ГЛАВА 5

* * *

Уильям стоял в тенистом заулке и видел, как Лонго вышел из дворца и направился пешком к центру города. Уильям тайно последовал за ним. Узкая улица с рядами лавок по бокам была забита толпой. Над головой почти утыкались друг в дружку крытые балконы, оставляя лишь узкую щель для бледного январского солнца. Задрав голову, Уильям заметил, как слуга вынес на балкон ночной горшок и опорожнил прямо на улицу. Он едва успел отскочить, иначе оказался бы в дерьме с ног до головы.

Уильям обернулся и увидел перед собой Лонго. Он замер и покраснел, как рак.

— Сир, я не думал ослушаться. Но мне так захотелось увидеть город — мы же в темноте приехали! Я решил, ну кому будет вред от того, что я в город схожу…

— Я на тебя не сержусь, — прервал его Лонго. — Раз ты уж здесь, займемся тобой. Зайдем на рынок по пути в палаццо, купим тебе что-нибудь из одежды. Твои тряпки едва тебя прикрывают.

Вдвоем они миновали лабиринт узких улочек, вышли к рынку, заполнявшему пьяцца Сан-Джорджо и прилегавшие улицы в нескольких кварталах от порта. По краям площади рядами выстроились палатки, где предлагалось ошеломляющее множество товаров: восточные шелка, индийские специи, редкостные животные, мечи, цветы. У палаток толкалось множество людей, тут и там виднелись знатные, разъезжавшие по городу верхом. Уильям так и встал, разинув рот, глазея на разноцветные здания, окружавшие площадь, на диковинно одетых уличных жонглеров и на всеобщее копошение и суету вокруг. Лонго углубился в толпу, и Уильям, опомнившись, поспешил за ним.

Они остановились у лавки, где продавалась длинными полосами хорошо выделанная кожа и отрезы разнообразных тканей. Лонго оценивающе пощупал кожу, переговорил коротко с торговцем, предложившим Лонго пару длинных кусков для осмотра. Тот кивнул — пойдет — и принялся рассматривать отрез белого хлопка.

— А я думал, мы одежду собираемся покупать, — разочарованно протянул Уильям.

— Мы ее и покупаем: кожаные штаны и белую рубашку. Тристо покажет тебе, как их сшить. А теперь пойдем, перекусим. Ты выглядишь, будто тебя неделю не кормили. Бьюсь об заклад: фиги ты в жизни не ел!

Уильям в жизни ничего чудесней и вкуснее фиги не пробовал. Такая сладкая, будто язык взрывается, но был в ней и странный, тяжеловатый, земляной привкус, перебивавший сладость. Жуя на ходу, оба пошли посмотреть на пожирателя огня, показывавшего свое умение на прилегавшей к площади улочке. Жонглер медленно запихнул горящий меч — целых два фута! — в глотку, так что торчала лишь рукоять. Когда он вытащил меч, лезвие еще горело.

— Как он так может? — поразился Уильям.

Лонго задумался, прожевывая фигу.

— Может, он что-нибудь специальное пьет, глотку защитить. Или его жжет, но он привык выносить боль.

Но Уильям не слушал его больше, глядя не на жонглера, а вдаль, на приближавшегося всадника. Явно знатный и богатый, стройный, тонкокостный, с лицом симпатичным, если бы не постоянная презрительная гримаса. Уильям узнал это лицо — да он бы ни за что его не забыл. Это было лицо Карло Гримальди, предавшего Уильяма и его друзей по команде туркам.

Уильям кинулся, встал перед Карло, крича:

— Это ты, сволочь! Я убью тебя, клянусь, убью!

Конь встал на дыбы, едва не сбросив Карло. Но тот усидел, успокоил коня и глянул на парнишку презрительно.

— Мальчик, ты, наверное, умом рехнулся, — выговорил Карло на скверном английском. — Я тебя в жизни не видел. Прочь с дороги!

Плеткой он стеганул Уильяма по лицу, брызнула кровь. Тот выхватил кинжал, не отступив ни на шаг.

— Ты убийца. Ты ударил в спину моего дядю. Ты продал нас туркам!

— Я оскорблений не потерплю, в особенности от грязной английской дешевки вроде тебя! — рявкнул Карло и снова хлестнул плеткой, целясь в лицо.

Уильям же полоснул кинжалом и рассек плетку надвое.

— Да я тебе голову снесу! — заревел Карло, выхватывая меч.

Лонго ступил между ним и Уильямом.

— Я — Джустиниани Лонго, этот юноша под моей защитой. Если ссоришься с ним — ссоришься и со мной.

При упоминании имени Джустиниани Карло побледнел.

— Синьор Джустиниани, я не знал, что мальчик у вас в услужении. Но он нанес мне оскорбление и поднял на меня оружие. Я требую сатисфакции.

— Если хочешь — приди и получи ее от меня.

Карло задумался. Его честь была оскорблена, однако драться с Лонго он явно не желал. Но все же он кивнул неохотно.

— Ладно. Я пришлю людей, обговорить условия.

— Нет, — заупрямился Уильям. — Я сам буду драться за себя!

— Тише, Уильям, — приказал Лонго. — Ты не понимаешь, что делаешь.

Но Уильям не слушал. Карло убил его друзей, и он поклялся отомстить. Уильям повернулся к Гримальди и выговорил на ломаном итальянском:

— Я тебя драться!

— Драться с ним? Да я его в пыль разотру, — ухмыльнулся Карло. — Но мальчишку следует научить хорошим манерам. Встретимся завтра. А сегодня я пришлю к вам своего человека. Всего хорошего, синьор Джустиниани!

* * *

Секундант Карло, его родной брат, толстяк Паоло, явился в палаццо через час. Он договорился с Лонго об условиях биться до смерти на рассвете на пьяцца ди Сарцано.

После Лонго вышел во двор и обнаружил там Уильяма и Тристо, поглощавших макароны. Тристо мощно въедался в политую маслом гору на своей тарелке, Уильям же вытянул одну макаронину и взирал на нее с подозрением.

— На червяка похоже. Как вы это называете?

— La pasta.

— Ла паста, — повторил Уильям, отправил макаронину в рот и прожевал осторожно. — Неплохо, однако.

Потянулся к стакану, понюхал.

— Il vino, — пояснил Тристо.

Уильям глотнул, скривился.

— У вас что, пива совсем нет?

Тристо расхохотался.

— Парень, ты еще научишься его любить, поверь мне!

Уильям отпил еще глоток и снова поморщился.

— Тристо, не спаивай, ему завтра понадобится ясная голова, — посоветовал Лонго, подойдя. — Уильям, мы договорились об условиях: биться до смерти.

Он заглянул в лицо юноши, ожидая увидеть страх, но не увидел.

— Ты когда-нибудь дрался коротким мечом?

— Нет, я больше кинжалом.

— Держи тогда. — Лонго протянул Уильяму короткий меч, трехфутовый тонкий клинок, больше приспособленный для колющих выпадов, чем для рубки.

Тот взял, рассек воздух перед собой.

— Такой длинный… А почему его зовут «короткий меч»?

— Меч зовут по длине рукояти, — объяснил Лонго.

— Ну, пусть. Лишь бы острый был, — ответил Уильям и сделал выпад.

Пригнулся, полоснул мечом по коленям воображаемого противника — пытался размахивать им, будто огромным кинжалом. Уильям и понятия не имел, как дерутся длинным клинком.

— Я знаю, как дерется Карло, — заметил Тристо угрюмо. — Он страшный боец. Я видел, как он распотрошил младшего из братьев Спинола несколько лет назад.

— Да уж, бретер он знаменитый, — согласился Лонго, думая, что Уильям еще и легче Карло фунтов на шестьдесят. — Уильям, если хочешь, посажу тебя ночью на корабль. Через пару месяцев прибудешь на Хиос. Ничего стыдного в этом нет. Карло — дворянин, ему негоже принимать вызов простолюдина.

Уильям потрогал свежий рубец на щеке, оставленный плеткой Гримальди.

— Я не боюсь его. Я буду драться.

— Так тому и быть, — заключил Лонго. — Тогда выспись хорошо. Увидимся утром.

* * *

Рассвет застал Лонго и Уильяма уже на пьяцца ди Сарцано стоящими посреди мощеной площади. Они завернулись в плащи, дыхание вырывалось облачками пара. Лошади их были привязаны у старой крепостной стены, защищавшей от холодного ветра. За площадью высилась церковь Сан-Сальваторе с четырьмя величественными колоннами фасада, многочисленными фресками и старым окном из разноцветного стекла, похожим очертаниями на огромную шляпу.

Братья Гримальди тоже прибыли верхом и привязали лошадей у крепостной стены. Затем подошли к центру площади. От близкого моря воздух был насыщен влагой, утреннее солнце еще не выбралось из облаков. Было тихо, город еще не проснулся. Все переговаривались вполголоса, словно боялись спугнуть тишину.

— Выбирайте меч, — предложил Лонго, протягивая Паоло два меча.

Тот изучил их, оценил, нашел равными и протянул один Карло, меч принявшему и взмахнувшему им пару раз — проверить баланс. Карло кивнул: годится. Тогда Лонго протянул второй меч Уильяму.

— Оба знаете правила: биться до смерти, пощады не просить и не давать, — напомнил он дуэлянтам.

Те кивнули.

— Тогда приступайте.

Лонго повернулся к Уильяму и добавил:

— Будь осторожен, и да хранит тебя Бог.

Лонго и Паоло отошли к краям площади, а Карло с Уильямом остались футах в десяти друг от друга. Уильям выглядел до смешного тонким и хлипким по сравнению с высоким крепким Карло.

— Боюсь, оно кончится, не начавшись, — заметил Паоло и тут же добавил миролюбиво, осознав, что его слова прозвучали оскорбительно: — Оно не затянется надолго. И хорошо — мальчишка мучиться не будет.

Лонго не ответил.

— Сейчас, щенок, ты получишь урок, — холодно произнес Карло по-итальянски.

— Провались ты в ад, сын турецкой шлюхи, — огрызнулся Уильям по-английски.

— Ну что же. — Карло поклонился, встал в стойку: боком, правая нога вперед, носок смотрел на Уильяма, туда же нацелилось острие меча в правой руке.

Уильям же пригнулся, покачиваясь на полусогнутых ногах и глядя на Карло; меч в его отставленной руке был направлен острием в сторону. Дуэлянты замерли, оценивая друг друга.

Паоло хихикнул.

— Мальчишка похож на омара, правда?

Лонго вновь промолчал, и Паоло поспешно добавил:

— Я не хотел никого обидеть, конечно. Омары — чудесные существа. Я их очень люблю.

Карло вдруг снялся с места, в три коротких шага оказался подле Уильяма, сделал выпад, целясь в грудь. Тот ожидал атаки и уклонился задолго до того, как вражеский клинок приблизился к груди. Уильям развернулся, полоснул по пяткам Карло — промахнулся; отскочил на безопасное расстояние. Затем Карло атаковал снова и снова, норовя сблизиться, и Уильям неизменно увертывался. Стили дуэлянтов отличались разительно: Карло всегда наступал по прямой, двигался лишь вперед и назад, а Уильям постоянно перемещался в сторону, крутился, уклонялся. Он был проворнее, но не мог достать Карло из-за длинных рук противника и его искусных выпадов.

Тем временем Паоло понял: дуэль идет вовсе не так гладко, как ожидалось.

— Скользкий этот мальчишка, — заметил он. — Не иначе, выучился увиливать, воруя кошельки.

Новая атака Карло — и на сей раз Уильям едва успел уклониться, меч вспорол ему рубаху. Ободренный, Карло удвоил усилия, стараясь приблизиться. Теперь Уильям не кружил, он пятился, едва успевая уклоняться. На рубахе появилось несколько свежих дыр, и по боку струйкой сбегала кровь. Но Уильям проворства не потерял, все отступал, а Карло давил и давил, и острие его меча проходило в дюймах от извивавшегося Уильямова тела.

Еще выпад — и Уильям опоздал уклониться. Он двинулся прямо под удар, и меч пронзил ему левый бок прямо под ребрами. Уильям пошатнулся, но, прежде чем Карло успел выдернуть меч и ударить еще раз, выпрямился и атаковал сам. Его меч прошел сквозь горло врага и вышел из затылка. Карло рухнул как подкошенный, и лужа крови расплылась вокруг мертвого тела. Уильям отшатнулся, а меч врага еще торчал из его бока.

— Уильям!

Лонго бросился к юноше. К его удивлению, рана вовсе не походила на смертельную. Она кровоточила лишь немного, и меч, казалось, прошел чисто, не задев ни легких, ни внутренностей.

— Повезло тебе, парень! — воскликнул Лонго. — Но этот меч теперь нужно выдернуть. Приготовься терпеть.

— Господин, это не везение, — процедил сквозь зубы Уильям и охнул, когда Лонго выдернул меч. — Если бы я не принял удар — не дотянулся бы. У этого свиномордого ублюдка на редкость длинные руки.

Лонго уложил его наземь, вылил в рану бутылку бренди. Отодрал две полосы от новой рубахи Уильяма, первую скатал в комок и приложил к входной ране, велел: «Держи!» Вторую, так же скатанную, приложил к выходной. Взятым с собой длинным куском материи туго примотал оба комка, обвязав Уильяма посреди туловища и прикрыв рану.

— Пока все прилично, но лучше перевезти тебя под крышу, — сказал он сурово. — Холод тебе повредит, а еще горше — люди Гримальди. Смерть на дуэли — достойная смерть, но настроение у них будет скверное. Эй, Паоло! — обратился Лонго к толстяку, стоявшему на коленях у братнего тела. — Полагаю, мы достойно и благородно завершили наш спор? Мести не будет?

Паоло тупо посмотрел на него.

— Тогда пришли сюда своих людей как можно раньше, — предложил Лонго. — Если промедлишь, собаки доберутся до тела раньше, чем вы.

Лонго помог Уильяму взобраться в седло, сам сел позади. Они уехали, так и оставив ошеломленного Паоло стоящим на коленях подле тела. Вернулись на пьяцца Джустиниани, а за спиной колокола Сан-Сальваторе названивали, приветствуя начало нового дня.

* * *

На следующий день по скверному запаху от повязки стало ясно: рана загноилась. К полудню пришла лихорадка, Уильям метался и бредил, звал родных. Вероятно, ему грезилось, что он снова в Англии, в материнском доме. Позвали доктора, пустившего кровь для облегчения лихорадки и удаления вредных соков. Но лихорадка не отступала, и все попытки врача ее унять остались безуспешными. Два дня прошли без видимого облегчения, и доктор заключил: если Уильям и выживет, то останется идиотом, ибо лихорадка выжжет ему мозг.

Лонго не мог смотреть на это мучительное умирание. Он оставил Тристо присматривать за Уильямом, приказал немедля сообщить, если состояние раненого изменится, вернулся на виллу и занялся виноградниками. Как раз в ночь после возвращения случился заморозок, и Лонго с крестьянами прохлопотали всю ночь, расставляя горшки с горящей смолой по винограднику, чтобы уберечь от холода молодую листву. Наутро, когда Лонго обходил виноградники, оценивая ущерб, он, к своему немалому удивлению, заметил скакавшего от виллы Тристо.

Когда тот приблизился, Лонго увидел: здоровяк отчего-то с трудом держится в седле и прижимает правую руку к груди. Святые угодники, да что с ним случилось?

— Господин, у меня новости из города!

Тристо придержал коня и спрыгнул наземь, поморщившись. Правая рука Тристо была на перевязи, из-под повязки на голове проступала кровь.

— Что стряслось?

— Подрались наши с людьми Гримальди. Я под конец прибыл, кинулся разнимать. Руку мне наш сломал, идиот проклятый, размахивал палицей где ни попадя. А еще и по голове досталось за доброе дело — резанули здорово. Но прочим куда хуже пришлось. Гучио и Пьеро мертвы, остальные отлеживаются. Одного из людей Гримальди убили, другим досталось по первое число.

Лонго новость не удивила — дуэли начинали куда больше распрей, чем заканчивали. Гримальди были могущественной семьей, и Лонго вовсе не улыбалось рассориться с ними. А еще меньше хотелось опасаться за свою спину всякий раз, когда выедешь в город, и посылать слуг на рынок с вооруженным эскортом. Придется действовать быстро. Кровь пролилась, люди с обеих сторон потеряли друзей. Если теперь с одной либо другой стороны погибнет знатный, дело закончится кровной враждой.

— Кто начал? — спросил Лонго.

— Наши люди работали у причала и, думаю, заглянули в таверну. Возвращаясь, встретили шестерых Гримальди на улице. Те, должно быть, ждали наших. Посыпались оскорбления, Гримальди за мечи. Так и вышло. Наши говорят, Гримальди хотят отомстить за Карло. Думают, что мальчишка — специально подосланный наемный убийца.

— А как Уильям?

— По-прежнему. Только бредить перестал прошлой ночью. Лоретта, повитуха наша, говорит: добрый знак, лихорадка сойдет.

— А доктор что говорит?

— По нему, это начало агонии. Никчемный урод! Он уже нашего Уильяма трупом считает.

— Тогда остается надеяться на правоту повитухи. Ты сиди на вилле, пока не вылечишься. Пусть Мария за тобой присмотрит. А я поеду в Геную — пригляжу за Уильямом да разберусь с распрей.

* * *

Вскоре после приезда Лонго лихорадка ушла. Уильям очнулся и оказался в здравом уме и твердой памяти. Пасты съел за десятерых. Лонго с удовольствием понаблюдал за его трапезой, а после отправился в палаццо Гримальди, мириться.

Несмотря на вспыхнувшую вражду, Лонго приняли любезно и немедленно провели к Никколо Гримальди, отцу Карло и главе рода. Гримальди-старший был совсем невелик ростом. Разменяв уже шестой десяток, он по-прежнему оставался строен; загорелое лицо было почти без морщин, хотя черные когда-то волосы успела причудливо испещрить седина — смесь черного и серого, будто свежий пепел. Синьор Никколо сидел на балконе над двором и попивал густой черный напиток. В нем Лонго узнал кофе, восточный деликатес. Гримальди предложил Лонго сесть. После обмена приветствиями Никколо перешел прямо к делу.

— Вы пришли искать мира между нашими семьями. Я старый человек. Я ценю мир. Но после такой крови трудно его сохранить.

— Тем меньше смысла проливать новую кровь, — ответил Лонго. — Синьор Гримальди, я воин. Я видел больше битв, чем многие люди — зим. Я не боюсь кровопролития, но не хочу ссориться ни с вашей семьей, ни с вами. Ваш сын погиб на благородной дуэли, в честном бою. Давайте же покончим с враждой!

Гримальди кивнул, отпил неторопливо кофе.

— Разумеется, вы правы. Но все же, синьор Джустиниани, я потерял сына. Его не заменишь. Ничто не возместит мне потери — но, возможно, если я найду нового сына, я сумею простить. Соединив наши семьи, мы сможем прекратить кровопролитие. Насколько я помню, вы не женаты?

Лонго кивнул.

— Что ж, в таком случае могу ли я представить вам мою дочь Джулию?

— Для меня большая радость и честь увидеть ее, — ответил Лонго.

Джулию, робкую девочку лет двенадцати, немедленно привели и представили гостю. Несомненно, она готовилась к этой встрече с момента, когда Лонго показался на пороге палаццо. Джулия была одета в самое лучшее: пышное платье белого шелка, вышитое переплетающимися алыми розами. Волосы ее были перевиты лентами и скручены в причудливый узел на затылке. Тоненькая, еще плоскогрудая, но с изящными чертами и всеми приметами того, что в недалеком будущем станет прекрасной женщиной. Она сделала реверанс, очаровательно покраснела, когда Лонго похвалил ее чудесное платье, и с отцовского позволения убежала.

— Не сомневаюсь, она плодовитостью не уступит матери, — заметил синьор Гримальди. — И ведь красавица, правда?

— Да, синьор.

— Значит, вы не против взять ее в жены?

Лонго задумался. Управитель Никколо частенько напоминал: никакое владение Лонго не будет в безопасности, пока у того не появится наследник. Джулия молода, плодородна и, бесспорно, красива. Женское присутствие в доме не повредит, не говоря уже о постели. Что еще важнее, брак превратит нарождающуюся вражду в союз с могущественным родом. Чувства тут не имели значения. Лонго был попросту обязан жениться на Джулии Гримальди.

— Синьор Гримальди, ваше предложение для меня — великая честь, — ответил наконец Лонго. — Я с огромной радостью стану супругом вашей дочери.

— Замечательно! — воскликнул синьор Гримальди, поднимаясь. — Позволь мне обнять тебя как нового сына! Но я не турок, чтобы отдавать дочь настолько юной. Полагаю, ты не будешь против немного повременить со свадьбой, пока Джулия не повзрослеет?

— Я всецело разделяю ваши мысли, синьор Гримальди, и с радостью подожду.

— Значит, решено, — заключил старик, возвращаясь к своему кофе. — Когда придет время, мы обговорим детали. Синьор Джустиниани, спасибо, что наведались к нам.

— Синьор Гримальди, благодарю вас за гостеприимство, — ответил Лонго, поклонился и вышел.

Пока слуга провожал его через палаццо, Лонго думал: «Вот и заставила судьба жениться. Что ж, Никколо запляшет от радости».

Март — июнь 1449 г.

Константинополь

София, облаченная в приталенный темно-красный кафтан с пышными рукавами, вошла вместе с Константином, Еленой и прочими членами императорской семьи в большой зал Влахернского дворца. Константин прибыл в город лишь накануне, и в честь его воцарения устроили пир. София прошла между длинными столами, уставленными блюдами с горами жареного мяса и засахаренных фруктов, множеством свежих, еще парящих хлебов. Шитые золотом, украшенные самоцветами одежды знати хотя бы отчасти расцвечивали унылую скудость убранства. Императорская семья десятилетиями отчаянно нуждалась; золотые блюда, чаши и подсвечники, некогда украшавшие пиршественные императорские столы, давно уже были переплавлены в монеты. Теперь на столах остались простые оловянные блюда и деревянные чаши, и, хотя стол самого императора освещался свечами, прочие довольствовались пламенем настенных факелов.

К удивлению Софии, ее усадили за императорским столом между Лукой Нотаром и скучным болтливым великим логофетом Георгием Метохитом. Женщинам не пристало заговаривать первыми, и потому она вежливо слушала логофета, подавляя зевоту, пока тот переходил с одной излюбленной темы на другую, от подвигов и доблестей своего великого прапрадеда Феодора Метохита к опасностям унии с католической церковью. Одновременно логофет не уставал жевать, расправляясь с очередным блюдом задолго до того, как подносили перемену, и вскоре на логофете образовался изрядный слой полупережеванной пищи, выпадавшей из постоянно открытого рта и прилипавшей к подбородку и одежде. Но Георгий не замечал этого и все болтал и болтал.

— Известно ли вам, что мой прапрадед был замечательный мудрец? — осведомился Георгий скучнейшим равнодушным голосом и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: — О да, да, замечательный ученый. Его знания трудов Аристотеля и астрономии были несравненны, а ведь астрономия, конечно же, превосходит математику. Вне всякого сомнения, превосходит, ибо астрономия подразумевает действенность математики. Вы с этим согласны? Даже если мы не будем понимать золотого сечения, дуг и окружностей, солнце по-прежнему будет обращаться вокруг Земли. Конечно же, наши друзья-латиняне считают иначе. Для них Солнце обращается исключительно вокруг Папы Римского, который и ухом не ведет на советы епископов и мудрецов. Вы знаете, на евхаристии у них хлеб не квасной! Совсем как у евреев!

Со вторым соседом, Лукой Нотаром, Софии уже несколько раз приходилось встречаться. Она считала его высокомерным, весьма привлекательным и прекрасно об этом знающим. Он разговаривал с императорским советником Сфрандзи и за весь пир ни разу на нее не взглянул. Насколько могла слышать София, они говорили об унии с католической церковью. Но к концу трапезы, когда общение с Георгием Сфрандзи зашло в тупик, Нотар повернулся к Софии.

— Проклятый идиот, — пробормотал Лука. — Он всех нас хочет сделать нищими на паперти у латинян.

Он посмотрел на Софию пристально, будто впервые увидел.

— Насколько я знаю, вы неплохо разбираетесь в политике. Скажите же, что вы думаете про все эти разговоры об унии?

— Думаю, я вряд ли смогу сказать хоть что-то, не известное вам, — ответила София, опустив взгляд.

Конечно, можно сколько угодно изучать политику и философию за плотно запертыми дверями женской половины, но в обществе о них лучше помолчать.

— Сфрандзи говорил, вы вовсе не так стеснительны в частных беседах, — заметил Нотар, сощурившись. — Давайте же, ваше высочество, не стесняйтесь.

— Как пожелаете. — София посмотрела Нотару в глаза. — Если помощь доступна, ею следует воспользоваться. Я также считаю, что отказаться от нее побуждает не благочестие, но гордыня.

— Вот, послушайте ее — отлично сказано! — вскричал Сфрандзи, но Лука на него внимания не обратил.

— Ваше высочество, может быть, вы и правы, — ответил Нотар довольно громко. — Возможно, именно гордыня движет мною. Но я не стыжусь ее — именно она не дает мне подчиниться Папе. Я слишком горд, чтобы спокойно смотреть, как смещают нашего патриарха, как воины-латиняне идут по нашим стенам вместо их исконных защитников. Да, ваше высочество, я горд и желаю всем жителям этого города быть настолько же гордыми.

— Чего будет стоить ваша гордость, если город падет, если наши дома и церкви будут разграблены, а женщины — изнасилованы? — ответила София несколько громче, чем хотела.

Люди за столом умолкли, повернулись, прислушиваясь, но Софию это не остановило.

— Я не вижу ни гордости, ни чести, если целый город обрекается на гибель из-за чувств одного человека.

— Женщина! — фыркнул Нотар. — И что же вы знаете о гордости и чести?

— Сдается, что сами-то вы ничего и не знаете, помимо них.

— О чем это вы?

— Признаю вашу правоту. Я в самом деле не ведаю гордыни, о которой вы говорите.

— Хватит, София! — крикнул Константин, сидевший по центру стола. — Мы собрались здесь не ссориться, но праздновать во славу нашей сильной и богатой империи.

Он опорожнил свой кубок, за ним и гости. Пошла длинная череда здравиц: за Константина, за империю, за продолжительный мир и дружбу с турками, за Константинополь. Когда выпили за все, Константин поднялся и вышел из-за стола, тем самым подавая знак к окончанию пира. София вышла, даже не глянув на Луку Нотара. Она поспешила прочь из большого зала, но, к удивлению, наткнулась в коридоре на поджидавшего ее Константина.

— Племянница, поди сюда, — пригласил он. — Что думаешь о нашем мегадуке? Замечательный мужчина, правда?

— Да, ваше величество, — ответила София, хотя и считала Луку напыщенным самодовольным болваном, но разве императору можно перечить? — Без сомнения, замечательный мужчина.

— Вот и хорошо, — заключил Константин, улыбаясь. — Прошу, поверь мне: я вовсе не хочу тебя обидеть. Я очень рад, что тебе нравится общество Луки, ведь он согласился жениться на тебе. До конца этого года он станет твоим мужем.

Тошный комок подкатил к горлу. София замерла, опустив взор, вздохнула, стараясь овладеть собой, справиться с горечью и обидой.

— Да, мой повелитель, — выговорила она в конце концов, глухо и равнодушно. — Я вне себя от радости.

Поклонилась и заспешила прочь прежде, чем Константин заметил слезы на ее глазах.

* * *

— Защищайся! — выкрикнула София и ударила мечом, целясь в голову Иоанна Далмата, командира императорской охраны, а заодно и учителя фехтования.

Далмат отступал, София наседала, тесня. Далмат был гораздо крупнее царевны, но та компенсировала разницу проворством и молниеносной реакцией. Она ударила вверх, уклонилась от ответного выпада, ткнула вниз — удар пришелся на костяшки пальцев руки, держащей меч. Сильный удар, жестокий — несмотря на кожу перчатки и тупленное лезвие тренировочного меча, Далмат охнул, выругался и выронил меч.

— Неплохо, — заметил он, потирая руку.

София долго убеждала его обучить ее азам фехтования и оказалась способной ученицей. Практиковались в ее покоях — единственном месте во дворце, где такое подражание заморским веяниям могло сойти незамеченным.

— Но осторожнее, не увлекайся, — предостерег Далмат.

София кивнула. После часа упражнений она дышала тяжело, но прекращать занятие пока не собиралась.

— Продолжим?

— Хорошо, еще разок, — согласился Далмат. — Только предупреждаю: на этот раз тебя не пощажу.

И тут же напал, целясь в талию. София отбила удар, крутанулась вбок. Иоанн насел, рубанул — она снова отбила, рука заныла. Но боль лишь разозлила царевну. Она нырнула под удар, атаковала с яростью, удивившей ее саму. Загнала Далмата, прижала к стене, меч сомкнулся с мечом, но Иоанн толкнул, и София покатилась по полу.

— Не ушиблась?

Царевна вскочила, помотала головой. Конечно, синяк на бедре останется, но это не повод сдаваться. Она повторила атаку, прижала командира гвардейцев к стене, они снова встали клинок в клинок. Однако теперь, когда Далмат захотел повторить прием, София была готова. Она подалась назад, он качнулся, теряя равновесие, София же присела, пнула его сбоку в ногу, и мужчина полетел на пол. Она выпрямилась и ударила плашмя по кисти его руки, державшей меч. Потрясенный Далмат выпустил оружие.

— Боже мой, девочка, да что с тобой? В последние дни ты дерешься, будто забить меня хочешь! Что на тебя нашло?

Смутившись, она опустила меч. Злилась, конечно, и убить хотела — но не Далмата.

— Простите, филос. Вы ранены?

Тот махнул рукой — пустяки.

— Я в последнее время не в себе, — призналась София. — Понятия не имею отчего.

— Девочка, ты со мной не хитри, — сказал Далмат, поднимаясь. — Я тебя знаю как облупленную. Разговоры про замужество беспокоят, так?

София отвернулась, смущенная, — Далмат так легко ее разгадал. Вздохнула, взглянула ему в лицо.

— Замужество для меня хуже смерти. Не для того я росла, чтобы запереться в доме — править слугами и нянчить детей. Я этого не вынесу.

— Душа у тебя крепче стали. Ты выдержишь что угодно. Кроме того, надо же тебе выходить замуж! И супруг может оказаться куда хуже Нотара. В конце концов, он грек, а не какой-нибудь иностранный владыка.

— Ты не понимаешь, — возразила София. — Как только я выйду за него, все кончится. Больше никаких уроков фехтования, никаких занятий со Сфрандзи, никакой политики.

— Брак не так уж плох, вот увидишь, — утешил ее Далмат. — Да к тому же ты еще и не замужем. Между прочим, сегодня ночью соберется совет. Константин будет решать, какое послание отправить Папе Римскому насчет унии.

— Сегодня вечером? Спасибо, филос! — София поцеловала Иоанна в щеку.

Он был прав: есть вещи и поважнее замужества. София поклялась защищать Константинополь и — в браке или нет — клятву сдержит.

* * *

Ночью София кралась босиком по тесному темному коридору с прикрытой лампой в руках. Та бросала лишь тоненький лучик света, освещавший пол под ногами. Влахернский дворец был пронизан тайными коридорами и секретными комнатами. Немногие знали об их существовании, и лишь горстка посвященных могла отыскать нужный путь среди множества одинаковых проходов. София была из их числа. В детстве она часто играла в тайном лабиринте, а повзрослев, использовала его для сбора сведений.

София добралась до конца коридора, поднялась по винтовой лестнице, уверенно ступая в темноте. Наверху проникла в маленький альков, полностью прикрывая фонарь. В кромешной темноте различался иголочно тоненький лучик, пробивавшийся сквозь стену. София глянула в дырочку и увидела зал совета. За круглым столом разместились шестеро: слева — Константин, напротив его — Сфрандзи и Далмат. Императрица-мать Елена сидела спиной к Софии; напротив ее, с дальнего края стола — патриарх Мамма и Лука Нотар, нареченный. София прислушалась: Константин говорил, и благодаря хитрости архитекторов звук слышался так отчетливо, будто император стоял рядом.

— Турки угрожают нам. Мурад говорит о мире, но, боюсь, это только слова. Уже скоро турки нападут. Сфрандзи видел их армию: самое малое, шестьдесят тысяч. Для победы над такой силой нам нужны союзники. Я отправлю посольства в Геную и Венецию, попрошу о помощи. Но это создаст больше проблем, чем разрешит, ибо нельзя нашим послам быть в Италии, не засвидетельствовав почтение Папе Римскому.

Он замолк, осмотрел собравшихся.

— Понятно, что важнее всего для нас сейчас то, что мы хотим — и можем — Папе предложить.

Конечно, важнее всего, ведь ответ Папы и определит политику Константина, решит, объединятся ли католическая и православная церкви, расколовшиеся четыре века назад. Католики настаивали на главенстве Папы и на доктрине филиокве — догмате об исхождении Святого Духа не только от Отца, но и от Сына. Греки же настаивали, что все епископы равны, а Святой Дух исходит лишь от Бога-Отца. Доктринальные разногласия казались незначительными, но их усилили десятилетия взаимного недоверия и открытой вражды, увенчавшиеся в 1204 году взятием и разграблением Константинополя латинянами. Императоры Иоанн и Константин поддерживали унию по политическим мотивам, отчаянно желая помощи Запада против турок. Но духовенство, знать и большая часть народа унии не хотели. София не питала симпатий к западной церкви, но как иначе убедить латинян прийти на помощь Константинополю?

Первым ответил Мамма, и ответил предсказуемо. Поддержав неудачную попытку Дмитрия захватить трон, патриарх загнал себя в угол, лишился императорского доверия. Католики оказались его единственными союзниками. Мамме осталось лишь поддержать унию.

— Я получил письмо от кардинала Виссариона, из Рима. Он пишет, что новый Папа готов немедля собрать войска на защиту Константинополя. Он ожидает лишь унии.

— До меня доходили слухи об этом, — подтвердил Сфрандзи. — Но войско Хуньяди разгромлено, и я сомневаюсь, что без него Папа способен на многое. Если Венеция и Генуя согласятся послать войска, то что добавит к ним Папа? Он может созвать Крестовый поход, но едва ли французы откликнутся. У них в Авиньоне еще недавно сидел свой Папа, проклинавший Папу, сидевшего в Риме. К тому же уния вызовет большое возмущение у нас. — Сфрандзи глянул на мегадуку. — И принесет больше вреда, чем пользы.

— Да, да! — подтвердил тот, для пущего эффекта ударяя кулаком по столу. — Если примем унию, то погибнем! Турки возьмут город или латиняне — разницы нет. Мы не должны униженно молить о помощи. Мы сможем защититься, как делали это уже тысячу лет.

София поморщилась — вот из-за такой нелепой гордыни все может погибнуть. Однако собравшиеся, по-видимому, были склонны поддержать Нотара. Далмат сурово кивнул, да и сам Константин — тоже. Даже Мамма заколебался. Не согласилась только императрица-мать. София не видела ее лица, но по движению плеч поняла: Елена в гневе. Слава богу, есть среди этих горделивых глупцов мудрая женщина, способная обуздать мужское тщеславие.

Константин заметил гнев матери.

— Мама, что вы нам посоветуете?

— В моей молодости империя была сильной, — произнесла Елена властно и уверенно. — Тогда мы могли выстоять, но не сейчас.

Нотар попытался заговорить, однако Елена не позволила.

— Лука, не перечь мне! Я видела своими глазами, как Мурад осаждал город. Не отступи он, чтобы справиться с восстанием в турецких землях, Константинополь пал бы. Мы теперь слабее, турки — сильнее. Без помощи латинян город обречен. Я соглашусь на тысячу уний ради спасения Константинополя.

— Спасения от кого? — спросил мегадука. — У нас уже долгие годы мир с турками. Мурад не хочет войны, а сын его слаб. Когда Мурад отрекся, Мехмед просидел на троне лишь несколько месяцев.

Елена не сдавалась.

— Если Мехмед, как ты утверждаешь, слаб, то тем более стоит искать союза с латинянами, и чем раньше, тем лучше. Если они придут на помощь, то с восшествием на престол Мехмеда мы сможем ударить, пока он еще молод и неопытен. Мы можем раз и навсегда избавиться от турецкой угрозы. Неужели уния этого не стоит?

— Но ведь не можем мы просто согласиться на все условия латинян! — вскричал Нотар. — Я никогда не склонюсь перед Папой. И знаю, что мало кто решит склониться и признать его главенство.

— Конечно, — согласился Константин, не желавший ссоры с Нотаром. Император нуждался в его поддержке. — Уния важна, но нельзя компрометировать себя в глазах народа. Что ты предложишь?

— Если уния, то на наших условиях. Созовем епископов Синаксиса, пусть напишут Папе письмо. Они выразят чаяния православного духовенства, и так мы сможем представить план унии, которую поддержит народ Константинополя.

— Синаксис? — Мамма поперхнулся. Епископы, входившие в Синаксис, люто ненавидели унию и отказывались признать его патриархом. — Но у них нет никакой власти!

— Люди им верят, — возразил Нотар.

— Господь им не верит! — буркнул Мамма.

— Так это Бог тебе доверил короновать моего брата Дмитрия? — спросил Константин.

Патриарх побледнел, и за столом воцарилось напряженное молчание. Наконец Мамма оттолкнул кресло и встал.

— Я присягнул вам на верность. Но если не верите мне — я отрекусь и уйду.

— Не уходи. Скажи лучше, что нам, по-твоему, делать?

— Хорошо, — ответил Мамма, усаживаясь обратно. — Я согласен с Нотаром: письмо необходимо, но составить его должен я, патриарх. Кто же лучше меня выразит взгляды духовенства?

— Большинство священников отвергают Мамму, — возразил Нотар. — Они не примут унию, происходящую вопреки их желаниям.

— Хорошо, мы пошлем два письма, — предложил Константин. — Патриарх напишет одно, Синаксис — другое. Увидев столь единогласную поддержку унии, Папа обязательно пойдет на уступки.

— Ваше величество! — возопил Мамма. — У Синаксиса нет никаких прав, это просто незаконное сборище! Если они пошлют письмо Папе, я не желаю иметь к этому никакого отношения. Я скорей отрекусь, чем стану на одну доску с этими еретиками.

— Патриарх, твои слова поспешны и необдуманны, — заметил император.

— Нет, мое слово твердо, — упорствовал Мамма. — Если Синаксис пошлет письмо, ищите другого патриарха.

Константин нахмурился. Наконец произнес:

— Синаксис отправит письмо. Прошу тебя, патриарх, передумай, напиши Папе Римскому.

Помрачневший Мамма покачал головой, встал из-за стола.

— Я этого не потерплю, — пробормотал он и выбежал из комнаты.

Затопал по лестнице, бурча и взвизгивая: «Сами напросились! Посмотрите еще! Сами!» Голос его эхом метался над лестницей, затихая.

— Я пошлю в Рим Андроника Вриенния Леонтарсиса, — объявил Константин, нарушив повисшее молчание. — Возражения есть?

Возражений не было.

— Прекрасно! Сфрандзи, расскажешь ему про нынешнюю политику венецианцев и генуэзцев по отношению к нам. У меня все.

Константин еще не кончил говорить, а София уже пошла прочь — она услышала все, ее интересовавшее. Константинополь будет добиваться союза с Западом, а это главное. Правда, ее тревожила вспышка патриаршей злости, да и решение просить о письме Синаксис — тоже. Их послание наверняка разгневает Папу. Вряд ли старый простодушный Леонтарсис сумеет справиться с таким сложным делом. Папа наверняка разгневается. Вот бы ей, Софии, оказаться в Риме — она бы смягчила неприятное впечатление от написанного, дала понтифику понять острую необходимость унии… Но не суждено. Через несколько месяцев София обречена стать женой Луки Нотара.

— Да проклянет Господь день, когда мне выпало родиться женщиной, — ругнулась она про себя, и не в первый раз.

* * *

Монах Геннадий сидел за широким столом своей кельи в монастыре Христа Спасителя и держал в руке крошечный флакончик, наполненный золотистой жидкостью. Он посмотрел, как преломляется в ней огонь свечи, затем откупорил и понюхал. Запаха не было почти никакого — лишь легчайший аромат миндаля. Говорили, что уловить его способны лишь немногие. Жидкость прислал Геннадию друг, находившийся при дворе султана оттоманов. Была она сильнейшим ядом. Большая доза убьет человека за мгновения, меньшее же количество растягивает смерть на месяцы и не оставляет следов. Идеальное средство для задуманного Геннадием плана.

В дверь постучали, и Геннадий поставил флакон на стол.

— Входите!

В дверях показался Евгений, за ним — мегадука.

— Лука, добро пожаловать! Ты как раз вовремя. Садись, прошу, — приветствовал он Нотара и указал на кресло рядом с собой.

Монах Евгений вышел и притворил за собой дверь.

— Был во дворце?

— Да, — ответил Лука. — Как мы и опасались, Константин привержен унии. Он посылает в Рим Леонтарсиса, обговорить условия с Папой. Я поступил, как ты и желал: поддержал императора с условием, что Папе напишет Синаксис.

— И вот оно, это письмо. — Геннадий протянул пергамент Нотару.

Тот прочел и посмотрел на Геннадия удивленно.

— Отказ от филиокве… признание главенства собора над папами… квасной хлеб при евхаристии… какая дерзость! — сказал он, возвращая пергамент. — Папа разъярится!

— Конечно, — согласился Геннадий. — И в скором времени пришлет свои требования, с Божьей помощью, еще дерзостнее наших. Даже Константин не сможет вынести подобное оскорбление, и всем разговорам про унию — конец.

— Боюсь, что так просто не выйдет. Константин слушает мать, а она стоит за унию любой ценой.

— Императрица-мать? — Геннадий презрительно усмехнулся. — Не бойся. Ей недолго осталось мешать нам.

Нотар посмотрел на флакончик, затем, удивленно, — снова на Геннадия.

— Но ведь ты же не хочешь…

— Конечно же нет. — Геннадий улыбнулся, пряча флакон в ящик стола. — Она же глубокая старуха. Наверняка ее смерть уже близка.

Но Лука по-прежнему смотрел недоверчиво. Тогда Геннадий переменил тему:

— А как отреагировал патриарх Мамма?

— Как ты и ожидал — отказался участвовать. Даже посмел угрожать: мол, если пошлют письмо от Синаксиса, отречется от патриаршего сана.

— Отлично! — Геннадий потер в удовольствии руки. — Немного подтолкнем — и вообще выдавим его из Константинополя. А я позабочусь, чтобы к нему попала копия нашего письма. Ах, какая будет сцена, когда он прибежит в Рим жаловаться Папе на здешние безобразия, на то, как его обидели и унизили. Да он настроит Папу против унии лучше тысячи писем.

— В самом деле, — пробормотал Лука. — А сейчас, с твоего позволения, я удалюсь. Мне завтра рано вставать, нужно обойти стены.

— Иди, и да охранит тебя Господь, мегадука Нотар.

Геннадий кликнул Евгения, и тот увел мегадуку. Геннадий задумчиво посмотрел ему вслед. Затем открыл ящик стола и вынул флакон. Настало время разобраться с Еленой Драгаш.

* * *

— Входите, — шепнул охранник, приглашая Софию в затененный покой императрицы-матери.

После залитого солнцем зала сумрак в комнате казался кромешной тьмой, и София остановилась, выжидая, пока привыкнут глаза. А когда те присмотрелись, София вздрогнула. Увиденное живо напомнило последние минуты дяди, императора Иоанна Восьмого. На столе у двери тлела благовонная палочка, наполнявшая комнату пряным сладковатым ароматом. Рядом стояли две обетные свечи — лишь их зыбкое пламя освещало покой. Тяжелые портьеры на окнах, огромная кровать с балдахином, тонувшим во мраке у потолка. Елена лежала на кровати, закрыв глаза. Императрица-мать заболела две недели назад. Придворные врачи не понимали, в чем дело. Рекомендовали отдых да кровопускание время от времени, чтобы выпустить вредные соки. Несмотря на их заботы, состояние Елены ухудшалось.

София тихо прошла по ковру, стала на колени у кровати. Она впервые увидела императрицу-мать с начала болезни и поразилась тому, насколько Елена измождена. Кожа ее напоминала пергамент. Елена дрожала, дыша. Она вдруг приподняла веки и, завидев Софию, улыбнулась — улыбка показалась уродливой гримасой на исхудавшем лице. София помогла ей приподняться, опереться на подушки.

— Милая, хотела меня видеть? — прошептала императрица-мать хрипло.

— Да, государыня, но я опасалась беспокоить вас…

— А, эта хворь пройдет. Ничего страшного. В последние Дни я чувствую себя гораздо лучше. Но как ты, милая? Я слышала, ты скверно спишь? Болеешь?

София покачала головой.

— Ну так скажи мне, в чем дело.

София опустила взгляд, не в силах смотреть Елене в глаза — по-прежнему живые и проницательные.

— Дело в замужестве, — ответила она, вздохнув.

— Боишься первой брачной ночи?

София покраснела, покачала головой.

— Тебе не нравится жених, Лука Нотар?

— Больше того… — выговорила София, осмелев, но затем оробела снова.

Елена кивнула в знак одобрения.

— Государыня, это сам брак. — София сумела сказать главное, и теперь слова, так долго удерживавшиеся при себе, полились. — Я почти ни в чем не уступаю Нотару, но рядом с ним буду всего лишь женой. Он не позволит мне из дому выйти, не говоря уже про участие в советах и упражнениях с мечом. Я стану просто игрушкой, пригодной лишь для вынашивания детей. Я не могу подчиниться подобной участи.

— Когда-то я чувствовала то же, что и ты, — кивнула Елена. — После свадьбы я месяцами не покидала своих покоев. Выходила, лишь когда позовут. Но брак — еще не конец жизни. Я так и не приучилась любить Мануила, но брак с ним дал мне куда больше власти, чем я могла бы иметь без брака. Нотар — влиятельный человек, и если ты научишься управлять им, сумеешь влиять и на империю.

— Но вы вышли замуж за императора, а Нотар — всего лишь мегадука. Да и не станет он меня слушать. Он слишком гордый и заносчивый.

— Да, он такой, — подтвердила Елена и замолчала, откинувшись на подушки.

Она так долго лежала в молчании, что София подумала: императрица-мать заснула.

София хотела подняться с колен, но Елена открыла глаза и произнесла:

— Ты не выйдешь замуж за Луку Нотара. Молчи, не перебивай. Я все объясню. Тебе ведь уже известно, что мы посылаем Андроника Леонтарсиса послом в Рим.

— Да, государыня. — София вновь покраснела.

Как же Елена догадалась?

— В молодости я частенько сиживала за той самой стеной, слушая вещи, не предназначенные для моих ушей. Леонтарсис — хороший человек, но не слишком искушенный в политике. А в переговорах с Папой потребуется большой такт, хитрость и умение — возможно, превышающие способности Леонтарсиса. Я убедила Константина направить в Рим еще одного человека, в помощь Леонтарсису. Этим посланником станешь ты, потому что разбираешься в политике, в жилах твоих течет императорская кровь, а самое главное, ты — женщина. Итальянцы неравнодушны к женской красоте. Возможно, тебе удастся убедить их послать помощь, и ты преуспеешь там, где не справятся мужчины.

— Я справлюсь, — пообещала царевна. — Но как же посольство помешает браку?

— Путешествие в Италию займет месяцы, если не годы. А я тем временем постараюсь переубедить Константина. Верность Нотара слишком важна, чтобы подвергать его долгому ожиданию. Мы женим его на другой царевне из императорского дома, а твою помолвку расторгнут. Я же тебе советую подыскать человека, с которым ты могла бы ужиться. В конце концов, ты не можешь вечно уклоняться от замужества. Брак — твоя обязанность как женщины императорского рода.

София встала, поцеловала императрицу в щеку.

— Спасибо, государыня! Спасибо.

В дальнем конце комнаты отворилась дверь, и вошел высокий мужчина в одеждах священника, принесший поднос с вином и хлебом причастия.

— Это мой духовник, Неофит. Тебе пора идти. — Елена махнула рукой, прощаясь. — Возможно, я не задержусь на этом свете, но, по крайней мере, не поджарюсь на том.

София снова поцеловала императрицу-мать в щеку и заспешила прочь, разминувшись со священником. Мимоходом она отметила, что в Неофите было нечто на редкость неприятное, но долго раздумывать об этом София не стала. Мыслями она уже была далеко, в Италии. Ступила в ярко освещенный зал с улыбкой на лице.

Снова на воле! Хвала Господу, свободна!

ГЛАВА 6

Сентябрь 1449 г.

Маниса и Эдирне

Мехмед направил коня из прохладной лесной тени на прокаленную солнцем землю, в пыль дороги, ведшей в Манису, город изгнания. За Мехмедом из лесу выбралась охота: всадники, стая гончих, высунувших языки и тяжело дышавших после долгой беготни по жаре. Добычей стала пара оленей, загнанных в лесах на склоне горы Сипила. Лес кончался у ее подножия, но граница его находилась все же гораздо выше города, разостлавшегося на равнине. Оттуда хорошо был виден лабиринт извилистых улиц и пыльных базаров, чье однообразие нарушали лишь высокий минарет главной мечети да яркая зелень сада и белые стены нового султанского дворца. Караван-сараи на окраинах были заполнены купцами, охраной и их верблюдами, отдыхавшими перед долгой дорогой в Смирну или в Константинополь. Яркое осеннее солнце, сиявшее с безукоризненно чистого голубого неба, накалило улицы и стены, и в поднимавшихся волнах жара город казался зыбким, неверным миражом. Чудесное зрелище, но Мехмед едва глянул и тут же погнал коня в галоп. Зной, висевший над городом, уже мучил султана, и тот хотел поскорее добраться до прохлады дворца.

Никакие дела там Мехмеда не ждали — и неудивительно. Он считался управителем области Сарахан, чьей столицей и была Маниса, но управление заключалось лишь в обеспечении порядка и обложении налогом караван-сараев. А с этим справлялись сноровистые евнухи, которым Мехмед доверил город. Султан же проводил дни в охоте, фехтовании и чтении. Читал больше военное: описания битв, воспоминания и суждения знаменитых полководцев, трактаты о стратегии. В последнее время изучал описание Константинополя, оставленное путешественником из Руси, посетившим византийский двор в тринадцатом столетии.

Добравшись до места, Мехмед умылся, переоделся в халат из чистого, прохладного хлопка и пошел с книгою в сад. Там уложили для него подушки под лимонным деревом, и на них он блаженствовал, вдыхая приятный лимонный аромат и читая. Прислуживали Мехмеду три гедикли, прекрасные рабыни, с ранней юности приученные угождать султану. Они потчевали его медовыми финиками и вином, обмахивали опахалами. Внимание же Мехмеда целиком занимала книга. Русич по имени Александр в подробностях описал город, и Мехмед читал внимательно, делал пометки, заполняя поля старого потрепанного манускрипта набросками и рассуждениями. Его внимание особенно привлекала глава о многочисленных подземных проходах, ведших в Константинополь, и молодой султан то и дело отвлекался, придумывая стратагемы и планы штурма. Вот бы найти эти ходы, провести по ним воинов в ночной город, открыть ворота… А может, набить подземелья порохом да и взорвать стены? Увы, пока Константинополь оставался мечтой. В далекую Манису почти не долетали новости от двора в Эдирне, и влиять на имперскую политику Мехмед никак не мог. Он с горечью сознавал, что не мог повелевать даже своей кадин, не то что армией.

Мурад вынудил его покинуть Гульбехар, оставить ее в султанском гареме в Эдирне. Мехмед скучал по Гульбехар и жалел, что не смог присутствовать при рождении сына, Баязида. Ребенок еще слишком мал, вряд ли его отравят из-за отца, но все равно Мехмед предпочел бы держать его поближе. Мурад ясно выразил недовольство и Гульбехар, и Баязидом. Возможно, он воспользуется отсутствием сына и убьет обоих? Но нет смысла об этом тревожиться, ничего исправить нельзя. Остается лишь терпеливо ждать. А пока можно забыться в компании гедикли. Девушка, державшая опахало, казалась в особенности привлекательной: округлое широкое лицо, рыжие волосы. Похоже, русская — отличное дополнение к книге. Мехмед пометил на полях: известить хазнедара, распорядителя султанских ночей, чтобы поставил девушку в расписание.

Подошел черный евнух — тяжеловесный, чисто выбритый абиссинец. Как большинство черных евнухов, он был сандали. Еще в детстве, до половой зрелости, будущим сандали одним движением бритвы отрезали пенис вместе с мошонкой, в уретру вставляли деревянную трубку, а рану заливали кипящим маслом. После их закапывали по подбородок в кучу свежего навоза и держали так неделю, кормя одним молоком. Если те выживали — а это случалось на удивление часто, — их принимали в услужение к султанскому двору. Этот сандали по имени Салим был изрядно взбешен.

Он склонился перед султаном и заговорил высоким писклявым голосом:

— О благодетельный господин, простите меня, ничтожного, за беспокойство, но вас хочет видеть купец, пришедший с караваном. Наверное, очень богатый — подкупил всех стражей и евнухов, каких увидел, чтобы добиться встречи с вами.

Мехмед улыбнулся — несомненно, купец подкупил и Салима.

— Я сказал ему, что ваше величество заняты, но он упорствовал. Заявил, что вы его знаете. Он — Иса из Атталии.

Иса… Мехмед в самом деле знал человека с таким именем, но считал его умершим много лет назад. Когда Мехмед был еще ребенком, третьим в очереди к трону при дворе в Манисе состоял азиатский доктор по имени Иса. Он хорошо разбирался в полезных и ядовитых травах и в обмен на внушительную сумму умертвил двух старших братьев Мехмеда. После Мехмед с матерью решили: Иса чересчур много знает. Мехмед изгнал его со двора, а затем отправил отряд янычар выследить и убить травника. Янычары, вернувшись, доложили о смерти отравителя, и Мехмед тут же приказал их казнить. Он рассчитывал, что тайна Исы и его гибель умрет вместе с ними. И вот через шесть лет явился купец, объявивший себя Исой.

— Проведи его в комнату тайных аудиенций, — приказал Мехмед евнуху. — Уверься, что он безоружен, я хочу встретиться с ним наедине. Да, и пусть Улу присутствует тоже.

Салим поклонился и поспешил исполнять.

Мехмед отпустил гедикли и пошел в апартаменты. Перед тем как ступить в комнату тайных аудиенций, он зашел в соседнюю каморку и заглянул в глазок. Увидел мрачного Улу, стоявшего у трона, а перед ним посреди комнаты — того самого Ису, знакомого Мехмеду с детства. Иса почти не изменился, не постарел, хотя теперь ему было, самое малое, пятьдесят. Желтоватая кожа на добродушном округлом лице все так же гладка, голова выбрита, раскосые глаза по-прежнему живы и энергичны. О, как хорошо Мехмед запомнил эти глаза! Он несколько минут понаблюдал за лицом Исы, но то оставалось бесстрастным и непроницаемым. Азиат держал в руках сверток — наверное, из-за него и пришел.

Наконец Мехмед удовлетворился наблюдением, вошел в комнату и уселся на трон. Иса низко склонился, коснувшись пола головой.

— Встань! — повелел Мехмед, стараясь придать своему юношескому голосу властность и силу. Он хотел, чтобы Иса понял сразу: перед ним не мальчик, каким Мехмед был шесть лет назад, а зрелый мужчина. — Иса, я рад, что ты жив и здоров. Я уже много лет числил тебя среди мертвых.

— Ваше величество, благодарю вас за гостеприимство. Я счастлив видеть, что прошедшие годы оказались благоприятными для вас. А что вы числили меня среди мертвых — неудивительно. Я уверен, что янычары, посланные вами убить меня, говорили про мою смерть весьма убедительно.

— Они доложили, что ты умер. Если бы сейчас они были живы, я приказал бы казнить их за ложь. Ты подкупил их?

— Нет, в этом не было нужды. Я зашел в таверну, ваши янычары остались ждать снаружи. Чтоб скрасить их ожидание, я послал к ним хозяина таверны с напитками. А когда вышел сам, сказал, что питье было отравлено и что они получат противоядие лишь при условии, что все выполнят в точности по-моему. Они должны вернуться и убедить вас, что я убит. Затем я вышлю им лекарство. Конечно, они вовсе не были отравлены, но это не имело значения. Я знал, что как только они доложат о моей смерти, вы их казните.

С этим Исой приходилось держать ухо востро.

— Что же привело тебя во дворец после стольких лет мнимой смерти?

— Меня прислали с подарком для вашего величества — и с предложением. — Иса развернул сверток. Внутри оказалась искусной работы шкатулка красного дерева, видом и размером похожая на небольшую книгу.

Иса шагнул к трону, протянул шкатулку Мехмеду. Тот хотел взять, но замер в нерешительности.

— Твои подарки часто оказываются ядовитыми. Возможно, мне следует отказаться?

— Это всего лишь шкатулка. Отказаться или нет — воля ваша.

— А что за предложение?

— Подарок и предложение связаны между собой. Вы должны принять подарок прежде, чем я ознакомлю вас с предложением.

— Хорошо, — согласился Мехмед, принимая шкатулку, но вдруг передумал ее открывать и вернул Исе. — Ты открой!

Иса осторожно откинул крышку: под ней лежал сверкающий хрустальный флакон с янтарно-желтой жидкостью. Иса протянул открытую шкатулку, и на сей раз Мехмед ее принял. Взял флакон, посмотрел на свет.

— Что это? Яд?

— Чрезвычайно сильный яд, не оставляющий следов. Соприкасаясь с кожей, он проникает внутрь и убивает за несколько часов. Если глотать в малых дозах, он действует медленнее. В зависимости от сил жертвы, смерть наступает через недели, а то и месяцы.

— Кто послал тебя с этим страшным ядом? Зачем? Чего от меня хотят?

— Послал ваш друг из Эдирне. Большего я сказать не вправе. А зачем… Ваше величество, неужели вы не знаете, для чего нужен яд? Мне помнится, вы не колебались, когда решили расчистить себе дорогу к трону.

— Не предлагаешь ли ты мне отравить отца? — Голос Мехмеда зазвенел. — Да я голову тебе снесу за такую дерзость! Улу!

Огромный янычар ступил вперед, вытягивая длинный кривой ятаган. Иса же и глазом не моргнул.

— Если убьете меня, не доживете до заката, — предупредил он спокойно.

Улу замер с занесенным клинком.

— Отставить! — приказал Мехмед. — Это почему я умру до заката?

— Полагаете, я так спокойно вошел в ваш дворец, не приняв мер предосторожности? Шкатулка покрыта тем же ядом, какой во флаконе. Думаю, вы уже ощущаете его действие: внезапную сухость в горле, чрезмерное потоотделение.

Мехмед сглотнул, вытер пот со лба.

— Я тоже держал шкатулку, так что отравлены мы оба. Но есть противоядие. Если принять его, не откладывая надолго, мы оба останемся в живых.

— Как же мне знать, не лжешь ли ты?

— Никак.

— Дай мне противоядие, — приказал Мехмед.

— Оно не со мной, а в моей палатке, в караван-сарае. Лишь я знаю, где оно и как выглядит.

— Ну так поторопись! Улу, не упускай его из виду. Одно неверное движение, Иса, — и, клянусь, Улу тебя прикончит!

— Понимаю. И вы меня поймите: под моим началом в караван-сарае больше сотни людей. Я дам Улу противоядие, но если он — или кто-то еще — попытается меня убить, Улу умрет, и вы этого снадобья не увидите.

— Я понял. Улу не допустит, чтобы кто-либо тебе повредил.

— О ваше величество, спасибо за аудиенцию! Ваши друзья в Эдирне будут разочарованы, узнав, что вы отказались от предложения, но у меня все равно есть приказ оставить подарок вам. Пусть он пойдет на пользу.

Иса поклонился и, сопровождаемый Улу, покинул комнату. Мехмед же остался сидеть на троне, сжимая шкатулку. Кто же такой этот загадочный друг в Эдирне, желающий смерти отца? Неужто он в самом деле считал Мехмеда настолько глупым? Иса действительно отравил его или это просто обман? Мехмед встряхнул головой, пытаясь унять сумятицу в мыслях. Конечно, за Исой нужно отправить соглядатаев — пусть проследят. А шкатулка и яд… хм, они пусть останутся.

Мехмед поднялся с трона и прошел в опочивальню. Открыл вделанный в стену шкафчик, где хранился Коран в золотом переплете. Вынул Коран, потянулся, нажал на потайную защелку, и задняя стенка вскрылась, явив небольшую полость. Там лежали золотые монеты, документы, стояло несколько бутылок вина. К ним добавилась и шкатулка с ядом. Мехмед закрыл тайное хранилище, поставил Коран на место. Попытка отравить отца была бы исключительной глупостью. Но яд тем не менее стоило сохранить. Когда-нибудь он мог пригодиться.

Эдирне

Халиль, скрестив на груди руки, стоял за бисерным занавесом и нервно шевелил пальцами — ждал Ису. Времени великому визирю никогда не хватало; если отсутствовать во дворце больше часа, то такую отлучку наверняка заметят. Он уже больше четверти часа находился в задней комнате лавки Фарзама, торговца коврами, и ждал — времени почти не оставалось. Чтобы занять голову, Халиль принялся выдумывать причудливые кары для запаздывавшего Исы: выжечь железом глаза, выдернуть ногти, окунуть пальцы в кислоту. Он уже и собрался уйти, и приказ был готов отдать о жестокой расправе, но Иса вдруг объявился: вошел в комнату за занавесом, стряхивая с одежды дорожную пыль, что скопилась за долгий путь от Манисы. Иса выглядел усталым и вымотанным, но не испуганным. Отлично — значит, он преуспел в деле. Визирь ступил за занавес.

— Ты опоздал, и за тобой следили! — каркнул Халиль. — Когда въехал в город, за тобой скакали шпионы Мехмеда! Можно не сомневаться, что они караулят снаружи. Если нас увидят вместе, мне не сносить головы.

— Прошу прощения, о великий визирь! Я не заметил слежки, иначе ни за что бы не привел их сюда.

— Еще бы! Но неважно — ты выйдешь первым, сквозь переднюю дверь, а я — через тайный ход. Тогда, если даже шпионы Мехмеда увидят меня, беды не случится. Помолись, чтобы они меня не увидели, Иса, ради твоей семьи.

Иса прищурился, стиснул зубы, и лицо его приобрело выражение угрожающее и неприятное.

— Надеюсь, твое путешествие было успешным. Греческий монах, по-видимому, яд получил. Мои шпионы докладывают из Константинополя, что императрица-мать заболела.

— Да, я лично передал яд.

— И что Мехмед? Как отнесся к моему предложению?

— В общем, как вы и предсказывали: отказался, но яд оставил.

— Хорошо, — отозвался Халиль, поглаживая бороду. — Уже очень скоро он использует яд против отца, я о том позабочусь. Отличная работа, Иса! Вот твоя награда.

Халиль швырнул шелковый мешочек. Иса подхватил, распустил — на ладонь высыпалась дюжина мелких бриллиантов.

— Надеюсь, этого хватит?

— Да. Более чем.

— Можешь идти.

Но Иса не двинулся.

— А что будет с моей семьей? Вы сказали, что отпустите их, если исполню порученное.

— Отпущу, когда исполнишь все порученное. А пока можешь повидаться с ними. Ты знаешь, где их содержат. Стражи предупреждены и ждут. У тебя час, но будь готов к обыску на входе.

Иса молча вышел. Халиль же улыбнулся — повезло же найти его! Когда старший брат Мехмеда, Ахмед, умер от яда, великий визирь взялся расследовать дело. Через несколько лет, раздав множество взяток, Халиль проследил, откуда явился яд, и вышел на Ису, состоявшего при Мехмеде слугой. Тем временем был отравлен и второй брат, Ала ад-Дин. Вскоре после этого Иса исчез. Халиль посчитал его мертвым — до прошлого года, когда в поисках особенно редкого яда посетил караван-сарай в окрестностях Эдирне. Иса уже многие годы жил под именем Амир и был преуспевающим купцом, постоянно разъезжающим с караванами. Поначалу он держался подальше от крупных городов. Но время притупило страх, и Амир-Иса дерзал являться с караваном в Эдирне и даже в Манису, где жил Мехмед. Никто не узнавал прежнего Ису, и дерзость его возросла. Он вернулся к прежнему занятию изготовителя лечебных снадобий и ядов. Три года назад Иса почувствовал себя настолько уверенно, что решился жениться и успел обзавестись двумя детьми. Халиль взял семью Исы под защиту — это означало, что, если Иса ослушается, семья погибнет. Иса был сильным человеком. Он глазом не моргнул, когда Халиль сказал, что знает об убийстве принца Ахмеда. Не дрогнул, когда грозили пытками и смертью, но обнаружил удивительную слабость, когда пообещали убить семью. Как только близкие оказались во власти Халиля, Иса мгновенно согласился исполнять волю визиря.

Да, повезло! Благодаря Исе Мурад скоро умрет, а Мехмед займет трон. Уж Мехмедом-то управлять куда проще, чем старым султаном. А если нет — всегда есть Ситт-хатун. Она гордая женщина и разгневана нынешним высоким положением султанской кадин, Гульбехар. Халиль уже предложил Ситт-хатун высокую честь стать матерью султана, посулил власть. Он поставил единственное условие: возлечь с ним, Халилем. Пусть ее сын, кому предназначено сменить на троне Мехмеда, будет и сыном Халиля. Мехмед умрет от яда, Халиль станет регентом при малолетнем наследнике, отцом империи. А Ситт-хатун получит власть и почести. Она еще не приняла предложение, но — Халиль был уверен — со временем примет.

* * *

Ситт-хатун сидела у бассейна с карпами в саду гарема, слушая в полудреме, как служанка Чичек читает вслух стихи из книги. Утренний воздух в саду был теплым и расслабляющим, напитанным ароматами тысяч цветов. Ситт-хатун опустила пальцы в воду, повела и ощутила, как любопытный карп тихонько ущипнул кожу. Жена султана закрыла глаза, вздохнула. Без Мехмеда, усланного в Манису, жизнь выглядела спокойной и мирной. Даже злоба Гульбехар не слишком омрачала Ситт-хатун. Да и в последнее время Гульбехар показывалась редко, после рождения сына Баязида она почти не выходила из покоев.

Как раз в такие безмятежные часы Ситт-хатун без малого верила: гарем и в самом деле Дар ас-Саади, Место Счастья — то, чем он видится людям, далеким от двора. Увы, юная жена султана уже успела хорошо изучить гарем. Тот, хотя и утопал в роскоши, кишел интригами и предательством. Гарем — особый мир, отделенный от прочих частей дворца. В гареме свой сад, мечеть, кухни и прачечные. И население у него особое — кроме султанских жен и их потомства, турок там нет. По закону Пророка, мусульман нельзя обращать в рабство. Женщин гарема присылали иностранные владыки, желавшие подружиться с султаном. Женщин также захватывали на войне или забирали как дань у покоренных. В гареме содержались гречанки, боснячки, валашки, болгарки, русские, польки, итальянки и даже француженки. Евнухи были столь же разномастными. Большинство — военнопленные или жертвы девширме, налога кровью, то есть дани детьми, взимавшейся со всех иноверцев империи.

Дружба между людьми столь разных обычаев и происхождения возникала редко и сохранялась недолго. Тем более что объединяло их всех желание вскарабкаться по лестнице силы и власти в гареме: от простой рабыни — джарие — до наложницы и, возможно, жены или кадин. Все шпионили друг за дружкой, торопясь предать в обмен на пусть крошечную, но выгоду. Единственной ее союзницей в гнезде гадюк была кузина и наперсница Чичек. После смерти родителей Чичек выросла рядом с Ситт-хатун. Они стали неразлучными подругами, и, когда Ситт-хатун вышла замуж, Чичек захотела последовать за ней в гарем, хоть это и означало потерю свободы. Теперь Чичек всегда была рядом.

— Госпожа! — Чичек прекратила читать и тронула плечо подруги. — Госпожа! — прошептала она снова. — Юлан в саду!

Ситт-хатун открыла глаза, выпрямилась. «Юлан» переводилось как «змея». Так они с Чичек прозвали Гульбехар из-за ее ядовитого языка и манеры ходить, покачивая бедрами, изгибаясь, — вылитая кобра, изогнувшаяся и приподнявшая голову. Вон она, возле дверей на дальнем краю сада, подбородок гордо вскинут, ступает царственно. За ней целый десяток одалисок, все в красных шелковых халатах, вышитых золотыми спиральными узорами. Да, такой роскоши Ситт-хатун не могла себе позволить. Но все они блекли по сравнению с Гульбехар, вырядившейся на манер царевны из «Тысячи и одной ночи»: узкий шелковый сарафан сочнейшего алого цвета, расшитый златом и жемчугами. На обнаженных руках — десятки самоцветных браслетов, длинные светлые волосы уложены вокруг диадемы из чистого золота, усаженной бриллиантами. Богатства змее хватает — Мехмед осыпал ее подарками. Но никогда еще не одевалась она с такой вызывающей роскошью. Она похожа больше на жену султана, чем на кадин принца, пусть и наследного.

— Здравствуй, сестра! — приветствовала Гульбехар.

Сильный албанский акцент ее речи злил Ситт-хатун.

— День такой чудесный! Мне подумалось: отчего бы не присоединиться к сестре?

Гульбехар повела рукой, и служанки уложили подушки рядом с Ситт-хатун. Гульбехар уселась, и пара служанок немедленно принялась обмахивать ее опахалами.

— Рада тебя встретить, — солгала Ситт-хатун. — Я так редко видела тебя с тех пор, как муж уехал. Надеюсь, с твоим здоровьем все в порядке?

— В порядке, — ответила Гульбехар и загадочно улыбнулась.

Ситт-хатун озадачилась: что означает эта улыбка?

— Я не показывалась, потому что малыш Баязид требует очень много внимания.

А-ах, это словно пощечина. Змея так гордится своим Баязидом, подарком судьбы и средством помучить Ситт-хатун. Из-за него Юлан теперь наслаждается титулом бас хасеки — матери наследника — и всеми привилегиями, положенными по титулу. Из-за него Ситт-хатун осталась женой султана лишь на словах.

— Несомненно, хлопот с твоим сыном хоть отбавляй, — согласилась Ситт-хатун. — Доктора все еще боятся, что он вырастет слабоумным?

Гульбехар покраснела. Новорожденного Баязида уронили, и, хотя последствий пока не было, по дворцу пополз упорный слух: с головой у малыша не все в порядке. Глупость, конечно, но чем еще ее уязвить?

— Нет, не боятся, — ответила Гульбехар. — Он с каждым днем все больше похож на отца.

Будто услышав эти речи, из ее покоев залился плачем сам Баязид — эхо покатилось по саду.

— Ах, такой сильный голос, совсем отцовский. Кажется, о малыше пора позаботиться.

Ситт-хатун кивнула, надеясь, что Гульбехар уйдет.

— Конечно, он зовет мать.

— Так и есть. — Та осмотрелась, будто отыскивая что-то. — Увы, мои служанки заняты. Но неважно. Эй, ты, — она указала на Чичек, — поди принеси дитя!

Ситт-хатун омертвела. Приказывать чужим слугам — значит, присвоить их. Неужели Гульбехар осмелится завладеть любимой служанкой жены султанского наследника? Мурад никогда этого не позволит!

Чичек не двинулась с места.

— Ты не слышала? Принеси немедленно моего сына!

Чичек посмотрела на Ситт-хатун, та кивнула и отвернулась. Чичек встала и пошла.

— Сестра, ты же не против? — любезно осведомилась Гульбехар. — Завтра я пошлю замену — кого ни попросишь.

Но это уже оказалось слишком для Ситт-хатун. Она вскочила и прошипела:

— Мне не нужна замена! Султан не позволит тебе!

Ситт-хатун устремилась в свои покои, глотая слезы на бегу. «Не может быть, не может!» — повторяла она снова и снова. Мурад не допустит этого. Не сможет позволить.

Но Мурад позволил. В ответ на отчаянную мольбу Ситт-хатун вернуть Чичек он заявил, что гаремные дела его не заботят. Возьми взамен кого-нибудь из одалисок Гульбехар. Ярости Ситт-хатун не было предела. Она и думать не хотела принять кого-либо из прислужниц ненавистной соперницы — наверняка шпионку — в свои покои. Ситт-хатун закрылась в спальне, взяла ситар. Пытаясь успокоиться, заиграла колыбельную, известную с детства. Но утешиться не могла, и слезы капали на струны, на полированное дерево ситара. У нее не осталось друзей. Теперь она была одна.

Одна — но не бессильная жертва! Ситт-хатун отложила ситар, сердито вытерла слезы. Нельзя предаваться скорби и упиваться обидой. У нее нет ни денег, ни служанок, ее не осыпают подарками, как змею Гульбехар. Но зато у нее есть голова на плечах. Гульбехар забрала Чичек — так, может, использовать это в своих интересах? Чичек всегда останется верной — а шпионка в покоях соперницы может оказаться полезной. И даже весьма, если подозрения насчет неожиданного богатства змеи — все прибывающего в отсутствие мужа — оправдаются. Ситт-хатун снова задумалась о странной улыбочке Гульбехар. Возможно, теперь удастся разгадать, что кроется за этой улыбкой.

* * *

Прошла неделя, прежде чем Ситт-хатун удалось вновь увидеть Чичек. Вернувшись с вечерней молитвы в гаремной мечети, она обнаружила подругу в своих покоях. Двинулась обнять, но Чичек отстранилась.

— Госпожа, мне нужно спешить! Если Юлан выяснит, что я приходила, мы обе окажемся в беде. Снаружи ожидает девушка, одалиска из свиты Гульбехар. Она хочет поговорить, ищет вашей защиты в обмен на важные сведения о Гульбехар. Мне она секрет не захотела раскрыть, но, кажется, он очень важный. Вы поговорите с нею?

— Конечно. А с тобой как? Хорошо ли к тебе относится эта змея?

— Да я ее и не вижу, — ответила Чичек устало. — Она поместила меня среди низших джарие. Я днями стираю да вышиваю. Прислуживать самой Гульбехар мне не позволено.

На глазах ее показались слезы — наверняка Чичек решила не рассказывать худшее, щадя госпожу.

— Госпожа, мне нужно идти.

Ситт-хатун обняла ее нежно, прижалась. Прошептала:

— Спасибо тебе, спасибо! Иди — и да защитит тебя Аллах.

Чичек ушла, и в комнату ступила полька лет пятнадцати, не старше, одетая в тот же алый с золотом кафтан, какие Ситт-хатун видела на одалисках Гульбехар в саду. Красивая девушка — по-своему, конечно. Тоненькая, высокая, будто растянули ее. Точеные руки, изящные пальцы, длинная шея, золотистые волосы до талии. Большие глаза — голубые, невинные, испуганные. Увидев Ситт-хатун, она поклонилась низко и застыла, не решаясь выпрямиться.

— Встань! — приказала жена Мехмеда тихо, но властно. — Что ты хотела мне сказать? Говори, не бойся, здесь не подслушивают.

Девушка молчала. Ситт-хатун уже испугалась — вдруг так и не отважится заговорить? Но та решилась, и слова полились потоком.

— Госпожа, умоляю, защитите! Чичек рассказала мне про вас много хорошего. Говорила, что я могу вам доверять. Конечно, я бы не осмелилась прийти к вам только поэтому, но я ведь знаю, вы ненавидите Гульбехар. А если она узнает, что я ходила к вам, то убьет, но она и так хочет меня убить! Без вас я погибну. Я открою вам большую тайну, но, пожалуйста, пообещайте сначала, что защитите меня.

— Защитить тебя от кого, от Гульбехар?

Девушка отчаянно закивала.

— И с чего же Гульбехар желать твоей смерти?

Девушка покраснела, уставившись в пол.

— Ты обокрала ее?

— Нет, госпожа. Она ревнует.

— Ревнует? Ну конечно…

Неудивительно — Ситт-хатун уже довелось испытать ее ревность на себе. Но если чувство зашло так далеко, то это значит, что полька посмела ступить между Гульбехар и ее любовником. И кто же он? Конечно Мехмед, сидящий в далекой Манисе. Впрочем, Ситт-хатун было понятно, кто это, но она хотела услышать ответ из уст девушки.

— Не бойся, милая, я не дам тебя в обиду. Скажи, с чего Гульбехар пылать ревностью к одалиске?

— Потому что я — годзе, — ответила девушка, пунцовея щеками.

«Годзе» буквально означало «та, которая приглянулась султану». Выходит, Мурад заметил девушку и, возможно, приказал хазнедару отвести для нее ночь.

— И как же слуге Гульбехар удалось стать годзе?

— Мурад приходит в покои Гульбехар и ложится с нею, — ответила полька, пылая щеками и не отводя глаз от пола. — Гульбехар заставляет нас носить маски, чтобы мы не привлекали султанского внимания, но он все равно меня выделил. Я не виновата, я же ничего не делала! Друг сказал мне: хазнедар поместил мое имя в султанский календарь. Гульбехар страшно ревнива. Если я возлягу с султаном, она убьет меня. Друг сказал: я у султана на следующей неделе.

— И чего ты хочешь от меня? Я не властна над хазнедаром. Если уж имя вписано, то не в моих силах его вычеркнуть.

— Возьмите меня в услужение! Я была в саду, когда Гульбехар отняла у вас Чичек. Гульбехар предложила служанку взамен. Попросите меня, она не сможет отказать.

Ситт-хатун хотелось принять девушку — не такая уж большая награда за принесенный секрет. Если сказать Мехмеду, что его возлюбленная неверна и изменяет не с кем-нибудь, а с его отцом, тогда Мехмед непременно наградит Ситт-хатун. Возможно, даже ляжет с нею. Хотя не исключено, что девушка лжет. Вдруг она шпионка Гульбехар? Даже если и нет, но обвинить змею хочется, придется поискать нечто весомее слов этой девушки.

— Я могу взять тебя в услужение, но сперва хочу убедиться в правдивости твоих слов.

В ответ полька вытащила золотую цепь с привешенным к ней огромным рубином, полыхавшим кроваво-алым, будто умирающий свет закатного солнца. Другого такого камня не было. Кумру кальп, сердце голубя. Ситт-хатун никогда не видела султана без него.

— Мурад подарил камень Гульбехар, а я унесла его из ее покоев. Теперь вы верите мне?

— Верю, но мне нужно увидеть своими глазами. Когда султан собирается посетить ее?

— Сегодня ночью.

— Значит, сегодня ты покажешь мне их.

— Но это… это невозможно, — пробормотала полька. — Я не смогу тайно провести вас в ее покои, тем более когда там будет Мурад.

— Если ты не можешь привести меня с собой, остается одно. Как тебя зовут?

— Анна, моя госпожа.

— Раздевайся, Анна.

* * *

Одевшись в кафтан Анны, Ситт-хатун спешно пробралась по лабиринту коридоров и шмыгнула в покои Гульбехар. Хотя она и скрывала лицо под маской, взятой у Анны, излишне рисковать не хотелось. Случайного наблюдателя чужой наряд обманет, но вблизи не по размеру длинный кафтан выдаст ее. А если поймают, если обнаружат… ужас! Гульбехар прикажет ее убить и будет отрицать всякую к тому причастность. У женщины, покинувшей свое место в гареме, шансов выжить немного.

Ситт-хатун пошла коридором для служанок, начинавшимся от прихожей, и обогнула гостиную, усеянную подушками и наполненную дымом кальяна. Вышла во внутренний дворик, залитый золотистым солнечным светом. В дальнем его конце, за пальмой в кадке, была потайная дверь. Ситт-хатун нажала на прохладную плитку в стене, открывая вход еще в один коридор для служанок, уходивший мимо спальни Гульбехар в особую кухню для кадин наследника престола. В коридоре было темно, лишь тонкие лучики света вырывались из глазков в стене. Их устроили, чтобы служанки могли наблюдать за госпожой и немедленно отзываться на малейший ее каприз. Сейчас у глазков никого не было — Гульбехар не хотела лишних свидетелей ее развлечений с Мурадом. Ситт-хатун приложилась к глазку и увидела освещенную свечами спальню. Гульбехар сильно ее изменила. Ситт-хатун любила огромные, от пола до потолка окна, открывавшие чудесный вид на султанский дворец, чьи постройки занимали весь склон холма до самой реки. А теперь окна закрыли тканные золотом портьеры. Стены украшали шелковые гобелены, поблескивавшие золотой и серебряной вышивкой, кафельный пол устилали ворсистые ковры. В целом комната напоминала шатер богатого кочевника. Впечатление портила лишь чудовищных размеров кровать — футов десяти шириною, тяжеловесная, под желтым шелковым балдахином. На ней возлежали нагие Мурад и Гульбехар.

Змея — на спине, свесив голову с кровати, так что хорошо виделось лицо, искаженное похотью. Она обхватила Мурада длинными ногами; султан налегал, ритмично двигался и пыхтел в такт. Он зашевелился быстрее, и Гульбехар застонала, закричала по-албански. Наконец султан подхватил ее стон в страстной истоме, обмяк. Затем он слез, тяжело дыша, и встал — пузатый, тонкогрудый, с поседелой порослью по всему телу. На плече — длинный рубец, и тонкие ноги тоже испещрены шрамами. Начал одеваться — Гульбехар же, нагая и потная, раскинулась на постели.

— Неужели вы так спешите? — Она обиженно надула губы.

— Ибрагим-бей снова бунтует Караманию, — ответил Мурад. — Мне нужно срочно разослать письма лояльным беям. Я и так слишком много времени провел у тебя. Даже самые верные языки заговорят, если посулить достаточную цену, а твой Мехмед — вспыльчивый человек. Он не должен узнать о нас.

Гульбехар встала, помогла Мураду повязать кушак.

— Мехмед — пустое место, — промурлыкала она нежно. — Вы — мой султан, и у вас будет новый наследник — мой сын.

Звук приближающихся шагов отвлек Ситт-хатун. Она отпрянула от глазка и увидела свет, надвигавшийся от кухни. Ситт-хатун быстро отступила в противоположную сторону, к дворику. Скрыться там было негде, и потому она побежала, шмыгнула по коридору, попала в прихожую — и столкнулась лицом к лицу с Мурадом. Ситт-хатун тут же низко поклонилась, попятилась, не поднимая взора, но султан жестом приказал ей остановиться.

— Стой прямо! — велел он сурово, и она подчинилась.

В глазах султана заиграла похоть. Узнал он Ситт-хатун или просто возжелал незнакомку? Мурад оглядел ее с головы до пят.

— Я тебя раньше не видел. Новенькая в свите Гульбехар?

Ситт-хатун кивнула, пробормотала, стараясь сделать голос низким и неузнаваемым:

— Господин, я должна исполнять приказ.

Она тронулась с места, но Мурад ухватил ее за руку.

— О-о, так ты торопишься! Не стоит спешить и убегать от султанского взора.

Мурад притянул ее к себе, погладил по руке.

— А ну-ка, сними маску. Я хочу видеть твое лицо.

Ситт-хатун оцепенела, лихорадочно пытаясь выдумать хоть что-нибудь. Можно закричать, позвать на помощь — но какой прок? И не убежишь — Мурад держит за руку. И волосы гладит, пальцы подобрались к узлу, закреплявшему маску. Еще мгновение, и сорвет! Ситт-хатун в ужасе закрыла глаза, боясь дохнуть.

— Мура-ад!

В дверях появилась по-прежнему нагая Гульбехар. Встала, подбоченившись, хмыкнула. Затем скользнула к султану и прошептала на ухо:

— Прошу, оставьте мою служанку!

Мурад выпустил Ситт-хатун, и Гульбехар в жадном порыве поцеловала его в губы. Ситт-хатун бросилась к выходу.

— Стой! — фыркнула та, и Ситт-хатун замерла. — Как твое имя?

Что же сказать? Анной нельзя назваться — обман слишком очевиден. Наконец схватилась за первое попавшееся имя:

— Госпожа, меня зовут Чичек.

И поклонилась низко, скрывая лицо.

— Прочь отсюда! Ты должна работать на кухне. — Подумав, Гульбехар добавила: — И одежду эту сними. Ты не одалиска моей свиты.

Ситт-хатун поспешила на кухню, оттуда по коридорам для слуг пробралась в свои покои. Там она рухнула на кровать, вся дрожа, — долго сдерживавшийся страх наконец завладел ею. Но тут же она приказала себе успокоиться, заставила тело лежать неподвижно. Опасность миновала, и теперь не время для слабости. Слова Анны правдивы, Мурад и Гульбехар — любовники. Скоро, скоро настанет очередь Гульбехар дрожать и бояться.

Следующий день Ситт-хатун провела в мечтах о мести. Она представляла, как все расскажет Мехмеду, воображала, что он сделает с Гульбехар, как Ситт-хатун посмеется над павшей соперницей. Мечтала, но планов пока не строила. Мехмеду никак не сообщишь, пока он не вернется из Манисы, — доверенного гонца не найти. А говорить Халилю не стоит. Коли есть доказательства неверности Гульбехар — не нужны ни визирь, ни его план. Ситт-хатун и сама о себе позаботится.

Этим же вечером она послала записку Гульбехар с просьбой прислать в услужение Анну. Та сразу пообещала: мол, пришлет на следующее утро. Ситт-хатун, удовлетворенная, легла отдыхать, предвкушая сны о славе и мести. Но близ полуночи она проснулась от ужасающего женского крика, оборвавшегося внезапно. Голос показался смутно знакомым, и от страха кровь застыла в жилах Ситт-хатун. Она долго лежала, прислушиваясь, но более ничего не услышала. Наконец заснула, встревоженная и напуганная, и сон ее был мучителен.

Когда Ситт-хатун проснулась утром, день был ярким и свежим, а ночной крик казался далеким кошмаром. Лучше его поскорей забыть, выбросить из головы. Одалиски нарядили Ситт-хатун, принесли легкий завтрак — оливки и хлеб. Затем она отправилась в сад, почитать. Едва Ситт-хатун успела присесть, как явилась Анна. По лицу ее Ситт-хатун сразу поняла: случилось ужасное. Анна низко поклонилась.

— Госпожа, Гульбехар отпустила меня служить вам. Гожусь ли я?

— Да, для тебя найдется место в моей свите. Пойдем в мои покои, и я покажу тебе, где будешь жить.

Когда они дошли до места, Ситт-хатун немедленно увлекла Анну в потайную комнату.

— Скажи, — потребовала она шепотом, не забывая о вездесущих шпионах, — какая беда стряслась?

— Ваша подруга, Чичек… она мертва, — ответила Анна, не смея поднять глаз.

— Но как?.. Что случилось?

— Гульбехар обвинила ее в шпионаже и воровстве. Прошлой ночью пришли евнухи и схватили ее. Она кричала, звала на помощь, но ей вырезали язык. Завязали ее в мешок и бросили в реку.

Ситт-хатун и слова не могла вымолвить, ее душили слезы. Чичек заплатила жизнью за глупость подруги. Ситт-хатун сжала кулаки, воткнув ногти в ладони, стиснула зубы — только бы не расплакаться!

— Госпожа, это не все. Гульбехар обнаружила пропажу кумру кальпа, и теперь она в ярости. Подозревает, что Чичек украла камень и отдала вам, а вы прознали про связь с Мурадом. Вы в страшной опасности, госпожа. Гульбехар не успокоится, пока не убьет вас.

ГЛАВА 7

Январь 1450 г.

Генуя

Когда Лонго явился в палаццо Гримальди на пир в честь прибывших из Константинополя послов, холодный январский день уже кончился, и солнце спряталось за горизонт. Лонго спешился в воротах, препоручил лошадь Уильяму, и тот поспешно увел ее к конюшне — не иначе, торопился проиграть свои жалкие гроши в компании прочих оруженосцев. Лонго смотрел вслед, пока Уильям не скрылся из виду, а затем вошел в зал палаццо Гримальди.

С потолка свисал чудовищный канделябр с множеством свечей, увешанный кристаллами хрусталя и разливавший теплый мерцающий свет, который усиливался благодаря многочисленным настенным канделябрам. За длинным столом посреди зала сидели представители самых почтенных и зажиточных семейств Генуи, во главе стола — Гримальди-старший с сыном Паоло. При виде Лонго оба кивнули. Противоположный конец стола предназначался для греческих послов, но те пока не прибыли.

Лонго переговорил с парой добрых приятелей, затем занял свое место рядом с будущим тестем, Гримальди-старшим.

— Как твои виноградники? — спросил Паоло, стараясь выглядеть серьезным и озабоченным, но Лонго без труда расслышал в вопросе насмешку.

Вчера кто-то поджег сухие зимние лозы на винограднике Лонго, заставив того пропустить срочное заседание совета, посвященное обсуждению просьбы греков о помощи. Поджог, вполне вероятно, устроили именно затем, чтобы Лонго не появился на совете.

— Огонь повредил часть молодых лоз неббьоло, и это большой ущерб для меня, — ответил Лонго и посмотрел Паоло в глаза. — Но не тревожься за меня. Я скоро найду поджигателей, и они ответят. Недаром говорится: играющий с огнем обожжется сам.

Повисло неловкое молчание. К счастью, в этот момент заревели трубы, и двустворчатые двери палаццо растворились. Сидевшие за столом мужчины встали приветствовать послов. Первым вошел бодрый старик с длинной седой бородой.

— Андроник Вриенний Леонтарсис! — возгласил герольд.

Вслед за Леонтарсисом вошла — к изумлению Лонго — очаровательная молодая женщина. Ее Лонго уже встречал в императорском дворце в Константинополе. Одета она была элегантно — в приталенный кафтан из желтого, как масло, шелка, а в черные волосы был вплетен тонкий золотой венец. Что же она здесь делает?

— Царевна София Драгаш! — возвестил герольд.

Леонтарсис и София сели на отведенные места, вслед за ними уселись и генуэзцы. В зал немедленно вошли слуги, неся на огромном подносе цельного зажаренного борова. Гости заговорили, зал наполнился гомоном множества приглушенных голосов. Лонго краем уха прислушивался, о чем толковали по соседству, но внимание его было приковано к Софии.

Наконец принесли последнюю перемену блюд, и шум постепенно стих. Теперь настало время того, ради чего собрались. С бокалом в руке встал дож Генуи, Лудовико Фрегозо, и объявил:

— Выпьем же за наших благородных гостей и за процветание их прекрасного города!

Он выпил до дна, и гости последовали его примеру.

Дож сел, встал Леонтарсис.

— Мы пьем за наших генуэзских союзников, за их дружбу и поддержку!

Кое-кто за столом заворчал при слове «союзников», и выпили за дружбу и поддержку не все.

— Нам льстит ваша похвала, — отозвался Фрегозо голосом достаточно громким, чтобы могли слышать все собравшиеся. — Мы всегда ценили дружбу с императорами Рима, и я уверен, что в час нужды многие генуэзцы поспешат вам на помощь.

— Многие генуэзцы? — спросил Леонтарсис. — А сама Генуя? Встанет ли республика на защиту Константинополя?

— Если турки нападут, республика Генуя снарядит корабль и команду для связи с христианским миром и на погибель врагу.

Всего один корабль… Лонго не удивился, но все же испытал разочарование.

— Благодарю вас за обещание помощи, — ответил Леонтарсис. — Верю: когда турки нападут, многие доблестные генуэзцы явятся вслед за этим кораблем.

Тем обе стороны, казалось, и удовольствовались. Гости вернулись к еде и разговорам о своем, но тут София громко произнесла:

— А я думала, генуэзцы поспешат на помощь Константинополю. Ведь этим вы защитите не только Римскую империю, но и свою колонию Перу. Вам же не хочется потерять свои ворота на Восток?

— Женское ли это дело? — фыркнул Паоло, хорошенько хлебнув из бокала. — Женщинам лучше в спальне разговаривать.

София покраснела, а по залу покатился тихий смешок.

— Перестань, Паоло, — сурово изрек Гримальди-старший. — Царевна, я приношу извинения за невоспитанность моего сына. Но к сожалению, он прав. Война против турок не принесет нам никакой выгоды. Мне жаль это говорить, но вполне вероятно, что Пера будет в большей безопасности после взятия турками Константинополя. По крайней мере, у них хватит сил, чтобы защитить наши интересы.

— Вы в самом деле верите, что ваши колонии окажутся в безопасности под их властью? — удивилась София. — Венецианцы думали так же, рассчитывая удержать Салоники. Но турки взяли Салоники. Нет, синьор, воистину, вам не стоит доверяться им так поспешно и опрометчиво.

— Слушайте, слушайте меня! — крикнул Умберто Спинола, сидевший посередине стола и, очевидно, перепивший. — Турки — язычники и безбожники! Нам нельзя договариваться с дьяволом.

— Они, возможно, и язычники, но и люди Константинополя не истинные христиане, — возразил могущественный синьор Адорно. — Уже многие годы они отвергают унию с истинной церковью. К чему нам сражаться и умирать за людей, плюющих на нашу веру?

Его слова вызвали одобрительный гул. Тут встал Лонго.

— Полно! Я уже дрался с турками лицом к лицу, и я знаю разницу между турком и греком. Я уже поклялся императору Константину защищать город. Если враги нападут, я встану на его стены. — Он вытянул меч и положил на стол. — Кто будет рядом со мной?

Он обвел взглядом собравшихся, посмотрел на Софию — та кивнула. В наступившей тишине люди переглядывались, неловко ерзали на сиденьях. Наконец поднялся молодой Маурицио Каттанео. За ним встали двое братьев Ланьяско, трое Боккиардо, и еще, и еще. Все — молодежь без особых надежд на наследство, терять им нечего, и они охотно могут отправиться в чужие земли на поиски богатств и славы. Много бойцов они не соберут, но Лонго обрадовала их поддержка. Один за другим вынимали они мечи и клали на стол.

— От имени императора я благодарю вас за благородный порыв, — объявил Леонтарсис. — Но пожалуйста, оставьте пока мечи при себе, они еще могут вам понадобиться.

Вызвавшиеся защищать Константинополь вложили мечи в ножны и сели.

— Я хотел бы особо поблагодарить синьора Гримальди, чьим гостеприимством мы наслаждались сегодня, и всех тех, кто столь сердечно приветствовал нас в прекрасном городе Генуе. Император обрадуется новостям, а люди Константинополя горячо поблагодарят и не забудут генуэзскую дружбу. За Геную! — Леонтарсис окончил речь и поднял бокал.

— За Геную! — отозвались собравшиеся, вставая и опорожняя бокалы.

Тост показался лучшим завершением пира, и после него Гримальди вывел гостей в сад, где музыканты играли при свете факелов под усыпанным звездами небом. В саду правильными рядами стояли многочисленные жаровни с раскаленными углями, сводившие на нет ночную прохладу. Гости шли в тенях меж ними, потягивая охлажденное сладкое вино и беседуя о политике.

Лонго едва успел ступить в сад, как сразу попался Леонтарсису.

— Синьор Джустиниани, позвольте мне еще раз выразить благодарность за предложение помощи!

— Не стоит благодарить, — ответил Лонго. — Мои сограждане генуэзцы не видят, что война Константинополя с турками — это и их война. Сразимся мы с ними сейчас или потом, ее все равно не избежать.

— Я согласен целиком и полностью, — кивнул Леонтарсис. — Император был бы крайне признателен, когда бы вам удалось заручиться поддержкой нескольких ваших могущественных соотечественников. Достойная награда не заставит себя ждать.

— Если я сумею убедить их — значит, сумею, с наградой или без. К тому же мне не нужны ваши деньги. Да и большинству согласившихся со мной — тоже.

— Я предлагаю не деньги. — Леонтарсис указал на Софию, стоявшую неподалеку и оживленно беседовавшую с несколькими мужчинами. — Не сомневаюсь, что вы обратили внимание на царевну Софию. Она прекрасна, не правда ли?

— О чем это вы?

— Император считает, что царевна — подходящая пара для того, кто по-настоящему поможет нашему городу в час нужды.

— Да, я понимаю, — ответил Лонго.

Он знал, что именно так и устраиваются браки людей, облеченных властью, но все же его кольнула ревность: Лонго представил, как Софию отдают в награду за услуги кому-нибудь из могущественных генуэзцев.

— И что сама царевна думает о таком предложении?

— Что она думает, никого не интересует, — отрезал Леонтарсис.

— В самом деле? — раздался вдруг голос Софии — ни Лонго, ни Леонтарсис не заметили, как она подошла. — Поэтому вы и решили, что мне не следует знать о моем положении товара, предлагаемого посулившему наивысшую цену?

— Царевна, я всего лишь следую приказам императора, — испугался Леонтарсис.

Затем он сделал усилие над собой и добавил уже увереннее:

— Как вы думаете, почему он позволил женщине участвовать в подобном посольстве? Неужели вы считали, что он столь высоко оценил ваши познания в политике?

— Мои мысли, как вы сами только что сказали, никого не интересуют, — ответила София негромко, но твердо. — Но я скажу вам про то, во что я верю и чего твердо придерживаюсь: я — царевна императорского дома, а не рабыня на продажу. Не вам предлагать меня. Если вы дерзнете сделать такое еще раз — пожалеете.

Она отвернулась и ушла в темноту.

— Простите за неприятную сцену, — сказал Леонтарсис. — Но тем не менее мое предложение остается в силе.

— Я не наемник, я не продаю свой меч, — отрезал Лонго. — Доброй ночи, посол.

И он отправился искать Софию. Нашел ее стоявшей в одиночестве, среди теней, рождавшихся зыбким светом факелов.

— Пришли осмотреть товар? — спросила София сердито.

— Я помолвлен с другой. Но если бы и не был помолвлен, мой меч не продается даже за столь высокую цену. Если мое присутствие неприятно вам, я уйду.

— Нет, останьтесь, пожалуйста, — отозвалась она, уже куда миролюбивее. — Синьор Джустиниани, я гневаюсь не на вас. Я прошу прощения за грубость, мне следовало поблагодарить вас за решимость помочь нам, за то, что вы сегодня совершили.

— Вам нет нужды извиняться. Я понимаю, замужество против воли — тяжкая доля.

— Синьор, вы мужчина. Откуда вам знать об этом?

— Иногда и мужчинам не приходится выбирать. Нас всех понуждает долг.

Но не успела София ответить, как появился Гримальди-старший — возник, будто призрак из тьмы.

— Вот вы где, синьор Джустиниани!

Он отвесил Софии низкий поклон:

— Царевна София, для меня высокая честь общаться с вами в столь непринужденной обстановке.

Лонго представил его:

— Царевна, это синьор Гримальди, отец моей невесты.

Та сделала реверанс.

— Простите, царевна, — извинился Гримальди, — но у меня срочное дело, и я должен забрать у вас Лонго. Ему завтра рано вставать, он отправляется с моей дочерью в свой родовой Дом на Корсике, в Бастии. У Лонго там дела.

— От Корсики до Рима рукой подать, если я не ошибаюсь? — осведомилась София.

— Да. При благоприятном ветре от Корсики до Ости, римского порта, всего-то полдня пути.

— Простите за дерзость, но не затруднит ли вас отвезти меня, Леонтарсиса и наших слуг в Рим? Из Венеции мы путешествовали по суше, наш корабль будет ждать нас в Ости. Я хочу как можно скорее добраться до Рима, и меня угнетает перспектива еще одного путешествия сушей. Я слышала, что дороги на Рим кишат бандитами.

Лонго вопросительно посмотрел на Гримальди.

— Конечно же, — согласился тот. — Я уверен, Лонго с удовольствием поможет вам, а для моей дочери будет большая честь познакомиться с вами. Ну а теперь, прошу покорно, извините нас, нам пора.

— Я была рада знакомству с вами, синьор Гримальди, — произнесла София. — Синьор Джустиниани, до завтра.

София ушла, присоединилась к разговаривавшим гостям. Лонго же повернул в противоположном направлении, к конюшне, но Гримальди окликнул вдруг: «Минуточку, синьор!» Затем сурово посмотрел в глаза Лонго.

— Синьор Джустиниани, прошу вас, будьте осторожнее. Пожалуйста, ведите себя осмотрительно с царевной по пути в Рим.

— Надеюсь, вы не усомнились в моих намерениях и в добродетели царевны?

— Я не сомневаюсь в вашей чести, но я видел вас в обществе царевны, и я не сомневаюсь в том, что увидел, — ответил Гримальди. — Доброй ночи, синьор. До завтра.

* * *

Когда следующим утром Лонго въехал в ворота палаццо Гримальди, над городом еще висел серый холодный туман. Было рано, солнце не успело взойти. Лонго бывал спокоен и перед битвой, но сейчас его желудок словно заполнился колючим комом. Иголки стали вдвое тоньше и злее, когда увидел Джулию: изящную, хрупкую, одетую в платье из голубого бархата с тесно зашнурованным корсетом, подчеркивавшим начавшую округляться грудь. Лонго помог нареченной взобраться в карету. А когда они прибыли к палаццо Фрегозо и он увидел, как выходит София, ослепительно прекрасная в зеленом плаще, длинном платье для верховой езды и высоких сапогах, ком подобрался к горлу. Лонго спешился и протянул царевне руку, предлагая сесть в карету, но София лишь рассмеялась.

— Я поеду верхом. Я так и не видела города.

С этими словами она уселась на лошадь, приготовленную для свиты греческого посла. Леонтарсис же, ворчливо жаловавшийся на боли в костях от сырого холода, охотно занял место Софии в карете.

Пока ехали в порт, из-за холмов за спиной взошло солнце, разогнало туман и согрело воздух. София спрашивала о названиях домов и площадей, улыбалась, смеялась. Она выглядела куда живее, чем прошлой ночью, в седле держалась с легкостью и изяществом. Ее живое настроение разогнало уныние Лонго, он вскоре тоже начал улыбаться, и ком в желудке подтаял. К тому времени, когда они прибыли к причалам и погрузили багаж на «Ла Фортуну», холодные предутренние сумерки окончательно превратились в чудесное зимнее утро. Лонго отдал приказал отчалить, оставил у руля доверенного матроса, а сам прошел на бак, где стояли у борта Джулия, София и Леонтарсис. Попутный ветер ходко гнал по заливу корабль, уверенно рассекавший невысокие крутые волны.

— С таким ветром плавание будет скорым, — пояснил Лонго спутникам. — Мы пойдем вдоль генуэзского берега, минуем флорентийскую реку Арно и достигнем Корсики еще до заката. Остановимся в доме моей семьи в Бастии, а утром отправимся в Остию. Будете в Риме завтра к вечеру.

— Никогда не слыхала о Бастии, — призналась София. — Какая она?

— Маленький город на крутом, скалистом берегу Корсики. Островом управляет группа генуэзских купцов — маона. Все сильнейшие генуэзские роды представлены в ней. Корсика принадлежит Генуе уже двести лет, но на первый взгляд того и не скажешь. Корсиканцы по-прежнему горят желанием сбросить нашу власть.

— Мой отец говорит, что корсиканцы подобны диким зверям. Чтобы от них была хоть какая-то польза, их надо сперва приручить, — с отвращением выговорила Джулия, чье лицо уже начало приобретать зеленоватый оттенок.

— Я уверена, что он бы говорил по-другому, владей кто-то его страной, — заметила София. — Я восхищаюсь корсиканцами. Нужна отчаянная храбрость, чтобы сражаться без всякой надежды на победу.

— Или отчаянная глупость, — добавил Леонтарсис. — Иногда мне думается, что в этом посольстве мы просто выставляем себя глупцами.

— Не совсем так, благородный Леонтарсис, — сказал Лонго. — Глупец воюет, не имея и шанса на победу. Храбрец же воюет, когда нет иного выбора. Глупцы те, кто не пришел вам на помощь. Что же касается корсиканцев, лишь время рассудит, глупцы они или нет. Я не виню их за желание быть свободными.

— Синьоры, я не хотела вас оскорбить, — выдавила Джулия, краснея. — Я так мало знаю о политике, я… простите, мой господин…

Она поклонилась, прикрыла рот ладонью и, сопровождаемая служанкой, заспешила в свою каюту.

— Я тоже должен покинуть вас, — признался Леонтарсис. — Здешний ветер не слишком-то полезен моему здоровью.

И он поспешил вслед за Джулией вниз, к каютам.

— Морская болезнь — это, наверное, ужасно. — София покачала головой. — А мне нравится море, соленый ветер в волосах. В скольжении по волнам ощущается такая свобода!

— Вы моряк?

— Едва ли. — София рассмеялась, когда штевень «Ла Фортуны» ударился о волну, обдав стоящих брызгами. — Я каталась по Золотому Рогу, но с настоящим морем встретилась лишь на пути в Венецию. Я полюбила море. Как же счастливы вы, хозяин большого корабля, свободный путешествовать, куда захотите!

— Не так уж я и свободен, — ответил Лонго задумчиво.

Оба замолчали, наслаждаясь солнцем и неумолчным шелестом воды под штевнем. Затем Лонго приказал натянуть парусиновые кресла для себя и царевны, и пара уселась, наслаждаясь видом проплывавшего за бортом итальянского берега. Гористые земли, принадлежавшие республике Генуя, остались за кормой, сменившись округлыми холмами Центральной Италии, землями Модены и Флоренции. На горизонте появились корабли. Лонго указал на выступавший полуостров:

— Там устье реки Арно и порт, обслуживающий Пизу и Флоренцию.

— Я слышала о них, — пробормотала София и затем, посмотрев Лонго в глаза, спросила с неожиданной серьезностью: — Будь вы полностью вольны в поступках — что бы сделали?

— Чем была бы моя жизнь без долга, направляющего ее? — Лонго задумался. — Вряд ли она бы сильно отличалась от нынешней.

— А ее жизнь? — София указала на каюту Джулии.

— Вы считаете, мы не подходим друг другу?

— Она прекрасна, как нежный свежий цветок, но еще так юна…

— Она — дочь главы могучего рода, одного из сильнейших в Генуе, и к тому же, как вы и сами признали, прекрасна. Она — все, чего только можно хотеть от жены.

Лонго задумался, хмурясь.

— А чего бы хотели вы, если были бы свободны?

— Я бы сражалась за Константинополь, — ответила София без раздумий. — И путешествовала. Я видела в мире так мало, а в книгах всего не описать.

— Война и путешествия не так уж занимательны, — ответил Лонго. — Ими быстро пресыщаешься.

— Синьор Джустиниани, вы пресытились войной?

— Царевна, зовите меня Лонго. Да, я устал от войны. Обычно я хотел одного — сражаться с турками, но в последнее время…

София кивнула, но ничего не ответила. Лонго показалось: поняла. Почувствовал, что да, она и в самом деле поняла по-настоящему. Они сидели молча, пока на горизонте не появилось размытое темное пятнышко — Корсика.

— Мы скоро прибудем, — сказал Лонго, вставая. — Меня зовут дела. До вечера, царевна.

Назад: ЧАСТЬ 1

Дальше: ГЛАВА 8