Книга: Осада
Назад: ПРОЛОГ
Дальше: ГЛАВА 5

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА 1

Ноябрь 1448 г.
Константинополь
Царевна Восточной Римской империи София Драгаш торопливо шагала по длинным темным коридорам императорского дворца в Константинополе, стараясь не отстать от командира императорской гвардии Иоанна Далмата. На ходу глянула в окно — в небе над гаванью висела круглая грузная луна. До рассвета оставались часы. Император, Иоанн Восьмой, уже несколько недель тяжело болел. Софию призвали среди ночи наверняка потому, что с минуты на минуту ожидали его смерти.
Зала перед императорской спальней была полна людьми. Большинство стояли на коленях на каменном полу, молясь за здоровье императора — на греческом. Хотя люди Константинополя и называли себя римлянами, уже много столетий назад греческий стал официальным языком империи, сменив латынь. Проталкиваясь сквозь толпу, София заметила мать императора, Елену Драгаш, сидевшую в углу и разговаривавшую с Георгием Сфрандзи, самым доверенным советником Иоанна. Далмат подвел Софию к дверям императорской спальни, охраняемым «praepositus sacri cubiculi», лысеющим евнухом, решавшим, кого допускать к умирающему.
— Он очень слаб. Не задерживайтесь, — сказал евнух Софии, пропуская ее в двери.
Комнату освещало всего несколько свечей у двери. Сперва София не могла разглядеть императора, но слышала его дыхание — тяжкие, мучительные вздохи, доносившиеся издали, из темноты. Она двинулась осторожно на звук и вскоре различила очертания большой кровати под балдахином и лежавшего в ней человека. Иоанн был крупным мужчиной, но теперь невероятно исхудал. София едва узнала распростертого перед нею изможденного, иссохшего человека. Восковая кожа, ввалившиеся глаза. Если бы не жуткие хрипы, вырывавшиеся из груди при каждом вдохе, София приняла бы его за мертвеца — глаза были закрыты. Глядя на спящего, она едва удержалась от слез.
София не любила дядю. Он был слишком вспыльчив и чересчур много пил. Однако Иоанн был хорошим императором и позволял Софии жить, как она хотела. Ей было уже без малого двадцать четыре года, и она все еще оставалась вне брака. Византийских царевен, как правило, выдавали замуж куда раньше — но Иоанн ни разу не заговаривал о женитьбе. Он позволил ей учиться не только литературе и философии, обычным предметам для высокородных женщин, но также математике, государственному управлению и языкам: итальянскому, арабскому, латыни и турецкому. По настоянию императрицы-матери Елены он даже позволил ей присутствовать на советах и выучиться искусству политики. Кто бы ни сменил Иоанна — он вряд ли позволит столько племяннице предшественника.
София нежно погладила волосы императора.
— Дядя, я пришла, — прошептала она.
Иоанн открыл глаза.
— София, сядь рядом, — прохрипел он. — Я хочу попросить…
Речь его прервал долгий приступ кашля.
— Я прошу прощения, — выговорил он наконец, — за все причиненное тебе зло.
Традиционная просьба императоров, чувствующих приближение смерти. Иоанн знал — его кончина близка.
— Не нужно просить, — сказала ему София. — Ты не причинил мне никакого зла.
Он покачал головой.
— Нет, София. Я поступил неправильно, я не так воспитывал тебя. Ты очень похожа на мою бедную жену, на Марию. Я хотел держать тебя рядом как напоминание о ней, дать тебе все, чего ни пожелаешь. Чего я не смог дать ей.
Он вздохнул.
— Я не подготовил тебя быть царевной и женой. Ты так и не обрела подобающего места в мире.
— Я довольна местом, которое занимаю. Я не сожалею о том, что столь многому выучилась.
— Не жалею и я, — прохрипел Иоанн. — Времена теперь трудные. Ты нужна империи. В Константинополе хватает тех, кто корысти ради готов продать империю туркам. Мы должны остановить врагов и предателей. Империя выстояла тысячу лет. Мы — наследники Рима. Мы не должны пасть!
— Но что я могу сделать? — В голосе Софии прозвучала горечь. — Я всего лишь женщина. У меня не будет ни власти, ни влияния при дворе.
Иоанн покачал головой, не в силах говорить — его застиг новый приступ кашля.
— Нет, ты больше, чем думаешь. Посмотри на мою мать, на Елену. Она — лучший политик, чем любой из моих советников. У тебя такой же могучий дух. Мой брат Константин — хороший человек, но ему недостает тонкости. Когда меня не станет, он будет нуждаться в твоей помощи, даже если ее не захочет.
— Дядя, я сделаю, что смогу.
— София, поклянись мне. Дай руку…
София положила ладонь на руку умирающего. Тот ухватил ее с неожиданной силой, вглядываясь пытливо в лицо Софии.
— Поклянись, что после моей смерти ты приложишь все усилия для спасения города от тех, кто хочет его гибели.
— Клянусь, — ответила София торжественно. — Я не пожалею жизни ради защиты Константинополя.
Иоанн выпустил ее руку, откинулся на подушки и сделался вдруг маленьким, немощным.
— Хорошо. Можешь идти. И позови мою мать.
София кивнула и вышла.
За дверями она передала императрице-матери, что сын хочет ее видеть, а затем встала на колени, молиться вместе с другими об императоре. София знала: они молились не только за императора, но в той же мере и за себя. У Иоанна не было сыновей — но имелись три брата. Люди боялись усобицы, войны за трон после смерти императора. А с усобицей вставала угроза нового нашествия турок. Нынешняя Восточная Римская империя была лишь тенью могучей державы триста тридцатого года от Рождества Христова, когда Константин перенес имперскую столицу из Рима в Константинополь. Теперешний турецкий султан, Мурад Второй, взял большие города Адрианополь и Салоники. Ныне от некогда великой державы остались Морея, Селимбрия да Константинополь — последний отблеск славы, восходившей ко временам Цезаря, последний барьер между турками и Европой. Султанские армии уже собрались на севере, чтобы встретить Крестовый поход, созванный Иоанном еще до болезни. Известия о ходе войны пока не достигли Константинополя, но если турки победили, то после смерти Иоанна уже никто не остановит их. Они пойдут на город.
Размышления Софии были прерваны громкими рыданиями, донесшимися из императорской спальни, — мать-императрица оплакивала сына. Иоанн умер.
* * *
Вечернее солнце клонилось к горизонту, когда Уильям Уайт одолел длинный подъем и с вершины холма впервые увидел Константинополь. До города еще оставалось несколько миль, но и с такого расстояния от великолепия перехватывало дыхание. Ему явились пастбища и поля пшеницы, почти достигавшие самых стен — огромных, во много миль длиною, от Золотого Рога, чьи воды блестели на севере, до Мраморного моря на юге. За стенами на семи городских холмах вздымались дома. Сощурившись, Уильям смог кое-что рассмотреть: купола церквей, роскошные дворцы, тонкие колонны. Неудивительно, что Константинополь называли Царьградом. Уильям ничего подобного ему не видел.
Долго смотреть не вышло — длинная веревка, соединявшая его связанные руки с седлом, натянулась, дернула, и Уильям заковылял вниз по склону. Всадник — турок по имени Хасим, с гнилыми зубами и седеющей бородой — обернулся и выкрикнул привычную тарабарщину. Понятно, в чем дело: поторапливайся, не то хуже будет. На долгом пути из Эфеса в Константинополь турок не раз бил Уильяма. Семь дней безжалостно гнал его по иссохшей, выжженной солнцем земле, семь ночей Уильяму приходилось дрожать на остывающей земле под безжалостным осенним небом. И без того тощий, Уильям теперь совсем исхудал — все ребра были видны. Он плюнул вслед Хасиму, но шаг ускорил.
Всего два месяца назад Уильям ступил на борт «Катерины» и отплыл на восток из английского порта Фовей. Он надеялся вернуться богатым. Итальянец Карло Гримальди, представлявшийся генуэзским изгнанником, пообещал провести «Катерину» мимо венецианцев и генуэзцев, державших в руках все пути торговли пряностями. Уильямов дядя, капитан Смит, поначалу сомневался, но жаль было упускать такую возможность. Если им удастся проскользнуть мимо венецианских и генуэзских галер, связаться напрямую, без итальянских посредников, с восточными торговцами — разбогатеют сказочно! И потому капитан смилостивился над племянником и принял в команду. Отец Уильяма умер почти десять лет назад, когда мальчику исполнилось всего пять, а мать весь прошлый год проболела чахоткой. Уильям работал разносчиком воды, дрался на ножах за деньги, но их все равно едва хватало, чтобы платить за еду и сырую, продуваемую насквозь комнату, где он ютился вместе с матерью. На деньги, заработанные в плавании, Уильям надеялся снять просторное сухое жилье, где мать смогла бы дожить в достатке и удобстве.
Однако замыслы пошли прахом еще до отплытия. За день до этого мать умерла. Когда они приплыли на Восток, Гримальди завел корабль в бухточку невдалеке от турецкого города Эфеса. На берегу виднелись палатки каравана турок. Смит бросил якорь вдалеке от берега, и Уильяму выпало наблюдать из «вороньего гнезда» высоко над палубой, как Смит и Гримальди с четырьмя тяжеловооруженными моряками направились к берегу на переговоры. Но не успели они ступить на берег, как лучники, выскочившие из шатров, засыпали их стрелами. Гримальди своими руками убил капитана Смита, ударив сзади. Оставшиеся на корабле подняли парус, но два турецких баркаса перекрыли путь к отступлению. Корабль взяли на абордаж. После недолгой кровавой схватки моряки сдались. Уильяму повезло — он был достаточно молод, чтобы быть проданным в рабство. Стариков и раненых выстроили на пляже и казнили, а Уильям достался Хасиму, немедленно отправившемуся на невольничий рынок в Константинополь, где за светлокожего европейца можно было выторговать немалую сумму, продав того в качестве домашнего раба в греческую или турецкую семью.
Пока они шли к городу, Уильям внимательно наблюдал за Хасимом. Когда тот не смотрел, Уильям принимался за связывающую руки веревку. Небезопасное занятие. Только вчера Хасим поймал его за растягиванием узла, отхлестал и затянул веревку так туго, что та врезалась в кожу. Уильям на боль внимания не обращал, тянул узел, дергал туда и сюда, пока тот не стал свободнее. Приходилось поторапливаться — если не убежать вскоре, уже и не удерешь вовсе. Впереди показались Золотые ворота Константинополя.
Три проезда ворот были тридцати футов высотой, а центральный был достаточно широк, чтобы по нему бок о бок проехали двадцать всадников. За воротами находился крытый двор, заполненный лотками торговцев и разнообразным людом. Уильям никогда не видел столько разных людей, собравшихся в одном месте: тут были и крестьяне в подпоясанных туниках и кожаных штанах, и богатые греки в одеждах синего и красного шелка с широкими рукавами, и турки в тюрбанах, и евреи в ермолках, и генуэзцы в камзолах и узких чулках. Тут встречались и синеглазые кавказцы, и жители Италии с кожей цвета оливок, и темноволосые, остролицые, бледнокожие валахи, и черные, как ночное небо, африканцы. Говорили на множестве языков. Их Уильям и распознать не мог, не то что понять. И товаров предлагали столь же разнообразное множество: экзотические пряности, могучий запах которых перешибал густую человеческую и животную вонь, длинные, короткие, кривые, прямые мечи из стали, нервных лошадей, невозмутимо жующих верблюдов, мясо, жаренное на вертелах, грязных шлюх, густо и ненатурально размалеванных. Хасим ни на что внимания не обратил. Он проехал сквозь рынок, направляясь в глубь города.
Уильям очутился на широкой мощеной улице с плотными рядами невысоких зданий по обеим сторонам, а слева за домами виднелись обширные поля, где пасся скот, который питался засохшими стеблями пшеницы, оставшимися после недавней уборки урожая. Направо уходил вниз, к морским стенам, склон, и виднелось за стенами Мраморное море, пылавшее алым под закатным солнцем. Уильям смотрел на корабль, медленно скользивший по воде, и думал, как было бы славно плыть домой, в Англию, вдыхая соленые брызги. Вскоре корабль закрыла низкая, но массивная церковь с толстыми колоннами у входа, под широким куполом, совсем не похожая на крошечную часовенку дома.
За церковью улица пошла вверх, миновала обширный монастырь и еще несколько церквей. Поднявшись, они увидели ворота в древней, рассыпавшейся стене. Когда миновали вход, в ноздри ударила тошнотворная вонь. Здесь застройка была плотнее, дома громоздились друг на друга, а по улицам текла грязь, гнусная смесь из содержимого ночных горшков, навоза и отбросов с близлежащих боен. Все стекало к морю. От улицы ответвлялись узкие проулки. В одном из них Уильям увидел собак, поедавших труп и рычавших друг на дружку.
Улица закончилась широкой площадью, заполненной голосящими торговцами и стадами визжащих свиней в загонах. В середине свиного рынка торчала высоченная — выше деревьев — колонна, во всю длину украшенная вьющимся рельефом с изображениями забытых битв и торжественных церемоний. Хасим не остановился. Он ехал, волоча Уильяма за собой, все дальше в глубь города. Поднялись на другой холм, на площадь рядом с монументальным, высоким — в сотню футов — акведуком, перекрывавшим глубокую ложбину между холмами. С площади повернули направо. Спереди, вдалеке, на холме высилась огромная церковь с множеством куполов, позолоченных последними лучами заходящего солнца, а справа от нее — руины колоссального римского амфитеатра.
В сгущавшихся сумерках они свернули на широкую улицу, спускавшуюся к Золотому Рогу — заливу, ограждавшему Константинополь с севера. По обе стороны улицы высились колонны портиков. Вскоре Хасим спешился, отвязал веревку, протащившую Уильяма через Анатолию, взял ее в руку и поволок пленника направо, в сумрак под крышу портика. Тот ковылял кое-как, еще не привыкнув к темноте. От толчка в спину полетел вперед, больно врезался в каменную стену. Веревку швырнули наземь, сзади лязгнули железные двери. Уильям повернулся спиной к стене и сел, опершись о нее. Когда глаза привыкли, он различил вокруг крошечную каморку, не более трех шагов в длину и трех в ширину, закрытую с одной стороны рядом железных прутьев.
Хасим пошел прочь и скрылся из вида. Из темноты по обе стороны каморки доносились приглушенные звуки: тихий плач, шепот, шарканье ногами, — изредка перемежавшиеся громкими ругательствами на непонятном языке. Издалека доносился лай. Уильям прижал колени к груди, сжался, дрожа. С темнотой пришел холод, а с ним — страх. Но даже трепеща, он позволил себе улыбнуться — после многочасовых усилий таки смог высвободить руки.
* * *
Солнце едва взошло, залив землю ярким утренним золотом, когда Лонго перебрался по броду через Ликос и увидел вдали Константинополь. Он придержал поводья, остановив лошадь на берегу, и вздохнул с облегчением. Своих людей он догнал всего в нескольких милях от Косова поля, но путешествие к Константинополю оказалось нелегким. Ведь они прошли сквозь самое сердце Оттоманской империи — в пятидесяти милях от ее столицы, Адрианополя. О тех местах у Лонго были дурные воспоминания, да и округа кишела разбойниками и ворами, не говоря уже про турецкие войска. От городов приходилось держаться подальше. Лонго едва не загнал воинов, заботясь лишь о том, чтобы не пали лошади. Но наконец они достигли Константинополя — надежного и безопасного убежища. Однако надолго ли тот останется тихой гаванью — об этом Лонго мог только гадать. В Селимбрии он узнал: император Иоанн умер. Если братья его затеют свару за трон, Константинополь станет легкой добычей турок.
Подъехали остальные, выбрались на берег. Лонго повел из Италии в Крестовый поход больше сотни воинов, а уцелела всего половина — усталые, в иссеченных, помятых доспехах. Многие ранены, и кое-кто может не пережить плавания в Геную. А ведь большинство — ветераны, давние спутники, уже много лет бившиеся под началом Лонго. Были и те, кто, как и правая рука Лонго, закадычный приятель и помощник Тристо, дрались бок о бок с кондотьером со времен его юности. Лонго сумел вывести уцелевших из турецких земель, но вдовам и сиротам в том будет слабое утешение. Они примутся проклинать его и окажутся правы. Лонго и сам себя винил.
Тристо прервал грустные раздумья командира.
— Э-э, приятель, ну, не славно ли снова увидеть старый город?
Закоренелый шутник и балагур, не унывавший даже в гуще боя, Тристо всегда умел поднять Лонго настроение.
— Наконец-то после месяцев войны вволю погуляем, — объявил, ухмыляясь, Тристо. — Больше никаких плесневелых сухарей и усушенной солонины!
Лонго невесело посмотрел на друга. Сущий медведь: на добрую пару пядей выше Лонго и вдвое тяжелее, а тот отнюдь не был мелким.
— Только разгула сейчас и не хватало, — сказал ему Лонго. — Я посажу тебя на половинный рацион.
— Чепуха, — ответил Тристо. — Мне силу нужно беречь и копить. У меня долг перед женщинами Константинополя.
— Я думал, у тебя перед женой долг.
— Само собой. Потому и нужно практиковаться, в долге-то, стряхнуть пыль и размяться как следует, прежде чем в Геную вернемся.
— Тогда поторопись, — заметил Лонго с усмешкой. — Уверен, запылился ты ужасно.
— А то, — согласился Тристо и пришпорил коня, направляясь вниз по склону.
Лонго покачал головой и поскакал следом.
* * *
Когда Уильям проснулся, утро уже было в разгаре, а улица за решеткой — заполнена людом. Прямо за прутьями сутулый грек в грязном льняном кафтане громко расхваливал свою коллекцию глиняных горшков.
Уильям осторожно встал — размять затекшие ноги — и выглянул за решетку. Слева, насколько хватало взгляда, вдоль улицы стояли мелочные торговцы, норовившие всучить товары прохожим. Справа вдалеке виднелась площадь, где вокруг помоста собралась большая толпа. На ней стоял дородный турок в черном шелковом кафтане и высоченной чалме. Потом он втащил на платформу голого ошарашенного мальчишку, и в толпе немедленно заорали, замахали руками. Уильям понял: это аукцион рабов. Мальчишку быстро продали греку, и тот утащил покупку. Уильям отвернулся, сел у стены. Чтобы не разделить судьбу мальчика, ему стоило хорошо подготовиться к приходу Хасима.
Уильям тщательно обернул веревку вокруг запястий — пусть турок ничего не заподозрит. Еще ночью он связал хорошую петлю из оставленной веревки и теперь уложил ее на коленях, прикрыл руками. Долго ждать не пришлось — явились Хасим, дородный турок с аукциона и высокорослый, мускулистый охранник. Дородный громко препирался с Хасимом, тот улыбался и показывал на Уильяма пальцем, и каждый раз работорговец хмурился и качал головой. Уильямово сердце бешено колотилось в груди, но он заставил себя сидеть неподвижно. Наконец турки договорились. Дородный вытащил кошель и отсчитал несколько монет.
Хасим монеты принял и спрятал, открыл клетку. Как только он повернулся к входу спиной, Уильям прыгнул. Накинул петлю на шею, затянул туго. Хасим схватился за веревку, заскреб судорожно. Уильям же выхватил из-за его пояса кинжал и перерезал турку горло. Тот осел наземь, обливаясь кровью. Изменившийся от страха в лице работорговец опомнился, выдернул меч. Он замахнулся, целясь снести Уильяму голову. Тот уклонился от удара и полоснул кинжалом, взрезав щеку. Турок отшатнулся, схватившись за рану, мускулистый охранник бросился на Уильяма — и рухнул с метко брошенным кинжалом в глотке. Уильям же бросился наутек, проскакивая между людьми и лотками торговцев. За спиной пронзительно заливался работорговец, призывая, наверное, остановить беглеца. Торговец-грек подставил подножку, и Уильям шлепнулся наземь. Но когда торгаш попытался схватить его, он вскочил, увернулся и бросился направо, вниз по широкой улице. Там было меньше людей, бежать не мешали. Уильям мчался, пока не оказался на большой площади. Там он остановился, согбенный, стараясь отдышаться. Оглянувшись, увидел ярдах в пятидесяти работорговца с парой охранников. Уильям выпрямился и побежал дальше.
Он проскочил площадь, свернул в лабиринт узких улочек. Тяжкий топот преследователей эхом метался среди стен, казалось — гонятся отовсюду сразу. Уильям сворачивал наобум, пока вовсе не потерял представление о том, где находится и в какую сторону бежит. Даже когда эхо шагов затихло вдалеке, когда легкие запылали болью, он бежал. Наконец Уильям свернул за угол — и оказался в тупике. Он прислонился к стене, сполз наземь, тяжело дыша. Прислушался, стараясь уловить звук приближающихся шагов, расслышать его сквозь тяжкий шум крови в ушах. Тишина. Уильям вознес хвалу святому-покровителю, Уильяму из Бюри. Удрал!
Паршивый тощий пес зашел в тупик, где сидел Уильям, понюхал, не решаясь приблизиться. А Уильям подумал о вчерашнем трупе, поедаемом бродячими псами. Проведи ночь на этих улицах — и тоже станешь добычей для стаи шавок. Нужно найти еду и безопасное место для ночлега. Он вспомнил монастырь, виденный у въезда в город. Может, примут хотя бы на одну ночь?
Он встал и пошел пробираться сквозь лабиринт улочек. Перед выходом на широкую улицу внимательно осмотрелся, затаившись в тени: не поджидает ли где работорговец или его крепыши охранники? Вроде нет. Он выбрался и зашагал к монастырю. Спустя несколько минут Уильям оказался у площади с изукрашенной колонной, которую миновали вчера. Ему сопутствовала удача. Он ускорил шаг и вдруг заметил у дальнего края площади работорговца верхом на коне. Уильям застыл, испуганный, затем повернулся бежать — но опоздал. Он уперся прямо в охранника.
Тот схватил за правую руку, выкрутил, завернул за спину, приставил к горлу кинжал. Уильям задергался, но острие прокололо кожу, побежала кровь. Тогда Уильям замер. Подъехал работорговец, спешился, приказал что-то охраннику. Страж выкрутил руку сильнее, заставив Уильяма склонить голову. Тот глянул вверх: дородный турок подходил с кинжалом в руке. Уильям плюнул в толстяка, торговец ответил оплеухой, затем приставил кинжал к Уильямову носу.
— Сербест биракмак ону! — прокричал кто-то, и работорговец убрал кинжал.
Уильям извернулся и увидел, как через площадь идет к ним стройный, подтянутый, широкоплечий человек в темной кольчуге. На боку его висел меч, и, судя по уверенной походке и мускулистым рукам, человек хорошо им владел. Лицо сильное, резкое, красивое — хотя и со следами нелегкой жизни. Волосы желтые, как песок, необычные для Востока, глаза ярко-голубые. Работорговец присмотрелся к незнакомцу, сплюнул и снова приставил кинжал к носу пленника.
Лонго перевел взгляд с богато одетого турка на парнишку — тощий, кожа да кости, рыжеволосый, совсем молоденький, ни намека на бороду. Не старше пятнадцати и уж точно не с Востока. Кто бы он ни был, Лонго не позволит жирному турку мучить и убить его прямо на площади.
— Сэр, пожалуйста, помогите мне! — взмолился тот по-английски.
— Я сказал, отпусти его, — повторил Лонго по-турецки, обнажая меч.
— Мальчишка — раб, я купил его, заплатил деньги, — ответил турок. — Я поступлю с ним, как сочту нужным.
— Тогда я покупаю его у тебя. — Лонго отцепил от пояса кошель и швырнул, тот шлепнулся у ног турка. Золотые монеты выкатились и сверкнули на солнце. — Думаю, этого более чем достаточно.
Турок опустил кинжал, посмотрел на кошель: там было раза в четыре больше, чем стоил мальчик. Но затем коснулся длинного пореза на щеке, нанесенного Уильямом.
— Мальчишка пролил мою кровь, убил моего слугу и за это поплатится жизнью.
Он занес кинжал, готовясь ударить.
— Мое имя — Джованни Джустиниани Лонго, и если ты убьешь этого отрока, станешь моим врагом.
Загорелое чуть не дочерна лицо турка сделалось нездорового желтого цвета. Он посмотрел на потрепанную кольчугу Лонго, на меч в его руке, на суровое лицо. Пробормотал: Katil Türkin. Опустил кинжал, грубо пихнул парня к Лонго.
— Эфенди, мальчик ваш. Забирайте!
Он подхватил кошель, не озаботившись даже подобрать просыпавшиеся монеты, вскочил на коня и поскакал по улице. Охранник побежал следом. Лонго посмотрел на Уильяма.
— Чем же ты его так сильно разозлил? — спросил он по-английски.
Уильям плюнул вслед работорговцу, повернулся к спасителю:
— Он собирался продать меня в рабство. Я не хотел, чтобы меня продавали.
Уильям подозрительно посмотрел на Лонго.
— А что вы ему такое сказали? Отчего он ушел? Что значит Katil Türkin?
— Погибель Турок. Под этим прозвищем я известен среди них.
— А что вы со мной делать собрались?
— Мне рабы не нужны. Можешь идти, куда пожелаешь.
Паренек не двинулся с места.
— Мне некуда идти. У меня нет ни денег, ни пищи. Хотя бы дайте оружие, чтоб я смог защитить себя.
Лонго сурово посмотрел на него. Что-то — быть может, блеск в глазах или вера в умение с оружием в руках найти свое место в мире — напомнило Лонго о молодости, о временах, когда был таким же юным.
— Мальчик, как тебя зовут?
— Уильям, сэр.
— Сколько лет?
— Шестнадцать.
Лонго глянул недоверчиво.
— Э-э, пятнадцать, сэр, — тут же поправился мальчуган. — В следующем месяце исполнится.
— Уильям, ты очень далеко от дома. Как же ты оказался в Константинополе?
— Мы поплыли за специями, но корабль захватили турки. А меня привели сюда, чтобы продать как раба.
— Понимаю. Ты умеешь биться?
— С кинжалом в руках я могу постоять за себя.
— Уверен?
Лонго вытянул из-за пояса кинжал, швырнул мальчугану — тот ловко поймал.
— Уильям, жизнь моих людей нелегка, — предупредил Лонго. — Мы часто сражаемся, мы не сидим на месте. Лгать не буду: со мной, скорее всего, до старости не доживешь. Но пока жив, можешь снискать славу, сражаясь против турок. Что скажешь?
— Я ненавижу турок. Они убили моего дядю и матросов, с которыми я плыл. Они били меня, продавали в рабство. Я с радостью буду биться с ними.
— Хорошо. — Лонго пожал Уильяму руку. — Отныне ты — мой воин.
Лонго повернулся и крикнул стоящему в двадцати ярдах Тристо, уже обнявшему пышногрудую торговку хлебом:
— Тристо, поди сюда!
Тот поцеловал торговку, прошептал: «Прости, любимая». Рука его соскользнула с талии и крепко ущипнула молодку за мягкое. Затем Тристо проворно отскочил, уклоняясь от оплеухи, и, безмятежно улыбаясь, прошествовал к Лонго.
— Ну что такое? Она уже хотела зазвать меня к себе домой!
— Тристо, это Уильям, новый рекрут.
— Рад видеть тебя с нами, парень, — объявил Тристо и так шлепнул Уильяма по спине, что тот зашатался и едва не рухнул наземь.
— Тристо о тебе позаботится, — сказал Лонго. — А твоя задача — не дать ему влезть в неприятности. У него слабость к игре в кости и женщинам. Справишься?
Уильям кивнул.
— Тогда отведи его на корабль и прикажи готовиться к отплытию. Снимаемся вечером.
— А вы куда?
— Во дворец, засвидетельствую свое почтение императрице-матери. Иоанн умер. Возможно, ей понадобятся наши услуги.
* * *
София стояла у окна своей спальни на женской половине Влахернского дворца и смотрела на торговую площадь позади здания. Наблюдение повседневной суеты, обычных людей, занятых обыденными человеческими делами, успокаивало — всегда, но не теперь. Нынче и на рынке многие были одеты в черное, и мысли царевны неизменно возвращались к событиям последних дней. Минуло меньше недели со дня похорон Иоанна Восьмого, а ее будущее, как и будущее империи, оставалось в неопределенности. Старший из братьев Иоанна, Константин, был далеко, в Мистре, самом сердце Пелопоннеса. Другой брат, Фома, по слухам, обретался где-то неподалеку. Про Дмитрия, самого младшего и амбициозного из братьев, никто ничего не знал.
Размышления Софии прервал цокот копыт. Она выглянула и увидела приближавшегося всадника. Высокий, статный, едет умело, на боку — меч. Светловолосый. Наверняка гость из чужих земель, возможно итальянец, из Северной Италии. Лицо на удивление красивое — но и суровое, сильное. Полное угрюмой решимости… Софии оно вдруг напомнило лицо дяди.
Кто же он? Итальянские послы уже побывали во дворце, выражая соболезнования по поводу смерти императора и лживо обещая помощь. Этот итальянец уж точно не от Генуи и не от Венеции. Кто же?
Въехал во двор, спешился. Хоть бы не принес плохих новостей!
Внезапно итальянец посмотрел вверх, заметил Софию в окне башни. Их взгляды встретились — и он не отвел глаз. София отступила в глубь комнаты, задернула штору. Когда она выглянула снова, итальянец уже исчез.
* * *
— Джованни Джустиниани Лонго, граф Ненуэзский и Хиосский!
Лонго вступил вслед за разнесшимися словами герольда в огромный восьмиугольный, очень светлый зал с высокими окнами. У стен выстроились варанги — гвардия, охрана императорской семьи. На исполненном в виде льва изукрашенном троне — подлокотники-лапы, спинка — голова зверя — восседала императрица-мать Елена. Старуха за семьдесят, морщинистая, седая, но царственная, гордая. Годы не согнули ее, лишь добавили властности. С обеих сторон от трона стояли придворные. По высокой белой шапке Лонго опознал патриарха православной церкви, узнал и командира гвардии — сурового, коренастого вояку с эмблемой личного телохранителя императора. Рядом с императрицей-матерью стояла девушка, замеченная Лонго в окне башни. Стройная, двигается с грацией танцовщицы. Безупречная оливковая кожа, волнистые темно-рыжие волосы, поразительные, притягивающие светло-карие глаза с золотыми и зелеными искорками. Лонго понял: он слишком долго на нее смотрит, и поспешно перевел взгляд на императрицу-мать.
— Ваше величество! — возгласил гость по-гречески, церемонно поклонился, опустившись на колено и низко опустив голову.
Елена махнула рукой — встаньте, гость.
Лонго выпрямился и продолжил:
— Для меня высочайшая честь лицезреть вашу августейшую особу. Примите мои искренние соболезнования по поводу смерти сына вашего величества, упокой Господи его душу.
— Синьор Лонго, я уже вдоволь выслушала соболезнований, — ответила императрица-мать на безупречном итальянском.
Лонго удивили и ее прямота, и совершенство итальянской речи.
— Вы хорошо говорите по-гречески, — добавила Елена уже на языке греков.
Лонго вновь поклонился, принимая похвалу.
— Благодарю вас, ваше величество. Я провел детство в Фессалониках.
— Ах да, конечно же, перед войной, — прошептала Елена, закрыв глаза, вспоминала.
Но когда открыла, они смотрели холодно и сурово.
— Вряд ли вы явились сюда вспоминать о детстве.
— Нет, ваше величество. Я принес важные известия — и предложение своих услуг, если вашему величеству они понадобятся.
— Это весьма благородно с вашей стороны, синьор Лонго. Каковы же ваши новости?
— Прошу извинить мою дерзость, но я хотел бы, чтобы вначале их услышало только ваше величество.
Елена глянула, сощурившись, внимательно и тяжело.
Затем кивнула и приказала:
— Оставьте нас!
Придворные и воины спокойно и быстро покинули зал. Остались только глава телохранителей и прекрасная молодая женщина. Кто же она?
— Царевна София очень мудра, — ответила Елена на его незаданный вопрос. — Вы можете говорить свободно в ее присутствии. А капитану Далмату, — императрица указала на воина, — я вверяю свою жизнь. Ваши секреты в безопасности здесь.
— Конечно же, ваше величество, — отозвался Лонго.
— Тогда говорите, синьор Лонго.
— Ваше величество, у меня дурные известия. Армия крестоносцев венгерского регента Яноша Хуньяди разбита на Косовом поле. Хуньяди уцелел, но вернулся в Венгрию почти без войска. Несомненно, ему придется заключить мир с султаном.
Императрица-мать молчала. София же смотрела, и в ее широко раскрытых глазах читались ужас и недоверие. Первым заговорил командир стражи Далмат:
— Хуньяди разгромлен? Мы ничего об этом не слышали.
— Я своими глазами видел его поражение, — ответил Лонго. — Я и мои люди мчались во весь опор, чтобы достичь Константинополя. Мы прибыли сегодня.
— Если Хуньяди побежден, — заговорила София, — значит, между Константинополем и армией турок не осталось преград. После тяжелой битвы вряд ли они сразу нападут на нас, но если увидят слабость — ссору за престолонаследие, распрю, — атакуют немедленно.
Лонго кивнул — девушка прекрасно разобралась в обстановке.
— И тогда Константинополь падет, — заключила Елена.
Лонго подумал: «Отлично, они понимают опасность».
— Я позабочусь, чтобы новый император занял трон без помех, быстро и спокойно, — продолжила Елена. — Мой старший сын Константин будет править, и не возникнет ни смуты, ни раздоров. Мы благодарим вас за новости, синьор Лонго. Мы в долгу перед вами.
— Ваше величество, я недостоин такой чести, — молвил Лонго. — Но у меня есть еще одна новость. Я и мои люди по пути сюда миновали Селимбрию. Ваш сын Дмитрий был там. Он прибудет в Константинополь раньше, чем горожане узнают о смерти императора.
— Конечно, — ответила Елена холодно. — Мы ожидаем Дмитрия с минуты на минуту. Но не страшитесь: я позабочусь о своем сыне, буде он сюда явится, и немедля пошлю гонца к Константину. Теперь император — он.
— Ваше величество, несомненно, Дмитрий прибудет с вооруженными сторонниками. Если вашему величеству понадобится, я и мои люди к вашим услугам.
Елена покачала головой:
— Благодарю вас, синьор Лонго, но мне кажется, что я сама управлюсь с сыном.
— Тогда могу ли я предложить вашему величеству мой корабль? Он быстроходен, а Мистра — как раз по пути в Италию. Позвольте мне доставить ваше послание Константину.
— Я принимаю ваше любезное предложение, — ответила императрица. — Иоанн Далмат отправится с вами. Константин доверяет ему. Я пошлю двух чиновников, Алексея Филантропена и Георгия Сфрандзи, везти корону. Как только прибудете, Константин должен быть коронован.
Лонго кивнул в знак согласия.
— Я подожду господина Далмата и чиновников у корабля. Он стоит на берегу Золотого Рога, в порту Перы. Отплывем этим же вечером.
— Хорошо, — заключила Елена. — Да благословит вас Господь, синьор Лонго.
* * *
Когда корабль Лонго, «Ла Фортуна», отчалил, солнце уже зашло. Команда суетилась, поднимала паруса. Тристо с воинами в большой каюте вовсю бражничали и швыряли кости, императорские послы страдали в своем закутке от морской болезни. Лонго же остался на палубе, поговорить с Далматом. Тот был человек немногословный, но разумный и искренний. Как многие варяги гвардии, Далмат происходил из знатного англо-саксонского рода. Большое число саксов пришло в Константинополь после завоевания Вильгельмом Нормандским Англии десяток поколений назад. Далмат сохранил темно-рыжие волосы, серые глаза и светлую кожу предков. Вырос при дворе, обучен был воинскому делу отцом, тоже императорским телохранителем. Далмат заверил Лонго: Константин — сильный человек и наверняка станет хорошим императором. Они выросли вместе при дворе, Далмат считал Константина другом. Лонго приятно было слышать о способностях и силе Константина. Для выживания империи понадобится то и другое — в полной мере.
Наконец Далмат, извинившись, отправился повидать послов, и Лонго остался на палубе в одиночестве. Он стоял в раздумьях, опершись о фальшборт, а сильный западный ветер мчал «Ла Фортуну» по Мраморному морю. Лонго почти год провоевал под началом Хуньяди, а на землю Италии не ступал еще дольше. Ему очень хотелось ощутить кожей ласковое солнце родной земли, снова пройти по ее полям, посмотреть на колышущиеся нивы, на колосья, полные тяжелых зерен. Но, глядя на Константинополь — раскинувшуюся на берегу темную громаду, испещренную огнями, — Лонго почувствовал притяжение здешних краев. Как-то уютней здесь ощущалось, чем на родине. Спокойней. Соплеменники вечно ссорились. Возможно, все изменилось бы, если бы он обзавелся семьей и осел. Камергер Никколо долгие годы уговаривал жениться — тщетно. Лонго подумал о царевне Софии, о ее ярких, умных глазах — и засмеялся над собой. Вряд ли он увидит ее вновь, а о недоступном лучше не мечтать. Уж это он усвоил давным-давно.
Лонго вздохнул и пошел к трапу, ведшему вниз, в каюты. Но не спустился — остановился: услышал звук настолько странный, что не сразу и распознал его. Смешиваясь с множеством шумов плывшего по морю корабля — скрипом досок, плеском волн о борта, свистом наполнявшего паруса ветра, — до слуха долетал едва различимый плач. Лонго оглянулся — поблизости моряки сворачивали канаты. Прислушался: звук доносился сверху.
Обуянный любопытством, Лонго забрался по выбленкам до «вороньего гнезда» высоко на мачте. Перелез через край и оказался рядом с Уильямом. Тот отвернулся, поспешно вытирая слезы.
— Почему ты не с остальными в каюте?
— Я… я на город смотрел. На огни, — выговорил Уильям, стараясь управиться с дрожью в голосе. — Никогда ничего подобного не видел.
Лонго взглянул на проплывавший мимо город, на тысячи мерцающих огней, пронизавших тьму и выстроившихся рядами вдоль улиц. Морские стены поднимались прямо из волн, будто утесы диковинного острова, фантастического города, плывшего среди моря, новой Атлантиды.
— Константинополь великолепен, — заметил Лонго задумчиво.
Уильям кивнул.
— А отчего они зовут себя римлянами? Они же не в Риме живут?
— Они — наследники Римской империи, и цепь их правителей восходит, не прерываясь, к самому Августу. В некотором смысле они имеют больше прав называться римлянами, чем жители нынешнего Рима.
— А Рим похож на Константинополь?
— Похож? Да нет! — Лонго рассмеялся. — Но он великолепен! Полон дворцами, фонтанами, рынками, где каждый может купить, чего пожелает. Полон прекрасными женщинами. Когда-нибудь я возьму тебя в Рим. Тебе понравится.
— Я уверен, что понравится, но все же…
Уильям глянул на Лонго сурово, и тот удивился, увидев в глазах не страх и печаль, а гнев.
— Душа моя не хочет покидать эти места. Турки убили моих друзей, моих товарищей по команде. Мой долг — отомстить за них. Я обязан.
Горящие глаза, ненависть — Лонго был таким же в пятнадцать лет.
— Уильям, я тоже взял в руки меч, пылая ненавистью. Знаешь, сколько турок я убил? Больше, чем могу сосчитать. Больше, чем умещается в человеческой памяти. Всю жизнь я знаю только войну. Помни же: месть не вернет друзей и не успокоит душу.
— Вы не понимаете! — выкрикнул Уильям, дрожа от ярости. — Турки предали нас! Они хладнокровно казнили всех моих друзей! Убили дядю, последнего моего родича, но пощадили меня.
Он изо всех сил старался не заплакать.
— Мне не будет покоя, пока живы турки! Пока они топчут землю!
— Уильям, я понимаю. И лучше, чем ты думаешь. Мне было девять, когда банда турок напала на наш дом. Мы жили на окраине Салоник, а султан тогда захватил город, и меня хотели забрать в янычары. Девширме, налог кровью с немусульман. Старший брат бился, желая спасти меня. Его убили, а в наказание за непокорность главарь турок приказал вспороть животы моим родителям и бросить их на съедение волкам. Я поднял меч брата, желая спасти семью. Застиг главаря врасплох. Если бы не был неловким и неумелым, убил бы. А так, лишь оставил мету на лице, длинный, уродливый рубец. Я поклялся: когда-нибудь обязательно убью этого человека. До сих пор вижу его лицо в кошмарах.
Лонго замолк. Ночная тьма уже поглотила огни Константинополя, и едва различимые берега вставали темными полосами по обе стороны — Дарданеллы.
— Моей мести пришлось ждать долго, — выговорил он наконец. — Меня привезли в Эдирне, как турки называют Адрианополь, и отдали в acemi oğlan, школу для молодых янычар.
Лонго замолк снова. Он никогда и никому про это не рассказывал. Да и вспоминать себе не позволял. И теперь смотрел во мрак, отгоняемый светом корабельных фонарей, и боролся с наплывавшим из памяти ужасом.
— Вы были янычаром? И что делали? Как сумели выбраться?
— Спустя три года, когда мне исполнилось двенадцать, я бежал. Пытался добраться до Константинополя, но не смог. Сбился с пути и год блуждал по стране, воруя пищу, ночуя в амбарах. Я побывал в Афинах, Косово, Фивах. В конце концов забрался на корабль и очутился на Хиосе. Скитался беспризорно, пока меня не приняла к себе одна из итальянских семей, правивших островом. Мои родители были родом из Венеции, я говорил по-итальянски, и Джустиниани взяли меня слугой. Затем бездетный глава семьи усыновил меня.
— А вы с тех пор хоть раз встречали турка, убившего вашу семью?
— Да, встречал, — ответил спокойно Лонго.
И подумал о битве на Косовом поле, о том, как близко подобрался к турку со шрамом — и как проиграл. Память безжалостна, оставшаяся в ней боль не слабеет. Лонго закрыл глаза.
— Спускайся вниз, — велел он Уильяму. — Хватит разговоров на сегодня.
* * *
Той же ночью, много позже того, как улицы Константинополя опустели, доставшись во власть ворам и одичалым собакам, одинокий всадник, одетый в черное, подгонял коня, скакал по пустынной улице, ведшей на вершину четвертого холма, высоко над Золотым Рогом. Лицо всадника прикрывал капюшон, да и держался ездок в тени, объезжал пятна света, сочившегося на улицу из открытых окон. На вершине холма он увидел высокий многокупольный монастырь Христа Вседержителя, ускорился до галопа, заскакал в монастырский двор.
Там ожидали двое монахов в длинных черных рясах. Один принял лошадь приезжего и отвел в стойло. Другой проводил в монастырь — по темным коридорам, вниз по короткой лестнице в подвал с низким потолком. Оба остановились перед тяжелой деревянной дверью. Монах снял со стены фонарь и повел гостя в катакомбы под церковью. Их построили над древней цистерной для воды, было сыро и холодно, пахло гнилью. Монах с гостем долго шли, петляя и сворачивая, между криптами, пока не очутились перед еще одной тяжелой толстой дверью. Монах постучал: дважды раздельно и трижды слитно, быстро. Затем распахнул дверь, пропустил гостя вперед и притворил за ним створку. Почти всю маленькую, ярко освещенную комнату занимал прямоугольный стол из грубо отесанного камня. У стола стояли трое. Слева от гостя — толстый и круглый патриарх Константинопольский Григорий Мамма, нервный человечек с крохотными шныряющими глазками. Патриархом его сделали после отказа более влиятельных епископов занять пост. Мало кто хотел сделаться символом проводимого Иоанном Восьмым объединения православной и католической церквей. Церкви разделились после тысяча двадцать четвертого года, когда Папа и патриарх разорвали связи друг с другом. С тех пор раскол только углублялся.
Справа от гостя стоял Лука Нотар, высокий, с тонкими, резкими чертами лица и темными блестящими глазами. Хотя и молодой — всего лишь сорокалетний, — он выказал себя способным военачальником, но и одновременно непримиримым врагом церковной унии. Иоанн поставил его заведовать обороной города, и со своими обязанностями Лука справлялся отлично. Он, мегадука империи, властью уступал лишь самому императору.
Напротив стоял Геннадий Схоларий, сухонький маленький человек с яркими пронзительными глазами. С тех пор как Геннадий отказался от патриаршего сана и удалился в монастырь Христа Вседержителя, он носил простую монашескую рясу. Геннадий верховодил противниками унии и пользовался поддержкой почти всего православного духовенства. Сидя в своей крохотной келье, властью он обладал куда большей, чем патриарх, почти такой же, как сам император. Именно Геннадий созвал собравшихся в подвале. Он и заговорил первым:
— Добро пожаловать в Константинополь, принц Дмитрий. Для нас ваше согласие принять приглашение — огромная честь.
— Геннадий, это ваше приглашение для меня — честь, — ответил Дмитрий, откидывая капюшон.
Черные волосы Дмитрия были коротко острижены, бородка — ухожена и аккуратна.
— Я прошу простить за визит в столь поздний час, но, как понимаете, мне было очень важно прибыть в город незамеченным.
— Конечно же, — согласился Геннадий. — Никто не должен знать, что новый император уже прибыл в Константинополь.
— Стало быть, это правда. — Глаза Дмитрия заблестели. — Вы предлагаете мне корону.
Геннадий кивнул:
— Но есть условия.
— Само собой. Какие же?
Лука Нотар подался вперед, вцепившись в край стола.
— Мы все знаем: ваш брат Константин хочет унии с католиками. Если он займет трон, в тот же день заставит нас лизать папские сапоги. Уния — мечта идиотов. Дмитрий, мы сделаем вас императором, но поклянитесь жизнью в том, что никогда не примете унии с католической церковью.
Дмитрий посмотрел на их полные ожидания хмурые лица. Фанатики. Сам он ни разу не впадал в подобное рвение, никогда не поддавался слепой вере, толкающей людей к безумию. Но если вера сделает его императором — да здравствует вера!
— Клянусь жизнью, кровью Христовой клянусь: сделавшись императором, я не допущу унии с католиками!
Геннадий усмехнулся — двусмысленно и хищно.
— Хорошо. Но, если не ошибаюсь, у Маммы есть еще одно условие.
Патриарх кивнул, облизнул губы.
— Многие служители церкви не желают видеть меня на патриаршем престоле. Думают, я поддерживаю унию.
Он глянул вопросительно на Геннадия, затем снова на Дмитрия.
— Обещайте сохранить меня патриархом — и я короную вас.
— Хорошо. Да будет так, — возгласил Дмитрий.
— Тогда вы займете трон, — подтвердил Геннадий. — Потребуется несколько дней, чтобы собрать верную нам знать. Через неделю патриарх Мамма на форуме Феодосия провозгласит вас императором. Оттуда вы проследуете во Влахернский дворец, где и примете корону.
— А моя мать? — спросил Дмитрий. — Ее любимчик — Константин. Она уж точно не захочет видеть меня на троне.
— У нее не останется выбора, — заверил Нотар. — Елена — всего лишь женщина. Она думает, дворцовая стража защитит ее. Но за неделю мы соберем полтысячи воинов. Если дойдет до схватки, мы выиграем.
— А Константин? Он же не будет сидеть в Мистре и смотреть, сложа руки, на меня, императора! Он приведет войско против меня.
— Стены Константинополя стоят уже тысячу лет. О них разбились и гунны, и турки. О них разобьется и войско Константина.
Дмитрий кивнул.
— Тогда — до следующего воскресенья, — заключил Геннадий. — Через неделю мы провозгласим вас императором. А пока оставайтесь здесь, подальше от посторонних глаз. Никто не должен знать, что вы в городе.
Он потянул за длинную веревку, свисавшую из отверстия в потолке. Слышно ничего не было, но дверь немедленно отворилась, и на пороге появился монах, проведший Дмитрия сквозь катакомбы.
— Евгений, проводи Дмитрия в комнаты для гостей, — обратился Геннадий к монаху. — Он пока погостит у нас.
Дмитрий вслед за монахом вышел из кельи, и оба растворились в темноте коридора. Патриарх Мамма поспешно закрыл за ними дверь.
— Вы все еще хотите поддерживать Дмитрия? — спросил он, повернувшись к Геннадию с Лукой. — Вы же слышали: турки разгромили Хуньяди. Если мы посадим Дмитрия на трон, начнется усобица. Турецкое войско обрушится на нас. Дмитрий — никудышный вождь. Неприятель опрокинет его, как куклу.
Геннадий с Нотаром переглянулись.
— Лучше турецкая чалма, чем латинская тиара, — сказал Лука.
— Именно, — подтвердил Геннадий. — Мамма, ты — человек божий. Оставь политику другим. Делай, как скажем, и сохранишь патриарший сан. Если нет — обойдемся и без тебя.
Мамма молчал, сцепив нервно руки.
— Я сделаю, что скажете, — ответил наконец. — Но совесть моя неспокойна. Боюсь, мы ведем себя к погибели. Турки уничтожат нас.

ГЛАВА 2

Декабрь 1448 г.
Эдирне
Мехмед, наследник трона Оттоманской империи, стоял у своего шатра на холме, возвышавшемся над Эдирне, и глядел на раскинувшийся перед ним лагерь огромной армии. Утро выдалось свежее, ясное, и тот был виден целиком, вплоть до неряшливой мешанины башибузукских палаток, окаймлявших стоянку, — за милю с лишним от Мехмеда. Там будто все вымерли. Несомненно, этот сброд, скопище не знающих порядка крестьян, еще отсыпался после вчерашнего праздника. Ближе к центру лагеря, вокруг резиденции Мехмеда стояли богатые шатры анатолийских кавалеристов. Аристократы-анатолийцы дрались за султана, исполняя вассальный долг, в уплату за земли, переданные под их абсолютную власть. А в палатках, самых ближних к шатру Мехмеда — одинаковых, серых, ровно расставленных, — расположились янычары. Тут и там между палатками были площадки для костров, и янычары толпились на них, поедая небогатый завтрак: хлеб и жидкую кашу. У вершины холма ждали, сидя в седлах, с дюжину самых высокопоставленных анатолийцев, рядом с ними — сотня пеших янычар личной охраны Мехмеда. Все приготовились следовать за вождем в его триумфальном возвращении в Эдирне, все замерли в ожидании сигнала.
Мехмед зашел в шатер. Там на постели томно раскинулась нагая Гульбехар, его кадин — любимая наложница. Она была ошеломляюще красива: высокая, стройная, золотоволосая, со светлой кожей и большими зелеными глазами. Ее захватили на Косовом поле после битвы. Она сказала о себе, что происходит из рода албанских князей. Но советники Мехмеда намекнули: вовсе она не из албанской знати, а обыкновенная шлюха, рабыня-наложница командира христиан. Мехмед не сомневался, что султан, его отец, едва ли одобрит выбор. Скверная это пара, наследник имперского трона и албанская рабыня. Но Мехмеду было плевать, кто такая Гульбехар. Теперь она принадлежала ему. Он сам ее выбрал, а не отец, уже навязавший сыну жену.
— Иди ко мне, — велел он. — Поправь тюрбан.
Он сел, а она встала перед ним, обнаженная, принялась оборачивать тюрбан вокруг его головы, и большие груди, удивительные на столь стройном теле, оказались пленяюще близко. Едва дождавшись, пока она закончит возиться с тюрбаном, Мехмед привлек ее, усадил на колени, впился в губы. Ее рука скользнула меж его бедер, и Мехмед почувствовал, как твердеет сик. Увы, для любовных игр времени уже не оставалось — воины ждали.
— Вставай, женщина, — приказал он Гульбехар.
Спихнул ее, встал, посмотрел на отражение в зеркале. Он гордился своей необычной внешностью: светлокожий — в мать, итальянскую еврейку, — с утонченными чертами: миндалевидный разрез глаз, изящный нос, полные губы. Мехмед носил черную броню, изукрашенную золотом, высокий султанский тюрбан — но султаном был лишь по титулу. Когда Мехмеду исполнилось двенадцать, его отец, Мурад, отрекся от престола и отправился вести жизнь в праздности, взвалив империю на плечи сына. Но правление того оказалось кратким. Он не завоевал доверия ни армии, ни народа, и двумя годами позже, когда христиане вновь отправили Крестовый поход против оттоманов, великий визирь Халиль призвал Мурада вернуться к власти. Теперь шестнадцатилетний Мехмед был султаном без трона.
— Вы выглядите великолепно, — шепнула на ухо Гульбехар.
Ее турецкий был с сильным акцентом.
— Когда люди вас увидят, подумают: вот настоящий султан. Вы — а не бессильный старик, сидящий во дворце, не способный даже повести свое войско.
Опасные слова, изменнические даже. Но Мехмед любимую не упрекнул. Ее голосом говорили его, Мехмеда, мысли. Возможно, теперь, когда сын привел воинов ислама к победе в битве с неверными, когда собственноручно убил одного из командиров войска христиан в бою, отец в конце концов уступит власть?
— Готовься — мой отец захочет осмотреть тебя, — сказал он ей. — Оденешься — выйди, позови Халиля и командиров.
Первым вошел Халиль, одетый в церемониальный халат из сверкающего серасера — тяжелой ткани из нитей белого шелка и золота — с узором из переплетающихся зубцов, вышитых алым шелком на рукавах. Стареющий визирь был высок и худ, длиннолиц, с тонкими губами, окаймленными полоской усов и коротенькой бородой. Его можно было назвать красивым, если бы не длинный уродливый шрам по всей правой стороне лица. Следом зашел Улу, верховный ага янычар, ростом в Халиля, но широкотелый, с толстыми, мускулистыми руками, бычьей шеей. Он, как все янычары, был чисто выбрит. За ними вошли вместе старшие командиры: Богаз-паша, горделивый начальник анатолийской конницы, и его заместитель Исхак-паша, пожилой, с поседелой шевелюрой и множеством шрамов на лице.
— Ваше высочество! — произнес Халиль, кланяясь низко.
— Мой повелитель! — сказали в унисон военачальники, опускаясь на колено.
Мехмед жестом приказал им встать.
— Халиль, все ли готово в Эдирне к моему прибытию?
— Ваше высочество, вести о славной победе опередили вас. Улицы будут запружены народом, — сообщил Халиль и улыбнулся хищно, по-волчьи, растянув тонкие губы и приоткрыв острые зубы за ними. — Золото уже раздали — толпа заликует.
— Людям не нужно платить за радость при встрече с победителем, — рявкнул Улу.
— Спокойней, Улу, — сказал Мехмед. — Халиль поступил, как я ему велел. И добавил, обращаясь к визирю: — Есть ли известия от моего отца?
— Нет, мой повелитель, но я уверен: он с нетерпением ждет, чтобы встретить вас подобающим образом.
— Несомненно, — заметил Мехмед и затем обратился к командирам: — Выезжаем немедленно. Я поеду первым, в одиночестве. Следом — моя охрана, за нею — командиры конницы, Халиль и слуги.
— Простите мою дерзость, ваша светлость, — заговорил Богаз-паша, и голос его звучал воистину смело. — Но разве не следует мне ехать рядом с вами? Не пристало командиру конницы пребывать вдали от наследника престола, рядом со слугами, как будто я и сам — его слуга.
— Наследник престола? — спросил Мехмед спокойно, хотя внутри уже закипал давний гнев, всегда остававшийся наготове. — Наверное, ты запамятовал: четыре года назад я был провозглашен султаном в мечети Эйюба. И я еще султан, хотя и правлю рядом с отцом.
— Султан может быть лишь один, — ответил Богаз-паша. — И он восседает в Эдирне.
— Да, конечно. Спасибо, что просветил меня, — сказал Мехмед холодно.
Богаз-паша поклонился, улыбаясь.
— Улу, отруби ему голову, — приказал Мехмед.
Богаз-паша рассмеялся, но, когда Улу обнажил клинок, улыбка сползла с лица. Он попятился, однако единственный выход загородил Улу. Бежать было некуда, и Богаз-паша взмолился:
— Как вы можете! Я сражался рядом с вашим отцом при Варне! Он назначил меня командиром анатолийской конницы! Он бы никогда такого не позволил!
Но Мехмед молча отвернулся. Другие же пальцем не пошевелили помочь Богаз-паше.
— Мой повелитель, умоляю, — начал было паша.
Он замолчал и выхватил мгновенно меч, ударил, целясь в спину султана. Но сталь его остановил клинок Улу в дюйме от Мехмеда. Тот обернулся, а Улу ступил вперед, заслоняя повелителя от паши.
— Как ты смеешь! — прошипел Мехмед.
Ответом Богаза явилась новая атака. Схватив меч обеими руками, он рубанул, целясь в лицо Улу, и тот с легкостью отбил нападение, держа огромный ятаган одной рукой. Богаз притворно ударил вниз, но развернул клинок, целясь в грудь. Однако Улу отбил и ударил ногой под дых. Тот согнулся вдвое, судорожно хватая ртом воздух, и Улу одним махом отсек паше голову.
Она покатилась к ногам султана, тело же уткнулось обрубком шеи в толстый ковер, заливая его кровью.
Мехмед отпихнул голову ногой и обратился к Исхак-паше.
— Отныне ты — командир анатолийской кавалерии, — сказал он поседелому паше. — Да направит Аллах твой меч.
Тот поклонился.
— О великий султан, благодарю, — ответил он, особо выделив слово «султан».
— Двинемся же в путь, — сказал Мехмед. — Не люблю отягощать мой народ ожиданием.
— Мехмед фатих! Мехмед фатих! — завывала толпа, пока Мехмед ехал по широкой улице к дворцу.
Приветствовать молодого султана собрались тысячи. Люди стояли в несколько рядов по обеим сторонам улицы, горланя изо всех сил и провозглашая его фатихом — завоевателем. Но слушать их особой радости не было. Не удавалось забыть, как четыре года назад те же самые люди выли и улюлюкали, насмехаясь, как требовали его головы, когда затравленный мальчишка Мехмед с позором улепетывал из Эдирне. Из памяти всплыли их лица — перекошенные, брызжущие ненавистью. Он ощущал себя куда комфортнее в далекой Манисе, но там столицу не устроишь. Когда Мехмед сделается султаном не по титулу, а по власти, он перенесет столицу из ненавистного Эдирне в Константинополь.
Мехмед въехал во двор Эски-Сарая — дворца, построенного отцом после переноса столицы в Эдирне. Огромный центральный купол дворца возвышался над городом, пристройки и башенки лепились к центральному куполу со всех сторон, будто щупальца осьминога. Мехмед спешился, взбежал по ступенькам. К нему поспешил Халиль, и вместе они вошли в обширный зал под куполом. Но там было пусто. В сумраке, рассеиваемом лишь парой ламп, Мехмед увидел единственного встречающего: Махмуда Капи-агу, верховного евнуха.
— Ваше высочество, добро пожаловать домой! — возвестил евнух пискляво. — Султан ожидает вас в своих покоях. Его величество приглашает также и Халиля-пашу.
Мехмед кивком отослал евнуха и пошел к покоям отца, Халиль поспевал следом. Неблизкий путь — дворец велик. Как это было похоже на старого Мурада, выслать евнуха поприветствовать победоносного сына. Конечно, старик не любил церемоний, но на сей раз, после такой великой победы, можно было добавить подобающей торжественности.
— Я веду его армии, побеждаю его врагов, а он относится ко мне как к ребенку, — буркнул в сердцах Мехмед.
— Господин, детям не доверяют командование армиями, — осторожно возразил Халиль.
Мехмед промолчал. Наверное, Халиль прав. Но лучше бы отец яснее разглядел, что сын его — вовсе не тот мальчишка, каким был четыре года назад. Мехмед теперь мужчина и хочет, чтобы относились к нему соответственно.
Они вышли в крытую галерею, миновали внутренний дворик, затем вступили в сумрачный зал — преддверие султанских покоев. Задержались там, пока евнух объявлял об их приходе: «Принц Мехмед и Великий визирь Халиль!»
Мехмед вступил в тайный зал аудиенций, склонился низко перед отцом, осматриваясь украдкой. За время отсутствия почти ничего не изменилось. Комната скудно освещена несколькими висячими лампами, на стенах — алый сатин драпировок, на полу — толстые персидские ковры. Посреди, опираясь на кучу подушек, сидел Мурад, одетый в бледно-голубой шелковый халат. На груди султана висел кроваво-красный рубин — кумру калп, «сердце голубя». Султан был нестар — сорок четыре года, — но проведенная в битвах и походах жизнь надломила его здоровье. Шрамы на щеках смыкались с морщинами у глаз; густую, черную когда-то бороду выбелила седина. Суставы болели так, что он не мог с утра и двинуться, если их не разминали. А в последние годы его желудок терзала жгучая боль. При сильных приступах султан корчился в кровати, перегибаясь пополам, изрыгал съеденное и проклинал Аллаха. Из-за этой боли он и отрекся четыре года назад. Доктора заявили: мирная жизнь вдали от дворцовых хлопот поможет ему избавиться от мук. В самом деле, состояние его улучшилось, только позднее пришлось вернуться. Теперь он мучился каждую ночь. Но все же сила и властность не оставили его, и глаза смотрели с прежним юношеским задором. Султанское лицо было бесстрастным и непроницаемым, тонкогубый рот — будто шрам.
— Добро пожаловать домой, принц Мехмед. — Голос зычный, равнодушный — глас командира, отдающего приказ. — Садись, выпей вина. Наверное, у тебя глотка иссохла в долгом походе.
— Спасибо, отец. — Мехмед присел и от души приложился к вину, радуясь, что отец разделяет нечестивое пристрастие сына к алкоголю.
Во время похода он не выпил и капли спиртного — отец не уставал напоминать о важности следования законам Аллаха для того, кто ведет войско Аллаха. Теперь Мехмед поразился тому, как быстро вино ударило в голову.
— Мне доложили, что ты сегодня казнил Богаз-пашу, — сказал Мурад. — Хороший полководец погиб всего лишь из-за того, что оскорбил тебя.
Султан покачал головой.
— Научись сдерживаться, Мехмед. Мудрый султан должен иногда терпеливо сносить оскорбления. Иначе его окружат сладкоголосые льстецы, боящиеся сказать правду.
— Я не боюсь правды. Но я не умею и не хочу безропотно сносить оскорбления.
— Мальчик, я твой отец. Если я прикажу — ты будешь сносить оскорбления, не выказывая недовольства. Скажи: это правда, что люди сегодня провозглашали тебя фатихом?
— Да, отец.
— Глупость какая! — Мурад фыркнул. — Что же ты завоевал? Разогнал разношерстную банду наемников?
— Я победил Худьяди, величайшего полководца христиан, — возразил Мехмед.
— И сколько потерял башибузуков?
— Не знаю точно… я не подсчитывал. — В голосе Мехмеда прозвучала неуверенность.
— Из пятидесяти тысяч бойцов для битвы годно не больше двадцати, — ответил Халиль.
Мехмед сердито глянул на него.
— Но я победил! Я бился один на один с полководцем христиан, лично умертвил польского короля Ладислава. Я поднял его голову на копье — и оттого армия христиан бежала!
— Не сомневаюсь, что этот полководец — великий воин. Победить его — большой подвиг.
Мехмед кивнул, улыбаясь. Вот наконец заслуженная похвала.
— Но султан не должен искать славы лично себе! Ты руководил войсками неумело, бессмысленно погубил множество жизней, сам едва не погиб. Зачем нам победа, оплаченная столькими жизнями?
Мехмед отхлебнул вина.
— По крайней мере, я не боюсь сражаться. Не прячусь во дворце.
Он не успел договорить — голова загудела от тяжкой пощечины. Было больно и унизительно, Мехмед едва сдержал слезы.
— Присматривай за речью, наследник. И не забывай, у тебя есть брат, — предупредил Мурад по-прежнему равнодушно. — И еще: я слыхал, ты хочешь сделать лагерную шлюху любимой наложницей?
— Гульбехар не шлюха! Она — албанская царевна.
— Албанка, шлюха, едва говорящая по-турецки, и ты ее хочешь сделать матерью империи? — Мурад покачал головой. — Тебе стоит больше времени проводить с женой, Ситт-хатун. Она, по крайней мере, достойна тебя.
Больше года тому Мехмед женился на Ситт-хатун, дочери эмира Сулеймана Зулькадроглу, властителя Малатьи, но для обоих брак стал пустой формальностью. Мехмед иногда жалел молодую жену: такая красивая, а заперта в гареме, будто птица в клетке. Жалел, но решил никогда не возлегать с ней, не позволять Ситт-хатун произвести наследника. Нет, в этом деле он отцу не уступит.
— Отец, я сам решу, кто достоин меня. Гульбехар — моя кадин, и в моем гареме она займет почетное место. Я люблю ее.
— Любишь? — спросил Мурад насмешливо. — Мехмед, ты не рожден любить. У султана не бывает семьи, друзей и любимых. Уж ты-то должен это знать.
Султан вздохнул.
— Пришли мне эту Гульбехар, хочу осмотреть ее.
— Да, отец.
— Вот и хорошо, — заключил Мурад. — Кстати, слышал ли ты, что умер греческий император?
Мехмед кивнул.
— Я знаю. С его смертью Константинополь стал уязвим. Войско уже собрано. Позвольте мне вести его на греков. Я одержу победу, как и на Косовом поле.
Мурад усмехнулся.
— Да, Константинополь… кизил алма, красное спелое яблочко. Хорошая добыча. Когда я был в твоих годах, тоже хотел взять ее. Но боюсь, это яблоко кислое. Я много месяцев держал город в осаде, но даже не выщербил стен. Для захвата Константинополя нужен хороший план, годы подготовки, огромная армия, флот, чтобы перекрыть подвоз продовольствия.
Мехмед уже открыл рот, чтобы возразить, но султан предостерегающе поднял руку.
— Кое в чем ты прав. Если греки начнут драку за трон, мы сглупим, если не воспользуемся ею. Не распускай армию, тренируй бойцов. Покажи мне, что умеешь собирать и готовить воинов лучше, чем терять их. Порадуешь успехами — тогда, возможно, я и позволю тебе штурмовать Константинополь.
Мехмед поклонился так низко, как только смог сидя.
— Спасибо, отец.
— А теперь поспеши-ка к жене, — велел Мурад. — Она долго ждала, ей не терпится повидать супруга.
* * *
Ситт-хатун неподвижно сидела среди множества шелковых подушек, терпеливо ожидая, пока пара служанок-рабынь — джарие — нарумянят щеки, подведут овалы ее темных глаз, сделают выразительнее маленький пухлый рот. Ситт-хатун привыкла ждать. После замужества она долго и тщетно томилась, ночь за ночью мечтая, чтобы он с ней возлег. Когда Мехмеда с позором отправили в Манису, ждала, пока призовет к себе из Эдирне. Затем ждала, пока муж вернется с войны. Но наконец ожидание закончилось.
Скоро, скоро придет Мехмед. Султан заставит его провести с нею ночь — первую в Эдирне. Но хотя он и позволит ласкать себя, вряд ли исполнит мужской долг. Мехмед сразу сказал: он не хочет, чтобы она рожала ему сына. Поначалу отказ удивил и возмутил Ситт-хатун. Она справедливо считалась красавицей: крошечная, но с пышной фигурой, золотистой кожей, изящными руками и ногами. Женщины гарема провожали ее завистливыми взглядами. До замужества к отцу не раз приходили добивавшиеся ее руки. Даже теперь, когда она оказалась в гареме, куда под страхом смерти запрещалось вторгаться мужчинам не из королевской семьи, находились люди, рисковавшие жизнью ради выражения своих чувств. Но Мехмеда ее красота оставляла безразличным. Ситт-хатун знала — он предпочитает совсем других.
Из окна своей комнаты она увидела, как зашла в гарем Гульбехар — высокая, светловолосая, белокожая, узколицая. Воплощенная противоположность Ситт-хатун. А ведь она — никто, жалкая рабыня, чей отец родился неверным. Но Мехмед избрал ее. Ходили слухи: она уже носит его дитя. Если станет бас хасеки — матерью султанского наследника, — Гульбехар удостоится почестей, каких Ситт-хатун не узнает никогда. Ситт-хатун останется женой султана только по званию, как теперь она лишь на словах жена наследника престола. Так и случится… конечно, если она не послушает Халиля.
— Жена! — позвал Мехмед, прервав течение ее мыслей.
Он был уже здесь, в прихожей перед ее покоями. Ситт-хатун отослала служанок прочь и вышла приветствовать супруга — легкая, грациозная, в прозрачном шелковом платье.
— Приветствую вас, муж мой. — Она присела, склонилась низко, показывая пышную грудь в вырезе платья. — Я радуюсь вашему успешному возвращению!
Мехмед взял ее за руку, поднял.
— Здорова ли ты, жена? — спросил он холодно. — Хорошо ли тебе жилось?
Улыбаясь, она ответила:
— Да, мой господин, настолько хорошо, насколько может быть жене без мужа.
Мехмед не улыбнулся в ответ.
— Мне жаль огорчать тебя, но тебе придется перебраться в покои потеснее и обойтись меньшим числом служанок.
— Но почему? Неужели я прогневила вас? — Ситт-хатун бросилась на пол перед мужем, хотя и знала: ему не в чем ее упрекнуть. — Если я виновата — накажите меня!
— Нет, не прогневила. Но твои покои займет Гульбехар. Матери моего ребенка понадобятся просторные покои и много слуг.
— Я повинуюсь, мой господин.
Так это правда — Гульбехар уже носила дитя, какое по праву должна была родить Ситт-хатун, а теперь еще и занимает ее покои. Ситт-хатун стиснула кулаки, стараясь сдержать гнев. Справилась — встала и томно спросила:
— Господин, желаете присесть? Выпить вина?
— Нет, — отказался Мехмед. — Я спать хочу. Очень устал.
— Может, позволите мне размять ваше тело, чтобы сон был спокойнее?
Мехмед посмотрел пристально, и в его взгляде жена заметила искру чувства — то ли жалости, то ли страсти. Он покачал головой.
— Спать хочу, и все.
Он улегся в их обширную постель, на шелковые простыни, под изукрашенный причудливый балдахин. Замер — неподвижный, безразличный и не коснувшись жены. Она слушала, как замедлялось дыхание, как сон делал его ровным, ритмичным. Она так надеялась, что хоть сегодня получится по-другому, что великая победа изменила Мехмеда, побудила забыть о соперничестве с отцом. Может, однажды он смилостивится и подарит ей дитя? Достаточно лишь подтолкнуть?
Ситт-хатун осторожно придвинулась к Мехмеду, положила руку на его нагую грудь. Он не двинулся, дышал так же ровно. Она погладила осторожно, затем рука ее двинулась ниже, ниже… Мехмед пошевелился — но не проснулся, не остановил. Ситт-хатун поцеловала его в ухо, ладонь ее скользнула ниже пупка.
Но Мехмед ухватил ее ладонь и больно стиснул. Он проснулся и зашептал жарко прямо ей в лицо, каждое слово — угроза:
— Жена, помнишь ли ты о наказании, предписанном Кораном за присвоение чужого?
— Да, муж мой.
— Это хорошо. Тогда следи за руками, если хочешь их сохранить.
Мехмед посмотрел на нее, и гнев в его глазах понемногу угас. Он провел рукой по ее боку, погладил черные волосы.
— Но если тебе так уж хочется, — голос его сделался низким, хриплым, — можешь удовлетворить меня.
Он ухватил Ситт-хатун за волосы, притянул ее лицо к своему животу. Ситт-хатун скривилась от омерзения, обнимая навершие сика губами. Гадко — но отказаться немыслимо.
Мехмед напрягся, выгнул спину, вторгаясь глубже. Ситт-хатун поперхнулась. Через пару минут он извергся, застонав от удовольствия. Она отвернулась, выплюнула семя. Когда поворотилась к мужу, тот уже спал, лежа к ней спиной. Ситт-хатун отодвинулась и вытянулась на постели, чуть не плача. Как же унизительно! Он обращался с ней как с рабыней, годной лишь для любовных наслаждений. Теперь Ситт-хатун не сомневалась: Мехмед никогда не возляжет с ней. Этого не изменят ни военные успехи, ни даже смерть Мурада. Ей суждено остаться запертой в гареме на всю жизнь, осмеянной, опозоренной и бездетной.
Ситт-хатун снова подумала о предложении Халиля. Если Мехмед умрет, а она родит сына вскоре после его смерти, то ее ребенок и сядет на трон. Неважно, что его отцом станет Халиль — это сохранится тайной. Тогда Ситт-хатун сделается валиде-султан, матерью султана, а Халиль — правителем империи, пока не повзрослеет сын. А что же Гульбехар? Ситт-хатун с удовольствием придумает подходящую казнь для албанской шлюхи и ее ублюдка.
Мечты, мечты… Ситт-хатун вздохнула: нет. Суровая и безжалостная реальность рядом, спит в локте от нее. Послушаться Халиля — безумие. Мехмед не забывает обид. Богаз-паша принял лютую смерть. Если она, Ситт-хатун, прогневит мужа, то Мехмед не колеблясь казнит ее — и еще ужаснее.
Но все же как хорошо было бы увидеть сына на троне, занять подобающее место в гареме, не служить больше Мехмеду как последняя шлюха… Ситт-хатун вытерла слезы. Они не помогут. Лишь сама Ситт-хатун способна помочь себе.

ГЛАВА 3

Декабрь 1448 г.
Константинополь
— Объявляю тебя, Дмитрий Драгаш, императором Рима, наследником Цезаря, правителем Константинополя, Селимбрии и Морей! — провозгласил патриарх Мамма.
Его вышитый золотом белый саккос промок насквозь, капли воды сбегали по патриаршему носу. Он перекрестил коленопреклоненного Дмитрия.
— Встань же, император Дмитрий.
Тот встал. Собравшаяся знать закричала, приветствуя — но не слишком радостно. Нотар обещал полтысячи, однако с утра пошел нудный дождь, превративший улицы в болото, а форум Феодосия — в сущую топь. Выйти в непогоду решилось без малого четыре сотни из обещанных пяти — теперь вымокшие до нитки и замерзшие.
— Да здравствует Дмитрий, император Рима! — выкрикнули нестройно пару раз.
Ясно — они уж постараются пробиться в теплоту и сухость Влахернского дворца.
— Молю Господа, дабы одарил меня мудростью править справедливо, и силой, дабы охранить сталью державу, данную Им под мое управление! — провозгласил Дмитрий, завершая церемонию.
Все заспешили к лошадям, патриарх Мамма быстро исчез — не иначе, скорее обсушиться. Как-то оно не так пошло, не таким воображалось. Дмитрию виделись ликующие толпы, высокопарные речи, он сам, император Дмитрий, замерший величественно и живописно под аркой Феодосия… Взамен церемонию провели на скорую руку. Кроме знати, собралась лишь горстка горожан, осмелившихся выбраться под дождь ради скромного зрелища.
За спиной с триумфальной арки стекал настоящий водопад, вода скапливалась на плоской вершине и обрушивалась каскадом. Дождь или нет, а он, Дмитрий, — император!
Слуга подвел за уздцы императорского коня. Дмитрий прыгнул в седло и во главе унылой кавалькады отправился во дворец. Прибыл в настроении донельзя скверном, ворвался в зал аудиенций вместе с толпой знати. Там было темно. Огромные окна закрыты ставнями. К своему удивлению, в неверном свете факелов Дмитрий увидел мать, сидевшую на троне, а рядом с нею — весь двор.
— Сын мой, добро пожаловать! Я ожидала тебя. Жаль, что ты не приехал на похороны брата. Селимбрия, кажется, совсем недалеко?
— Я прибыл, как только узнал о горестной новости, — ответил Дмитрий.
— Конечно. К счастью, ты опередил брата, Константина. Теперь ты не пропустишь коронацию нового императора.
— Мама, вы ошиблись. Короновать должны меня. Наверное, вы уже слышали: меня провозгласили императором сегодня утром.
— В самом деле? — Елена изобразила удивление. — И кто же провозгласил тебя императором?
Дмитрию показалось, что он заметил, как ее правая рука чуть двинулась — резко, коротко, и за спиной новоявленного императора глухо бухнуло — будто обвалили что-то тяжелое. Интересно, что? Впрочем, не важно — с ним достаточно воинов, чтобы разогнать охрану дворца. Мать уже ничего не сможет сделать.
— Стоящие за мной воины, знатнейшие и лучшие люди города, провозгласили меня императором. Патриарх Мамма благословил мое правление.
— В самом деле? — Елена вопросительно изогнула бровь. — Боюсь, твое правление окажется коротким.
— Не бойтесь за меня, мама. Пришедшие со мной поклялись защищать императора. Если потребуется — ценой своих жизней.
Дмитрий обнажил меч — и знать вслед за ним.
— Мать, я пришел за короной. — В голосе его звучала угроза. — Отдай ее мне.
— Дмитрий, ведь ты же не поднимешь руку на свою мать? Не причинишь мне зла?
Казалось, Елена чуть побледнела, увидев обнаженные клинки. Отлично! Значит, напугана.
— Конечно же нет, мама. Эти люди просто хотят защитить своего императора. Они нападут лишь на тех, кто угрожает мне. У них и в мыслях нет вредить тебе.
— Клянешься?
— Клянусь, мама.
Дмитрий и вправду не хотел ей вредить. Заполучит корону и сошлет родительницу в далекий монастырь.
— Очень хорошо! — заключила Елена. — Значит, аудиенция окончена.
Она коротко кивнула, и тут же ставни распахнулись, в зал хлынул свет. А в окнах стояли лучники со стрелами на натянутых тетивах, против света казавшиеся черными.
— Двери! — закричал Дмитрий.
Его люди кинулись к дверям — и нашли их запертыми. Дмитрий проклял свою глупость. Посмотрел на меньшую дверь в дальнем конце зала, за троном. Но придворные уже спаслись бегством сквозь нее, а их место заняла стража. Клацнул засов, отрезавший выход. Все, ловушка захлопнулась.
За спиной Дмитрия в отчаянии заволновалась толпа. Кто-то уже рубил лихорадочно массивные двери, ведшие вон, и наносил мечам больше вреда, нежели дереву. Другие тщетно пытались влезть по каменным стенам, добраться до окон. Из общего испуганного гомона вырывались крики: «Мы пропали! Ломайте двери! Хватайте Елену!»
Из толпы выскочил человек, кинулся к императрице-матери. Но зазвенели тетивы, и он пал, пронзенный множеством стрел. Рванулись еще несколько — и зал наполнился свистом стрел и криками раненых. Один из дворян, со стрелой в груди, таки подобрался к Елене, но Дмитрий заслонил мать и зарубил нападавшего. Хоть сдуру, но ведь поклялся не допустить вреда ей!
— Стойте! — Властный голос Елены раскатился по залу, перекрыв гомон и шум битвы.
Она встала перед троном — величественная, омытая светом, с высоко поднятой рукой. Стрелы перестали свистать, и в зале воцарилась тишина.
— Господа, вас обманули, — объявила Елена. — Человек, которого вы поклялись защищать, — не император. В его жилах нет моей крови. Мой сын, Дмитрий, не привел бы сюда вооруженных людей. Мой сын не оспорил бы волю матери, не захотел бы отнять у старшего брата законного права на трон. Этот человек — не мой сын. Он самозванец.
Дмитрий слушал, немея от удивления. Она что, с ума сошла? Отреклась от сына? Собирается ослепить, убить?
— Вы поклялись в верности императору, но здесь нет императора. Раз вы всего лишь поддались обману, ваша клятва ничего не значит. Я освобождаю вас от нее. Клянитесь же в вечной и незыблемой преданности императору Константину и в знак того оставьте мне ваши мечи!
— Мы клянемся в преданности императору Константину! — заголосили знатные.
Один за другим они подходили, клали мечи у ног Елены. А Дмитрий кусал губы. Мать безукоризненно все разыграла. Если объявить, что знать поклялась Дмитрию в верности и злоумышляла против императрицы-матери и Константина, изменников пришлось бы убить. Но тогда прочие дворяне воспылали бы ненавистью к Константину, и правление его не было бы мирным. Выход оставался единственный: искусно помиловать бунтовщиков, объявив их жертвами обмана, их клятву — адресованной самозванцу и потому бессмысленной. Хоть Дмитрий и гневался на Елену, он не мог не признать: придумано здорово. Матушка сумела собрать всех худших врагов Константина и заставить их присягнуть ему на верность.
Большие двери распахнулись, и незваные гости гуськом пошли прочь из зала.
— Эй, самозванец, — пригласила Елена. — Пойдешь со мной.
Она провела его сквозь меньшую дверь за троном. На входе пара стражей отняла у Дмитрия меч и пошла следом, держась в шаге. Длинными извилистыми коридорами пришли они к башне, взобрались по лестницам на самый верх, в маленькую комнату с узкой кроватью и единственным креслом. Когда зашли, стражи немедленно закрыли за ними тяжелую дверь. Елена указала Дмитрию на кресло, сама же осталась стоять.
— Не будь я твоей матерью, ты бы уже превратился в труп.
— Мама, я…
— Молчать! — рявкнула Елена. — Я не желаю слышать, как мой сын унижается, моля о пощаде! Кто подбил тебя на измену?
— Никто.
— Сын, я хорошо тебя знаю. Не ты придумал измену, это дело не твоего ума. Кто же? Геннадий?
— Н-нет. — Дмитрий не решался сказать больше, боясь нечаянно проговориться.
Сглотнул судорожно. Елена же, приблизившись, вглядывалась в его лицо.
— Нотар?
— Нет! — выдавил Дмитрий.
Елена отвернулась, кивнула медленно.
— У них хватило ума держаться в тени, — сказала она, вздохнув.
Сгорбилась уныло и показалась вдруг очень старой, уставшей.
— Отчего же врагами всегда становятся лучшие?
Но она одолела слабость, выпрямилась и, когда снова повернулась к Дмитрию, была уже прежней царственной Еленой, и голос ее был холоден и безжалостен.
— Поклянись жизнью: когда прибудет брат, ты воздашь ему почести как императору!
— Клянусь.
— Я слышала твою клятву. Я довольна. До прибытия Константина ты останешься здесь. Если попытаешься сбежать, я прикажу выколоть тебе глаза и отрезать язык и заточу до конца жизни в отдаленном монастыре. Понятно?
— Да, мама.
— Хорошо.
Елена ступила вперед, взяла в ладони голову Дмитрия, поцеловала его в лоб.
— Сынок, добро пожаловать домой!
Подошла к двери, постучала тихонько. Та распахнулась, затем с грохотом затворилась за ней. Скрежетнул задвигаемый засов. Дмитрий отвернулся, посмотрел в окно. Дождь все лил, ровный, монотонный, равнодушный. Краткое правление императора Дмитрия окончилось, не начавшись.

 

Январь 1449 г.
Мистра
Шестого января, накануне православного Рождества, Лонго стоял в церкви Святого Дмитрия в Мистре, столице Морей, в ожидании человека, которому предстояло принять корону и стать Константином Одиннадцатым, императором Рима. Церковь заполнила огромная толпа императорских чиновников и знати. Лонго пребывал в первом ряду, затиснутый между императорским телохранителем Далматом и толстым коротышкой, постоянно тыкавшим локтем в ребра. Богатая одежда толпы — сплошь шелковые далматики с вышивкой золотом по вороту — плохо сочеталась с кислой вонью, истекавшей от множества взопревших, прижавшихся друг к другу тел. Некоторые пытались заглушить смрад духами, и оттого он делался еще страшней. Лонго старался не дышать глубоко и непрестанно себе напоминал: быть приглашенным на коронацию — великая честь.
Приглушенный рев — будто волна обрушилась на берег — донесся снаружи, от толпы простолюдинов, окруживших церковь и теперь первыми завидевших Константина. Лонго повернулся вместе со всеми лицом к дверям. Ему не терпелось увидеть нового императора, кому выпадет оборонять Константинополь от турок. Рев снаружи делался все громче и громче, и наконец двери церкви распахнулись. Два ряда юношей прошествовали, помахивая серебряными кадилами на длинных цепочках и наполняя храм сладким ароматом благовоний. За юношами вошел Константин, облаченный в простые белые одежды, белые сапоги и перчатки, — высокий, стройный, со смуглой загорелой кожей, с красивым сильным лицом. Аккуратно подрезанные волосы и ухоженная бородка были совершенно седыми, хотя Константин вовсе не казался стариком. В свои сорок четыре года он сохранил еще юношеский задор и силу, шагал уверенно — горделивый, величественный. Взошел по ступенькам на помост, воздвигнутый перед алтарем, повернулся к толпе. Совсем близко — и Лонго сумел разглядеть глаза нового императора: серые, спокойные, добрые.
Император торжественно прочел символ православной веры, и после каждого «Верую!» толпа возглашала в унисон: «Боже, храни государя!» Когда же сказал: «Верую в единую святую, соборную и апостольскую Церковь», многие смолчали. Константинова политика объединения православных с католиками была не слишком популярна.
— Клянусь жизнью своей и кровью своей защищать державу, врученную мне Господом! — изрек наконец Константин.
— Боже, храни государя! Да укрепит самодержца Господь! — отвечал народ.
— Клянусь править справедливо и быть заботливым пастырем для людей!
— Спаси, Господи, люди твоя! — отвечала толпа.
Константин повернулся спиной к толпе и встал на колени перед дряхлым старцем, облаченным в алый саккос, — митрополитом Мистры. Тот простер руку над Константином и заговорил нараспев: «Господь помазал государя елеем радования, одел его силою с высоты, наложил на главу его венец от камня честного, даровал ему долготу дней, дал в десницу его скипетр спасения, посадил его на престоле правды, сохранил его под своим покровом и укрепил его державу. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь!»
Двое знатных сановников облачили Константина в порфиру.
— Прими же печать Духа Святого! — возгласил митрополит и помазал святым миром чело, очи, ноздри, уста, уши, грудь и руки с обеих сторон.
— Богом венчанный, Богом дарованный, Богом приукрашенный, благочестивый, самодержавный василевс! Прими же корону, еже есть видимый образ данного тебе от Всевышнего над людьми твоими самодержавия к управлению их и к устроению всякого желаемого им благополучия! — заключил митрополит.
Молодой служка принес корону империи, стемму: толстый золотой обруч, украшенный драгоценными камнями, с решетчатым высоким узором поверху, а за ним — навершие из белейшего горностаевого меха. Митрополит положил дряхлую руку на корону, поднял, но та оказалась слишком тяжелой для старика. Толпа замерла в ужасе: митрополит не удержал корону, уронил, она скатилась по ступеням к подножию помоста.
— Господи, помилуй! — выдохнул пораженный толстяк слева от Лонго. — Страшное знамение!
Побледневший митрополит замер. Побежал шепоток, кто-то выкрикнул, что это провозвестие гибели Рима. Крикуна зашикали, но зашептались оживленней. Константин же встал и повернулся к толпе, немедленно замолчавшей. Спустился по ступеням, поднял высоко корону — чтобы видели все.
— Я верую в милость Господа и в силу человеческих рук, а не в знамения! — провозгласил он и увенчал короной свое чело. — Да благословит меня Господь, да наделит меня мудростью править справедливо и силой защитить державу моих предков!
Толпа разразилась криками ликования, и Лонго вместе с ней. Теперь уже сомнений не оставалось: за этого императора Лонго сразится с радостью.
Вскоре крики вразнобой сменились единым, мощным славословием, какое по обычаю возносилось каждому новому василевсу: «Свят, свят, свят! Слава в вышних Богу и на земле мир!» Люди опускались на колени; и миряне, и клирики — многие распростерлись на полу. Лонго опустился на колени, но простираться не стал. Он, благородный генуэзец, был готов почитать императора, но не собирался ползать на брюхе ни перед кем. И головы не склонил. Потому Константин обратил на него внимание, кивнул ему и затем вышел из храма. За ним последовали митрополит и юноши с кадилами.
Так Константин Драгаш стал Константином Одиннадцатым, Цезарем Августом, богоданным василевсом Византии, императором Рима.
Вместе с толпой Лонго пришел к дворцу. Из-за обилия людей сразу подойти не удалось, он лишь издали разглядел Константина, сидевшего на троне посреди двора. Император улыбался, а перед ним нескончаемой чередой проходили люди, склонялись, целовали колени с выражением преданности, клялись в верности. Лонго присоединился к процессии и вскоре оказался перед императором. Поклонился низко.
— Ваше величество, для меня высочайшая честь из всех людей Генуи первым поздравить вас с восшествием на престол и изъявить вам нашу добрую волю и дружественность.
— Спасибо, синьор Лонго. Я рад видеть вас на своей коронации, — ответил Константин. — Я благодарен за то, что вы привезли послов моей матери и корону. Без вас сегодняшней церемонии не было бы. Будьте же почетным гостем на сегодняшнем пиру! Разделите со мной трапезу.
— Ваше величество, это приглашение — несказанная честь для меня. Но, к печали моей, я не могу его принять. Слишком долго не был я в Генуе и жажду поскорее вернуться. Я должен отплыть немедленно.
— Что ж, тогда — в добрый путь! Вы всегда желанный гость при моем дворе.
— Ваше величество, спасибо, — ответил Лонго, снова низко кланяясь. — Мой меч всегда к вашим услугам. Если понадобится, я немедля примчусь на ваш зов.
— Да пребудет с вами милость Божья, синьор Лонго! — сказал император Константин.
— Сохрани вас Господь, император Константин.

 

Январь 1449 г.
Близ Эдирне
Турецкое войско шло вдоль реки Марицы длинной плотной колонной, растянувшейся на многие мили. В голове ее рядом с Улу, окруженный телохранителями, ехал Мехмед. День был прохладный, ясный. Замечательный зимний день, и сердце Мехмеда пело. После недель муштры, сбора припасов и бойцов молодой султан вел в поход шестьдесят тысяч отлично снаряженных и обученных воинов. Своих воинов!
С войском отправился и султан Мурад, его несли в паланкине посреди колонны. Но завтра, когда войско покинет долину Марицы и направится на восток, Мурад вернется в Эдирне. Завоевателем Константинополя станет один Мехмед. И никто больше не сможет шептать за его спиной язвительное: «Книжник Мехмед, белоручка Мехмед!» Незачем будет убивать месяц за месяцем в далекой Манисе. Мехмед займет законное место на троне, хочет того отец или нет. С победоносной армией за спиной, с Константинополем у ног — кто сможет остановить его? Одна мысль об этом наполняла радостью.
Но улыбка сползла с лица, когда первые ряды вдруг остановились, а за ними — и вся колонна.
— Улу, посмотри, в чем дело! — приказал Мехмед.
Улу ускакал и вскоре вернулся с толстоватым коренастым греком, неловко державшимся в седле. Молодой султан присмотрелся: глаза умные, пытливые, но сторожкие, темно-синий богатый кафтан с драгоценными камнями, массивное золотое ожерелье. Наверное, советник какой, политик-хитроплет. Мехмед таким не доверял.
— Говорит, что он — большой чин, Сфрандзи зовут, посол из Константинополя. Ехал с горсткой охраны. Говорит, у него срочное послание для султана.
— Султан — я, — сказал Мехмед по-гречески. — Можешь передать послание мне.
Тот посмотрел на юношу с сомнением.
— Хорошо, — молвил он наконец. — Мое имя — Георгий Сфрандзи, я — praepositus sauri cubiculi Константина Драгаша, посланник Римской империи. Я прибыл с поручением от императора.
— Император мертв, — сказал Мехмед.
— Да, Иоанн Восьмой, прежний наш император и ваш верный союзник, мертв. Но я прибыл от его брата, наследника трона, принявшего корону под именем Константина Одиннадцатого.
— А разве младшие братья не оспорили его притязания на престол?
— Дмитрий и Фома Драгаши поклялись в верности Константину, — объявил Сфрандзи, и нотка самодовольства в его голосе не осталась незамеченной. — Они будут править Мореей, Фома — из Кларенцы, Дмитрий — из Мистры.
Мехмед ушам своим не верил. По самым последним сведениям, Константин был еще в Мистре, а оттуда — месяц путешествия до Константинополя. Как же он управился так быстро короноваться? К тому же шпионы заверяли: братья обязательно сцепятся за трон. Про себя Мехмед поклялся снести головы всему семейству.
— Что же посылает новоявленный император султану?
— Он послал меня с тысячью серебряных ставратонов в знак его добрых намерений и желания сохранить мир между нашими народами.
— Мир? — Мехмед расхохотался, затем указал на войско, бесконечной колонной вытянувшееся за ним. — Как видишь, уже слишком поздно для мира.
Пусть греки и объединились — это не нарушит его планов.
— У меня тоже есть послание для императора. Улу, отруби ему голову и пошли в Константинополь на блюде.
— Твои слова неуместны, наследник Мехмед, — раздалось из-за спины.
Старый султан подъехал незаметно и встал позади сына, неловко держась в седле. Неужели все слышал?
— Послов всегда следует принимать любезно и вежливо, — произнес Мурад наставительно, подъезжая к сыну. — Мы не варвары, пренебрегающие законами гостеприимства. Приветствую тебя, доблестный Сфрандзи! Добро пожаловать на земли османов!
— О великий и мудрый султан, благодарю вас, — ответил Сфрандзи с чувством. — Я принес вам приветствие от моего повелителя Константина, только что принявшего корону Римской империи. Он шлет приношение в знак доброй воли.
— Это воистину приятные новости. Я всецело одобряю восшествие на престол Константина и благодарю его за подарок. Конечно же, я всей душой стремлюсь к миру между нашими великими державами. Сегодня вечером в моем дворце будет пир в честь нового императора, и ты, если пожелаешь, станешь почетным гостем на нем!
— Ваше величество необычайно добры ко мне.
— А теперь, владыка Сфрандзи, я должен покинуть тебя. До вечера!
Сфрандзи поклонился и в сопровождении стражи из янычар отъехал. Как только он скрылся из виду, Мехмед спросил возмущенно:
— К чему же было войско собирать? Нужно бить сейчас, когда мы готовы, а они — нет!
— Помалкивай, сын мой, — отозвался Мурад. — Я решил, и решение мое непреклонно. Мудрый султан должен понимать ценность мира.
— Мудрый султан не должен бояться ударить, когда пришло время, — упорствовал Мехмед. — Они не ожидают атаки, в особенности сейчас, когда императора только что короновали, а вы пообещали грекам мир.
— Вероломно нарушать данное мною слово я не стану. Нападать сейчас — глупо. Я надеялся на быструю победу, рассчитывал воспользоваться усобицей. Наше войско слишком слабо, чтобы овладеть объединенным против нас Константинополем. Оно не подготовлено к долгой осаде зимой. Все, этот поход окончен. Распускай войско. Сам возвращайся в Манису.
— Да, отец, — ответил Мехмед разочарованно и раздраженно.
Потом он долго сидел в седле и смотрел, как колонна, развернувшись, двинулась в недолгий путь домой, к Эдирне. В душе Мехмед проклял отцовскую трусость. Проклял и нового императора. Они разбили его планы, отняли его армию! Украли возможность добыть славу, вновь сделаться настоящим султаном. Мехмед погнал коня галопом мимо длинных шеренг войска, помчался к Эдирне, будто стараясь обогнать разочарование и горечь. Но не смог, и на скаку глаза его застили горькие слезы.

ГЛАВА 4

Февраль 1449 г.
Генуя
«Ла Фортуна» прибыла в Геную вечером. Рассекла спокойные воды залива, пристала у фамильного причала Джустиниани. За гаванью расстилался город, дома тесно лепились друг к другу, зажатые окружавшими крутосклонными горами. Вершины припорошил снег, отливавший алым на вечернем солнце. Лонго оставил команду разгружать корабль, а сам вместе с Тристо и Уильямом пошел по узким вьющимся улочкам к палаццо Джустиниани, находившемуся неподалеку. Во дворе удивленный домоправитель радостно приветствовал Лонго.
— Добро пожаловать домой, господин Лонго! Слава богу, вы живы! Так долго вас не было, мы уже и беду заподозрили. Ночевать останетесь? Мне накрывать на стол?
— Нет, Джакомо, спасибо. Приведи мне коня и еще пару — для Тристо и Уильяма. Мы немедленно отправимся на виллу.
— На виллу? — переспросил Джакомо с тревогой. — Может, мне отправить посыльного, чтобы подготовились к вашему приезду?
— Не нужно. Думаю, мы поскачем быстрей любого посыльного.
Джакомо нервно потер руки. Конечно, ему хотелось предупредить управителя виллы, Никколо, о прибытии хозяина. Лонго тут же заподозрил неладное. Никколо наверняка, по обыкновению своему, учинил безобразие.
Вилла находилась всего в трех милях от города, на горном склоне, возвышавшемся над постройками, и была окружена полями и виноградниками. Лонго со спутниками добрался до нее с темнотой. Лошадей привязали в роскошном винограднике позади виллы. За лозами явно хорошо ухаживали и в отсутствие хозяина. Но мысли Лонго занимало вовсе не состояние угодий.
— Тихо! — предупредил он Тристо и Уильяма. — Давайте-ка глянем, чем добрый управитель Никколо занимался в мое отсутствие. Тристо, можешь отправляться к себе домой на эту ночь. Встретимся завтра.
Тристо без звука ушел к себе, а Лонго с Уильямом отправились к вилле пешком.
Она была ярко освещена. Приблизившись, они услышали смех и музыку. Пробираясь по винограднику, никого не заметили, разве что пьяницу, выбравшегося помочиться среди лоз и громко при том распевавшего:
Дайте мне девку, чтоб звать своей!
Дайте мне девку, прошу!
Дайте мне девку для тряски костей —
Я хорошо заплачу!

Виллу окружала стена шести футов высотой. Лонго вскарабкался, втянул за собой Уильяма. Со стены хорошо просматривался сад: фонтаны, ухоженные дорожки, живые изгороди — и люди, люди повсюду. Слуги Лонго бродили, пошатываясь, распевали непристойные куплеты, развлекались с толпой размалеванных, крикливо одетых полногрудых женщин — несомненно, шлюх. Тут и там мужчины тянули их в кусты. На самой вилле праздник тоже был в разгаре: музыканты Лонго вовсю ублажали публику, бодро выдавая на виолах, лютнях и флейтах местные народные песни.
Лонго с Уильямом спрыгнули, пошли среди пьяных. Когда они приблизились к зданию, музыкант узнал хозяина. Он смертельно побледнел, уронил инструмент и бросился наутек в темноту. Остальные тоже один за другим прекращали играть. Когда воцарилась тишина, все в ужасе воззрились на Лонго. Кто-то охнул. Пьянчужка, согнувшись вдвое, начал блевать. В дверях виллы показался жизнерадостный толстячок с бутылью вина в руке. Увидев Лонго, пробормотал: «Мерда!» И застыл, помертвев от страха.
— Добрый вечер, Ансельмо! Вижу, праздник у вас замечательный.
— Так Сретение же, господин, — пробормотал Ансельмо. — Пьем еще за, за… — Тут его пьяную голову осенило: — Господин, пьем за ваше счастливое возвращение!
— Само собой. А где Никколо?
Ансельмо сглотнул.
— Г-господин, он… он, кажется, в вашей спальне…
— Чудесно. Ансельмо, приберись-ка тут. А ты, Уильям, присмотри за ним и за прочими. Не позволяй им больше пить. Если кто строптивым окажется — режь, не стесняйся.
Уильям вытянул кинжал и ухмыльнулся, глядя на Ансельмо. Лонго же зашел в виллу. Он миновал зал, поднялся по изогнутой мраморной лестнице, заглянул в спальню и обнаружил там голого Никколо с двумя пышными нагими красотками. Никколо был занят — кормил подружек виноградом.
— Кто посмел меня тревожить?! — заревел Никколо, садясь.
Затем, узнав Лонго, проглотил виноградину целиком и подавился ею. Женщины только взглянули на лицо Лонго, на меч у пояса — вскочили и бросились из комнаты. Он же молчал, пока Никколо задыхался. Лицо того сделалось пунцовым, потом — слегка фиолетовым. Наконец управитель сумел выкашлять виноградину и немедленно разразился речью. Отдышаться он еще не успел, а потому словесный поток прерывался судорожными вдохами.
— О-о, как хорошо, мой господин жив. — (Вдох.) — Я так боялся, думал, погибли. — (Вдох.) — Простите за беспорядок. — (Вдох.) — О-о, такая радость вас видеть… — (Вдох.)
— Вижу, ты неплохо позаботился о моем доме, — прервал его Лонго. — Скажи, хорош ли в этом году урожай?
Он поднял лежавшую у кровати бутыль — там их с дюжину валялось, — понюхал остатки.
— Не сомневаюсь, что урожай прошлого года ты изучил досконально. Неббьоло хорошим вышло?
— Да, мой господин, великолепным! Вам нужно попробовать, обязательно!
Кинулся искать полную бутылку, не нашел и затараторил снова:
— Урожай великолепный! Я удвоил стадо и купил соседний виноградник у… О боже!
Речь Никколо прервал принесшийся издалека пронзительный женский визг — то ли кого-то напугали до смерти, то ли, напротив, доставили необыкновенное удовольствие. Визг сделался невыносимо тонким, режущим уши и оборвался внезапно.
— Так что ты хотел сказать? — осведомился Лонго.
— Виноградник купил, — промямлил тот. — У торговца этого, Ридольфи.
— В самом деле?
— Да, господин! Но вы ничего не сказали про наш, э-э… праздник. Вы не гневаетесь на меня, господин?
— С чего бы мне гневаться? — Лонго швырнул бутылку на пол, та разлетелась вдребезги, и бедняга Никколо подпрыгнул со страху. — У тебя все идет неплохо. Пойдем-ка, покажешь, что к чему. Мне особенно хочется взглянуть на поля. Я заметил: они до сих пор не вспаханы. Завтра следует об этом позаботиться.
* * *
Впечатливший Лонго и Никколо визг издала жена Тристо, Мария, одновременно перепуганная до смерти и счастливая до беспамятства. Тристо тихонько подкрался к дверям крошечного, в одну комнату, домишки и, затаившись у входа, вовсе не удивился, услышав два голоса вместо одного. Мужской, тихий и нежный: «Как оно тебе идет! Я куплю еще десять!» И женский хриплый чувственный смешок. Тристо, напрягшись, изобразил на лице гримасу праведного негодования. Попробовал, заперта ли дверь. Та оказалась открытой, Тристо ее распахнул — и увидел на столе перед собою остатки роскошной трапезы: жареный фазан, разнообразные сыры, три бутылки вина. В очаге весело потрескивал огонь. На кровати лежала жена, частично одетая в шелковое кружевное платье, на жене же расположился полуголый тип, прежде ни разу Тристо не виданный. Именно тогда, завидев перекошенное от ярости лицо мужа, Мария и завизжала. Посчитав ее визг проявлением экстаза, незнакомец, обращенный к Тристо спиной, задергался поживее. Мария еще визжала, когда Тристо ухватил типа за шиворот, поднял с постели и выбросил в открытую дверь. Визг тотчас же прекратился.
— Слава богу, ты здесь! — воскликнула Мария. — Этот мерзавец делал со мной, что хотел!
Мерзавец же встал и со всей быстротой, на какую способен человек со спущенными, болтающимися на щиколотках штанами, подковылял к двери.
— Это я — мерзавец? — возопил он гневно. — Да о чем ты? Кто этот верзила?
Тристо захлопнул дверь перед его носом, чем и пресек возмущенную тираду.
— Делал с тобой, что хотел… надо же!
Тристо уселся за стол и налил себе вина. Свирепая гримаса на его лице сменилась безмятежной улыбкой. Он присмотрелся к новому кружевному платью жены.
— Красивое.
— Нравится? — спросила Мария, приводя в порядок растрепанную одежду.
Мария была ширококостная пышная женщина, изобильная прелестями; не то чтобы красивая, но привлекательная, с длинными черными волосами и лукавой улыбкой.
— Да он никто! Просто торговец из города. Разве ж я могу защитить себя, когда мужа нет? Целых два года, Тристо, два года! Да ты хотя бы постучал из вежливости. Господи боже, ты меня перепугал до смерти! Думала — это призрак твой из преисподней, стоишь в дверях, страшный как сатана!
— Ну, я не призрак, вернулся жив и здоров, — ответил Тристо, допивая вино и принимаясь за полусъеденного фазана. — А теперь поди-ка, поцелуй мужа с дороги!
Мария встала и поцеловала Тристо в губы, а тот звонко шлепнул ее по заду.
— Это тебе за неверность, вредная девка. Ничего такого, пока я дома, поняла?
Мария в долгу не осталась — отвесила мужу добрую оплеуху.
— Женщина, ну а меня-то за что?
— За неверность и за то, что осмелился руку на жену поднять!
Тристо вскочил и отвесил новый шлепок.
— Это за то, что места своего не знаешь!
Она ответила оплеухой.
— А это за то, что посмел ударить даму!
— Даму?! — взревел Тристо, гоняясь за женой вокруг стола и норовя шлепнуть ее по заду еще раз.
Поймал, шлепнул, сцепился с женой, но после краткой потасовки они обнялись, поцеловались, и вот уже оба очутились на кровати, лаская друг друга.
— Добро пожаловать домой, муженек! — со смехом проворковала Мария. — Мне так тебя не хватало.
* * *
Лонго сдержал слово и с утра занялся вспашкой полей. Он сидел в тени оливкового дерева, завтракая хлебом и сыром и наблюдая, как бедняга Никколо старается тянуть плуг по холодной твердой земле, впряженный на манер вола. Лонго сам запряг несчастного. Тот, хотя мучился уже с полчаса, сумел пропахать всего пару шагов. Окончив завтрак, Лонго отправился к упиравшемуся страдальцу. Солнце взошло, и, невзирая на то, что воздух был по-зимнему прохладным, пот лился с Никколо градом. Когда хозяин подошел, управитель в изнеможении пал на колени.
— Никколо, ты пропахал всего шесть футов, — указал Лонго с притворной суровостью.
Поковырял землю ногой.
— И скверно вспахал к тому же. С такой скоростью ты до лета пахать будешь каждый день с утра до вечера!
— Господин, умоляю, не надо больше пахоты! Что угодно, только не пахота!
Наказание было назначено в острастку прочим слугам. Лонго ценил управляющего в достаточной мере, чтоб закрывать глаза на мелкие прегрешения. Поднял его на ноги, высвободил из упряжи.
— Хорошо, тогда беги-ка со всех ног к вилле. Я обойду виноградники, а когда вернусь, то для меня, Тристо и еще троих должны быть готовы лошади. У меня важная встреча в городе, ночевать буду там. Пошли гонца в палаццо, пусть изготовятся.
— О да, господин, немедленно, — повиновался Никколо, мгновенно забыв об усталости.
— Позаботься о спине! — крикнул Лонго вдогонку. — Уверен, что там от упряжи следы остались!
— Конечно! Господин, спасибо за заботу! — крикнул Никколо, приостановившись, и снова резво потрусил вверх по склону к вилле.
Он остановился отдышаться у оливы, под которой завтракал Лонго, затем проворно заковылял вверх и скрылся из виду.
Когда Лонго пришел туда, он обнаружил управителя державшим под уздцы хозяйского коня. Тристо с тремя вооруженными мужчинами стоял, готовый отправиться с Лонго в город. С ними стоял Уильям, немедля кинувшийся к Лонго.
— Можно мне с вами в город? От меня не будет хлопот, обещаю!
— Уильям, мы больше не на Востоке. Здесь ты должен обращаться ко мне «господин», — упрекнул его Лонго, хотя и с улыбкой — ведь Уильям говорил по-английски, и его никто, кроме Лонго и Тристо, не понял. — Тебе сейчас нельзя со мной. Ты не знаешь наших обычаев и легко можешь попасть в неприятную переделку. Когда узнаешь обычаи, выучишься хоть как-то итальянскому — тогда и поедешь. И не раньше.
— Но я ничем не помешаю, — запротестовал Уильям.
— Не сомневаюсь, — ответил Лонго, усаживаясь в седло. — Но тем не менее тебе придется остаться. Никколо, — добавил он, перейдя на итальянский, — займи его чем-нибудь. Поучи языку.
Лонго стронул коня.
Все пятеро не торопясь миновали виноградники и поля, спустились к восточным воротам — высоким и внушительным Порта Сопрана, въехали в город. Когда копыта застучали по узким улочкам, вившимся между тесно прилепившимися друг к другу домами, Лонго заметил бежавшего следом Уильяма. Тот старался прятаться, но безуспешно. Лонго покачал головой. Если парнишка хочет остаться в доме Лонго, придется ему выучиться дисциплине.
Но когда они приехали к Дворцу дожей — величественному, с беломраморными колоннами фронтона, высокой башней, — Лонго выбросил Уильяма из головы. Он спешился, вручил Тристо поводья, зашел. Дворец был сосредоточием генуэзской власти, которая принадлежала горстке богатейших торговых родов: Гримальди, Касселло, Боканегра, Спиноло, Адорно, Фрегозо, Дориа, Фиески и Джустиниани. Главы их сходились на совет раз в месяц, а председателем был пожизненно избиравшийся дож.
Лонго вошел в зал совета — длинный, высокий, с огромным овальным столом посередине. Сел на положенное ему место главы рода Джустиниани, подождал, пока соберутся остальные. Последним вошел дож, Людовико Фрегозо — высокий, длинноносый, с добродушным, на удивление заурядным лицом, типичным для мужчин рода Фрегозо. Он призвал совет к порядку и немедля заговорил о торговле: ожидаемом прибытии нескольких транспортов с Востока, упорных слухах о морском пути в Индию и возможности извлечения выгоды из этого пути. От торговли разговор повернул к политике. Величайший соперник Генуи, Венеция расширяла свои владения в Восточном Средиземноморье. Лонго сидел спокойно, пока разговор не зашел о Пере, генуэзской торговой колонии напротив Константинополя, на другом берегу Золотого Рога.
— Синьор Джустиниани, — обратился к нему дож. — Вы недавно вернулись из Константинополя. С какими новостями?
— С плохими. Битва на Косовом поле проиграна, армия крестоносцев разбита, Янош Хуньяди отступил в беспорядке. У греков нет сил сражаться с турками. Если последние нападут — Константинополь без помощи извне долго не продержится.
За столом замолчали. Наконец заговорил Никколо Гримальди, мягкоречивый старик, известный искусностью в торговых делах.
— Если падет Константинополь, мы потеряем Перу. Наша торговля с Востоком сильно пострадает.
— У нас ничего не останется, мы превратимся в легкую добычу для венецианцев, — согласился Умберто Спинола.
— И что бы вы нам предложили, синьор Джустиниани? — спросил Фрегозо.
— У нас две возможности. Первая: отправить послов к султану и договориться о Пере. Мурад, конечно, неверный, но он человек слова. Однако здоровье его неважное, а я почти ничего не знаю о наследнике престола. К тому же мне неприятно умолять турок о милости. Вместо этого я предлагаю договориться с императором греков. В обмен на торговые уступки мы могли бы послать людей и корабли на подмогу Константинополю. Полагаю, только уверенность в сильной поддержке греков Западом может приостановить турок. Но что бы мы ни решили делать, действовать надо быстро. До сих пор лишь добрая воля Мурада сохраняла мир. Боюсь, долго он не продлится.
Лонго сел на место. Первым отозвался на его речь Спинола, человек чрезвычайно набожный и турок ненавидевший.
— Я согласен с синьором Джустиниани. Мы не должны вступать в переговоры с султаном неверных.
— Красивые слова, — откликнулся Джованни Адорно, круглолицый румяный толстяк с обманчиво добрым, веселым взглядом; человек умный, холодный и безжалостный. — Но вера, синьор Спинола, не мешает вашим торговым агентам договариваться с турецкими военачальниками и приобретать у мусульманских купцов пряности на миллионы сольдо.
— Вы сомневаетесь в моей вере?
— Вовсе нет, — уверил его Адорно полным благожелательности голосом. — Я попросту хотел подчеркнуть: даже самые благочестивые среди нас ведут дела с неверными. От этого зависит самая наша жизнь.
— Тут есть и оборотная сторона, — вставил Лонго. — Сделка с султаном прогневит греков. Нам нельзя рисковать потерей тамошних причалов и складов.
— Именно, — согласился Спинола. — Потому нам следует поддержать Константинополь.
— Простите, пожалуйста, мои сомнения, но во сколько нам это обойдется? — спросил Гримальди. — Содержать войска на таком расстоянии недешево. Я не хочу обанкротить наш город, оплачивая еще не начавшуюся войну.
Многие кивнули — либо ударили кулаками по столу — в знак согласия.
— И если, несмотря на нашу поддержку, Константинополь все равно падет, мы опять же все потеряем.
— Это будет жертвой за веру, — заупрямился Спинола. — Разве мы не христиане и нет у нас долга перед Господом?
— Синьор Спинола, я уверен, никто из нас ничего не забыл, но у нас также долг перед городом и его людьми, — заметил Фрегозо. — Я предлагаю послать гонцов к султану…
— Но синьор! — перебил его Лонго. — Мы не можем бросить Константинополь на произвол судьбы.
— Мы и не бросим, — заверил его Фрегозо. — Мы выясним мнение султана, но официального договора заключать не станем. А императору Константину пообещаем помощь в случае войны.
Итак, дож предлагал не делать вообще ничего.
— Кто за? — спросил Фрегозо.
Ответом ему было сплошное: «Да, да!» Лишь Лонго и Спинола промолчали.
— Решено! — заключил дож. — Дело улажено, и на этом я объявляю заседание закрытым.
Лонго встал и вышел из дворца, не сказав никому ни слова. Решение его не удивило, но он все равно расстроился и разозлился. Лонго услал Тристо и прочих в палаццо, а сам отправился пешком, чтобы ходьбой разогнать злость.
Назад: ПРОЛОГ
Дальше: ГЛАВА 5