Но она так не думала. Несколько месяцев назад она влюбилась в него, хотя и понимала, что он не ответит на ее любовь. Поэтому она сказала просто:
– Я поеду с тобой.
Метробий радостно похлопал ее по руке, которую все еще продолжал держать, а потом отпустил.
– Хорошо! Оставайся пока здесь. Лукулл не должен тебя видеть. Собери немного вещей, но не больше, чем сможет унести мул. Возьми только простую темную одежду. Проследи, чтобы твои плащи были с капюшонами. Ты должна выглядеть моей женой, а не вдовой Луция Корнелия Суллы.
Он ушел, оставив Валерию смотреть на свое будущее совершенно иначе, чем оно виделось ей сразу после смерти Суллы. Валерия никогда прежде не понимала, что она представляет для Лукулла серьезную угрозу. Теперь же она знала, что у нее имеется причина быть благодарной актеру. Уехать с Метробием – значит испытывать боль оттого, что он будет с мужчинами, когда она сама жаждет его любви. Но Метробий будет считать ее ребенка своим, а Валерия может предложить ему жизнь в семье, которую со временем он оценит больше, чем незначительные связи с другими мужчинами. Да, это значительно лучше, чем никогда больше не увидеть Метробия! И это лучше, чем смерть. До сих пор Валерия Мессала не догадывалась, почему боится холодного и надменного Лукулла. Теперь причина бессознательного страха сделалась ей ясна.
Она принялась рыться в многочисленных сундуках, где были сложены ее богатые одежды, выбирая самые простые и самые темные. Денег у нее не водилось, но драгоценности были великолепны. Очевидно, у Метробия имелись средства, значит, драгоценности послужат ее приданым. Они выручат «супругов», если в будущем настанут тяжелые времена. Киренаика! Самое тихое место в мире! Звучит замечательно.

 

* * *

 

Похороны Суллы затмили даже его триумф. Одетые в черное носильщики несли двести десять носилок, нагруженных миррой, ладаном, корицей, бальзамом, нардом и другими ароматическими благовониями – подарок от женщин Рима. Поскольку тело Суллы ссохлось и съежилось из-за большой потери крови, так что его нельзя было выставить на всеобщее обозрение, группа скульпторов поработала на славу и изобразила из ладана и корицы рельефный портрет Суллы, сидящего на носилках, а перед ним – фигуру ликтора, сделанного из тех же специй. Затем следовали платформы, на которых представлялись все знаменательные эпизоды его жизни, кроме первых тридцати трех лет, когда он пользовался дурной славой, и нескольких последних месяцев. Вот Сулла у стен Нолы получает венец из трав из рук центуриона. Вот он сурово возвышается над съежившимся царем Митридатом, заставляя того подписать Дарданское соглашение. А вот Сулла одерживает победы в сражениях, издает законы, пленяет Югурту, казнит пленников, захваченных у Карбона возле Квиринальских ворот. Специальная повозка везла более двух тысяч гирлянд и венков из чистого золота, которые преподносили покойному диктатору города, племена, цари и страны. Люди в масках, изображавшие его предков, одетые в черное, двигались на черно-золотых колесницах, в которые были впряжены великолепные черные кони. Круглолицые пятилетние близнецы Фавст и Фавста шли среди близких родственников Суллы.
День был душный, небо закрыли облака, воздух наполнен не пролившимся дождем. Самая большая похоронная процессия, которую когда-либо видел Рим, протянулась от дома, выходящего на Большой цирк, по Велабру, к Римскому Форуму, где Лукулл – великолепный и знаменитый оратор – с ростры выступил с надгробным словом. Он стоял рядом с искусно выполненными носилками, на которых Сулла из ладана и корицы восседал позади ликтора – тоже из ладана и корицы, а ужасный, худой и морщинистый труп старика лежал в специальном отделении под носилками. Второй раз за три года Рим плакал, глядя на двойняшек, оставшихся без родителей, а потом вдруг взорвался аплодисментами, когда Лукулл сообщил Риму, что он – опекун несчастных детей и они никогда ни в чем не будут нуждаться. На глазах у всех блеснули слезы. Иначе многие бы заметили, что теперь, когда Фавст и Фавста достаточно подросли, стало очевидно, что телосложением, лицом и цветом кожи они будут походить на двоюродного деда по матери, на внушающего страх, но некрасивого Квинта Цецилия Метелла Нумидийского. Того самого, которого их отец называл Свинкой. Того, которого их отец убил в припадке ярости, после того как Аврелия отвергла его.
Словно по волшебству, дождь сдержался, когда процессия снова двинулась в путь, на этот раз по кливусу Банкиров, через Фонтинальские ворота, за которыми стоял особняк, некогда принадлежавший Гаю Марию, и далее к Марсову полю. Там уже готова была роскошная могила Суллы, находившаяся чуть в стороне, на Латинской дороге, рядом с местом, где собиралось Центуриатное собрание. В девятый час дня носилки поставили на огромный, хорошо вентилируемый погребальный костер, его щепки и бревна пересыпали содержимым двухсот десяти носилок со специями. Никогда Сулла не источал такого аромата, как в те минуты, когда, согласно его желанию, горели его бренные останки.
И как только пламя факелов коснулось щепок по всему периметру костра, поднялся сильный ветер. Огромная гора пламени с ревом взметнулась вверх и так ярко осветила присутствующих, что стоявшие рядом с костром поспешили отойти подальше, прикрывая лица. Затем огонь поутих и пошел наконец дождь. Это был настоящий ливень, который загасил огонь и охладил угли так быстро, что пепел Суллы был собран почти сразу же после сожжения. Изящный алебастровый кувшин, украшенный золотом и драгоценными камнями, вместил в себя все, что осталось от Луция Корнелия Суллы. Лукулл обошелся без покрова, который требовал Сулла, желая укрыть свои останки от попадания какой-нибудь шальной гранулы Гая Мария, ибо дождь продолжался и никакой пыли в воздухе не было.
Кувшин осторожно поставили в круглую могилу, стены которой были выложены камнем. За четыре дня скульпторы воздвигли над ней каннелированные колонны из мрамора разных цветов, увенчанные новым видом капители – эту форму Сулла привез из Коринфа и сделал очень популярной: изящные узоры, напоминающие листья аканфа. Имя, титулы и подвиги Суллы были вырезаны на панели, обращенной к дороге, а под ними стояла простая эпитафия, которую придумал сам Сулла: НЕТ ЛУЧШЕ ДРУГА – НЕТ ХУЖЕ ВРАГА.
– Я очень рад, что все закончилось, – сказал Лукулл своему брату, когда они шли домой в грозу, промокшие насквозь и дрожащие от холода.
Он беспокоился: Валерия Мессала не приехала в Рим. Ее брат Руф, ее кузены Нигер и Метелл Непот, ее двоюродная бабка, бывшая весталка, – все принялись задавать вопросы. Лукулл вынужден был рассказать им, что он посылал за ней в Мизены, но посланный сообщил, что она исчезла.
Почти месяц прошел, прежде чем Лукулл прекратил отчаянные поиски: было тщательно прочесано все побережье на несколько миль к северу и югу от виллы, каждый лес и роща Мел Неаполем и Синуессой. Жена Суллы исчезла. И ее драгоценности – тоже.
– Ограбили и убили, – предположил Варрон Лукулл.
Его брат (который скрывал некоторые вещи даже от этого любимого им человека) ничего не ответил. «Фортуна, – говорил он себе, – обещает быть ко мне такой же благосклонной, как была к Луцию Корнелию Сулле!» Еще до дня похорон Лукулл вполне осознал, насколько опасной могла быть для него Валерия Мессала. Она слишком много знала о нем, в то время как он практически ничего о ней не знал. Правильнее всего было бы убить ее. Как провидчески поступил тот, кто сделал это вместо него! Воистину, Фортуна благоволит к Лукуллу.
Исчезновение Метробия оставило бы Лукулла совершенно равнодушным – если бы он вообще взял на себя труд подумать об этом. Однако Лукулл даже не вспомнил об актере. В Риме найдется более чем достаточно трагедийных богинь, чтобы заполнить эту брешь. Театральный мир великого города просто кишел ими. Намного более важным представлялся Лукуллу тот факт, что он больше не имел доступа к неограниченным запасам маленьких девочек. О, как он будет скучать по Мизенам!
Назад: ЧАСТЬ III ЯНВАРЬ 81 г. до P. X. – АВГУСТ 80 г. до Р. X.
Дальше: ЧАСТЬ V СЕКСТИЛИЙ (АВГУСТ) 80 г. до Р. X. – СЕКСТИЛИЙ (АВГУСТ) 77 г. до P. X