Книга: Пламя Магдебурга
Назад: Глава 7
Дальше: Глава 9

Глава 8

Сколько в Германии дорог? Сотни, может быть, тысячи. Они расплетаются каменной паутиной у городских площадей, кланяются резным башням соборов, испуганно смотрят на пушечные бастионы и рвы, а затем ловко и незаметно ныряют в тень крепостных ворот и бегут себе дальше, мимо деревянных предместий, мимо мельниц и колодезных журавлей, мимо полей, засеянных хлебом, и огороженных пастбищ, мимо сторожевых застав и шумных постоялых дворов, дальше, вытягивая круглую спину над реками и оврагами, дальше, за холмы, через лес, вслед за тающим на закате солнцем.
Скрипят по дороге колеса, чавкают солдатские башмаки, выбрасывают мокрую глину копыта коней. После римлян не прокладывали в Германии хороших дорог. Колдобины и бугры, грязные сырые ямы после дождя. С давних времен постановили: ширины дороги должно хватать ровно на то, чтобы могли разъехаться два встречных всадника. Два – и не более того. И редко где строили с тех пор шире.
Узкая, разбитая, грязная – дорога бежит вперед. В городе ее мостят камнем, в деревне – травой. Дождь умывает ее, солнце греет, луна поит молоком из кружки. А она бежит дальше, день и ночь, в сушь и в ненастье, поворачивая то вправо, то влево, с любопытством глядя по сторонам. Вот белые стены монастыря. Вот суровая каменная крепость. Вот пахнущий медом желто-розовый луг, над которым вьются шмели.
Дорога бежит вперед. Через серебряные рудники Саксонии и вересковые пустоши Люнебурга, через буковые леса Шварцвальда и изумрудные виноградники Майна, мимо холодных стен Вены и кельнских церквей, по затихшим площадям Гейдельберга, сквозь нарядные улочки Мейссена, мимо соляных шахт в Гарце – дальше и дальше. Из Эрфурта – в Кассель, из Брауншвейга – в Ганновер, из Бремена – в Мюнстер, из Кобленца – в Дюссельдорф…
Дорога бежит, вьется в траве желтой песчаной лентой и не замечает, как переменилась вокруг земля. Дым поднимается над литейными мастерскими, дым тянется от походных костров, дым стелется на месте сожженных деревень. Поля зарастают бурьяном, ветшают мосты, городские ворота захлопнуты наглухо. Настороженная тишина всюду. Обеднела, опустела земля…
Под толстой дубовой веткой ветер качает ноги повешенных. Вороны деловито вышагивают по широкому, пахнущему железом полю. Глядят из темноты лунные волчьи глаза.
Тринадцать лет путешествует по дороге война. От княжеского замка до лачуги угольщика, от Рейна до Одера, бредет, опираясь на костяной посох, укрыв страшное свое лицо капюшоном, и люди в страхе захлопывают перед ней двери. Земля дрожит под ее шагами, липкий кровавый след тянется за ее спиной. Кого-то она щадит, шаркает черными ногами мимо. К кому-то стучится в дверь. Все боятся войны – и все ее забывают. Дорога принесла ее – дорога и унесет. Нужно только спрятаться и переждать, а там, глядишь, все снова будет как прежде: вместо солдатских постоев – заезжие купцы, вместо горбатой виселицы – ярмарочное колесо с разноцветными лентами, вместо ружейной стрельбы – шумная деревенская свадьба. Снова будет сыпаться зерно на мельничные жернова, снова будет литься пиво в трактирах. Потерпите еще немного, люди! Господь сжалится над милой, усталой Германией…
* * *
Для поездки в Гервиш Якоб Эрлих отобрал пятерых провожатых: Маркуса, Вильгельма Крёнера, Гюнтера Цинха, Альфреда Эшера; пятым, после некоторых раздумий, взял Отто Райнера, сына покойного кровельщика. Крепкий парень, неглупый. Нужно, чтобы они с Маркусом помирились, притерлись друг к другу. Негоже ссориться из-за женской юбки.
Выехали на рассвете. Райнер правил запряженными в телегу лошадьми, Эшер, Крёнер и Цинх сидели с ним рядом. Сам цеховой старшина с сыном ехали впереди, на двух буланых конях, высматривали дорогу.
Оружия с собой захватили в достатке: пять аркебуз, мешочек с тремя дюжинами пуль, кожаную пороховницу, топор на длинном древке. У верховых, кроме того, были приторочены к седлу кобуры с пистолетами. Если бы лет пять назад кто-то сказал Якобу Эрлиху, что для поездки в Гервиш ему придется брать с собой целый арсенал, он бы только поморщился. Но сейчас время другое. Хочешь уберечь себя и свое добро – будь готов к драке.
Деньги, что взяли с собой, были зашиты у него в поясе. Полсотни серебряных монет, настоящее богатство. Прежде за такие деньги можно было бы скупить в Гервише весь урожай. А вот сколько удастся сейчас – одному Богу известно…
День выдался хороший. Огромное голубое озеро неба плыло над головой, белыми соляными горстями таяли в нем облака. Колеса скрипели, из-под конских копыт выбивалась желтая пыль.
Цеховой старшина чуть повернул голову, посмотрел на едущего рядом сына. Уверенно держится в седле, хороший наездник. Странное дело: мужчины в роду Эрлихов всегда были коренастыми, крепкими. Такими были его отец и его дед, умерший тридцать лет назад от лихорадки, таков же вышел и Андреас, его старший сын. Но Маркус отличался от них от всех. Высокий, узкоплечий, темноволосый… Впрочем, ни силой, ни характером его Господь не обидел. Однажды в трактире у него приключилась размолвка с Карлом, сыном дровосека Генриха Гаттенхорста. Выпив лишнего, тот при всех оскорбил Маркуса, пригрозил свернуть ему челюсть. Маркус ничего не ответил ему, не полез в драку. Вместо этого молча, не сводя с обидчика глаз, пробил ударом кулака деревянную перегородку в два пальца толщиной. Рука при этом сильно распухла, но кости – что удивительно – остались целы. Узнав о случившемся, Якоб вначале хотел устроить сыну крепкую взбучку, но затем передумал. То, что сделал Маркус, – мужской поступок, поступок, внушающий уважение. А уважение рождает власть.
Цеховой старшина нахмурился, задумчиво тронул рукой темную лошадиную гриву.
Через месяц должна состояться свадьба Маркуса и Греты Хоффман. Черт возьми, не будь она дочерью бургомистра, он никогда не разрешил бы сыну жениться на ней. Слишком глупа, слишком набожна, слишком покорна. Бледная тень своей матери… Настоящая женщина должна быть сильной. Она должна поддерживать своего мужа, правильно воспитывать его сыновей. Кого сможет воспитать Грета? Что она вообще может? Стряпать и убирать дом? На это сгодится служанка. К тому же она не слишком-то и красива – бледная кожа, широкие бедра, маленькая, едва различимая под платьем грудь. Навряд ли она станет Маркусу хорошей женой. И все же их брак должен быть заключен. У Карла Хоффмана нет сыновей, его имя умрет вместе с ним. Грета – единственная наследница, а значит, все, что принадлежит сейчас семье бургомистра, со временем перейдет Маркусу и его детям. И тогда, впервые за несколько сотен лет, семейство Эрлихов станет в Кленхейме первым.
* * *
В Гервиш прибыли ближе к полудню. Деревня располагалась на небольшом взгорке и издалека напоминала военный лагерь: частокол из толстых бревен, низкая сторожевая башня возле ворот. Глядя на все это, Якоб Эрлих нахмурился – еще год назад никаких укреплений здесь не было.
Сделав знак Маркусу и остальным, он направил коня к воротам. До них оставалось еще не меньше полусотни шагов, когда с башни раздался окрик:
– Стой!
Старшина придержал коня. С башни в него целил из арбалета часовой, еще двое – тоже с арбалетами – вышли из-за приоткрытой створки ворот. За их спинами рвался яростный собачий лай.
– Кто таков? – выкрикнул один из стоящих в воротах людей, кривоногий крестьянин в сдвинутой на глаза грязной шляпе.
Якоб Эрлих прищурил глаза. Подобного обращения он не терпел.
– Кто таков? – визгливо повторил кривоногий. – Отвечай или проваливай, а то… – И нацелил арбалет Эрлиху в грудь.
– Вызови старосту. Он знает, кто мы такие и откуда явились.
– Буду я беспокоить господина Цольнера! Говори, или будем стрелять.
Подъехавший сзади Маркус потянул из седельной кобуры пистолет. Но отец остановил его: не за тем они приехали, чтобы устраивать свалку.
– Передай господину старосте, что прибыл господин Эрлих из Кленхейма и с ним пятеро провожатых, – сказал он. – По торговому делу.
Крестьяне пошептались, один из них кивнул и скрылся в воротах.
Староста появился через четверть часа, и еще до его появления створки ворот были растянуты в стороны.
Эрлих спешился, староста не торопясь подошел к нему.
– Не держи зла, Якоб, – с безразличным видом сказал он. – Времена нынче лихие, я воспретил пускать незнакомых в деревню. Сам знаешь: добрых гостей теперь нечасто Господь посылает, все больше тех, у кого сума пустая да железо в руке. Две недели тому, на святого Георгия…
– У меня сума не пустая, – холодно перебил его Эрлих, – и обхождение такое тоже не про меня. Считай, что за тобой должок, Фридрих.
Цольнер посмотрел исподлобья, дернул морщинистой шеей, а затем сказал:
– Проезжайте к моему дому. Там и говорить будем.
* * *
– Напрасно приехали, – были первые слова старосты, когда они сели по двум краям широкого деревянного стола. Якоб поглаживал рукой седую жесткую бороду, Маркус сидел, глядя прямо перед собой. Отец велел ему присутствовать при разговоре, но не встревать. Райнер и остальные дожидались на улице. Ни пива, ни угощения староста не предложил. Смотрел недовольно, угрюмо.
– Напрасно приехали, – повторил он. – Ничего не найдете – ни здесь, ни в Лостау, ни в Вольтерсдорфе. Хоть на полсотни миль вокруг обыщите. Все выгребли проклятые интенданты. Цедят кровушку из дойной коровушки. Как всю сцедят – тогда, может, и успокоятся.
– Мы не солдаты, – сказал Эрлих. – Что возьмем – заплатим за то честную цену.
– Ничего нет, – упрямо покачал головой Цольнер. Лицо у него было неприятное: темная кожа, низкий лоб, глубокая складка между бровями, мутноватые, холодные глаза. Не лицо, а пересохшая глиняная маска.
– Лошади и коровы у вас остались, – сказал Эрлих, чуть прищурившись. – Знать, не всех увели солдаты?
«Злится», – подумал про себя Маркус. И впрямь выходило, что староста их обманывает. Отец говорил, что у гервишской общины двести моргенов пашни, а еще пастбища, и луга, и полторы сотни лошадей. И годовой подати в прежние годы Гервиш платил едва ли не больше, чем Кленхейм. Неужто за год растратили всё? Не бывает такого…
Глиняная маска треснула посередине – староста усмехнулся.
– Думаешь, цену набиваю? – проскрипел он, уставив свои мутные глаза на Эрлиха. – Было бы чему набивать… А скотина – что ж, сжалился над нами Господь, успели в лесу спрятать, прежде чем солдаты нагрянули. Вот только продавать не станем. Ты же, поди, не будешь руку свою торговать или ногу. А для нас те лошади и коровы не меньше стоят. Без них жизни нет.
– Нам твоя скотина не нужна. Нужна мука, зерно или сушеный горох. Платим серебром, без отсрочки. Если желаете, в уплату отдадим свечи.
– Не слушаешь меня, Якоб, не веришь, – с укором произнес староста. – Напрасно. Думаешь, что земля у нас богатая, кладовые глубокие и зерна упрятано на годы вперед? Что ж… Земля и вправду богатая, да только исклевал ее черный орел. Клюнул раз, клюнул два, кожи кусок сорвал, а потом уже принялся и мясо от костей отдирать… Здесь, по правому берегу, два полка стоят, без малого шесть тысяч солдат – доподлинно знаю, один из заезжих интендантов рассказывал. И всю эту прорву надо кормить. Они теперь с каждой деревни тянут: муки, пива, соленого мяса, сена для лошадей – всего им подай, да сразу. А не отдашь – грозятся дома обыскивать и двери ломать или чего похуже. Считай, каждую неделю теперь приезжают… Хуже, что кроме них еще всякая шваль таскается по дорогам – мародеры, да и просто бродяги с ножом под полой. Думаешь, от хорошей жизни мы частокол этот выставили? По-другому не защитишься.
Эрлих бросил на него внимательный взгляд, задумчиво тронул бороду. Негромко сказал:
– Частокол и против солдат пригодиться может.
Мутные глаза старосты на секунду вспыхнули, а затем снова погасли.
– Против солдат… – глухо повторил он. – Может, так и есть. Да только солдаты – не мародеры и не побирушки. С этим-то отребьем разговор короткий: если кто сунется или повадится красть у нас скотину – живым не уйдет. Но солдаты – совсем другое. За ними сила, с какой не померяешься. Приезжают под флагом, бьют в барабан, трясут бумагой от своего полковника, тычут аркебузой в лицо…
– И что с того? – хмуро спросил Эрлих. – Закрой перед ними ворота, и пусть катятся.
Староста тяжело посмотрел на него:
– Вспомни сам, Якоб. Два года тому, когда стояла в этих краях армия Валленштайна, в Вайзенфельде выставили вон троих фуражиров. Выставили не просто так: отобрали коней и оружие, да и бока намяли немного. А два дня спустя, на рассвете, нагрянули в Вайзенфельд герцогские рейтары. Всех деревенских мужчин вывели на площадь, к колодцу, и разделили на две половины: тех, что слева, отправили обратно домой; тех, что справа, – повесили у дороги. Сорок душ погубили… А герцог еще и наложил на Вайзенфельд триста талеров штрафа за причиненное беспокойство.
– Значит, так и будете их подкармливать? – спросил Эрлих. – Смотри, это добром не кончится. Зверь, если силен и ко вкусу крови привычен, возьмет все, куском его не уймешь.
– Знаю, Якоб, знаю, – кивнул староста. – Вот только в открытую с ними нельзя, сомнут. Кланяйся им, покуда спина еще гнется. А уж если надумал выступить против, тогда крепко подумай…
Он подался немного вперед, заговорил тише:
– Я тебе так скажу: чем гнать от ворот интендантов и прочее солдатское воронье, так лучше уж сразу – в землю. Тогда и не узнает никто. Перебить да закопать тела в яму, чтобы потом не нашли. А еще лучше – сжечь. И никакой частокол не понадобится.
В комнате стало тихо. С улицы долетали чьи-то голоса, слышно было, как мычат на лугу коровы, как лязгает железо в кузне.
– Странные ты речи ведешь, Фридрих, – глядя в глаза старосте, произнес наконец Якоб Эрлих. – Как тебя понимать?
– А как хочешь, так и понимай. Голова у каждого своя, с плеч не снимешь и на шею чужую не пересадишь. Думай, может, и додумаешься до чего. Сын твой, что на меня глазами высверкивает, тоже пусть поразмыслит. Жизнь сейчас другая стала, Якоб, не та, что раньше. Переменилось все.
Он помолчал, провел грубой ладонью по истертым доскам стола. Сказал тихо:
– Сюда не приезжайте. На ближние годы не будет у нас с вами торговли. Был в старые времена Гервиш богатым, да только теперь сделался как дырявый карман – что ни запасешь, утекает прочь. Я, по правде, даже не знаю, хватит ли нам зерна, чтобы посеять хлеб на зиму. И не думай, что я тебе жалуюсь. На что тут жаловаться, когда война… Отец мой говорил: когда кругом пожар, не печалься, что тебе крышу пеплом засыпало…
* * *
Обратно в Кленхейм ехали молча. Якоб Эрлих думал о чем-то, нахмурившись и не глядя по сторонам. Цинх дремал, сдвинув на глаза шапку. Маркус ехал чуть позади, время от времени бросая взгляд на отца. Странная речь старосты никак не шла у него из головы. Неужто жители Гервиша принялись убивать посланных к ним интендантов? Невозможно представить такое. Да и как можно справиться с вооруженным отрядом хотя бы в три дюжины человек – сильных, жестоких, сделавших убийство своим ремеслом? Как совладать с ними: хитростью? Нападать из засады? И что предпринять, если хотя бы одному из них удастся ускользнуть и он донесет обо всем своему полковнику? Над этим и вправду стоит поразмыслить…
– Думаешь, Фридрих сказал нам правду? – не оборачиваясь, спросил вдруг отец.
Маркус пожал плечами:
– С чего ему врать? Было бы что на продажу – он бы хоть цену назвал.
– Вот и я думаю, – кивнул старшина. – Значит, в Гервише ничего не осталось. А ведь раньше самая богатая деревня в округе была.
– Кроме Гервиша, есть еще и другие.
– Есть, да только солдаты и в других деревнях кормятся. Поступим вот как…
Он не договорил. Впереди, у поворота дороги, появилось пыльное облако – всадники.
Якоб Эрлих сдвинул брови к переносице, приказал:
– Готовьте аркебузы. Если дам знак – стреляйте.
– Драка будет, господин Эрлих? – играя желваками, хмуро поинтересовался Крёнер. Ветер чуть заметно шевелил его густые рыжие волосы.
– Почем знать… – пробормотал цеховой старшина, вынимая из седельной кобуры пистолет и, сощурившись, разглядывая колесный замок. – А ты, Маркус, будь по другую сторону от телеги. Если в кучу собьемся, легче будет нас подстрелить.
Маркус тронул поводья, отъехал туда, куда приказал отец. «Сколько их там? – подумал он. – Больше, чем нас, или меньше? Про то, что у нас при себе серебро, они не знают, а телега пустая. Может, и не случится теперь ничего».
Так они и застыли на дороге: двое верховых, четверо возле телеги, напряженно глядя, как катится по дороге желтый ком пыли, в котором едва проступают серые, будто сотканные из дыма силуэты всадников.
Двое… Трое… Пятеро… Слышно уже, как выбивают дробь копыта коней.
– Так, может, нам первым стрельнуть в них? – перекосив лицо, спросил Отто Райнер. – Если уж драки не миновать…
Шестеро… Семеро… Семеро!
Якоб Эрлих провел рукой по бороде, высматривая среди всадников главного – офицера. С ним разговор вести, а если к драке дело обернется – его же первого и бить.
Всадники уже близко, пыль не закрывает их, можно рассмотреть каждого.
Вожак – это, пожалуй, тот, что впереди. С непокрытой головой, в кирасе, с алой, кровяной перевязью поперек. Рядом с ним еще двое, в кирасах и шлемах. Те, что следом, – в шляпах с красными лентами, с короткими пиками через седло. Флага при них нет, но и без флага понятно – имперские солдаты. Известно: в каждом войске, чтобы отличать своих солдат от чужих, придуман особый знак. У имперцев – красная заплата на куртке, лента или красная перевязь. Испанцы нашивают на одежду алый косой крест, баварцы носят бело-голубые шарфы.
Пожалуй, еще минута, и будут здесь, больно быстро скачут. Маркус отвел глаза в сторону, посмотрел, виден ли еще Гервиш. Нет, не виден. Скрылся за холмом, не то что домов – башенки колокольной не разглядеть. Подходит к краю дороги лес, шелестит сухая трава. Если перебьют их сейчас – никто не узнает.
Солдаты были уже совсем близко. Впереди, обогнав остальных, несся всадник в стальном шлеме и с пистолетом в руке. Приблизившись, направил руку с пистолетом на Якоба Эрлиха и дернул поводья, останавливая коня. Шестеро других тоже придержали лошадей и стали объезжать телегу с двух сторон.
– Кто и откуда? – выкрикнул первый всадник. Разгоряченная лошадь играла под ним, резво переставляя тонкие, точеные ноги. Добрая лошадь. Только жалко ее – на войне искалечат да изрежут потом в суповой котел…
Якоб Эрлих коротко махнул рукой, дал остальным знак: молчите, мол, буду сам говорить.
– Я старшина кленхеймских свечников, и со мной провожатые.
– Что за… – выругался солдат, подъезжая ближе. – Из какой, спрашиваю, деревни?
– Кленхейм – город, а не деревня. В нескольких милях отсюда.
Солдат переглянулся со своими, ощерился зло, с угрозой:
– Не слышали мы про такую деревню – Кленхейм. Брешешь, старик!
Другие конные тем временем растянулись в полукруг, не таясь, потянули наружу пистолеты, щелкнули замками. Вильгельм и остальные, что стояли рядом с телегой, выставили вперед стволы аркебуз.
– Я говорю правду, – чуть нахмурившись, ответил цеховой старшина. – Были бы вы из наших мест, так знали бы. Про Кленхейм здесь каждый слышал. Мы – честные люди.
– Как же… – насмешливо протянул солдат. – Честные люди не шатаются по дорогам, сидят себе дома. А вы, погляжу, или бродяги, или разбойники. А может, и шведские шпионы…
Эрлих прищурился.
– А кто ты такой, – тихо осведомился он, – чтобы судить об этом? По мне, так солдаты не нападают на мирных людей. Так, должно быть, поступают только безбожники-турки, но никак не честные христиане. Или ты не почитаешь Христа?
– Ах ты, гнилой выкидыш! – выпучив глаза, заорал всадник. – Как ты смеешь, мразь, сын раздолбанной шлюхи!..
Он неожиданно замолчал, а затем совершенно спокойно, даже безразлично, произнес:
– За твою дерзость мы тебя повесим. Вниз головой. Что скажешь?
Эрлих лишь пожал плечами:
– Разве можно что-то возразить столь мудрым и храбрым господам? Хотите вешать – вешайте. Знайте только, что совершаете смертный грех, раз убиваете невиновного.
А сам незаметно шевельнул рукой, Маркусу и остальным знак подал – готовьтесь.
– За грехи пусть с меня святой Петр спрашивает, – издевательски ответил всадник. – Хорошо, что ты не возражаешь.
– Постой-ка, Филипп, – произнес офицер. – Сдается, он и вправду честный человек.
– Посмотри на них, Мартин, – поигрывая пистолетом, ответил тот. – Что они делают здесь? Куда направляются? Кто поручится, что ночью они не перережут глотки каким-нибудь бедолагам или не ограбят деревню?
– Что ж, справедливо. Не знаю, кто ты, путник, но если ты не скажешь правды, то нам действительно придется тебя повесить.
Эрлих медленно повернулся к офицеру. То был мужчина лет сорока, с бледно-голубыми глазами и насмешливым лицом. Волосы и борода его, серые, словно волчья шерсть, были аккуратно подстрижены, поверх черной кирасы расправлен чистый кружевной воротник.
Офицер разглядывал Эрлиха с любопытством, словно картинку в книжке.
– Так куда вы направляетесь?
– Возвращаемся домой из Гервиша.
– Что понадобилось в Гервише?
Эрлих чуть помедлил с ответом. Офицер спрашивает неспроста. Если ездили торговать, а телега пустая – значит, и деньги при себе остались… Нельзя, никак нельзя, чтобы он догадался про серебро. Нельзя себя выдать.
– Хотели потолковать с тамошним старостой, – ответил он наконец. – И, если повезет, взять несколько мешков муки в долг. Нужно как-то прожить до следующего урожая.
Офицер объехал вокруг телеги, все ощупывая своим цепким взглядом. Плавные, неторопливые движения, уверенная, спокойная сила.
– В долг… – задумчиво протянул он. – В нынешние времена хлеб тяжело достать и за деньги, не то что в долг.
Остальные всадники переглянулись между собой.
– Мне незачем лгать, – с достоинством ответил Эрлих. – А гервишский староста – мой давний знакомец, мы с ним и не такие сделки заключали в прежние годы. На него последняя надежда была.
Офицер насмешливо кивнул. Подъехал к Эрлиху почти вплотную, чуть наклонился вперед:
– Деньги зашиты у тебя в поясе, верно? И сколько там? Полсотни монет? Или больше?
Эрлих смотрел ему прямо в глаза. Рука стиснула рукоять пистолета, палец лег на спусковой крючок. Кони всхрапывали и перебирали копытами, еле слышно звякала сбруя. Вильгельм Крёнер стоял у борта телеги, крепко сжимая ружейный ствол.
– Монеты у тебя в поясе, – повторил офицер, не сводя взгляда с цехового старшины. – Ведь так?
Его лицо было всего в нескольких дюймах от лица Эрлиха. Спокойное, обветренное лицо человека, привыкшего убивать.
Цеховой старшина выдержал его взгляд.
– У нас ничего нет, – упрямо повторил он. – Мы – мирные бюргеры. Возвращаемся к себе домой.
Белая лошадь фыркала и била хвостом по бокам. По виску Маркуса медленно стекала прозрачная капля пота. Почему отец медлит?
Один из всадников наклонился к офицеру и что-то прошептал ему на ухо. Тот вопросительно посмотрел на него, а после кивнул.
– Что ж, – сказал он, – нет времени разбираться. Отправляйтесь куда хотите. Но впредь не отъезжайте от своего города далеко, будьте поближе к дому – тогда родные смогут похоронить вас по-христиански.
Окончив эту странную речь и махнув рукой своим людям, он тронулся с места. Другие всадники последовали за ним, засовывая в кобуры пистолеты. Шляпы с красными лентами, пики и стальные шлемы растаяли в пыльном облаке.
Поравнявшись с цеховым старшиной, солдат, которого звали Филиппом, вдруг натянул поводья, остановился.
– На твоем лице печать смерти, старик, – сказал он. – Ты скоро умрешь.
И зло пришпорил белую лошадь.
* * *
Петля осады с каждым днем сдавливала Магдебург все сильней и сильней. Никто в Кленхейме не мог знать о событиях в столице ничего определенного – приближаться к окруженному императорской армией городу по-прежнему опасались. Но звуки пушечной стрельбы день ото дня делались все громче и яростней, и уже только по одному этому обстоятельству можно было догадаться, что шведский король все еще находится далеко от стен Эльбского города, тогда как католики готовят решающий штурм.
Между тем в Кленхейме ждали нового появления солдат. Дозорные на башнях целыми днями высматривали, не покажется ли на дороге имперское знамя, стражники по первому сигналу были готовы зажечь фитили аркебуз. На этот раз горожане решили не повторять прежней ошибки и были намерены встречать солдат не уговорами, а арбалетными стрелами и залпом из ружей. Не зря говорят: не читай волку Святого Писания…
Через несколько дней после возвращения из Гервиша Якоб Эрлих, подозвав к себе сына, сказал:
– Отправишься в Рамельгау. Возьми с собой двоих-троих парней, кому доверяешь.
– Думаешь, в Рамельгау удастся что-то купить?
– Купить – вряд ли. Но, может, узнаете, что в нашей округе теперь происходит. Нельзя все время сидеть в Кленхейме, как в норе.
– Когда?
– Завтра же.
Отец приказал – значит, надо собираться в дорогу. Что нужно? Мешок за плечи, длинный охотничий нож к поясу. В мешок – запас хлеба, несколько луковиц, пиво в кожаной фляге. Перебрав в уме своих приятелей и знакомых, Маркус решил взять провожатыми Петера Штальбе и Альфреда Эшера.
Из Кленхейма вышли, едва рассвело. Над землей плыл белесый туман, капли росы дрожали на тонких цветочных стеблях.
– Вот что ни говори, а не нравится мне народ в Рамельгау, – сказал Петер, когда дорога нырнула под свод высоких деревьев.
– Почему? – спросил Маркус.
– Ушлые они. Смотрят вроде приветливо, а по глазам видно: за дурака тебя держат.
– Тебе не все равно, за кого тебя держат? Нам от них рыба нужна, а не любезности.
– Твоя правда, – зевнув, согласился Петер. – Да только разве достанешь у них теперь этой рыбы? К ним в Рамельгау, как зима кончилась, многие приезжали, но возвращались все с пустыми руками. Матушка говорила…
– Черт с ней, с рыбой, – оборвал Маркус. – Не это главное. Узнать бы, что в Магдебурге происходит.
– Так вроде успокоилось все, – сказал Альфред Эшер. – Уже, почитай, два дня как стрельба затихла.
– Посмотрим, – нахмурившись, ответил Маркус.
Они шли вперед, настороженно вглядываясь в клубящийся над дорогой туман, прислушиваясь к каждому шороху. Кто знает, откуда может появиться солдатский патруль… Но все было спокойно. Не слышно было топота конских копыт, не звенело за поворотом железо, не разносились в воздухе злые, лающие голоса. Дорога покорно и тихо стелилась между деревьями и некоторое время спустя скользнула со склона холма вниз, выводя на открытое место. Перед ними была река, плетеные ограды и тростниковые крыши рыбачьих домов. Не услышав и не увидев ничего подозрительного, Маркус махнул рукой: пошли.
Рамельгау была пуста. Двери в домах были распахнуты и хлопали на ветру, на овощных грядках вместо лука, капусты и тыкв пробивались из земли сорняки. Чуть дальше, ближе к речному берегу, валялось несколько перевернутых лодок с проломленными днищами.
Они зашли в несколько домов, покричали, вызывая хозяев, – никто не ответил.
– Что за чертовщина такая? – пробормотал Маркус. – Куда они все подевались?
Ветер усилился, и теперь в воздухе ощущался слабый, едва различимый запах дыма. Где-то далеко горели костры.
Заглянув для верности в окно одного из домов, Маркус решил подойти к берегу, чтобы посмотреть, не осталось ли там целых, не сломанных лодок. Ведь если им удастся найти лодку, они смогут проплыть по течению вверх, подобраться к столице ближе. Гораздо лучше полагаться на то, что увидел сам, нежели на чужие рассказы. Кто знает, может быть, солдаты уже снялись с лагеря и ушли прочь?
Ступив на берег реки, Маркус невольно отшатнулся назад, едва не потеряв равновесие. То, что он увидел, показалось ему настолько немыслимым и диким, что он зажмурился и с силой провел рукой по глазам.
По реке плыли трупы – столько, что нельзя было сосчитать. Они проплывали мимо, покачиваясь на водной поверхности, и поток их не иссякал. Мертвые, окоченевшие тела, похожие издалека на бревна, словно кто-то сплавлял лес по реке. Большие бревна, а некоторые маленькие, даже крошечные. Почти все они казались серыми, бесцветными, лишь изредка удавалось различить на них грязные потеки крови или черноту ожогов.
Застыв на одном месте, Маркус смотрел, как они плывут – безмолвные, изуродованные, – плывут, неподвижно уставившись в тусклое дождевое небо. Было очень тихо, только сухие стебли тростника шелестели на ветру и заискивающе плескала у ног речная вода.
– Что это, Маркус? – прошептал Петер. – Откуда… они?
Эрлих не слышал его.
Начал накрапывать дождь. Легкие капли разбивались об воду, оставляя на ней чуть заметные круги. Постепенно капли отяжелели, набрали силу и незаметно слились в хлесткие холодные струи, полосовавшие реку и ту страшную процессию, которая двигалась по ней. Гладкая стальная поверхность воды взорвалась, будто от гнева, вздулась прозрачными пузырями.
Сквозь шелест дождя Маркус вдруг услышал какой-то звук у своих ног. Посмотрев вниз, он зажал рот рукой, чтобы не закричать. Течение прибило к берегу человека – мертвого человека. Половина лица его была обожжена, запекшаяся кровь вперемешку с сажей. Огонь содрал кожу, оставив уродливые борозды и ямы, в которых поблескивали лужицы воды. Уцелевший глаз смотрел в никуда. Приглядевшись, Маркус увидел, что это лицо молодой девушки. Может быть, раньше она была красива. Но теперь это невозможно было понять. Крупная родинка на щеке. Выжженные под корень брови. Обугленный рот…
Не отдавая себе отчета в том, что делает, Маркус отпихнул изуродованное лицо башмаком. Труп качнулся на воде и поплыл вниз по течению, загребая тонкими руками тростник.
Кто-то коснулся его плеча, и Маркус вздрогнул.
– Что, Альф? – пробормотал он, увидев перед собой Эшера.
– Там кто-то живой, – тихо ответил тот, показывая в сторону.
Чуть выше по течению барахтался человек. Вяло, почти без сил, он пытался догрести до берега.
Не раздумывая, Маркус бросился в воду, даже не сняв башмаков. Эшер, чуть помедлив, последовал за ним – в воду, кишащую серыми бревнами. «Река как кладбище», – успел подумать он, прежде чем холодный поток обхватил его щиколотки.
Они рвались вперед, ожесточенно расталкивая руками неповоротливые каменные тела. Башмаки увязали в жирном иле, мокрые слипшиеся волосы падали на глаза. А потом дно ушло из-под ног, и им пришлось изо всех сил грести, чтобы не утонуть. Петер что-то кричал им с берега, но на таком расстоянии невозможно было услышать что.
Назад: Глава 7
Дальше: Глава 9