* * *
Лонго проводил Софию и Джулию к дому высоко в горах над Бастией, сам же до вечера провозился в порту, проверяя отчеты управляющего, ведавшего здесь семейными делами, ловлей рыбы и морскими перевозками. Когда Лонго приехал на виллу, уже стемнело. Он распорядился вволю попотчевать гостей, но по приезде обнаружил, что на ужин явилась только София.
— Посол Леонтарсис и госпожа Джулия приносят извинения, — сообщил домоправитель. — Просили передать: они не голодны и хотят отдохнуть.
— Ясно, — сказал Лонго, усаживаясь за стол напротив Софии. — Джулиан, проследи, чтобы господину послу и госпоже Джулии подали бульон с хлебом, и пошли за врачом, пусть отыщет снадобье для успокоения желудков.
— Вы заботливы, — отметила София.
— Я скорее эгоист. — Лонго улыбнулся. — В моих интересах, чтобы Леонтарсис прибыл в Рим в здравом уме и крепком здоровье — и то, и другое ему очень понадобится. Джулия же — моя будущая жена. А я хорошо знаю женщин. Чем сильнее она страдает сейчас, тем больше я пострадаю после свадьбы.
— В самом деле, — согласилась София с улыбкой.
На том и оставили разговоры, принявшись за ужин при свечах. Блюда были изысканные: обжаренные ломтики ската, жареный фазан, нашпигованный козьим сыром и сладкими до приторности корсиканскими апельсинами. Лонго, жуя, украдкой посматривал на Софию. Красивая, однако не красотой Джулии; это не хрупкий цветок, но прекрасно слаженный, отточенный меч. Правда, сейчас пребывавший не в самом блеске. София была задумчива и встревожена.
— Нравится ли вам еда? — спросил Лонго.
— Еда великолепна.
— Царевна, я спрашиваю, потому что вы кажетесь обеспокоенной. Быть может, вас тревожит прием в Риме?
Он посмотрел ей в глаза, и София, к немалому удивлению Лонго, вдруг покраснела.
— Да, тревожит, — согласилась она поспешно. — Поддержка Папы очень важна для нас.
Лонго кивнул, стараясь тем временем разгадать, что же на самом деле беспокоит царевну. София же заметила его взгляд, и на сей раз покраснел уже Лонго. Он подумал, что ведет себя как последний дурак, но глаз отвести не мог.
— Мне кажется, уже поздно, а нам отплывать рано утром, — сказала София. — Мне пора идти.
Лонго взял со стола свечу и провел царевну через двор до крыла, где находились гостевые комнаты. Поднялся бок о бок с Софией по лестнице, вышел на обращенную во двор галерею, отворил дверь комнаты. Выговорил: «Доброй ночи, царевна!» Но ни он, ни она не двинулись с места. Они стали в дверях, изучая друг друга. Их взгляды встретились снова, но на этот раз никто глаз не отвел. Внезапно София шагнула вперед и поцеловала Лонго. Губы ее были мягки и теплы. Лонго впился в них — жадно, страстно. Она отстранилась, захотела что-то сказать, но не смогла. А в глазах ее были лишь растерянность и недоумение. Тогда отступил на шаг и Лонго.
— Простите, — выговорила София наконец. — Я поступила необдуманно…
Лонго молчал, ожидая, пока она выговорится.
— Возможно, мне следует плыть в Остию на другом корабле… если можно, конечно.
— Да, — согласился Лонго. — Завтра утром в Остию идет еще один корабль. Я прослежу, чтобы вас и посла препроводили на него в целости и сохранности.
— Спасибо, синьор Джустиниани. — Их взгляды встретились снова, и царевна отвернулась. — Спасибо вам за доброту и гостеприимство. Да сохранит вас Господь.
Она скользнула в комнату и притворила за собой дверь. Лонго постоял перед ней несколько минут. Затем медленно пошел прочь.
* * *
Спустя два дня Лонго вернулся в Геную. Все путешествие Джулия хмурилась и отмалчивалась, на вопросы отвечала коротко и сухо. Лонго показалось, что она продолжает страдать от морской болезни.
Когда они подъехали к палаццо Гримальди, Джулия убежала, толком не попрощавшись. Лонго сел на коня, но не успел выехать со двора, как услышал голос синьора Гримальди — тот просил подождать. Гримальди засеменил через двор, а в дверях, наблюдая, стояла Джулия. Лонго спешился, пожал руку главе семьи.
— Хорошо ли прошло путешествие? — Гримальди внимательно смотрел на Лонго.
— Море было спокойно, дела — удачны.
— Джулия только что сказала мне, что вы провели много времени наедине с царевной Софией. Надеюсь, между вами не произошло ничего взаимно обязывающего.
— Разумеется, нет.
Но поцелуй Софии еще пылал на его губах и в душе, и Лонго отвернулся.
— И хорошо, потому что пришло время Джулии выходить замуж.
— Но она еще слишком молода, разве нет?
— Ей четырнадцать — достаточный возраст, чтобы понести дитя. Вы женитесь на ней через две недели.
Лонго смолчал. Он думал про Софию, рассмеявшуюся, когда ее обдали брызги от рассеченной форштевнем волны.
— Я так решил и не склонен обсуждать решение, — настаивал Гримальди.
— Для меня огромная честь жениться на вашей дочери, — ответил наконец Лонго.
ГЛАВА 8
Февраль 1450 г.
Рим
София стояла перед высокими бронзовыми вратами резиденции пап и, кусая губы, ожидала первой аудиенции с тем, кого латиняне звали викарием Христа. Справа от нее стоял Леонтарсис, одной рукой поминутно дергавший за украшенный самоцветами воротник кафтана, а в другой крепко сжимавший письмо от Синаксиса. Уже прошла неделя, как они прибыли в Рим и обнаружили, что Папа уехал куда-то на север, на встречу с германским императором Фридрихом Третьим. Задержка позволила Софии осмотреть город — настоящее чудо, какого прежде она не видывала. Генуя, чьи дома тесно сгрудились над гаванью, впечатлила царевну. Венеция, чудесным образом воздвигнутая над водами, изумила и поразила. Но Рим тронул душу куда сильнее — быть может, потому, что оказался похожим на Константинополь. Рим тоже изобиловал руинами, оставленными жившей много столетий империей: огромные термы Каракаллы, чудовищный Колизей, форум. Но, в отличие от Константинополя, Рим кипел жизнью, он снова ожил после столетий запустения. Повсюду красовались новые здания, многие из них были созданы из камней древних построек. Старый римский форум снова стал местом оживленной суеты, превратившись в рынок. Повсюду виделись признаки роскоши и процветания. Константинополь был столицей Римской империи, но Рим стал славой и красой христианского мира.
Средоточием его, краеугольным камнем был Папа Римский, Николай. София постаралась узнать о нем за прошедшую неделю все, что только смогла. Будучи лишь сыном врача, он смог быстро возвыситься среди служителей церкви благодаря превосходной памяти и ненасытной любви к знаниям. Избранный всего лишь три года назад, он сумел справиться с неприятными последствиями «авиньонского пленения» пап и заключил с германским императором Фредериком Третьим договор, позволивший восстановить власть папства. Теперь он обратил внимание на Восток. Хотел помочь грекам, но решительно противился любой унии, не подразумевавшей его главенства над объединенной церковью. Было очевидно, что такой Папа не одобрит предложение Синаксиса. Но Николаю нравилась греческая ученость, и это можно было использовать, расположив Папу к себе.
Врата распахнулись, открыв длинный, освещенный с обеих сторон окнами зал, заполненный богато одетыми придворными и скромными клириками. Герольд объявил о гостях, и Леонтарсис с Софией пошли через толпу. Не обращая внимания на роскошь вокруг, София глядела на Папу Римского. Она ожидала увидеть седовласого старика, чье лицо выказывало бы суровую мудрость и властность, а увидела симпатичного, элегантного мужчину чуть за пятьдесят. Лицо с острыми итальянскими чертами, глаза живые и проницательные, а под ними — темные набрякшие мешки. Лицо человека, много читающего и мало спящего. Николай Пятый восседал на небольшом троне, одетый в белую рясу и тиару, с посохом в руке. Подойдя к подножию трона, Леонтарсис преклонил колено и поцеловал папское кольцо. То же сделала и София. Папа попросил их встать и приветствовал на безукоризненном греческом.
— Андроник Вриенний Леонтарсис, царевна София, я приветствую вас у престола святого Петра. Для нас большая честь принимать таких блистательных послов. Надеюсь, ваше пребывание здесь окажется плодотворным.
Леонтарсис склонился вновь.
— Ваше Святейшество, это для нас величайшая честь удостоиться милости предстать перед вами. От имени моего господина, императора Константина, я выражаю глубокую благодарность за ваше мудрое руководство объединенной церковью и непреходящую благосклонность к нам. Император Константин также предлагает вам свою дружбу и покорно просит рассмотреть письмо от Синаксиса наших епископов.
— Ах, да, уния. — Николай принял письмо и отложил в сторону, не распечатывая. — Не сомневаюсь, нам нужно многое обсудить касательно церковной унии. Царевна София, а что мне скажете вы? Вы ведь также принесли мне послание от императора — или ваша красота скажет за вас?
София подумала: «Папа столь же изысканно вежлив, сколь и симпатичен». И ответила по-латыни:
— Я не позволяю красоте опережать мою речь. — По-итальянски она добавила: — Слова выражают больше и правдивее.
— Воистину, как сказано в Писании, состав сочинения приятно занимает слух читателя при соразмерности. Но я поражен: ваши познания в языках не уступают вашей красоте.
— Ваше Святейшество, одно не исключает другого, хотя и было сказано когда-то: «Уши людей недоверчивее, чем их глаза».
— Геродот! — воскликнул Николай, хлопая в ладоши. — О, так вы еще и сведущи в науках. Тем лучше, я чрезвычайно ценю ученость. Как вы, несомненно, читали, существует только одно благо — знание, и лишь одно зло — невежество.
— Сократ именно так и считал, — согласилась София, и Папа посмотрел на нее с удовольствием и приязнью. — Но ученость сама по себе — скверный учитель. Разве не писал Гераклит: «Многознание уму не учит»?
— В самом деле. Вы могли бы добавить еще, что недостаточно обладать мудростью, нужно уметь пользоваться ею. — Николай взглянул вопросительно.
— Да, так считал Цицерон.
— Царевна София, ваша образованность превыше всяких похвал. Мне нужно представить вас одному из ученейших ваших соотечественников, оказавшему мне высокую честь поселиться при моем дворе: кардиналу Виссариону. Он — воистину разумный муж, многому меня научивший.
— Я с великой радостью встречусь с ним, — ответила София. В самом деле, встреча окажется очень полезной, в особенности если Виссарион в доверии у Папы. — Но мне не верится, что он сумел многому научить Ваше Святейшество.
Папа улыбнулся.
— Эти слова мне льстят. Но гордыня — мать всех грехов, и, справедливости ради, я вынужден не согласиться.
Папа взял письмо от Синаксиса, рассеянно постучал им о подлокотник трона.
— Царевна София, благородный Леонтарсис, я всецело принимаю дружбу императора греков и рад видеть вас здесь. Сегодня вечером мы можем разделить скромную трапезу и заодно обсудить письмо Синаксиса. А пока прошу извинить, меня призывают дела.
Папа встал и в благоговейной тишине удалился. Но едва за ним затворилась дверь, зал загудел: придворные и клирики немедля принялись обсуждать политику и сплетничать. Леонтарсис же устремился к ночному горшку в углу, облегчиться.
Думаю, все прошло неплохо, — поделилась размышлениями София со старым послом, когда тот вернулся. — Папа настроен благожелательно.
Леонтарсис лишь буркнул неразборчиво, соглашаясь. Теперь его мыслями завладел предстоявший ужин — ведь придется отдуваться за все, написанное Синаксисом. Софии оставалось только надеяться, что старик не сморозит глупости. Константин велел ему не поддерживать никакое папское предложение унии, если Папа не согласится со всеми требованиями Синаксиса. Николай вряд ли хорошо отнесется к подобному заносчивому упрямству, а Леонтарсис не умеет смягчать неприятную беседу вежливостью. Лучше было бы, если бы Леонтарсис вообще не пошел на ужин.
— Леонтарсис, мне кажется, вы не слишком хорошо себя чувствуете, — заметила София.
— Сейчас уже лучше, — кисло ответил старик.
— Рада слышать. Ведь если вам станет хуже перед вечерней трапезой, то вы не сможете на ней присутствовать и не обсудите с Папой письмо Синаксиса. Вам придется отложить встречу с ним на несколько дней — а значит, у Папы будет больше времени обдумать содержание письма и спокойнее к нему отнестись.
— Мне? Станет хуже? — В лице старика читалось отчетливое облегчение. — Да, я себя неважно чувствую. Должно быть, еще сказываются последствия морской болезни. Не окажете ли мне честь представлять меня сегодня за папским столом, не передадите ли мои извинения?
— Конечно же передам, — ответила София.
Итак, одной проблемой меньше. Но остается само письмо. Как же дать Папе понять, что оно было единственным способом уговорить Синаксис вести дела с Римом? Возможно, кардинал Виссарион смог бы помочь… Действительно, скорее всего, он — единственная надежда.
* * *
Через час с небольшим София вошла вслед за молодым клириком в кабинет Виссариона — квадратную комнату, занимавшую один из верхних этажей южной башни папского дворца. Комнату заполняли книги: они забили полки сверху донизу, лежали грудами на полу. Посреди книжного моря возвышался стол, за ним восседал кардинал, благообразный, пожилой и солидный, смотревшийся до крайности странно в захламленном, неухоженном помещении. Безукоризненно элегантные красные одежды, седые волосы острижены кружком, поверх — опять же красная кардинальская шапочка. Аккуратная седая бородка. Виссарион оторвал взгляд от лежавшего на столе манускрипта, посмотрел на вошедших с приязнью.
— Царевна София, добро пожаловать! — Спокойный, сильный, уверенный голос. — Я слышал о вас много замечательного.
София сделала реверанс.
— Ваше преосвященство, благодарю, что смогли пойти навстречу столь срочной моей просьбе и уделили мне время. Для меня это огромная честь.
— Пожалуйста, зовите меня просто Виссарион. «Ваше преосвященство» — слишком громкий титул для усталого старика. — Виссарион улыбнулся. — Кажется, вас привело ко мне вовсе не желание приобщиться учености. Несомненно, вы намерены обсудить унию и помощь Константинополю. Вам, конечно, известно, что Папа рад сделать все от него зависящее, но при условии должным образом соблюденной унии церквей. Вынужден предупредить, что письмо Синаксиса отнюдь не способствует успеху вашего дела.
— Значит, вы его прочитали.
— Да. Папа призвал меня, как только покинул зал аудиенций. Его Святейшество письмо возмутило. Он твердо придерживается своих принципов и никогда не согласится стать вровень с другим, принять унию, где он не был бы единственным и абсолютным главой церкви.
— И что же вы думаете по этому поводу?
— Разве важно, что думает такой старый глупец, как я?
София подумала, Виссарион лукавит. Он единственный обладал достаточным влиянием на Папу, чтобы убедить того помочь Константинополю. Помолчав немного, кардинал продолжил:
— Я искренне верю, что уния хороша и для веры, и для империи. Именно поэтому я кардинал. Я также верю, что Константинополю необходимо помочь. В конце концов, от Константинополя недалеко до Вены, а от Вены — до Рима. Если бы мы смогли помочь Константинополю без унии, я бы не стал на ней настаивать. Но без нее не обойтись, и я понимаю нежелание Папы пренебречь ею. Николая больше заботит церковь, чем Константинополь. Если его убедить, что уния на самом деле возможна и реальна, он захочет помочь. Но боюсь, что после этого письма от Синаксиса убедить его будет очень трудно.
— Но все же возможно?
— Дитя мое, все возможно с Божьей помощью. Но Господу придется сотворить чудо, чтобы изменить мнение Папы. И я отнюдь не уверен, что Его Святейшество ошибается. Мои друзья-епископы изгнали меня из Константинополя за поддержку унии, и гляньте, что они же сотворили с бедным патриархом Маммой. Думаю, что, покуда такие люди находятся во главе православной церкви, уния невозможна.
— С этим я согласна. Но если этих людей лишить власти, что тогда? Мы ведь можем разрушить Синаксис.
— Продолжайте, царевна, я весь внимание.
— Дайте Синаксису желаемое — и этим погубите его.
Виссарион нахмурился.
— Не уверен, что понимаю вас.
— Епископы Синаксиса черпают силу и влияние из противопоставления себя унии. Если согласиться с ними в малом, они будут вынуждены принять унию. А как только это произойдет, они утратят всякое влияние в народе.
— Но дело едва ли обойдется согласием в малом. Вы предлагаете Папе смириться с равенством всех епископов или отвергнуть тысячелетнее учение и принять, что Святой Дух исходит лишь от Бога-Отца?
— Именно это я и предлагаю. Папе нужно согласиться с греческой литургией, пренебречь доктринальными различиями и хотя бы на словах принять равенство епископов. В таком случае Синаксису не останется выбора — он должен будет принять унию.
— То есть вы просите о полной капитуляции западной церкви?!
— Не о капитуляции — об отступлении, причем временном. О компромиссе. Ведь важно то, что Папа на деле останется во главе церкви. Через несколько лет, когда люди привыкнут к унии, Папа сможет вернуть позиции и постепенно на деле соединить православную церковь с католической. Единственный способ добиться унии — действовать постепенно. Поспешность обречена на поражение.
— Не вы одна думали над подобным выходом, — заметил кардинал. — Но вы слишком многого хотите от Папы. Я знаю, что он на это ответит: защита правды Господней выше любых мирских выгод. Никакие приобретения не оправдают отступничества. И в этом я с Папой согласен.
— Но что значит правда Господня, если познавать ее останется некому? Если Константинополь падет перед турками, всякая возможность спасти греков будет утеряна. Не сомневаюсь, что Папе лучше привести православную церковь к унии, пусть и сомнительными путями, чем навсегда лишить ее верующих истинного спасения.
— Полагаю, наша дискуссия подошла к логическому финалу, — заметил Виссарион. — Вы изложили свою точку зрения, я обсужу ее с Папой.
— И?
Виссарион улыбнулся.
— И я постараюсь, чтобы ваши аргументы звучали для него как можно убедительнее.
* * *
Этим вечером трапеза состоялась в покоях Папы, в небольшой комнате, где помещался стол всего на десяток гостей. Три стены были изукрашены фресками, изображавшими страсти святых, и лица их казались живыми в мерцающем свете свечей. Четвертую стену занимал ряд стрельчатых окон, сквозь них виднелись огни Рима, яркие и четкие под темным февральским небом.
Во главе стола сидел Папа, София и Виссарион расположились справа и слева. Прочими гостями были незнакомые Софии кардиналы и епископы. Стол сверкал серебром, хрусталем и золотом, что было совсем не похоже на скромное убранство застолий греческого двора, где пищу подавали на деревянных блюдах. Угощения подносили одно другого изысканнее: холодная тартара из яиц, сыра и тертого миндаля, приправленная корицей и поданная со сладким белым вином; жареные сардинки с майораном, шалфеем, розмарином и шафраном, поданные с шипучим ламбруско; заяц в соусе из сладкого укропа и миндаля, поданный с плотным, насыщенным красным вином из Монтепульчано. Собравшиеся клирики вкушали от души, а Папа Николай ел мало, зато много говорил и вовлек Софию с Виссарионом в философские дебаты о достоинствах Августина Блаженного и гениальности Аверроэса.
Послание Синаксиса никто в разговорах не упоминал, Папа же с Виссарионом принялись обсуждать свободу воли, и София потихоньку отвлеклась, задумалась о Лонго, о поцелуе. Где сейчас воин-генуэзец, что он думает о дерзкой греческой царевне, и почему это ее так волнует?
К реальности Софию вернуло легкое прикосновение. Папа осторожно тронул ее за плечо, и царевна, к стыду своему, поняла: он только что о чем-то спросил ее.
— Боюсь, ваши мысли сейчас были далеки от нас, — сказал Николай, улыбаясь. — Возможно, вы размышляли над великолепной логикой Фомы Аквинского?
— Ваше Святейшество, вы почти угадали, — ответила София, краснея.
— Я спрашивал вас о соборе Святого Петра. Я хочу снести его и построить на освободившемся месте более величественное и красивое здание.
София удивилась — базилика Святого Петра была замечательным строением, ее массивные колонны и опирающиеся на них арки под островерхой крышей славились на весь западный мир как символ папства.
— Базилика Святого Петра стоит уже тысячу лет, — заметила София. — Я бы задумалась, прежде чем уничтожить такую древность.
— Царевна, законы и верования католической церкви еще древнее, но Синаксис хочет, чтобы я пренебрег ими. Они пишут: это задумано ради построения великой объединенной церкви, но, как вы и предлагаете, я задумался, прежде чем уничтожить нечто столь древнее и прекрасное.
София подумала: «Вот наконец и пошел разговор о Синаксисе». Гости замолчали, посмотрели на царевну, ожидая ответа.
— Соглашаясь с Синаксисом, вы не пренебрегаете устоями католической церкви, не умаляете ее, но прибавляете к ней, — возразила София.
— А если я соглашусь с требованиями Синаксиса, но он все равно откажется от унии? Тогда я в самом деле умалю церковь, причем напрасно и бессмысленно — и, вероятно, погублю всякую возможность настоящей унии.
Гости одобрительно закивали, заговорили. Промолчал лишь Виссарион.
— Ваши опасения справедливы, — согласилась София. — Синаксис может отвергнуть унию, даже если вы согласитесь со всеми их требованиями. Но тогда у императора будут развязаны руки, и он силой добьется унии, даже если ради этого придется изгнать всех епископов Синаксиса. Они не смогут помешать императору — ведь уже они согласились с унией на таких условиях, подписав письмо.
— Царевна, я бы искренне хотел верить, как и вы, что император Константин сумеет добиться унии вопреки мнению своего духовенства.
— Если бы Леонтарсис не захворал, я уверена: он заявил бы вам о непреклонной решимости императора добиться унии. Но поскольку Леонтарсиса здесь нет, то я как посол Константинополя заверяю вас в подлинности намерений императора.
Про себя София вознесла молитву благодарности за отсутствие Леонтарсиса — он уж точно бы ничего от императорского имени не заверил и тем уничтожил бы все плоды тяжкого труда.
— Что ж, меня вполне устраивают ваши заверения. Полагаю, на этом тему можно закрыть. После уточнения всех деталей я призову вас на аудиенцию, где объявлю о принятии к сведению пожеланий восточных епископов в качестве прелюдии к истинной унии церквей. Искренне надеюсь, что посол Леонтарсис к тому времени в достаточной мере укрепит здоровье, чтобы смочь предстать передо мной. — Николай подмигнул. — А пока примемся за десерт. Для вас, дражайшая царевна, у меня есть вопрос касательно нашего общего друга Фомы Аквинского…
* * *
Обещанная Папой аудиенция случилась раньше ожидаемого — уже через три дня. София осматривала студию знаменитого художника Витторе Пизано, когда явился гонец и предложил немедленно проследовать в папский зал.
Леонтарсис ждал у дверей и нервно потирал руки.
— Случайно не знаете, отчего нас вызывают так внезапно? — спросила София. — Папа уже готов официально признать справедливость требований Синаксиса?
Леонтарсис покачал головой.
— Я думал, впереди еще многие недели работы над официальным заявлением. Вчера мы обсуждали, каким образом Папе следует упоминать объединенную церковь.
Высоко над головой, на угловатой башне базилики Святого Петра колокола начали вызванивать полдень, и двери распахнулись перед послами. Сидевший на троне Папа был хмур, а рядом стоял тот, чье присутствие объясняло внезапность аудиенции: Григорий Мамма, патриарх Константинопольский.
София и Леонтарсис вместе подошли к трону, исполнили ритуал приветствия. Николай натянуто улыбнулся и попросил их встать.
— Леонтарсис и царевна София, мы с радостью приняли вас. Мы благодарны за добрые слова от императора Константина. Знайте, что в Риме вам всегда будут рады.
Оба посла склонились в знак благодарности.
— Вы предложили мудрый совет, и мы немало над ним размышляли. В свете узнанного от вас и недавно прибывшего патриарха Константинопольского, мы объявляем, что, во имя Господа, удостоили Константина, римского императора, ответом.
Вперед выступил священник и принялся читать с пергаментного листа:
— «Если Вы, с благородными баронами и людьми Константинополя, примете нижеследующие условия унии, мы и наши святейшие братья, кардиналы католической церкви, всецело готовы защитить Вашу честь и Вашу империю. Но если Вы и Ваш народ откажетесь принять условия, тем самым обяжете нас предпринимать такие меры по спасению Вашей души и Нашей чести, какие мы сочтем необходимыми».
София нахмурилась — ответ Папы превзошел худшие ожидания. Папа полностью отверг все притязания Синаксиса и сурово его осудил.
— Ваше Святейшество, это же только усилит позицию Синаксиса! — возразила София. — Вы ведь уже решили принять их требования!
Папа покачал головой, а ответил патриарх Мамма:
— Синаксис и его последователи — глупцы и еретики. Они никогда не согласятся на унию. Поддаться им — значит лишь раззадорить и благословить нечестивые попытки присвоить власть патриарха. Если они не хотят по доброй воле вступить в унию — их должно заставить! С этими людьми нельзя договориться.
София не обратила внимания на патриарха и вновь воззвала к Папе:
— Значит, вы отворачиваетесь от Константинополя? Тогда вы отдаете нас в жертву туркам!
— Отнюдь нет. — Папа вздохнул. — Вы же сами сказали, что Константин может принудить епископов к унии. Я согласен с Маммой: не разум побуждает греков отвергать унию, но одна закоренелая гордыня. Пусть Константин добьется унии, и тогда мы посмотрим, что возможно сделать ради вашего города. До того времени мы не видим возможности помогать отринувшим церковь. Судьба Константинополя — в воле Божьей.
Николай замолчал. Когда он заговорил снова, его голос звучал уже не столь сурово.
— Простите, царевна, но я склонен больше доверять мнению патриарха, а не вашему. Он знает свою паству куда лучше, чем вы или я.
Опасаясь не сдержаться и наговорить дерзостей, София лишь поклонилась и покинула зал, не ожидая папского благословения. Выйдя наружу, она оперлась спиной о стену, сползла медленно на пол, закрыв лицо руками. Все погибло. Усилия, надежды — все пошло прахом, посольство вернется ни с чем. По одному кораблю от генуэзцев и венецианцев, и никакой помощи от Рима. Уж лучше было бы остаться дома, чем подвергнуться такому позору.
— Царевна?
София взглянула — перед ней стоял патриарх, неловко переминавшийся с ноги на ногу.
— Что вам угодно? — София не скрывала неприязни.
— Вижу, ответ Папы вас огорчил. Мне очень жаль, но я принес вам еще одну плохую новость. Я знаю, вы были близки с императрицей-матерью. Так вот, она умерла еще до моего отъезда из Константинополя.
— Что? — только и выговорила София.
Как же такое могло случиться? Теперь, когда Елены не стало, невозможно было предугадать, как поступит Константин и под чье влияние он подпадет. София встала, чтобы посмотреть патриарху в глаза.
— Как она умерла?
— Вскоре после вашего отъезда ее болезнь усугубилась. Императрица-мать отпустила докторов и целиком положилась на волю Божью, приказала впускать к себе лишь исповедника и Константина. Несмотря на это, ее состояние ухудшалось день ото дня. Насколько я понимаю, последние две недели императрица провела в беспамятстве, но успела причаститься в последний раз.
Слезы душили Софию, она только кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Она потеряла Елену, подругу и защитницу, а Константинополь утратил милость Папы. Дворец вокруг и весь Рим внезапно показались чужими и отвратительными. Что бы ни ожидало ее в Константинополе, София хотела одного: вернуться.
ГЛАВА 9
Май 1450 г.
Эдирне
Ситт-хатун сидела, скрестив ноги, среди множества подушек перед ужином, достойным султана. Полукругом стояли низенькие табуретки, на каждой — медное блюдо с горой снеди. Сперва — прикуски: жареный миндаль, курага, пряная кислая долма — завернутые в виноградные листья рис с луком, укроп и мята, вымоченные в лимонном соке. Затем закуски, основа всякой турецкой трапезы, приготовленные гаремной кухней с несравненным мастерством: прохладная простокваша, корзинка со свежими гирде — жареными хрустящими лепешками, тающими во рту; огромное блюдо вареного риса, обильно сдобренного оливковым маслом и посыпанного черным перцем. Главные блюда: цельные жареные цыплята с золотистой шкуркой и нежным мясом, прямо спадавшим с косточек, и любимец Ситт-хатун, нирбах — густой отвар рубленой баранины с морковкой, корицей, имбирем, гвоздикой и гранатовым сиропом. Запивать еду можно было прохладным айраном, подсоленным и сдобренным мятой. От множества вкуснейших запахов у нее бурчало в желудке, но Ситт-хатун не ела.
Анна сидела напротив Ситт-хатун. Полька сделалась еще тоньше и бледнее, чем несколько месяцев назад, когда жена Мехмеда взяла ее в услужение. Они всегда трапезничали вместе, и неизменно Анна пробовала первой. Хотя это считалось задачей евнухов, доверия к ним было немного. Они уже дважды подводили, и оба раза Анна едва выжила. Пока она болела, Ситт-хатун ела лишь фрукты, которые сама срывала в саду гарема. Анна только что оправилась от второго отравления, и Ситт-хатун предвкушала первую за недели настоящую трапезу.
Прежде всего Анна тщательно принюхалась к пище.
— Я не советую есть долму, — сообщила она. — И нирбаху я бы не доверяла. Слишком много специй — возможно, чтобы скрыть привкус яда.
Ситт-хатун подала знак слуге, и тот унес подозрительные блюда. Лучше не рисковать.
— Ну, в конце концов, голодными не останемся, — заметила она, пожав плечами.
Бывало, что вообще вся еда оказывалась отравленной. В такие дни свита Ситт-хатун оставалась голодной — ведь они ели то, от чего отказывалась госпожа. А она отсылала пищу на кухню и заставляла слуг смотреть, как аши-баши, шеф-повар, отведывает каждое блюдо. Тот не всегда соглашался, и зрелище выходило весьма поучительное.
Анна начала пробовать. Проглотила несколько орешков миндаля и замерла, прислушиваясь к ощущениям, тогда как желудки у обеих скручивало от голода. Выждав несколько минут, она протянула блюдо госпоже. Пока та ела, Анна попробовала остальные кушанья, выжидая по несколько минут после каждого. Прошел целый час, пока наконец она протянула госпоже цыпленка.
Ситт-хатун зачерпнула куском лепешки густую простоквашу, наверх положила кусок курятины, впилась зубами и закрыла глаза, наслаждаясь вкусом. Когда открыла — увидела стоявшего в дверях евнуха. Ситт-хатун узнала его: Даварнза, секретарь великого визира Халиля.
— Госпожа, у меня послание, — сказал евнух с поклоном и протянул сложенный листок бумаги.
Ситт-хатун развернула, быстро прочла.
Гульбехар наняла убийц. Покушение состоится этой ночью. Султан согласился, твои стражи подкуплены. Если примешь мое предложение — помогу бежать из дворца.
Письмо подписано не было.
— Мне велели дождаться ответа, — сообщил Даварнза.
В правдивости письма Ситт-хатун не сомневалась. Выхода нет, придется соглашаться. Можно попытаться удрать самой, но вряд ли выберешься даже из дворца, не говоря уже про город. Можно умолять Мурада о помощи, однако шансов на его милость еще меньше, чем на успешное бегство без содействия Халиля. Лишь он был способен помочь. Хотя перспектива оказаться его наложницей ужасала, ничего иного не оставалось.
— Мой ответ — да, — сказала Ситт-хатун.
— Тогда прочтите еще и это. — Евнух протянул ей другую записку.
Человек по имени Иса придет за Вами ночью. С собой ничего не берите, он обо всем позаботится и приведет ко мне. После Вы поедете в Манису и сообщите Мехмеду, чем занимается Гульбехар в его отсутствие.
Ситт-хатун отпустила евнуха, затем порвала обе бумажки на крохотные клочки и проглотила, запивая прохладным айраном. Закончив, она отослала всех, кроме Анны, прочь и попыталась уснуть. Следовало отдохнуть и набраться сил, ночь обещала быть долгой.
* * *
Ситт-хатун проснулась после заката. Она вооружилась кинжалом, другой дала Анне. В постели они уложили подушки и прикрыли одеялом, изображая спящую, затем тихо вышли в соседнюю комнату, осторожно прикрыли дверь и уселись на постель Анны, ожидая. Ночь стояла безлунная, мрак был густым и плотным, и Ситт-хатун едва различала силуэт Анны, сидевшей в футе от нее. Суматошный гаремный шум постепенно утих, и тишина наступила такая, что Ситт-хатун слышала только свое дыхание и биение сердца. Она напряженно внимала, стараясь уловить малейший шорох. Уловила, как меняется ночная стража: далекий топот сапог, смех. Значит, уже полночь — и никаких известий от Исы. Ситт-хатун начала сомневаться: быть может, он предал?
Наконец из зала донеслось шарканье подошв — и снова повисла тишина. Ситт-хатун и Анна переглянулись.
— Проверь зал! — шепнула госпожа. — Может, это Иса.
Во тьме Анна встала, вытянула длинный тонкий нож, подошла к двери, выводившей в зал, и посмотрела в глазок. Вернулась и покачала головой — никого. Новый звук: из спальни Ситт-хатун донесся шорох ткани.
Анна подкралась к двери в спальню, заглянула в глазок и заспешила назад, к госпоже.
— Иса? — прошептала та.
Анна покачала головой.
В спальне грубый мужской голос выкрикнул на непонятном языке — гортанно, резко, коротко.
— В коридор для слуг! — шепнула Ситт-хатун, вставая и увлекая Анну за собой.
Она подвела Анну к стене, сдвинула рычажок, и открылся узкий темный проход. Обе скользнули внутрь, притворили дверь. Ситт-хатун потащила Анну за собой и услышала, как дверь в комнату служанки с грохотом распахнулась.
Госпожа ускорила шаг, двигаясь по памяти. Они достигли винтовой лестницы, ведшей в кухню гарема, и поспешили вниз.
Ситт-хатун замерла, не спустившись: посреди кухни стоял мужчина в черном, освещенный пламенем очага. В руке он держал длинный нож, нижнюю часть лица скрывал черный платок.
— Чи ва ла? — спросил он осторожно.
Ситт-хатун не двинулась с места.
— Чи ва ла? — переспросил мужчина и шагнул вверх по лестнице.
Ситт-хатун повернулась бежать, но Анна остановила ее. Шепнула: «Ждите здесь!» Проскользнула мимо, бросилась вниз по лестнице. Завидев девушку, человек в черном остановился, а та лишь ускорила бег. Она нырнула под удар, прыгнула и врезала чужаку в живот. Они вместе рухнули в кухню, и незнакомец приземлился на спину — аж пол загудел, тогда как полька уже вскочила на грудь и вонзила нож. Затем для верности перерезала горло, встала и махнула рукой госпоже.
Ситт-хатун повела Анну безопасным коридором во внутренний двор гарема. Она остановилась перед входом, проверяя, пуст ли тот, но, когда вышла из коридора, сильная мужская рука схватила ее. Ладонь легла на рот, мужчина притянул Ситт-хатун к себе. Та впилась в его ладонь, готовая завизжать.
— Тише! — прошептал мужчина в ухо. — Это я, Иса.
Он ослабил хватку, и Ситт-хатун обернулась взглянуть: округлое плоское лицо, бесстрастное и равнодушное, движения быстрые, уверенные, плавные. На спине — небольшой мешок, одет в убогий бурый балахон.
— Убийцы явились слишком рано, — сказал Иса. — У нас нет времени. Идите за мной.
Он провел ее вдоль края двора, затем они снова зашли в гарем, проследовав сквозь вереницу темных чуланов до комнаты без окон, со сдвинутым к стене ковром. В полу зияло отверстие люка. Иса взял со стены горящий факел и указал женщинам на люк.
— Поторопитесь! Через этот ход убийцы пробрались в гарем, и только он один не охраняется янычарами. Нужно успеть, пока они не вернулись.
Зайдя в подземный ход, Иса вытащил из заплечного мешка два балахона, похожих на тот, какой носил сам. Передал женщинам, приказал надеть поверх одежд. Потом он затрусил по туннелю. В лицо веяло влажной сыростью, пламя факела колебалось и мерцало. Стены были грубо высечены в камне, по ним стекала влага. Туннель плавно поднимался к поверхности и наверняка выводил к реке.
Они уже прошли несколько сот ярдов, когда услышали за спиной шаги и голоса, далеко разносившиеся по туннелю. Иса бросил факел на пол, загасил, и дальше они побрели, спотыкаясь в темноте. Звуки шагов сделались громче, вскоре стал заметным и слабый отблеск пламени факелов. Что-то скользнуло по боку Ситт-хатун и, стуча, запрыгало по полу впереди.
— Стрелы! — прошипел Иса. — Держитесь ближе к стене!
Впереди уже светлело — близился конец туннеля. Спустя несколько мгновений они выбрались на песчаный склон и побежали к речному берегу. Там стояла небольшая лодка, ее охраняли двое мужчин с мечами. Иса поспешил к ним, остановился в шаге и швырнул в лица белый порошок. Стражи выпустили мечи и, раздирая себе ногтями глаза и шеи, повалились наземь. Иса перешагнул через корчившиеся тела, ступил в лодку и подал знак женщинам: за мной! Те повиновались, Иса оттолкнулся от берега. Ситт-хатун оглянулась и увидела пятерых в черном, которые выбрались из туннеля, размахивали руками и вопили. В нос лодки, совсем рядом с Ситт-хатун, впилась стрела.
— Пригнись! — рявкнул Иса; над лодкой свистнули новые стрелы.
Несколькими мощными гребками он отогнал лодку от берега, и течение подхватило ее, понесло. Тогда Иса оставил весла и тоже лег на дно. Через пару минут стрел не стало, и все опасливо распрямились — лежать на дне лодки было очень неудобно. Иса снова взялся за весла, а женщины уселись ближе к носу.
— Ты ранена! — воскликнула Ситт-хатун, увидев, что одежда Анны пропиталась кровью.
— Госпожа, это не моя кровь.
— Ах, это человека в черном… ты же его убила. Где ты научилась так драться?
Анна пожала плечами.
— Родители умерли, когда я была маленькой. Пришлось привыкнуть стоять за себя.
Весенней ночью на реке было зябко, и женщины прижались друг к дружке на носу лодки, глядя на уплывавший султанский дворец — белокаменные стены, освещенные сотнями факелов.
— Когда снова ступим за эти стены, мы будем победителями, а Гульбехар содрогнется от страха, — негромко пообещала Ситт-хатун.
* * *
Они проплыли по реке еще несколько минут, после чего Иса принялся грести к берегу. Он причалил к небольшим мосткам в речном порту Эдирне. Когда все вышли, отпихнул лодку — пусть плывет по течению.
— Пойдемте, у нас мало времени, — бросил он женщинам и повел их по темным узким улочкам города. Шли они недолго и вскоре очутились перед безукоризненно белым зданием в купеческом квартале. Иса отомкнул ворота, провел женщин через дворик в дом, в круглую гостиную, откуда расходилось несколько коридоров. Посреди комнаты стоял низкий столик, уставленный зажженными свечами, едой и питьем. На подушках у стола сидел Халиль, одетый в расшитый золотом атласный халат. Ситт-хатун впервые увидела великого визиря — сухощавого, высокого, с длинными тонкими пальцами, наверняка никогда не державшими рукояти меча в бою. Худое, тонкое лицо, гладкая оливковая кожа — а ведь Халилю было уже сорок восемь. Аккуратно подстриженные усы загибались книзу, смыкаясь с крошечной бородкой, где уже проступала седина. Симпатичный мужчина, если бы не длинный неровный шрам от правого виска к подбородку и крайне неприятные глаза: большие, бледно-серые, холодные, неестественно спокойные, неподвижные, словно мертвые.
Халиль поднялся навстречу Ситт-хатун и поклонился.
— Добро пожаловать, султанша! — Тонкие губы его растянулись, обнажив ряд острых зубов — будто волк изготовился к прыжку. — Я рад, что вам удалось выбраться в целости и сохранности. Ваша служанка может отдохнуть там. — Он указал на боковой коридор.
Анна сжала госпоже руку и ушла.
— Иса, можешь идти, — сказал визирь, и азиат спокойно удалился.
Халиль знаком велел Ситт-хатун присесть у стола.
— Подкрепитесь? Наверное, вы голодны после ночных приключений?
Та покачала головой. Перенервничала, желудок не принимал пищи.
— Тем лучше. У нас мало времени. Убийцы ищут вас, вам лучше исчезнуть из города до рассвета. Пойдемте со мной.
Халиль взял свечу и повел Ситт-хатун по коридору к маленькой комнатке, почти полностью занятой огромной кроватью под балдахином. Он поставил свечу на столике у кровати, развязал пояс, позволив халату соскользнуть на пол. Халиль остался совершенно нагим — смешным и тощим. Он подал ей знак раздеваться, но Ситт-хатун не шевельнулась.
— Разве вам не понятны условия нашего соглашения? — спросил визирь.
— Понятны, — ответила она, мысленно выбранив себя за брезгливость.
Никакая жертва не слишком велика, если она приведет ребенка Ситт-хатун к трону. Тогда она поступит с Гульбехар, как пожелает.
Повторяя это про себя, Ситт-хатун повернулась спиной к визирю и аккуратно разделась. Нагая, подошла к Халилю и задула свечу. В комнате воцарился мрак.
Она едва справилась с дрожью отвращения, когда ощутила холодную ладонь Халиля на плече.
— Делайте что должно, — прошептала в темноту Ситт-хатун.
Маниса
Ситт-хатун прибыла в Манису после заката восьмого дня, считая от ночи с Халилем. Визирь доверил султаншу и служанку греку-евнуху по имени Эрзинджан, доставившему их на торговый корабль, который спустился по реке Марице в Эгейское море и взял курс на Малую Азию. Погода благоприятствовала, но путешествие все равно получилось тревожным. Ситт-хатун иллюзий не строила. Сама она от убийц не спрячется и не убежит, и если Мехмед не даст ей защиты в Манисе, те непременно отыщут ее — конечно, если их не опередит сам Мехмед. Он не любит жену. А как на него подействуют известия об измене Гульбехар, предсказать нелегко. Он может разгневаться. В конце концов, покинув гарем, Ситт-хатун лишилась и прав, и защиты. Единственная ее надежда — кумру кальп, зашитый в полу шелкового кафтана. Ситт-хатун молилась Аллаху, чтобы этого доказательства хватило.
Закрывшись чадрой, чтобы избежать посторонних глаз, госпожа и служанка пришли по выжженным солнцем улицам Манисы к султанскому дворцу. Ситт-хатун провела Анну к маленькой боковой двери, сквозь которую в гарем входили слуги. Подошла к стражнику и потребовала:
— Проведи нас к управительнице гарема. Мы желаем служить султану.
Стражник внимательно осмотрел обеих.
— Я хочу видеть ваши лица, — ответил он наконец.
— Мы не можем показывать наши лица мужчинам. Только управительнице.
— Ладно, — проворчал стражник. — Ждите здесь.
Ситт-хатун и Анна стояли у дворцовой стены, в полоске все съеживающейся тени. Солнце ползло по небосводу, тень сжималась, пока не исчезла вовсе. Тогда в конце концов явилась управительница — женщина зрелая, но, несмотря на морщинки в уголках глаз и проблески седины в длинных черных волосах, на редкость красивая. В обязанности управительницы гарема входило искать и натаскивать женщин, должных прислуживать султану.
— Эти? — спросила она у стражника.
Тот кивнул.
— Ступайте за мной.
Коротким коридором они прошли в круглую комнатку, где управительница повернулась и принялась рассматривать обеих женщин.
— Пока не взгляну на вас хорошенько, дальше вы не попадете, — сказала она. — Снимите паранджи.
Ситт-хатун открыла лицо, и управительница охнула.
— Госпожа? Что вы здесь делаете?
— Тише! — приказала Ситт-хатун, снова закрывая лицо. — Я не желаю, чтобы о моем присутствии знал кто-либо помимо султана Мехмеда. Ты сама скажешь ему, что я прибыла. Но сперва приготовь ванну для меня и служанки в отдельной комнате. И принеси свежую одежду — я желаю предстать красивой перед господином.
Управительница исчезла, вскоре вернулась и отвела женщин в большую комнату с бассейном, заполненным парящей водой. Ситт-хатун разделась и погрузилась в воду, Анна принялась осторожно смывать грязь и пот долгого путешествия. После султанша оделась в тончайший халат из золотистого шелка, готовый, казалось, упасть от одной мысли его коснуться, и шелковое же покрывало для сокрытия лица. Но когда управительница привела Ситт-хатун в кабинет Мехмеда, тот даже не взглянул на жену, не оторвался от книги.
— Жена, зачем ты сюда явилась? — спросил он сухо. — По приказу отца?
Она покачала головой.
— Мурад не знает, что я здесь.
Мехмед отложил книгу, посмотрел удивленно. Султанша обрадовалась: значит, ей удалось застигнуть его врасплох, и теперь она имела преимущество.
— Я пришла по своей воле. Я принесла известия о вашем отце.
— В самом деле? Надеюсь, это действительно важные известия. Ты ведь знаешь, каково наказание для покинувших гарем без соизволения султана?
— Я знаю, мой господин. — Наказанием для самовольно покинувших гарем была смерть, равно как и для вошедших в гарем без позволения. — Но, мой господин, султан ведь — вы. Вам и решать мою судьбу. А когда вы услышите мое известие, поймете: я исполнила долг жены, явившись сюда и предупредив моего господина.
— Предупредив? Мой отец никогда не поднимет руку на сына. Я — наследник трона.
— На сына не поднимет, — согласилась Ситт-хатун. — Но вполне может приложить руку к любимой сыновней жене.
— Осторожнее, женщина. — Мехмед сощурился, а голос его сделался холодным и злым. — Оболжешь Гульбехар — и я велю отрезать твой язык!
Султанша побледнела от страха, но решимость ее не оставила.
— Муж мой, я не лгу! Я видела вашего отца в спальне Гульбехар своими собственными глазами! Но я и не ожидаю, что вы поверите мне на слово, хотя бы я четырежды поклялась именем Аллаха. Я принесла доказательство.
Ситт-хатун извлекла кумру кальп и положила на столик перед Мехмедом. Тот стиснул зубы, схватил камень и сжал так сильно, что побелели костяшки. Вскочил, и Ситт-хатун испугалась: а вдруг ударит? Но султан подошел к письменному столу, положил камень. Когда обернулся, лицо его вновь было бесстрастным и отрешенным.
— Подумай хорошо, не может ли знать отец о твоем пребывании здесь? Не догадывается ли он, что ты привезла кумру кальп сюда?
— О том, что я здесь, никто не знает, кроме управительницы гарема.
— Замечательно. Значит, продолжай скрываться. Пока ты здесь, видеться будешь лишь со служанкой и управительницей.
Ситт-хатун кивнула.
— Ты оказала мне большую услугу. Благодарю тебя, Ситт-хатун. Как мне вознаградить твою верность?
— Господин, я исполнила долг жены. И хочу получить причитающееся жене.
Мехмед долго и молча смотрел на нее. А Ситт-хатун сидела, боясь дохнуть. Наконец он кивнул.
— Будь по-твоему, — сказал он, взял ее за руку и повел в спальню.
* * *
Лунный свет сочился сквозь занавески, падал на лицо жены — безмятежной, довольной, чуть улыбавшейся во сне. Мехмед даже пожалел ее, отвергнутую и нелюбимую. Но хотя заниматься с ней любовью доставило ему удовольствие, султан уже пожалел о своем поступке. Он лег с женой не ради награды, но из гнева и мести, от злобы на отца и Гульбехар. Позволил страсти взять верх над рассудком, и за это придется расплачиваться. Но к чему об этом думать сейчас? Ему хватает других забот.
Мехмед встал и, неслышно ступая по ковру, прошел в кабинет. Взял со стола кумру кальп, повесил на шею. Он решил не расставаться с ним, с памятью о предательстве Гульбехар и напоминанием никогда не доверять порывам сердца.
В словах Ситт-хатун он не сомневался. Мурад был неразлучен с «сердцем голубя», величайшим своим сокровищем, принадлежавшим когда-то, по слухам, императрице римлян Анне Комниной. Мурад захватил камень, когда покорил Эдирне, и всегда носил его в память о великой победе. Он никогда бы не отдал его Ситт-хатун, а уж тем более простой гедикли. Только Гульбехар могла заставить его расстаться с камнем. Мехмед знал, какую страсть способна разжечь Гульбехар. К тому же Ситт-хатун подтвердила множество разрозненных подозрений. Вот почему отец поторопился отослать сына, вот почему так возражал против его связи с Гульбехар и упрямо хотел оставить ее в Эдирне. Гнев снова вспыхнул в душе Мехмеда, и он стиснул камень так сильно, что грани впились в кожу. Старый дурак! Думал безнаказанно украсть у сына кадин? Пора преподать стареющему султану урок. Пришло время занять законное место на троне Оттоманской империи.
Мехмед подошел к шкафчику, вделанному в стену, вынул Коран. Тот раскрылся в руках, и Мехмед прочитал: «Верующие, вам предписывается месть за убийство: свободный за свободного, раб за раба, женщина за женщину». Вне всяких сомнений, Господь, предписывающий месть свободного за свободного, одобрит месть султана за жену.
Мехмед отложил Коран и нажал скрытую защелку, открывавшую потайное отделение. Надел пару тесных кожаных перчаток, вынул принесенную Исой шкатулку, достал флакон с ядом. Вязковатая жидкость внутри казалась в лунном свете бледно-желтой. Мехмед еще не выяснил, кто послал яд, но с этим можно разобраться и позже. Пока важно лишь то, на что яд способен. Мехмед отомстит.
ГЛАВА 10
Май — июнь 1450 г.
Константинополь
Когда издалека донесся перезвон церковных колоколов, София шла по коридорам Влахернского дворца в покои императора Константина. Скорбный перезвон означал конец траура по императрице-матери Елене. Как же хотелось видеть ее рядом и говорить с Константином в ее присутствии. Вчера София вернулась в Константинополь и с тех пор ожидала в ужасе: когда же призовет император? К чему понудит? Заставит выйти замуж или позволит остаться свободной?
Она вошла в комнату для частных аудиенций и обнаружила Константина сидевшим на троне. Видно было, что тот старался сдерживаться, а в руке сжимал скомканное письмо от Папы. София сделала реверанс.
— Добро пожаловать домой, — сказал император. — Я призвал тебя обсудить результаты посольства. Леонтарсис сказал мне, что ты весьма деятельно участвовала в переговорах с Папой. Это правда?
— Господин, простите меня, но Леонтарсис не очень способный политик. Я надеялась, что у меня получится лучше.
Константин повысил голос:
— Я назначил послом Леонтарсиса, не тебя.
— Даже если так, я почти добилась успеха. И я думаю, что мы еще можем извлечь выгоду из нынешнего положения, если только…
Константин жестом приказал ей молчать.
— Твое вмешательство уже привело вот к этому! — крикнул он, показывая папское письмо. — Я пообещал матери на ее смертном одре, что заключу унию, но как мне теперь ее заключать? Скажи, как?
Затем, совладав с собой, он заговорил уже спокойнее:
— Тебя послали в Италию, чтобы тебя было хорошо видно, а не слышно. Я надеялся, что Леонтарсис сможет отыскать тебе мужа, способного привести войско, но теперь и эта надежда потеряна.
София возмутилась, но сдержала гнев. Подумать только, он еще упрекает ее за провал посольства после всего, чего добились в Италии?
— Господин, я сделала все возможное, чтобы наилучшим образом услужить вам.
— Лучше всего ты мне служишь, играя роль царевны, а не политика. Тебе повезло: мегадука Нотар все еще согласен жениться на тебе. Я поговорил с ним насчет этого лета. А до свадьбы ты будешь делать то, что я скажу. Ты — знатная дама и должна вести себя подобающим образом. Никакой политики, никакого фехтования. Если уж хочешь учиться, учись полезному: пению или игре на каком-нибудь инструменте.
— Да, господин, — ответила София.
В голосе ее звучало отчаяние. Константин нахмурился.
— Насколько я понимаю, ты хотела видеть отца Неофита, духовника императрицы-матери. Я дозволяю тебе посетить его, он в соборе Агия София. Я вышлю стражу проводить тебя.
— Спасибо, господин. — Слова ее прозвучали горьким упреком.
София снова сделала реверанс и покинула комнату. Значит, ей все-таки предстоит выйти замуж. Елены нет, и некому ее защитить.
* * *
Она отправилась повидать отца Неофита в Агию Софию холодным, сырым и унылым майским утром. В такую погоду некогда великая церковь выглядела особенно жалко. Она еще сохраняла былое величие, но красота ее поблекла. Хотя западный фасад поддерживали в пристойном состоянии, скульптуры вдоль боковых стен потрескались и осыпались, многие окна нефа и барабанов огромных куполов церкви были разбиты и поломаны. В притворе распад и небрежение оказывались еще более явными. С терявшегося в сумраке потолка свисали огромные канделябры без свечей. Свечи теперь стали роскошью. Вместо них на стенах крепились тростниковые факелы, скверно горевшие из-за сквозняков от разломанных окон в барабане, чадно дымившие и делавшие сумрак темнее и грязнее. Кроме потрескиванья факелов, тишину нарушала лишь капель с потолка. Церковь казалась заброшенной.
Стражник, сопровождавший Софию, позвонил в прилаженный к стене медный колокольчик. Меж стен заметалось громкое эхо, угасло в сумраке, после чего вновь повисла давящая тишина.
София расслышала слабые шаги, шлепанье сандалий по каменному полу. В дальнем южном конце притвора отворилась дверь, и среди темноты явился крошечный огонек. Он приблизился и оказался пламенем свечи в руке послушника с тонзурой на макушке, в монашеской рясе. Завидев Софию, послушник — лет тринадцати, не старше — поклонился.
— Госпожа, чем могу служить? — спросил он ломающимся баском.
— Я — царевна София. Я хочу видеть отца Неофита.
— Царевна София! — воскликнул послушник и добавил уже спокойнее: — Но отец Неофит не ждет вас. Он же…
— Я прошу прощения, что не договорилась о встрече заранее. Но я и не хочу от него официального приема. Я пришла поговорить об императрице-матери. Проведи меня к нему.
— Д-да, конечно. — От волнения паренек начал заикаться. — Ид-дите з-за мной.
Почему он так нервничает? Наверное, не привык к женщинам и напуган встречей с дамой царского рода.
Послушник провел через дверь в неф — огромный, с колоссальным куполом в полтораста футов высотой — огромнейший во всем Константинополе. Они пересекли неф и вошли в лабиринт коридоров, уходивших к комнатам священников. Наконец оба оказались перед простой деревянной дверью. Послушник постучал.
— Отец Неофит…
— Алия, это ты? — раздался голос из-за двери. — Заходи!
Алия открыл дверь и шагнул в комнату, за ним вошла София. Келья Неофита была мала и бедна: голые каменные стены и пол, справа — низкая кровать с единственной простыней из грубого льняного полотна, слева — простой дубовый стол. Помимо них — лишь сундучок в углу. Неофит не обернулся посмотреть на вошедших, он возился с очагом у стены: похоже, что-то сжигал. София заметила уголок пергамента, корчившегося в огне.
— Доставишь письмо, — начал Неофит, поворачиваясь, но при виде Софии замолк в изумлении.
Однако он быстро опомнился.
— А, царевна София! Какая неожиданная честь! — воскликнул Неофит, фальшиво улыбаясь. — Возможно, нам подобает поговорить в месте, более приличествующем вашему сану?
Он указал на дверь.
— Моя келья — все, в чем я нуждаюсь, но для царевны она не годится.
— Мне не нужны церемонии, — ответила София. — Я пришла просто поговорить, и ваша келья вполне подходит.
— Хорошо, — сразу согласился Неофит, потирая руки. — Алия, подожди-ка снаружи. Царевна, садитесь. — Он выдвинул из-под стола единственный табурет, а сам уселся на кровать. — Чем могу быть полезен?
— Я хочу поговорить об императрице-матери. Вы провели с ней много времени, когда она болела. Я хочу знать, что она говорила обо мне. Быть может, она что-нибудь оставила для меня?
— Извините, она ничего не оставила вам, — быстро ответил священник, но его взгляд на мгновение скользнул к столу.
София тоже глянула на стол: ничего необычного — чернильница, маленький флакон, пара перчаток, ломоть хлеба и чаша-потир.
— Она часто говорила о вас, — добавил Неофит. — Она сказала… хм, я не хочу оскорбить вас… так вот, она говорила, что лучше вам было родиться мужчиной.
Да, это звучало похоже на Елену, но София хотела услышать вовсе не это.
— А еще что-нибудь она сказала? Упоминала ли мое замужество?
— Простите, царевна, но я не припомню, чтобы императрица-мать говорила что-то о вашем замужестве…
София нахмурилась.
— Погодите, я вспомнил… она желала вам счастья, большого счастья… прямо перед смертью сказала, что хотела бы побывать на вашей свадьбе…
Неофит нервно глянул на стол.
София подумала, что лжет священник неумело. Но отчего же он так нервничает?
И тут она заметила, что чашка на столе — не просто потир. Маленькая, литого золота посудина с изображением страстей Христовых — собственность Елены, она причащалась лишь из нее. Зачем потир Неофиту? Он его украл? Если да, то нервозность понятна — но почему же тогда еще не продал? Зачем красть потир и держать у себя? Здесь кроется тайна.
— Спасибо за добрые слова, — сказала София, вставая. — Я вижу, у вас на столе чаша для причастия, принадлежавшая императрице-матери.
Взяла потир со стола. Неофит протянул руку, будто желая остановить царевну.
— Чаша была ее любимым сокровищем. Это подарок отца. Императрица-мать попросила вас сохранить чашу для меня?
— Императрица, да… в общем, она… чтобы после смерти…
— Не важно, — перебила София запинавшегося Неофита. — Я рада найти чашу здесь. Для меня это драгоценный подарок. Если бы вы ее не уберегли, она бы уже превратилась в монеты императорской казны. Спасибо.
София взяла потир и направилась к дверям. Неофит рванулся — будто хотел выхватить потир из рук.
— Спасибо вам за доброту ко мне и Елене, — сказала София холодно. — Теперь мне нужно вас оставить.
— Но вам нельзя, ведь чаша… — Неофит запнулся. — Впрочем, если потир станет для вас утешением, то пожалуйста, царевна!
— Сохрани вас Господь!
— И вас, царевна. — Неофит перекрестил ее. — Алия проводит вас.
Послушник ждал в коридоре. Идя вместе с Алией к притвору, София спросила:
— Ты часто разносишь письма отца Неофита?
— Да. — Парнишка кивнул.
— Можно ли узнать кому?
Послушник замялся.
София ступила ближе, взяла его за руку. Тот покраснел.
— Мне просто любопытно.
— Мн-ногим, — выговорил, дрожа. — Императрице-матери, патриарху Мамме, отцу Геннадию…
Ага, Геннадию. Вот и не знала, что Неофит связан с ним.
— Спасибо, Алия, — сказала София, отпуская руку.
В карете, возвращаясь во дворец, она понюхала чашу. Та слегка пахла миндалем. Странно. Провела пальцем по дну, облизнула — ничего особенного, лишь сладковатая горечь высохшего вина.
* * *
Вечером Софии стало дурно. Многократно тошнило — даже после того, как желудок исторгнул все содержимое. Наконец измученная София провалилась в лихорадочный сон. В кошмаре явился ей золотой потир, и края его пылали красным огнем. Во сне София взяла чашу и пила из нее, а та оказалась с кровью. В кошмар пришел Неофит и потребовал пить до дна. Когда она допила, кровь потекла по щекам, и сон кончился. Проснулась, огляделась судорожно — потир стоял на столике у кровати, там же, где был оставлен вечером. София потянулась взять его и опрокинула неловким движением. Она вздохнула с облегчением — чаша оказалась пустой. Царевна вздрогнула, отвернулась, стараясь успокоиться и заснуть, но кошмар не отпускал.
Наутро София проснулась со страшной головной болью, ощущая тяжесть во всем теле. Не сомневалась: сон был вещий, смысл его виделся ясно — чаша отравлена. Вот объяснение и недомогания царевны, и внезапной смерти императрицы-матери. А если Елену отравили, то ответствен лишь один человек, и это не бедняга Неофит. Ему-то нет никакой выгоды от смерти императрицы-матери. Виновен Геннадий, и только он.
Подтвердить подозрения будет не просто. Чтобы добраться до Геннадия, придется шантажировать Неофитом, а с этим в одиночку не справишься. За помощью можно обратиться лишь к одному человеку: Луке Нотару, будущему мужу. Константин назначил свадьбу на сентябрь, а потому, кроме своего духовника, София могла свободно видеться лишь с Нотаром. Царевна быстро набросала записку, призывая мегадуку явиться в ее покои следующим утром. Конечно, вовлекать Нотара было рискованно, ведь он считался непреклонным противником унии и союзником Геннадия. Тем не менее именно его помощь была единственным способом отомстить за смерть Елены.
На следующий день Лука Нотар явился точно в условленное время.
— Царевна София, я приятно удивлен вашим приглашением, — сказал, поклонившись. — Чему обязан такой честью?
— Я должна поговорить с вами о чрезвычайно важном деле, причем наедине.
— Наедине? — Нотар скабрезно ухмыльнулся.
— Да, мы поговорим в саду.
Нотар кивнул и пошел вслед за Софией к усаженным розами клумбам во дворе. Так можно было переговорить с глазу на глаз — правда, под бдительным присмотром служанки. Они прошли по засыпанной щебнем дорожке в глубь сада, и когда София уверилась, что никто посторонний не расслышит, произнесла вполголоса:
— Мне нужна ваша помощь!
— Я к вашим услугам.
— Я знаю, что вы поддерживаете Геннадия в его желании сместить патриарха Мамму. Но вы должны оборвать связи с ним. Геннадий до крайности опасен.
— Что значит «опасен»?
— Я объясню — но поклянитесь, что никому не расскажете.
Нотар замолчал.
— Клянусь — это не затронет вашу честь!
— Хорошо, тогда я клянусь, — согласился Нотар.
— Я обнаружила причину смерти императрицы-матери.
— Причину? Да она болела несколько месяцев! Умерла просто от старости.
— Нет, ее отравили!
— Кто вам сказал? — спросил Нотар, но в его голосе удивления не слышалось.
— Никто. — София вынула золотой потир императрицы-матери из маленькой сумки, какую все время держала в руках, и передала потир мегадуке.
— Это потир Елены. Думаю, ее духовник Неофит использовал эту вещь, чтобы отравить императрицу-мать.
— Почему вы так думаете? — спросил Лука настороженно.
— Понюхайте!
— Пахнет миндалем.
— Отчего же чаше, где бывало только вино, пахнуть миндалем? Я всего лишь лизнула осадок на дне, и вчера мне стало очень плохо.
— Но с какой стати Неофиту желать смерти императрицы-матери?
— Ему не с чего, но у Геннадия много причин хотеть смерти Елены. Неофит подчинялся Геннадию, а тот способен на что угодно ради недопущения унии — даже на убийство.
— Понятно, — произнес задумчиво Нотар, рассматривая чашу. — И чего же вы хотите от меня?
— Завтра мы вместе пойдем к Неофиту, и вы убедите его выдать Геннадия. Как — угрозой ли, деньгами или пыткой — неважно. Когда он выдаст, обратитесь к Константину, расскажите о Геннадии и сообщите, что более не противитесь унии.
Нотар хотел возразить, но София не позволила.
— Можете не соглашаться принять условия Папы, я не настаиваю — но хотя бы склонитесь к компромиссу! Вы же поклялись в верности Константину. Если на самом деле дорожите честью — сдержите клятву! Обеспечьте императору поддержку знати!
— А если откажусь?
София посмотрела в глаза мегадуке.
— Ваша дружба с Геннадием хорошо известна. Если вы поддержите противников унии — а значит, и их методы тоже, — на вас по справедливости падет причитающееся им наказание.
— Это угроза?
— Да, мегадука, это угроза.
Нотар замолчал, глядя на потир.
— Я поступлю, как вы желаете, — выговорил наконец. — Если ваши слова — правда, я обличу Геннадия перед императором и поддержу унию. Но знайте: я поступлю так лишь из желания спасти Константинополь. Я угроз не терплю.
— Я благодарна вам за решение помочь. А из каких мотивов оно исходит, меня не волнует. До завтра, мегадука Нотар.
С тем она и ушла, оставив его в саду.
* * *
Назавтра рано утром София и Лука отправились в Агию Софию, сопровождаемые служанкой царевны. Нотар не ждал, пока кто-нибудь выйдет встретить гостей в притвор, и направился прямо в зал, София со служанкой едва поспевали за мегадукой. Они пересекли неф и оказались в трапезной, где Лука застиг врасплох молодого послушника и приказал вести к келье Неофита.
Когда пришли, Лука толкнул дверь, но та оказалась запертой. Тогда мегадука ударил в дерево кулаком, закричал: «Отец Неофит?! Это мегадука Лука Нотар!»
Никакого ответа. Лука позвал еще раз, затем повернулся к послушнику:
— Ты уверен, что отец Неофит здесь?
— Да, господин. После визита отца Геннадия вчерашним вечером он не покидал кельи.
Нотар отступил на шаг и ударил в дверь ногой, выломав замок. Та распахнулась. Келья, освещенная лишь дрожавшим, гаснувшим огоньком лампы, показалась пустой.
— Отец Неофит, вы здесь? — крикнул Нотар.
В ответ — тишина. София ступила в сумрак кельи и, когда глаза привыкли, увидела духовника императрицы-матери. Он сидел за столом, склонив голову на руки. Казалось, спал.
— Отец Неофит! — снова громко позвал мегадука, но тот не двинулся.
София занялась лампой, Лука же подошел к священнику и потряс за плечо. Неофит скатился с кресла, упал навзничь. Когда лампа разгорелась, София увидела: глаза священника закатились, губы почернели. Он был со всей очевидностью мертв. Служанка тихо ахнула.
Лука склонился осмотреть тело.
— Еще не остыл… хм, с какой стати ему кончать с собой?
— Может, он и не покончил, — предположила София. — Посмотрите, что у него в руке!
Нотар разжал мертвую ладонь и поднял небольшой пустой флакон. Понюхал его.
— Пахнет миндалем. Думаю, София, вы правы: Елену отравили. Я уже видел этот флакон в келье Геннадия.
— Если Геннадий узнал, что необходимо избавляться от Неофита, значит, он узнал и обо мне. Ведь это я забрала чашу императрицы-матери.
— Значит, царевна, вы в большой опасности, — предупредил Нотар. — Вы же видите, на что способен Геннадий.
— Но без Неофита мы не сможем обвинить Геннадия!
— Есть и другие пути. — Нотар указал на свой меч.
— Нет, — София покачала головой, — нельзя делать из него мученика. Это лишь усилит противников унии.
— Тогда я пошлю своих людей наблюдать за храмом Христа Нантократора. Если Геннадий задумает предательство, мы о нем узнаем.
— Спасибо!
— Что же, я рад, что смог помочь моей нареченной хоть малостью.
Услышав слово «нареченная», София нахмурилась, посмотрела Луке в глаза.
— Нотар, вы знаете: не я выбрала вас в мужья. И я не скрываю, что не слишком рада предстоящему замужеству. Хотя, возможно, я зря судила о вас настолько строго.
— Я также не сам выбрал вас, царевна, — ответил Лука Нотар. — Вас предложил мне в жены император. От этой чести я не могу отказаться — но я никогда не хотел понуждать вас к браку, идти против вашей воли. Поверьте мне, я и сам не выбрал бы женщину с таким острым языком. — Он улыбнулся. — Тем не менее, хотим мы того или нет, мы станем мужем и женой. И я бы хотел жить с вами если не в любви, так в согласии. И готов заслужить его.
— Помогите добиться унии — и мое согласие с вами, — заверила София. — А затем, вполне возможно, вы заслужите и любовь.
— Это предел моих мечтаний, — ответил Лука Нотар, низко кланяясь. — Значит, пока уния не заключена, никаких разговоров о браке. Вы согласны?
— Согласна! — с радостью ответила София.
* * *
Император Константин стоял у окна зала аудиенций, смотрел на вечернее небо и мял в руках письмо от мегадуки Луки Нотара. После недель сомнений и безответных молитв наконец благоприятное известие! Мегадука написал, что поддержит унию — разумеется, при определенных условиях. С поддержкой Нотара за спиной Константин мог смело принять унию, не опасаясь мятежа на следующий день после ее провозглашения. Вот оно, чудо, на какое он давно надеялся. Теперь можно и обещанное матери сдержать, и — что важнее всего — сохранить поддержку латинян. Любопытно, что же заставило мегадуку передумать? Может, молитвы все-таки возымели действие?
Он снова развернул письмо, взглянул на завершающую часть. Похоже, Нотар и насчет Геннадия передумал. Написал, что больше не считает его подходящим для патриаршего сана. Однако пусть даже мегадука выступил против Геннадия, монаха нельзя сбрасывать со счетов. Если ценой сана можно купить поддержку Геннадием унии, то игра стоит свеч. Имея в союзниках Геннадия и Нотара, можно не принимать во внимание мнение прочей знати и епископов.
Колокол прозвонил вечерню. Скоро явится Геннадий — император призвал его, чтобы предложить патриарший сан. Константин сложил письмо, спрятал в одежде и уселся на трон. Помолился тихо: «Господи Боже, прошу Тебя, даруй мне еще одно чудо сегодня!»
* * *
Геннадий явился во дворец в приподнятом настроении. Он был уверен: его призвали, чтобы предложить сан патриарха православной церкви. После стольких лет ожидания он наконец-то станет первым между Богом и людьми на этой земле! Геннадий поспешил в зал аудиенций и обнаружил Константина сидевшим на троне. Подошел, склонился низко.
— Добро пожаловать, Геннадий! — приветствовал император.
— Ваше величество, для смиренного монаха — высочайшая честь быть призванным пред ваши августейшие очи!
— Я призвал тебя обсудить церковные дела. Как ты знаешь, патриарх Мамма в Риме, церковь осталась без главы. Так продолжаться не может.
Константин замолчал, подыскивая вернейшие слова.
— Уния была предметом жестокого раздора между нами, но мы ведь не враги с тобой. Я пригласил тебя, чтобы испросить помощи.
— Ваше величество, я сделаю, что смогу.
— Синаксис видит в тебе вождя. Если кто-нибудь и сможет призвать его поддержать меня, так это ты.
Геннадий поклонился в знак благодарности, но счел за лучшее промолчать.
— Геннадий, согласен ли ты возглавить церковь?
— Я всего лишь монах. Но знаю: мой долг — стремиться к вящей славе церкви Господа нашего и занять любой пост, какого потребует служение Господу.
— Я предлагаю тебе патриарший сан, но при условии, что ты убедишь епископов Синаксиса поддержать унию с Римом.
Геннадий уже хотел сказать, не дослушав: «Если на то воля Божья, я согласен», — но слова замерли на губах, когда до него дошел смысл императорской речи. Если принять эти условия, патриарх константинопольский сделается всего лишь марионеткой императора, куклой Папы Римского, бессильным и ничтожным — как Мамма.
— Ваше величество, ни епископы, ни знать не поддержат унии!
— Ошибаешься. Мегадука Нотар решил поддержать унию. Даже он понял: это наша единственная надежда.
Геннадий покачал головой. Увы, даже Нотар в конце концов изменил. Несомненно, тому виной влияние настырной и наглой принцессы Софии. Придется разбираться и с нею.
— Нотар — воин, а не человек церкви, — заметил монах. — Синаксис не так просто убедить. Когда речь идет о спасении души, нельзя идти на компромисс.
— Если ты объявишь о принятии унии, епископы смирятся! — упорствовал император. — Я понимаю, что это означает подчинение Папе, но лучше сдаться Западу, чем быть поставленными на колени перед турками!
— В самом деле? Я в этом не уверен.
Константин посуровел.
— Монах, эти слова пахнут изменой.
— Ваше величество, конечно же нет. — Геннадий низко склонился. — С Божьей помощью я не паду на колени ни перед Папой, ни перед султаном. Но я всегда подчиняюсь Господней воле. Я уже отказался от сана епископа, чтобы лучше служить Ему монахом. Если воля Господня в том, чтобы я смиренно и скромно служил Ему, я откажусь и от патриаршества.
Жестокие слова, но лучше быть монахом, чем бессильным патриархом.
— Что поделаешь. — Константин вздохнул. — Я понимаю твое нежелание унии, но я не отказываюсь от своих слов. Геннадий, мы не враги, помни об этом. Можешь идти.
Геннадий поклонился и вышел.
Какой же Константин глупец! Геннадий усмехнулся — ведь император падет, и рухнет всякая надежда на унию. Он, монах Геннадий, погубит нынешнего недалекого правителя. По пути к монастырю Христа Пантократора монах принялся обдумывать письмо к великому визирю Оттоманской Порты Халилю-паше.
ГЛАВА 11
Февраль — март 1451 г.
Эдирне
Гордо выпрямившись и глядя перед собою, Мехмед въехал во врата Эдирне. Посмотреть на наследника трона и его свиту собралась большая толпа, но настроение было отнюдь не праздничным. Султан Оттоманской империи Мурад лежал при смерти, и его болезнь ни для кого не являлась секретом. Лица смотревших на Мехмеда были угрюмы. Никто не приветствовал наследника.
Мехмед тоже не радовался, терзаемый мрачными раздумьями. Две недели назад Ситт-хатун родила сына Селима, а в руках умелой и коварной матери ребенок становился могучим оружием в борьбе за трон. Но Селима он не любил еще и потому, что ребенок напоминал о первенце Мехмеда, Баязиде, и его матери Гульбехар. Хотя знак неверности Гульбехар, кумру кальп, лежал на сердце молодого султана, Мехмед все еще тосковал по своей кадин. Представлял ее в объятиях отца — и сердце снова и снова пронзала боль. Даже неизбежная смерть Мурада ее не заглушит.
Мехмед подъехал к султанскому дворцу, Эски-Сараю, спешился во дворе. На ступеньках ожидал великий визирь Халиль с толпой главнейших советников, визирей и евнухов. Когда Мехмед приблизился, все дружно поклонились.
— Ваше высочество, мы так рады вас видеть! Хвала Аллаху, вы прибыли в добром здравии!
Мехмед жестом указал придворным выпрямиться. Халиль ступил ближе и заговорил:
— У меня много новостей для вас, но главное — султан желает видеть вас немедленно!
— Я вскоре посещу отца, — ответил Мехмед. — У меня есть неотложное дело.
Мехмед обернулся к Ситт-хатун, как раз выходившей из паланкина.
— Жена, иди со мной — и захвати ребенка.
Он привел ее в гарем, к покоям Гульбехар, не постучав, распахнул двери. В прихожей рабыня-служанка поливала цветы. Завидев Мехмеда, уронила от страха сосуд.
— Где она? — взревел Мехмед.
Служанка низко склонилась, попятилась.
— Господин, я… я приведу ее, — пробормотала она и скрылась в коридоре для служанок.
Немедля появилась и Гульбехар, по-прежнему грациозная и прекрасная, державшая за руку сына Баязида — мальчику было уже два с половиной года. Когда она завидела Ситт-хатун с младенцем, лицо ее на мгновение исказила гримаса ненависти. Гульбехар и ее сын поклонились перед Мехмедом, а тот отметил с досадой: у мальчика золотистые Мурадовы глаза. Приутихший было гнев снова вскипел в душе.
— Кто это? — вскричал, указывая на мальчика. — Мой сын или мой брат?!
— Господин, я не понимаю вас, — ответила Гульбехар. — Он — ваш сын. Баязид, иди к папе!
Мальчик шагнул — и замер, испуганный злобой на лице Мехмеда.
— Мой сын? Мой?! — выкрикнул Мехмед, затем шагнул к Гульбехар и ударил по лицу. — Это точно не ублюдок моего папочки?
Баязид заплакал, и Гульбехар прижала его к себе, будто заслоняясь.
— Отвечай, женщина!
— У меня не было выбора, — прошептала Гульбехар, потупившись. — Он же султан…
— Я твой султан! — взревел Мехмед, занося руку, чтобы снова ударить, но сдержался.
Когда заговорил снова, голос его был спокоен и тверд:
— Ты уйдешь отсюда в свои покои и не покинешь их. Поскольку доверять тебе нельзя, у дверей твоих будет страж.
— Но, господин, мои покои — здесь!
— Были. Теперь здесь будет жить Ситт-хатун, а ты поселишься в ее прежних покоях.
— Но для моего двора те покои слишком малы…
— У тебя уже нет двора! Тебе хватит служанок и пары джарие, чтоб вести хозяйство. Впрочем, ты не заслуживаешь и этого.
Повернулся идти прочь — но Гульбехар взмолилась:
— Повелитель, подумайте же о своем сыне, Баязиде! Разве он не заслуживает лучшего?
— Как видишь, у меня есть другой сын.
С тем Мехмед и ушел прочь, оставив Ситт-хатун с Гульбехар. Он посчитал: презрение и торжество на лице Ситт-хатун будут для изменницы наихудшей пыткой.
* * *
Когда Мехмед подошел к покоям отца, он еще злился — но не на Гульбехар, а на себя. Не следовало так бушевать, давать волю гневу. Это не к лицу наследнику престола, а уж тем более султану. Трон уже почти в руках, так что разумнее сдерживаться. Когда управитель султанских покоев объявил о прибытии наследника, Мехмед постарался выглядеть спокойным.
Когда он ступил в опочивальню отца, тот не шелохнулся. Они не виделись два года, и за это время султан очень постарел. Изможденное тело казалось крохотным среди множества подушек, поддерживавших его. Теплый халат султана пропитался потом — Мурада терзала лихорадка, и, несмотря на зимнюю прохладу во дворце, две рабыни неустанно обмахивали повелителя опахалами. Волосы Мурада, раньше лишь помеченные сединой, теперь сделались белыми. Но больше всего изменилось лицо. Когда-то сильное, загорелое, оно осунулось, побледнело, глаза ввалились. Только шрам на щеке остался ярко-красным и казался нарывом на белесой коже. Жалкое зрелище — но в сердце Мехмеда не было жалости, лишь пустота и безразличие. Мурад заслужил свою участь.
Мехмед встал на колени рядом с отцом.
— Уходите! — приказал он рабыням. — Я хочу поговорить с отцом наедине.
Уже подумал: Мурад спит, а то и умер, но султан вдруг открыл глаза — прежние, умные, проницательные. Их болезнь не затронула.
— Ты явился посмотреть, как я умираю, — прохрипел султан, и Мехмеду пришлось нагнуться, чтобы расслышать.
— Отец, я намеревался поговорить с вами.
— Тогда поторопись. — Мурад дерзнул рассмеяться — коротко, судорожно, будто кашляя. — Мне недолго осталось. Скоро трон снова будет твоим. Надеюсь, на этот раз ты используешь его лучше.
— Отец, я больше не ребенок! Я буду править мудро и преуспею там, где ты потерпел поражение. Я сделаю Константинополь столицей империи.
— Сын мой, ты еще так молод! — Мурад покачал головой. — Не спеши с поисками величия и славы. Константинополь стоял тысячу лет. Пусть постоит еще немного. Научись властвовать во время мира — и тогда лишь повелевай войной.
— Отец, с меня уже хватит учебы. Греки слабы, у них нет союзников. Когда я ударю — они падут.
— Тебе всегда не терпится. Мальчик, почему бы тебе не послушать отца? — выговорил Мурад громко и отчетливо, а в глазах его загорелся гнев.
На мгновение Мехмеду показалось: отец сейчас поднимется, протянет руку, ударит! Но Мурад бессильно упал на подушки, мучимый приступом кашля. Оправившись, сказал благодушно:
— К счастью, ты еще не султан. Может быть, я разочарую и тебя, и смерть.
— Нет, отец, вы не поправитесь.
— Это почему?
Мехмед вытянул из-под кафтана кумру кальп — и умирающий старик впился глазами в сокровище. Мехмед нагнулся, зашептал:
— Мне известно содеянное тобой. И я отомстил за оскорбление. Отец, тебя отравили. Яд действует медленно — но смерть неотвратима.
Мурад растерянно поглядел на сына, и Мехмед отметил с удовольствием, что напоследок все же сумел удивить отца.
— Так это ты, — прошептал Мурад чуть слышно. — Меня убил собственный сын…
— Нет, отец. Вы убили себя в тот самый день, когда легли в постель с Гульбехар.
Глаза Мурада раскрылись так широко, что, казалось, вылезут из орбит, но султан не издал ни звука.
— Вы думали, что сможете спать с Гульбехар и я об этом не узнаю? Спать с моей любимой наложницей?
Мурад не отвечал — и Мехмед понял: это не удивление, но припадок исказил отцово лицо. Султан стиснул челюсти, губы задрожали. В уголках рта собралась слюна, запульсировали вены на висках. Тело начало содрогаться в конвульсиях, глаза закатились.
Мехмед отстранился от бившегося в конвульсиях отца и выждал, пока тот затихнет. Тогда он встал и громко позвал: «Врача! Скорее врача — султану плохо!»
Прибежавший доктор приложил ухо к султанской груди, затем покачал головой. Заговорил — и подтвердил уже известное Мехмеду:
— Он умер. Мой господин, султан теперь — вы!
* * *
Двумя неделями позднее Мехмед во второй раз в жизни препоясался большим мечом в мечети Эйюба и был назван Мехмед-ханом Вторым, седьмым владыкой из рода Османов, ханом ханов, Великим султаном Анатолии и Румелии, императором городов Адрианополя и Бурсы, повелителем двух земель и двух морей. После поехал во дворец, на первую султанскую аудиенцию. Но перед выходом к подданным Мехмед задержался у занавеса, рассматривая их скрытно. Эмиры, паши и беи со всех концов империи столпились в большом зале дворца, желая изъявить новому султану свою преданность и получить причитающееся. Справа, нервно потирая руки, выстроились придворные Мурада. Слева стояли тихие, укутанные в чадры жены Мурада и Мехмеда. Дюжина янычар ограждала место, где полагалось восседать султану.
Мехмед насмотрелся вдоволь и наконец вышел из-за занавеса. В зале мгновенно воцарилась тишина — лишь слабым вздохом зашуршали шелка, когда все разом склонились перед новым правителем. Сердце его, казалось, готово было выскочить из груди, но Мехмед спокойно и величаво прошествовал к тронному месту, зная: на него смотрели сотни глаз. Одет быт молодой султан в белую чалму и халат розового шелка, расшитый причудливыми золотыми узорами, черная борода коротко подстрижена. Он изящно и величественно уселся, опершись на левую руку. Знал: большинство гостей не видели его с тех пор, как впервые взошел на трон безбородым мальчишкой двенадцати лет. Было это семь лет назад. Теперь покажет всем: он уже не мальчишка, он знает, как должно править настоящим султанам!
Прежде всего Мехмед обратился к отцовским придворным.
— Займите обычные места! — приказал он, и ему почудился вздох облегчения, вырвавшийся одновременно из многих глоток.
Придворные уселись на подушках, разложенных в порядке, соответствовавшем занимаемому рангу в султанском диване. Зря волновались — они хорошо служили отцу, сын нуждается в их опыте и знаниях, позволит делами доказать верность. А если кто-либо окажется изменником — соглядатаи вмиг донесут, и предатель поплатится головой. Мехмед не сомневался: в худшем случае лишь один отцов советник станет злоумышлять против сына. Обезглавливание весьма отрезвляюще действует на любителей плести заговоры.
Затем Мехмед именовал визирей Оттоманской империи, призывая одного за другим к трону. Заслышав свое имя, каждый выступал вперед и низко кланялся.
— Халиль-паша, великий визирь Оттоманской империи, — начал именовать Мехмед, утверждая Халиля на его месте.
Хотя он все еще злился на Халиля за то, что именно тот настоял на возвращении Мурада к власти, но в дарованиях и в полезности великого визиря не сомневался. А чтоб умерить его влияние, назначил в помощники соперников, Суруджу-пашу и Заганос-пашу. Последним утвердил в должности главного евнуха и младшего визиря Шехаба ад-Дина, единственного, кому доверял тогда, в бытность свою на троне в первый раз.
Затем он обратился к женщинам гарема. Первой шагнула вперед Ситт-хатун, выразила соболезнования по поводу смерти отца и поздравила Мехмеда с восшествием на трон. Следом вышла Гульбехар, и Мехмеду пришлось постараться, изображая спокойствие и равнодушие. После жен нового султана выступили жены старого. Первой — последняя из них, бездетная сербка-христианка Мара. Ее Мехмед приказал отослать к отцу. Второй — юная Хадиджа, любимица Мурада и мать его младшего сына. Она была совсем молода, моложе Мехмеда, и, говоря, едва справлялась с душившими ее рыданиями. Султан подумал: скорбит ли она из-за потери господина и любимого мужа? Или причина в предугаданной судьбе сына? Ведь в то время, пока Хадиджа, задыхаясь, выражала соболезнования султану и поздравляла с восшествием Мехмеда на трон, султановы слуги топили ее отпрыска Ахмеда в бассейне гарема. Мехмед не питал злобы к мальчику, но тот был претендентом на трон и потому должен был умереть.
Наконец Мехмед обратился к собравшейся знати:
— Мои беи, паши, эмиры — знатные люди моей империи, благодарю вас за то, что решили почтить меня присутствием. Вы хорошо послужили моему отцу — и ваша служба скоро понадобится мне. Пред вами я, султан, клянусь на Коране: да не буду знать я покоя, пока Константинополь не падет перед нами! Всех решивших встать под мое знамя ожидают богатства и слава! Вместе мы обратим в пыль тех, кто так долго противился нам! Вместе мы завоюем для Оттоманской империи новую столицу, и она познает золотой век!
Гул одобрения пробежал по толпе. Сперва десятки, затем сотни голосов повторили одно и то же, и наконец голоса слились в оглушительное: «Слава Мехмеду, султану оттоманов!»
* * *
Ситт-хатун сидела в саду, наслаждаясь солнцем и неожиданно теплым зимним днем. Анна устроилась рядом, а между Ситт-хатун и Анной лежал Селим — крошечный, одномесячный. Ситт-хатун сюсюкала с малышом, тот радостно гукал в ответ. Кто бы мог поверить: года ведь не прошло с тех пор, как она бежала из Эдирне униженная, ничтожная, спасающаяся от убийц. А теперь стала икбал — мать наследника престола. И не важно, что неизвестно, чей Селим сын, Халиля или Мехмеда. Это был ее сын — и в один прекрасный день он станет султаном.
Из покоев Гульбехар, чьи окна выходили в сад, раздался пронзительный крик. Ситт-хатун улыбнулась — Гульбехар не могла смириться с опалой, и злоба соперницы радовала. Та завыла исступленно, и даже различались в ее вое слова: «Неумехи! Балованное отродье!», наконец финальный взвизг: «Все вон!» Захлопали двери, и воцарилась тишина.
Мгновение спустя во дворе появилась одалиска с плачущим Баязидом на руках. Молоденькая, не старше четырнадцати. С виду похожа на русскую: бледнокожая, с темно-рыжими волосами. Она пошла за живую изгородь из вечнозеленого кустарника, уселась там. Через минуту Баязид прекратил плакать, и послышались сдавленные, судорожные всхлипы русской. Ситт-хатун стало жаль и девочки, и Баязида — Гульбехар срывала на них злость. Баязиду-то особенно достается, он всегда под рукой. А может, подружиться с ними? И им польза, и ей не помешает иметь друзей в окружении Гульбехар.
Ситт-хатун жестом приказала слугам оставаться на местах, а сама пошла к одалиске, уже отершей слезы. Баязид сидел рядом, забившись в тесный уголок между кустами. Ситт-хатун уселась на траву рядом с нянькой. Малыш выглянул опасливо — чудный ребенок, светлокожий и белолицый, как мать, и большеносый, как отец. Левую щеку малыша уродовал иссиня-черный кровоподтек.
— Здравствуй, маленький принц! — сказала султанша.
— Здравствуйте, — ответил малыш.
— Вам нельзя говорить с ним, пожалуйста, — взмолилась служанка, глянув на окна покоев Гульбехар. — Нельзя, чтобы она видела вас со мной! Пожалуйста, уходите!
Но Ситт-хатун не двинулась с места.
— Я вижу, Гульбехар не слишком хорошо с тобой обращается, — спросила султанша и, наклонившись, коснулась руки служанки. — Ты провинилась или мальчик?
Нянька отвернулась — на глаза ей вновь набежали слезы.
— Я — ее служанка. Я не могу говорить плохое про нее. Мне вообще нельзя с вами говорить. Госпожа твердит, что вы опасны.
— Разве я выгляжу опасной? — тихо спросила Ситт-хатун.
Нянька покачала головой.
— Я ведь тоже мать. Мне больно видеть, как страдает дитя.
— Моя госпожа сказала: когда Селим сделается султаном, вы пошлете людей убить Баязида.
— Какая чепуха! — воскликнула Ситт-хатун.
Конечно, когда Селим взойдет на трон, Баязида непременно убьют, но Ситт-хатун к этому не будет иметь отношения.
— Клянусь тебе: я никогда не причиню вреда этому ребенку. Не все в гареме столь же бессердечны, как Гульбехар.
— Она — чудовище! — воскликнула девушка с неожиданной яростью. — Баязида бьет, а над служанками вовсе измывается! Я-то могу перенести побои, но Баязид — всего лишь ребенок!
В покоях Гульбехар лязгнула дверь — и служанка окаменела от ужаса.
— Идите! — зашептала, дрожа. — Она не должна видеть меня с вами!
— Я понимаю и сейчас уйду. Но скажи: как тебя зовут?
— Кача, госпожа.
— Кача, я представляю, насколько тебе тяжело. Если захочешь увидеть друзей — мои покои открыты для тебя. У мальчика должно быть место, где он может не бояться своей матери.
— Госпожа, да разве это возможно? Гульбехар никогда не допустит!
— Она никогда и не узнает. Есть секретный проход, соединяющий твои покои с моими. Скажи, в какой комнате живет Баязид?
Служанка указала на окно.
— Отлично! Слушай внимательно: подойди к стене комнаты, дальней от окна. Она украшена резным деревянным рельефом, изображающим животных. Найди льва и нажми ему на голову — дверь откроется. Обязательно закрой ее за собой, чтобы не проследили. В коридоре будет темно. Иди, пока не наткнешься на лестницу — она выведет тебя в кухню гарема. Пройди через нее и шагай центральным коридором — он ведет прямо к моей спальне. Когда упрешься в стену, постучи так. — Ситт-хатун дважды стукнула, сделала паузу и добавила еще три удара.
— Я поняла, спасибо вам, госпожа! — пробормотала Кача.
— Не стоит благодарности! Пускай ты здесь рабыня, это ведь не значит, что к тебе не надо относиться по-человечески.
Ситт-хатун пожала Каче плечо, затем вернулась к Анне и Селиму. Спустя минуту в сад ворвалась Гульбехар.
— Кача? Ты что здесь делаешь? Немедленно веди Баязида домой!
Она ядовито глянула на Ситт-хатун и ушла, за ней удалилась несчастная Кача с малышом. Ситт-хатун тоже взяла сына и пошла к себе.
В покоях ее дожидался Даварнза, секретарь Халиля. Евнух вытащил сложенный лист бумаги и протянул султанше. Халиль сообщал: ночью он собирается навестить гарем.
* * *
Ситт-хатун сидела на постели, глядя в окно на луну, отражавшуюся в водах Марицы. Уже несколько часов, как она отослала всех служанок, оставив лишь Анну. Ожидала Халиля и вспоминала другую ночь, когда сидела вместе со служанкой во тьме, поджидая, пока Иса явится спасти. Вспомнила и смерть Чичек, и ночь с Халилем. Она поежилась, вспоминая его холодное прикосновение.
В тайную дверь, ведшую к служебному коридору и далее, к кухне гарема, тихо постучали. Всего два удара. Анна встала, отворила дверь. В спальню шагнул Халиль — одетый в женское, укрытый паранджой, — но Ситт-хатун не могла не узнать его бледно-серые холодные глаза.
— Добрый вечер, Ситт-хатун, — выговорил визирь тихим масленым голоском. — Спасибо, что согласились принять меня. Нам о многом нужно поговорить.
Кивком указал на Анну:
— Нам лучше поговорить наедине.
— От нее у меня секретов нет. Говорите, что хотели, и уходите.
— Ах да, прямо к делу. Помню эту завидную непосредственность со времен нашей последней встречи. Хорошо. Я пришел обсудить будущее нашего сына. Как вы знаете, Мехмед собрался осадить Константинополь. Война — опасное дело. Если султан умрет, Селим и Баязид превратятся в соперников. Уверен, вы понимаете: если султаном станет Баязид, наше драгоценное дитя убьют.
— Гульбехар в немилости, а вы — великий визирь. Несомненно, трон займет Селим.
— Это «несомненно» кажется мне довольно зыбким. Мы будем в большей безопасности, если заранее уберем Баязида и повод для раздора.
— Убрать — это значит убить? Но ведь он же совсем малыш!
— Опасный малыш. Помните: если его возведут на трон, наш Селим неизбежно погибнет. Почему бы не позаботиться заранее? Для вас или ваших служанок это будет нетрудно. А я могу предоставить яды, действующие безболезненно.
Ситт-хатун представила маленького Баязида, его смышленые золотистые глаза и покачала головой.
— Нет, Халиль, я не хочу быть сопричастной смерти ребенка и не желаю еще раз становиться соучастницей ваших интриг.
Она разберется с Баязидом по-своему.
— У нас был договор — и я сделала все должное мне. История закончилась. Я больше не собираюсь касаться вас и ваших интриг. Я не хочу вас знать.
Отвернулась и бросила напоследок: «Можете идти!»
— Но подумайте, Ситт-хатун! — воззвал визирь и шагнул к ней, положил ладонь на плечо.
Но прежде чем ладонь коснулась плеча, Анна, шагнувшая визирю за спину, отвела его руку и приставила к горлу нож.
— Моя госпожа попросила уйти, — процедила Анна, — так сделай, что сказано.
— Ты не посмеешь, — прошипел визирь.
Он потянулся к кинжалу за поясом, но Анна теснее прижала лезвие к горлу. Тогда Халиль выронил кинжал и приказал: «Отпусти!»
— Я исполняю закон, — ответила Анна. — Ты должен знать: для любого мужчины, не принадлежащего к семье султана, проникнуть в гарем — преступление, караемое смертью. Конечно, если этот мужчина на самом деле — не евнух.
Убрала нож от горла, приставила к паху.
— Если хочешь остаться, я могу помочь тебе сделаться евнухом!
— Нет, нет, я уйду, — отказался Халиль.
Анна убрала нож и отступила. Халиль сдержанно поклонился султанше и пошел к тайной двери. У нее помедлил.
— Ситт-хатун, хорошенько поразмыслите над моими словами. Поймите: я желаю для вас лучшего!
С тем и ушел.
И двух минут не прошло, как слабый стук послышался снова: два удара, пауза, затем еще три. Анна открыла тайную дверь — в комнату шагнула Кача с Баязидом на руках.
— Госпожа, простите… я так поздно. — Кача всхлипнула. — Но посмотрите, что она со своим же сыном сделала!
На предплечье тихо всхлипывающего Баязида алел свежий отпечаток руки.
— Я ее ненавижу! — прошипела Кача.
Ситт-хатун взяла мальчика, прижала к себе.
— Тише, маленький, тише, все будет хорошо, — сказала она, успокаивая.
Затем обернулась к няне:
— Ты встречала кого-нибудь по пути сюда? Тебя видели?
— На кухне была старуха, но она нас не заметила.
— Это хорошо. Я рада, что ты пришла. Тебе и Баязиду здесь всегда будут рады.
Ситт-хатун погладила Баязида по голове и вспомнила вдруг слова Халиля. Ведь в самом деле: чтобы Селим без помех смог взойти на трон, этот мальчик должен был умереть.
* * *
Несколькими ночами позже Халиль, укрывший лицо под капюшоном длинного плаща, вышел из боковой двери султанского дворца и зашел в плотно занавешенный паланкин. Четверо дюжих рабов подняли ношу и увлекли в ночной город. Еще месяца не прошло с тех пор, как Мехмед взошел на трон, а Халиль уже изнемогал под властью нового султана. Тот оказался еще упрямее и несговорчивей, чем Халиль предполагал. Визирь потратил долгие годы, помогая Мураду добиться мира с христианами, а Мехмеду не терпелось разбить мир в пух и прах. Советов не слушал и норовил загрузить Халиля самыми неблагодарными и неприятными заданиями — почти как Мурад много лет тому назад, когда отправил визиря исполнять жуткую и гадкую работу, собирать девширме, налог кровью — христианских мальчиков, будущих янычар. Но тогда Халиль был еще просто хераскером, военным судьей в новой провинции Салоники, а не великим визирем.
Остановились рабы в темной аллее за городской усадьбой Исхак-паши. Халиль удивился тому, насколько охотно Исхак-паша согласился на ночную встречу. Впрочем, у паши имелись свои причины. После битвы на Косовом поле Мурад назначил его вторым визирем империи. А Мехмед не вспомнил об Исхак-паше, не утвердил даже на посту командира анатолийской кавалерии. Немного было людей, настолько же верных трону, как Исхак-паша, но если и возможно было пошатнуться этой верности, то именно сейчас.
Слуга Исхака поджидал у боковой двери, и визирь прошел за ним в дом. Слуга провел Халиля на лестницу и в небольшую комнату за ней. Пол покрывал пышный ковер. Несколько подушек, низкий столик с чайником и парой глиняных чашечек. Исхак стоял в ожидании, сцепив за спиной руки. Выглядел он как прежде: серо-стальные волосы, обветренное, усталое, красивое лицо. Слуга вышел, притворив толстую дверь, Исхак шагнул к гостю и по-дружески обнял.
— Добро пожаловать, старый друг!
— Спасибо, что согласился принять, — сказал Халиль, когда оба уселись на подушки.
— Ты сказал: хочешь поговорить о важном, и я с нетерпением ожидаю твоих слов.
Исхак разлил по чашкам парящий чай, протянул одну Халилю.
— Какие новости во дворце? Вспомнил ли султан про меня?
Халиль покачал головой — и паша понурился. Он явно надеялся, что Халиль принес новости о его назначении.
— Боюсь, из дворца я принес только скверные вести, — сказал визирь и, обведя рукой комнату, добавил: — Я могу говорить здесь свободно?
— Стены этой комнаты толсты. Нас никто не подслушает.
Халиль кивнул, но произнес тем не менее вполголоса:
— Я хотел поговорить о нашем султане. Боюсь, он не годится править. Он твердит только о заговорах против него. Он боится твоей власти и влияния, хочет лишить всего и сослать в далекую провинцию, где ты перестанешь являться угрозой. Он хочет поступить так со всеми выдающимися людьми империи, боясь их талантов. Полагаю, вскоре настанет и мой черед.
— Скверные новости, в самом деле, — заметил Исхак задумчиво, потягивая чай. — Я надеялся, с годами Мехмед станет мудрей.
— К сожалению, он не изменился. Как и в первый раз, окружает себя льстецами и глупцами. Не слушает меня, откровенно насмехается над советниками отца. Его слух открыт лишь для лести. Боюсь, он погубит империю.
— Не будь столь мелодраматичен. Мехмед еще молод. Со временем он обретет мудрость.
— Со временем? Когда же? Когда мы все умрем? — Халиль поставил на стол чашку, так и не пригубив чай. — Исхак, я не собираюсь ждать чуда до смерти. А ты?
— И что же ты предлагаешь?
— Возможно, нам было бы лучше послужить другому султану, — предложил Халиль.
Исхак прищурился, но промолчал, и потому Халиль продолжил:
— Сын Мехмеда, Селим, всего лишь младенец. Пока он вырастет, империя будет в надежных руках тех, кто достаточно мудр для надлежащего управления ею.
— Восстать на султана… И это твой совет? — выговорил Исхак с отвращением. — А что же ты уготовил для Мехмеда?
— Он молод и слаб. Войска не любят его, но с радостью последуют за тобой. Поднимай армию, бери дворец, а я уж позабочусь, чтобы сопротивления ты не встретил. Через месяц Селим будет на троне, а мы — верными визирями у его ног, управляющими империей так, как это полагается делать.
Исхак не ответил. Допил чай, встал и принялся ходить по комнате. Затем остановился и потер руки, будто хотел отряхнуть их от чего-то неприятного.
— Зачем ты пришел? — спросил он наконец. — Мы же старые друзья. Ты же знаешь: я никогда не предам султана.
— Но Мехмед не султан! — возразил Халиль, тоже вставая. — Ты же помнишь, как он правил в первый раз: носился с полубезумным персидским еретиком, не обращая внимания на армию, а христиане тем временем шли войной на наши земли! Мехмед не изменился! Мечтает о Константинополе — а сам едва не проиграл битву на Косовом поле, хотя воинов у него было вдвое больше, чем у христиан. Исхак, ты же был там, ты видел! И ты все равно готов отдать жизнь, чтобы насытить его глупое тщеславие?
— Может, он и глупец — но отважный глупец, — возразил Исхак. — Последнюю атаку на Косовом поле он возглавил сам — и выступил против превосходящих сил противника. Но я бы пошел за Мехмедом, будь он и трусом, ведь выбирать я не могу. Аллах избрал его в султаны, и этим все сказано.
— Даже если это значит, что тебя обошли, про тебя забыли, оставили гнить, пока люди вроде Саруджи-паши заняли место, принадлежащее тебе по праву?
— Халиль, я никогда не подниму руки на султана. Никогда, — отчеканил Исхак.
Халиль кивнул — ведь этого он и ожидал. Но все же игра пока не сыграна. Осталась еще одна карта.
— Исхак, дело не только в твоей верности султану. Я ведь не в игрушки играю. Знаю, ты презираешь интриги. Но от этой тебе не удастся уйти. Ты должен выбрать: со мной — или против меня.
Исхак отвернулся.
— Значит, старый друг, я против тебя, — сказал он, вздохнув. — Уходи. Слуга проведет тебя. И да пребудет с тобой милость Аллаха!
— И с тобой также, — отозвался Халиль, уходя.
Именно на такой итог встречи он и рассчитывал. Исхак всегда был человеком твердых и простых убеждений. Он оставался воином, не переносившим тайных гнусностей большой политики. Право же, Халиль не был удивлен — и раздосадован не был. Полуночная вылазка окончилась так, как Халиль и надеялся.
* * *
Мехмед едва успел встать с кровати, когда старший евнух сообщил: прибыл Исхак-паша и просит об аудиенции. Старый вояка явился на рассвете и с тех пор упрямо ждет. Отказывается уходить, пока не увидит султана. Мехмед принялся поспешно одеваться — разговор обещал быть интересным.
Как обычно, Мехмед задержался у потайного глазка, прежде чем войти в залу аудиенций, — рассмотрел как следует Исхака. Тот стоял, будто аршин проглотивши, прямой и строгий, облаченный в простую одежду воина, борода аккуратно подстрижена. Даже возвышаясь среди пустого зала аудиенций, он, казалось, излучал властность и решительность. Такого уж точно не стоит иметь среди врагов. Насмотревшись, Мехмед вошел в зал и уселся на трон, махнув рукой в ответ на поклон.
— Я рад видеть моего верного Исхака. Что же привело тебя ко мне в столь ранний час?
— Мой султан, я узнал о заговоре с целью убить вас и посадить на трон вашего младшего сына. Прошлой ночью ко мне приходили и предложили участвовать в заговоре. Я же, как понуждает долг, решил немедля известить ваше величество об измене.
— Измена? — Мехмед нахмурился. — Это большое зло. Кто же предал меня?
Исхак замялся — очевидно, выдать заговорщика ему было нелегко.
— К моему огромному сожалению, предал ваше величество сам великий визирь Халиль-паша.
— Я рад такой самоотверженной верности. Непросто обвинить в тягчайшем преступлении друга, даже ради того, чтобы защитить своего султана. Я вижу, мой отец по достоинству ценил тебя, поставив столь высоко. Тебе можно доверять — и потому твоя верность будет сообразно награждена.
— Спасибо, повелитель! — Исхак склонился.
— Халиля ни мне, ни тебе опасаться не стоит: я уже знаю все, что он сулил тебе прошлой ночью.
— О повелитель, как же?
— Потому что я его и послал.
— Ваше величество, я не понимаю.
— Исхак-паша, я собираюсь вскоре выступить на Константинополь. Мне нужен командир, которому я мог бы безоговорочно доверять. Прежде чем назначить тебя на должность, я хотел убедиться в твоей надежности. Теперь ты — правитель Анатолии. За тобою остается и пост командира анатолийской кавалерии.
— Ваше величество, я не могу выразить словами мою благодарность и признательность…
— А я очень благодарен за твою верность, Исхак-паша. Не страшись Халиля: заговора, о каком он рассказал тебе, нет и никогда не было.
* * *
Этой ночью Халиль сидел в одиночестве в своем кабинете и читал при свечах. Кабинет его был укромной комнатой с очень толстыми стенами, ключ от нее хранился только у самого визиря. Он разбирал шифрованное послание от монаха Геннадия. В письме содержалось предложение, которого Халиль давно уже ждал. Связь с хитроумным и коварным монахом окупилась сторицей. Визирь посылал Геннадию яд лишь для того, чтобы ускорить кончину императрицы-матери, и ничего более не ожидал. Но теперь Геннадий предлагал визирю сдать Константинополь. Обещал стряхнуть великий город как перезрелый плод к ногам визиря — при условии, что тот гарантирует избрание Геннадия патриархом и не допустит унии между католической и православной церквями.
От такого предложения невозможно отказаться. Благодаря помощи Геннадия, быть может, Константинополь все-таки падет! Халиль решил принять предложение, но с одним условием: пусть монах позаботится о том, чтобы султан Мехмед не пережил осады. Для человека столь хитрого и искусного, как Геннадий, убийство юного неосторожного султана не должно составить проблемы. Мехмедовы шпионы заполняют весь двор, от них не укрыться ни единому движению — но ведь за Геннадием они не наблюдают! А Халиль снабдит монаха нужными сведениями. Когда же Константинополь падет вместе с завоевавшим его султаном, именно Халиль, регент и великий визирь, станет править величайшей империей мира. Конечно, он милостиво позволит Геннадию принять патриарший сан.
Преисполнившись решимости, Халиль сжег письмо монаха, пепел растер по каменному полу и сел писать шифрованный ответ. Его передаст Геннадию Иса, а с письмом и вдоволь золота, чтобы гарантировать смерть Мехмеда. Халиль ухмыльнулся: как же забавно получится! Мечта султана завоевать Константинополь станет явью, но ценой победы окажется жизнь мечтателя.
ГЛАВА 12
Декабрь 1451 г. — январь 1452 г.
Генуя
Лонго стоял на причале и смотрел, как скользит по воде корабль, привезший Софию. Лонго не знал, зачем она вернулась в Геную, да и знать не хотел. Главное — она была здесь, прекрасная в простом белом платье. Вот, сошла с корабля — и Лонго бросился навстречу. А она неожиданно заключила его в объятия.
— Как я рад, что ты вернулась! Но зачем ты здесь? Разве ты не нужна в Константинополе?
— Я пришла за тобой.
— Но разве ты не видишь — уже поздно, — ответил Лонго, отстраняясь. — Я женат!
— Для нас никогда не будет поздно, — ответила София, и уста их слились в поцелуе. — Пойдем же со мной!
Увлекла Лонго в его же палаццо, в спальню, подвела к постели и обернулась посмотреть ему в лицо.
— Я думала о тебе, о том, как ты целовал меня.
— И я думал о том же! Но это же так глупо…
— Вовсе нет. — Она распустила завязку, и платье соскользнуло на пол, оставив ее нагой.
Глаза Лонго жадно впились в изгиб ее изящных ключиц, затем взгляд побрел ниже, к маленькой упругой груди, к курчавой каштановой заросли пониже плоского живота. Лонго покачал головой:
— Но мы же не можем, я женат!
— Мы можем, — мягко утвердила София, шагнула к нему, притянула — Лонго обнял ее крепко, поцеловал. И тут же понял — беда.
В окно за спиной Софии увидел: город объят пламенем, турки бесчинствуют на его улицах. Комната наполнилась огнем и дымом, и внезапно явился в ней турок со шрамом на лице, убивший отца и мать. Он указал на Софию и приказал янычарам вспороть ей живот. Лонго прижал ее к себе, готовый защищать ценой своей жизни, но царевна вдруг растворилась в пламени, и рот ее, исчезающей, был распялен немым криком. Языки пламени окутали Лонго, удушливый дым наполнил легкие…
* * *
Лонго проснулся и услышал кисло-сладкий запах сгорающих сухих лоз. Протер глаза, осмотрелся: он по-прежнему лежал в своей постели, на собственной вилле, а рядом лежала не София, но Джулия — уже два года как его жена. Снова кошмар привиделся… Лонго встал и подошел к окну, выходившему на виноградники. Солнце уже взошло, и люди работали вовсю, обрывая иссохшие ветви. Оборванное собирали в кучи и сжигали.
За спиной пошевелилась Джулия.
— Иди в постель, мне холодно!
— Работать нужно, — отозвался Лонго.
— Пусть Тристо и Уильям разбираются с работой, на то они и слуги, — проворчала Джулия капризно. — Не уходи!
Села — раздувшаяся, с тяжелым многомесячным животом.
— Иди ко мне, попробуй! — Она позвала, приложив руку к животу. — Он толкается!
Лонго сел на краю постели и осторожно положил ладонь на живот жены. Улыбнулся, ощутив движение. Затем взял ее за руку.
— Джулия, мне нужно идти. Твой брат Паоло пригласил меня на чтения этим вечером, а прежде мне нужно успеть многое. После работы на винограднике еще придется нового коня объездить.
По правде говоря, Лонго искал любой повод побыть вдали от жены. Она была избалованной, капризной и вздорной, а с беременностью эти качества сильно усугубились.
— Чтения? — Джулия обрадовалась. — Я тоже хочу!
— Ты же знаешь — тебе сейчас нельзя ездить.
Джулия тут же надулась.
— Кроме того, тебе нельзя на это чтение. Читать будут вещицу молодого неаполитанца по имени Томмазо Гуардати, и, очевидно, она не для ушей благородных дам.
Впрочем, Лонго и сам бы с удовольствием не пошел — но Паоло со дня свадьбы держался отстраненно, чуть ли не враждебно, а Лонго очень хотел восстановить нормальные отношения.
— Но я хочу! — Джулия нахмурилась — явный признак близкой истерики. — Мне в этой деревне так скучно!
— Ты скоро родишь — тогда и сможешь наведаться к родителям в город.
Лицо Джулии сделалось кислым. Она отвернулась, накрылась одеялом с головой. Лонго вздохнул виновато, но и с немалым облегчением. Знал — жена обязательно сорвет злость на подвернувшемся под руку слуге.
— Вернусь к ночи, — сказал он ей напоследок и ушел.
* * *
Когда Лонго вечером подъехал к палаццо Гримальди, он пребывал в сквернейшем настроении. Перед самым отъездом из поместья на винограднике начался пожар — огонь от костра, где сжигали сухие ветви, перекинулся на живые лозы. Пришлось оставить Уильяма и Тристо справляться с делами. Сам взял шестерых слуг и отправился. Конечно, лучше бы он остался проследить, как управляются с огнем, но не хотел пренебрегать приглашением.
И не пожалел — Паоло приветствовал его так тепло! Обнял, прилюдно назвал братом и весь вечер обходился с Лонго на удивление учтиво. Да и развлечение оказалось куда интереснее, чем думал Лонго. На вечере присутствовал испанский дворянин, некто Карлос де Севилья, элегантный, небольшого роста, сухощавый, с коротко подстриженной черной шевелюрой, загорелый дочерна. После чтений он рассказал немало о недавних португальских открытиях в Африке и о возможности попасть в Индию при сохранении курса на запад. Когда гости начали расходиться, Паоло отвел Лонго в сторону.
— Признаюсь честно: я сожалею, что был так холоден с тобою с тех пор, как ты стал нашим родственником. Кое-кто в этом доме винит тебя за смерть моего брата. Увы, я слишком часто и охотно выслушивал их. Но я прозрел — и прошу прощения. Я хочу, чтобы между нами не было дурных чувств.
— Я очень рад, что ты передумал и решил помириться, — ответил Лонго. — Извиняться нужды нет, твои добрые чувства станут мне наилучшей наградой.
— Чудесно! — воскликнул Паоло, улыбаясь во весь рот. — Но скоро уже полночь — тебе пора возвращаться к моей сестре!
Лонго пошел на конюшню — и обнаружил слуг мертвецки пьяными. Судя по количеству пустых бутылок вокруг, люди Паоло угощали на славу и на вино не скупились. Все шестеро спали мертвецким сном. Двое заснули прямо за столом, не доиграв партию в карты. Трое валялись на полу, храпя. Лишь один не спал, лежа в собственной блевотине. Он попытался встать, качаясь, но рухнул и тут же захрапел. Лонго пообещал разобраться как следует со слугами, когда те протрезвеют и придут в себя. Паоло тут же предложил устроить пьянчуг до утра — пусть проспятся здесь. Лонго согласился и решил ехать в свой палаццо, а не на виллу.
Когда он ехал по узким темным улочкам Генуи, руки с эфеса не снимал. В ночи легко нарваться на воров и шайки разбойников. Миновал тенистую площадь с большим дубом посередине — его листья отливали в лунном свете серебром. Свернул на совсем уж тесную извилистую улочку, ведущую к палаццо. На полпути уткнулся в сгорбленного нищего, громко бренчавшего оловянной чашкой для подаяний.
— Подайте на пропитание! — загнусавил побирушка.
Лонго придержал коня и уже потянулся за кошельком, когда заметил под лохмотьями нищего блеск стали. У бродяги — меч?
Он выхватил клинок из ножен, хотел развернуться — но слишком поздно. Шестеро в масках и с мечами в руках перекрыли выход из аллеи. И впереди — четверо в масках, нищий — пятый.
— Помогите! Убивают! — заорал Лонго во весь голос, хотя и знал: никто и пальцем не шевельнет помочь, придется драться в одиночку.
Пришпорил коня, стоптал одного, другого рубанул с маху. Но улочка была слишком узкой. Коня полоснули по груди — и он вздыбился от боли. Лонго проворно выкатился из седла, вскочил, оказался перед тремя, немедленно напавшими. Срубил одного, нырнул под удар другого, плечом двинул в грудь третьему, сшибив наземь. Кинулся бежать — но кто-то успел полоснуть по бедру. Лонго скрежетнул зубами от боли, но побежал быстро, лишь чуть прихрамывая. За спиной затопали, явно нагоняя.
Выскочил из аллеи, пересек другую площадь, взбежал по короткой лестнице. Резко свернул направо, в сумрачный узкий проход — и вовремя: у самой головы просвистел кинжал. В проходе остановился, поджидая. Повернулся — первый из забежавших напоролся на меч. Остальные отпрянули. Проход был узкий, больше чем по двое не зайдешь, и никто из оставшихся семи не пылал желанием помериться с Лонго железом.
— Всего один человек, один! — вскричал на скверном итальянском кто-то из людей в масках. — Убейте его — или будете объясняться со мной!
Трое неохотно сунулись в проход, а остальные исчезли в темноте, намереваясь зайти сзади.
Тройка осторожно приблизилась — не ради атаки, а чтобы ударить в спину, если Лонго побежит. Тот попятился, преувеличенно хромая. Когда враги неосторожно приблизились, прыгнул — и пронзил первому грудь. Остальные попятились, выставив мечи. За спиной послышались шаги — враги закупорили выход из прохода. Ловушка захлопнулась.
Тогда Лонго снова прыгнул, заставив врагов отступить, и кинулся к двери, выходившей в проход. Один из зашедших с другого конца успел туда раньше, но Лонго отбил его удар и ткнул кулаком в лицо. Поднял оглушенного, развернулся и швырнул головой в дверь. Та от удара распахнулась, а несчастный рухнул на пол и остался лежать. Лонго прыгнул в обширную сумрачную комнату, где стояли чаны со свечным жиром. Захлопнул за собой дверь, но запереть не смог — сам же засов и выбил. Подпер ее плечом.
Мгновением позже в дверь стали ломиться. Лонго шатнулся, но сумел ее удержать. Ударили снова, и на сей раз Лонго вовремя отступил. Дверь распахнулась, и неудавшийся взломщик влетел в комнату. Лонго деловито его прирезал и снова захлопнул дверь. Четверо оставшихся начали переругиваться, решая, что делать дальше. Лонго немного выждал, затем распахнул дверь и выскочил наружу.
Двоих он свалил сразу: одного пырнул в живот, другого полоснул по лицу. Третий сделал выпад, целясь в грудь, но Лонго сумел уклониться, рубанул по руке — враг выронил меч и упал на колени, выставив окровавленный обрубок и тонко визжа. Затем лишился чувств.
Лонго повернулся к последнему оставшемуся, тот отступил.
— Синьор, мы еще встретимся, — пообещал он угрожающе.
— Кто ты? Кто тебя послал? Отвечай!
Последний бросился наутек. А Лонго, тяжело дыша, прислонился к стене. Ярость боя ушла, оставив усталость и боль. Бедро горело огнем. Рядом калека держался за обрубок руки, застонал. Лонго перевернул его на спину, уперся коленом в грудь. Содрал маску, влепил пощечину. Калека открыл глаза, а Лонго поднес к ним кинжал.
— Кто тебя послал? — прорычал Лонго.
Калека не ответил и смежил веки, как будто снова теряя сознание.
— Говори! — крикнул Лонго, приставив лезвие к самому его носу.
— Паоло! — прохрипел калека и затих.
* * *
Лонго приковылял во двор палаццо Гримальди, неся беспамятного калеку на плече. Швырнул его наземь и заревел:
— Паоло! Где ты, Паоло?!
Бледный, ошарашенный Паоло сбежал по ступенькам.
— Что случилось? Кто это?
— Это ты мне скажешь! — Лонго схватил Паоло за шиворот, грохнул о стену. — Он и десятеро его дружков напали на меня сегодня ночью, когда я отсюда ушел!
— Да к-как же т-ты уц-целел? — промямлил Паоло.
Лонго в ответ прошипел:
— Не будь ты моим родичем, был бы уже трупом! Ты же их и подослал.
— А ты подослал английского ублюдка зарезать моего брата! — ощерился Паоло. — Ты убийца!
Лонго и сам не понял, как у него в руке оказался кинжал. Лезвие уперлось в глотку Паоло.
— Лонго? Что такое? — закричал Гримальди-старший от двери.
Он сбежал по лестнице, посмотрел на окровавленные одежды Лонго.
— Что стряслось?
Лонго выпустил Гримальди-младшего и повернулся к старшему:
— Ваш сын нанял убийц разделаться со мной.
— Паоло, это правда? — вскричал старик.
Гримальди-младший молча отвернулся.
— Синьор Лонго, я прошу прощения. — Старик вздохнул. — Я знал, что он переживает из-за смерти старшего брата, но не подозревал, насколько далеко зашла его ненависть.
— С этим нужно покончить. Завтра я буду драться с ним на дуэли.
— Я не могу этого позволить, — ответил угрюмо старик. — Паоло — мой последний сын. Если поднимете руку на него — значит, подняли и на меня. Синьор Джустиниани, я не хочу быть вашим врагом.
— И я не хочу быть вашим.
Лонго отвернулся и плюнул под ноги Паоло. Процедил:
— Считай, тебе повезло. — И пошел прочь.
— Эта ночь еще не кончилась, — крикнул ему Паоло в спину. — Карлос еще тебе покажет! Считай своего английского ублюдка трупом!
— Уильям, — прошептал Лонго и бросился бежать.
* * *
— Уильям, противный, прекрати! Бородой щекочешься! — Порция хихикнула.
Уильям перестал целовать ее в ушко и прошептал:
— Но я же люб тебе с бородой?
Уильяму уже исполнилось восемнадцать, и он безумно гордился своей куцей рыжей бороденкой.
— Так себе.
— Так себе? Вот тебе! — Он поцеловал ее в шейку, а рука Уильяма уверенно поползла вверх по бедру.
— Уильям! — Порция отпихнула его руку, уже забравшуюся намного выше колена.
Тогда он убрал руку, обнял Порцию и повалил на душистое сено, страстно целуя.
Она прижалась к нему, впилась в рот, а дерзкая рука Уильяма скользнула с талии на бедро, и дальше, дальше…
— Стой! — Порция вновь оттолкнула руку, перекатилась.
Такая вся аппетитная: длинные черные волосы разметались, платье наполовину спущено, темные глаза призывно блестят в свете лампы.
— Ты меня не любишь! — капризно упрекнула она.
— Зачем такое говорить?
— Сам знаешь!
Она отвернулась и села, прижав колени к груди.
— Ты такой же, как все. Одного только хочешь.
— Ты же знаешь — это неправда!
Уильям положил руку ей на плечо — она стряхнула.
Уильям встретил Порцию два года назад, за пару недель до приезда греческих послов. Тогда красивой дочери кожевенника из соседней деревни было всего пятнадцать. Молва о ее необыкновенной красоте разнеслась по округе, и не однажды уже зажиточные торговцы заводили с ее отцом разговоры о замужестве. Деревенские парни восторженной толпой ходили за нею, но Порция на них и не глядела. Потом она призналась Уильяму: парни ее ужасали. Ее кормилица, угрюмая обиженная жизнью вдова, потерявшая мужа и сына во время чумы, рассказывала жуткие истории о том, что мужчины делают с девушками, попавшими к ним в руки. Кормилица рассказывала — Порция верила.
Уильяму пришлось терпеливо обхаживать Порцию много недель, прежде чем она хотя бы заговорила с ним. Да и потом они долго не могли поговорить — Порция робела, а Уильям едва мог связать пару слов на ломаном итальянском. В конце концов Порция оценила постоянные ухаживания, а заодно и пользу от Уильямова присутствия. С ним можно было не опасаться толпы глазеющих и регочущих недорослей, таскавшихся по пятам, когда приходилось выходить в город. Уильям однажды в одиночку разогнал целую ораву, шлепая мечом плашмя по задницам и по-английски угрожая отрезать языки и засунуть в уже побитые задницы. Потихоньку Порция приучилась видеть в нем друга, а затем — и не только друга.
Отец выбор Порции не одобрял. Не хотел он, чтоб дочь вышла замуж за воина. Потому им приходилось встречаться тайно, проводя долгие вечера в прогулках по окрестностям, а восхитительные ночи — на ферме рядом с дорогой. Во всей окрестности не было места укромнее, теплее и безопаснее, даром что там смердело коровьим навозом и курами.
— И чего ты от меня хочешь? — спросил Уильям.
— Ты знаешь, чего я хочу.
Уильям замешкался, но собрался с силами и выдавил: «Порция… э-э… ты выйдешь за меня замуж?» Порция обернулась, вся лучившаяся радостью, бросилась на него.
— Да, да, — прошептала она, целуя горячечно. — Да!
Со скрипом растворилась дверь — и оба замерли.
— Отец! — прошептала Порция. — Он нас убьет!
Она отстранилась и принялась лихорадочно зашнуровывать платье. Уильям же подкрался к краю сеновала и осторожно выглянул. Явился не отец Порции, а облаченный в черное незнакомец, с мечом на боку, мелкий, смуглый, мрачнолицый. Посмотрел вверх — прямо в глаза Уильяму. Сверкнула сталь, и через мгновение кинжал врезался в дерево прямо перед Уильямовым носом. Уильям отпрянул.
— Сиди здесь! — приказал он Порции, а сам схватился за меч и спрыгнул вниз, в стойло.
Перекатился, вскочил — как раз, чтобы отбить нацеленный в сердце укол. Проворный, по-кошачьи гибкий и грациозный враг ударил снова, и Уильяму пришлось отскочить. Он ступил за брус, подпиравший сеновал, и спросил:
— Ты кто?
— Меня зовут Карлос, и я — последний человек, которого ты увидел в своей жизни, — ответил смуглолицый на скверном итальянском.
С тем он прыгнул к брусу, и Уильяму снова пришлось отступать. Карлос надвигался, делая молниеносные выпады, Уильям старался изо всех сил отбивать их, но отступал вновь и вновь. Он потратил бездну времени, обучаясь у Лонго фехтованию, но Карлос намного превосходил его мастерством. Испанец замахнулся сверху, Уильям пригнулся, уклоняясь, и встретил подбородком колено врага. Отшатнулся, грохнулся спиной о стену, подставил меч под удар. Лезвия сомкнулись; Карлос давил, клоня меч все ближе к лицу, и вдруг уткнулся лбом в переносье. Ошеломленный Уильям замешкался, и враг полоснул по руке. Уильям выронил меч. Это был конец — отступать некуда.
Карлос ударил, но юноша сумел уклониться, а меч глубоко воткнулся в стену. А затем о голову смуглолицего грянулась лампа, разлетевшаяся осколками и горящими брызгами. Карлос выругался, оглушенный, а Уильям, вскочив, мощно двинул кулаком в подбородок и свалил малорослого соперника. Глянул наверх — Порция стояла на краю сеновала. Бросила-то она метко, но горящее масло разбрызгалось по полу, и устилавшая его солома немедленно занялась. Суматошно заорали куры, замычали коровы, закатывая влажные глаза. Огонь распространился мгновенно, заполнив сарай удушливым дымом. Пламя поползло по стене, подбираясь к сеновалу. — Прыгай! — заорал Уильям.
Когда Порция прыгнула, он подхватил ее на руки — и грохнулся вместе с нею. Побарахтавшись, оба вскочили и бросились прочь из сарая, оставив неподвижное тело Карлоса.
Выбежав, остановились посмотреть на пожар. Уильям обнял девушку, притянул к себе — ночь была холодная. За спиной раздался стук копыт. Уильям обернулся — это оказались Лонго и Тристо. Остановились, Лонго выпрыгнул из седла.
— С вами все в порядке? С обоими?
— Хорошо. К нам заявился человек по имени Карлос. Хотел убить меня. А остался там. — Уильям показал на пылающий сарай.
Как раз после этих слов крыша обвалилась, выбрызнув в ночное небо сноп искр.
— Вы не знаете, с чего он вдруг напал?
— Его подослал Паоло, — пояснил Лонго. — Боюсь, беды еще только начались.
* * *
Лонго стоял под холодным дождем у стены виллы и ждал, когда Джулия разродится. Схватки у нее начались минувшей ночью, когда Лонго вернулся с Тристо и Уильямом. После мучительных часов ожидания Лонго ушел с виллы — терпеть дождь было легче, чем ужасные стоны и крики Джулии.
Рожать она начала прежде времени — новость о братнем предательстве привела ее в отчаяние. Лонго очень о ней тревожился, а еще более — о ее ребенке. С детства Лонго мучили кошмары о турке со шрамом, убившем его семью, но теперь, когда к Лонго приходил сон, это был сон о ребенке, о сыне. Конечно, могла родиться и девочка, но Лонго в снах почему-то всегда видел сына. Как славно было бы научить его читать, ездить верхом… они бы вместе отправлялись на рыбалку, гуляли бы по винограднику. У мальчика было бы настоящее детство, какого не изведал Лонго.
Страшный пронзительный крик вернул Лонго к действительности. Повисла тишина, и в ней громко и отчетливо разнеслось хныканье младенца. Вскоре в дверях виллы показались жена Тристо, Мария, и повитуха. Та плакала, была залита кровью с головы до ног, а в руках держала воющего младенца.
— Что случилось? Это мальчик? — крикнул Лонго, подбегая.
Повитуха кивнула, приоткрыла одеяльце — мальчик с чудными светлыми волосиками и голубыми глазами. Испугавшись, что малыш замерзнет на холоде, Лонго тут же запахнул одеяло, прижал мальчика к себе.
— Джулия попросила, чтобы его назвали Карло, в честь брата, — сказала Мария.
— А как она сама?
Повитуха отвернулась, всхлипывая. Мария же ответила, понурясь:
— Простите, синьор, — она умерла родами.
Лонго отвернулся, посмотрел на ряд ухоженных лоз. Джулию он не любил, но привык к ней, желал ей только хорошего, и ему было жаль младенца, осужденного так и не узнать матери. Считаные минуты от роду — и жизнь уже омрачена потерей.
— Этот дом — в трауре, — объявил Лонго. — Завесьте зеркала, закройте ставни. Я поеду в город, извещу ее отца.
* * *
Лонго подъехал к палаццо Гримальди и был немедленно препровожден в кабинет главы рода. Тот сидел за столиком, пил кофе. Завидев зятя, встал.
— Если вы пришли насчет Паоло, я должен снова извиниться за моего сына.
— Я не насчет Паоло, — ответил Лонго. — Джулия родила.
Лицо Гримальди-старшего осветилось радостью.
— Сын?
— Да. Но сама она умерла родами.
Гримальди медленно опустился в кресло.
— Мне жаль… так жаль, — выговорил он, опустив голову. — Она была такой… милой девочкой…
— Да, — согласился Лонго, садясь напротив тестя. — У меня к вам просьба.
— Какая же? — спросил Гримальди, глядя Лонго в глаза.
— Возьмите моего сына на воспитание. Его имя — Карло.
Гримальди-старший едва не охнул от удивления.
— У меня нет больше причин оставаться в Генуе, — объяснил Лонго. — Джулия мертва, и, боюсь, если я останусь, прольется много крови. Я отплываю к своим владениям на Хиосе. Восток теперь не место для ребенка. Возвращающиеся из Константинополя купцы говорят, что султан готовится к войне, строит замки, отливает пушки. Ударит скоро — если не в этом году, то в следующем. Маленькому Карло лучше быть здесь.
— Вы уверены? Все же вы — его отец.
Лонго отвернулся, стараясь не выдать боль.
— Да, уверен. Я отец и хочу лучшего для своего сына. Он уже потерял мать, и не стоит ему видеть, как умирает отец.
— Синьор Лонго, я выращу его как своего сына.
— Спасибо. Когда война окончится, я вернусь за ним. Если же погибну…
— Тогда я позабочусь, чтоб он унаследовал ваши земли, — пообещал Гримальди-старший. — Когда вы отправляетесь?
— Сразу после похорон — как только приведу дом и хозяйство в порядок.
* * *
«Ла Фортуна» мерно покачивалась близ пирса на зыби, рожденной отливом, а Лонго мерил шагами палубу, посматривая на горизонт. К отплытию все было готово: трюмы загружены, экипажи — на борту «Ла Фортуны» и ее двойницы, «Ла Сперанцы». Даже несколько жен захотели плыть с мужьями — к великой досаде Тристо, его Мария захотела тоже. Никколо решил плыть на «Ла Фортуне» и уже жаловался на морскую болезнь. Не прибыл еще только Уильям — ночью накануне отправился прощаться с Порцией. Лонго почти надеялся, что тот с нею и останется. Да, он вырос способным помощником, Лонго привык на него полагаться. Но останься Уильям в Италии, он мог бы подыскать себе долю послаще воинской. Лучше бы он предпочел любовь мести.
Через пару минут солнце покажется из-за гор, начнется прилив, запирающий корабли в гавани. С Уильямом или без него, время отплывать. Тристо забрался на мачту, высматривая парня — он тоже, видно, отчаялся: слез на палубу.
— Можно еще малость подождать, — предложил командиру.
— Нет. — Лонго посмотрел на море. — Следует отплывать — отлив упустим. Приказывай отдать концы и поднять парус.
Приказы были исполнены, и «Ла Фортуна» медленно отдалилась от причала, потихоньку разгоняясь. Она уже добралась до центра гавани, за нею следом и «Ла Сперанца» — но тут дозорный с мачты заметил всадника, примчавшегося в порт. Подал голос, оповещая командира, и Лонго обернулся посмотреть. Прибывших верхом оказалось двое, и они сидели друг за дружкой на одном коне. Оба спешились и принялись оживленно толковать с портовым людом. Поладили, и от причала отошла лодка с четырьмя гребцами, ходко везшая прибывшую пару. Лонго приказал спустить паруса, и лодка быстро нагнала корабль. Одним из двоих был точно Уильям — он стоял на носу лодки. Кто был второй, укутавшийся в плащ от соленых брызг, разобрать не удавалось.
Через несколько минут лодка стукнулась о борт «Ла Фортуны». Уильям вскарабкался первый и объявил:
— Приношу извинения, опоздал!
Тристо захохотал, стиснул Уильяма в объятиях.
— Глупости какие! Главное — ты с нами!
— Я рад. — Лонго пожал юноше руку.
— Я еще с турками как следует не рассчитался, — ответил тот. — Когда война с ними начнется, рассчитаюсь сполна.
Протянул руку, помог взобраться на борт второму — вернее, второй.
— А вот и причина моего опоздания. Позвольте представить вам мою невесту, Порцию Фиори.
Порция ступила на палубу и откинула капюшон, открыв роскошные черные волосы. Кое-кто из матросов аж присвистнул. Порция покраснела.
— Синьорина Порция. — Лонго поклонился. — Приветствую вас на борту моего корабля.
Порция стала густо-малиновой и сделала реверанс.
— Уильям, проводи ее в каюты, будет спать с Марией и прочими женщинами. Тристо, прикажи поднять паруса — отплываем. Надо пользоваться отливом, пока он еще есть.
Корабль вновь стронулся с места, и Лонго пошел на корму, глянуть на город. Солнце наконец выбралось из-за гор, превратив море в расплавленное золото. Ветер пошевелил волосы. Лонго полной грудью вдохнул соленый терпкий запах моря. Впервые после смерти Джулии он позволил себе улыбнуться. Вперед, за любовью и местью! Мир велик — в нем найдется место и для того и для другого.