Глава 7
Наступил новый, тысяча шестьсот тридцать первый год.
Этот год принес с собой радостные известия. Несмотря на холода и снег, шведский король Густав Адольф продолжал свое наступление на позиции императорской армии. Его войска захватили города Гартц и Пикриц, взяли в осаду Грейфсвальд, Демин и Кольберг. В руках шведов оказалась вся Померания. Неприятель отступал, теряя артиллерию, людей и обозы.
Встревоженный военными успехами Густава Адольфа, фельдмаршал фон Тилли, новый имперский главнокомандующий, быстро собрал в кулак разбросанные по разным германским землям отряды и выступил на север, чтобы воспрепятствовать продвижению короля. Императорский двор в Вене и вожди Католической лиги надеялись, что фон Тилли сумеет опрокинуть врага и заставить его отступить. Однако удача по-прежнему была на стороне короля Густава. Демин и Кольберг пали. После трехдневной атаки штурмом был взят Франкфурт-на-Одере, который оборонял восьмитысячный имперский гарнизон. Несколько тысяч солдат было убито и взято в плен, многие утонули в Одере, выжившие бежали в Силезию. Над крепостными башнями города развевалось теперь сине-золотое шведское знамя.
Успехи короля Швеции придали решимости германским князьям-протестантам. Собравшись по приглашению курфюрста Саксонии на ассамблею в Лейпциге, они потребовали от кайзера отмены Реституционного эдикта, прекращения войны и роспуска наемных отрядов, грабивших немецкие земли. На тот случай, если Фердинанд Габсбург откажется удовлетворить их требования, князья постановили собрать сорокатысячную армию и добиваться искомого права силой оружия. Весть об этом разлетелась по всей Империи в считаные дни.
Теперь императору противостоял не только грозный противник на севере, но и его собственные подданные, заключившие в Лейпциге свой союз. Тем временем Франция, оправившаяся от внутренней смуты и понемногу возвращавшая себе былое могущество, открыто объявила о союзе с королем Густавом, пообещав выплачивать ему ежегодную субсидию в четыреста тысяч талеров на ведение войны в землях Империи. Чаша весов неумолимо клонилась на сторону противников кайзера. Казалось, слова Христиана Вильгельма начинают сбываться.
Между тем имперские отряды по-прежнему стояли под стенами Магдебурга. У графа Паппенгейма не было ни артиллерии, ни достаточных сил, чтобы начать полноценную осаду. Но его патрули держали под надзором весь левый берег Эльбы, препятствуя подвозу продовольствия. Несколько раз Дитрих фон Фалькенберг, назначенный к тому времени начальником магдебургского гарнизона, устраивал вылазки, пытаясь отбросить имперцев, но все его усилия ни к чему не привели.
В Магдебурге росло недовольство, люди были напуганы. Ходили слухи, что после своих неудач на севере фельдмаршал Тилли намеревается повернуть свою армию на юг, к Магдебургу, дабы жестоко покарать Эльбский город за союз с королем Густавом.
По замерзшим зимним дорогам из города потянулись беженцы. На лошадях, на телегах, на разбитых повозках они пересекали мост, связывающий левый и правый берега реки, и направлялись дальше, в Силезию и Бранденбург, в Пруссию и Курляндию, в земли польского короля – туда, куда еще не успела дотянуться война.
Многие из беженцев появлялись в Кленхейме. Просили корма для лошадей, ночлега себе и своим детям. Кленхеймские семьи поначалу охотно принимали их, расспрашивали обо всем, что происходило в столице, давали в дорогу хлеба.
Люди среди приезжих попадались разные. Кто-то выглядел тихим и напуганным, кто-то с горящим взором рассуждал о неминуемом конце света, кто-то осторожно выспрашивал, можно ли остаться в городе еще на несколько дней.
Среди них бургомистру почему-то особенно запомнились двое: молодая женщина с печальным лицом и ее спутник, по виду много старше ее, с изуродованной ожогом щекой и спадающими на лоб темными волосами. Женщину звали Вейнтлетт, она была родом из города Бамберга. На вопрос о том, почему же в столь трудное и опасное время она решила оставить родной город и отправиться в далекое путешествие, женщина не ответила. О своей семье она вообще говорила крайне неохотно. Из разговоров с ней Карл Хоффман сумел только понять, что отец ее занимал какой-то значительный пост в Бамбергском магистрате, но недавно умер, после чего она со своим спутником, который прежде служил ее отцу, решила отправиться к родственникам на север, в Данциг.
Несмотря на свою молодость и красоту, женщина почему-то напоминала старуху: мелкие, подрагивающие движения, пожелтевшая кожа, тусклый, обессиленный взгляд. Присмотревшись, бургомистр заметил, что у нее сломаны два пальца на левой руке – неестественно вывернутые, высохшие.
О том, что происходит в Магдебурге, Вейнтлетт знала немного. В городе не хватает хлеба, магистрат старается организовать раздачу продовольствия беднякам. Горожане испуганы, но по-прежнему надеются на помощь шведского короля и готовы защищать свой город с оружием в руках.
– Люди сейчас очень озлоблены на кайзерских наемников, – говорила Вейнтлетт. – Так в Германии всюду. Крестьяне отказываются выдавать им продовольствие, города запирают перед ними въездные ворота. Говорят, неподалеку от Люнебурга жители нескольких деревень объединились, чтобы вместе охранять свои семьи и имущество. Они убивают любого солдата, который посмеет появиться в их краях.
– Подобная смелость заслуживает уважения, – заметил бургомистр. – И все же убивать всех подряд, без разбору – это большой грех.
– Любое убийство – грех, – тихо ответила женщина. – Но что еще остается людям, которые доведены до отчаяния…
* * *
В конце марта случилось то, чего все так боялись и чего до самого последнего момента надеялись избежать: к Магдебургу подошел с тридцатитысячной армией фельдмаршал фон Тилли. Весь левый берег реки кишел теперь палатками, в воздух поднимался дым от сотен костров. Под стены Магдебурга была стянута мощная осадная артиллерия, и жители Кленхейма могли отчетливо слышать звуки пушечных ударов, обрушивающихся на столицу.
Никто в Кленхейме не хотел приближаться к осажденному городу. От рыбаков в Рамельгау знали, что на правый берег реки католики пока не переправлялись; что шведский король со своей армией по-прежнему остается на севере и не очень-то спешит на помощь к своему союзнику; что имперские батальоны еще не штурмовали город, но осаду ведут по всем правилам и что Магдебургу, должно быть, приходится теперь несладко.
По распоряжению Карла Хоффмана караулы у ворот были удвоены, часовые на башнях должны были сменяться каждые три часа. Вдоль западного участка ограды вырезали кусты шиповника и срубили пару берез – чтобы никто не мог подобраться к городу незамеченным. Эрнст Хагендорф лично проверил все имеющиеся в городе ружья и арбалеты и распорядился держать их в полной готовности. В доме покойного Дитриха Вельца – после смерти хозяина дом пустовал – в спешном порядке была устроена казарма, где постоянно находились пятеро стражников при оружии, по первому же сигналу готовые спешить на подмогу своим товарищам, стоявшим в карауле у ворот. Раз уж католики снова появились в здешних краях – в любую минуту надо ждать нападения.
В один из апрельских дней у Южных ворот остановили незнакомого человека. Назвался он Рупрехтом из Роттенбурга, просил пустить его в город переночевать. Выглядел человек подозрительно, и после недолгих обсуждений было решено отвести его в ратушу.
– Кто ты такой? – спросил бургомистр, устало глядя на незнакомца.
– Я? – шмыгнув носом, переспросил тот. – Солдат. Бывший солдат. Я, ваша милость, сбежал от них.
– Вот как? И почему ты сбежал?
– Хотели повесить, оттого и сбежал, – ответил солдат. От него пахло луком и грязной одеждой. – Вольф плохо связал меня, вот я и дал деру.
– В чем ты провинился?
– Украл кусок конины у капрала Юппе. Не повезло…
– Неужели тебя приговорили к смерти из-за куска конины?
Солдат криво усмехнулся, обнажив порченные гнилью зубы:
– Вешают, случается, и не за такое.
– Зачем же в таком случае было рисковать своей жизнью? – удивился бургомистр.
– Посидели бы вы в нашем лагере на речной воде да тухлой капусте, ваша милость… И двух дней бы не продержались. Хотя я, конечно, болван – надо было дождаться, пока капрал отойдет от палатки подальше. Но не стерпел: он вышел, а я сразу полез внутрь, туда, где лежал мешок. А Юппе, – солдат крепко выругался, – за каким-то лешим понадобилось вернуться. Вот и сцапал меня… Хорошо еще, что Вольф, наш полковой палач, плохо связал мне руки. Я развязался и удрал, они еще даже веревку к дереву приладить не успели. У нас ведь как заведено – абы где человека не вешают, тут специальный порядок есть. Если ты, скажем…
– Зачем ты пришел в наш город? – прервал его болтовню Якоб Эрлих.
– Я не знал, что тут город. Бежал через лес, потом гляжу – дорога. Приложился ухом к земле – патрулей не слышно. Я и пошел по дороге, пока не очутился здесь.
– Что ты хотел украсть?
Солдат приложил руку к груди:
– Господом клянусь, ничего. Увидел дома, церковь и подумал: «Вдруг повезет и меня здесь накормят». А вместо этого связали и потащили к вам.
– Куда ты пойдешь дальше?
– Отправлюсь на север. Там сейчас шведы, наймусь к ним. Говорят, правда, что у них порядки строгие – так, может, и кормят получше.
– Скажи мне, – немного помолчав, спросил бургомистр, – что говорят в твоем лагере – скоро ли снимут осаду?
Солдат насмешливо фыркнул:
– Снимут?! Вы большой шутник, господин. Думаете, Старый Иоганн привел сюда свою армию просто так, водички из Эльбы попить? У него одной только пехоты восемь полков, несколько дюжин пушек да еще и мортиры. Но, правда ваша, долго держать осаду старик не сможет – иначе все его люди передохнут с голоду. Еду доставать негде, из окрестных деревень забрали все, что только смогли. В лагере у торговцев хлеб втридорога, его только офицеры и могут купить. Думаете, меня одного хотели повесить за кражу? Сходите на тракт – там много таких болтается. Когда живот к спине присыхает, уже ни о чем не думаешь. Готов у самого господина полковника отхватить кусок от его жирной задницы, лишь бы только брюхо наполнить. Так что, думаю, пойдут наши ребята на штурм. Повезет – и трофеи будут, и еды вдоволь. Не повезет – выпустят им кишки на бруствере. Я, между прочим…
– Постой, – прервал его бургомистр, – ты сказал, что из деревень все забрали. Но ведь это только на левом берегу?
– Плохо вы знаете наши дела, господин. Наши, почитай, уже неделю как сюда, на правый берег, переправились. Граф Готфрид сразу распорядился по здешним местам разослать интендантов, собирать везде хлеб и фураж. Нельзя же людей впроголодь все время держать! Я, правда, не особо надеюсь, что наши отыскать что-то сумеют. Обычно бывает так, что выпотрошат деревню, перевернут сверху донизу, а найдут лишь пару поросят да несколько мешков с мукой. Роте солдат этого и на один день не хватит. Самое богатство – это монастыри. У них на подворьях чего только не найдешь. Индюки – что твои бараны, сам видел. Вот только…
Солдат вдруг осекся и внимательно посмотрел на господ советников.
– Вы, видно, сами думаете, где бы зерна прикупить? Так ведь? – с ухмылкой спросил он. – Весна – время голодное… Могу дать один совет. Не за так, конечно. Я, по правде сказать, не ел с тех самых пор, как меня собрались вешать. Так вот, если дадите мне в дорогу хотя бы полкаравая хлеба…
– Не думаю, чтобы твои советы того стоили, – с презрением процедил Якоб Эрлих.
– Подожди, Якоб, – остановил цехового старшину Хоффман. – Пусть скажет. Если совет дельный, я дам ему хлеба. Говори.
Солдат взъерошил свои сальные волосы.
– Вы только, господин, не обижайтесь. Хороший совет не всегда придется по нраву…
– Да говори же! – стукнул кулаком Хагендорф.
– Совет такой: как бы голодно ни было, сидите в своем городе тихо и носа никуда не высовывайте. Сторожите свои дома, а про другие деревни забудьте. Если их еще не выпотрошили – значит, выпотрошат завтра. И к вам непременно явятся.
– Тебе-то откуда знать? – сказал Эрлих.
– Сторожите свои дома, готовьте ружья, – настойчиво повторил солдат. – Я даю хороший совет, господин. На дорогах повсюду конные патрули. У нашего брата-солдата жизнь звериная – острые клыки, быстрые ноги да пустой живот. Рыскаем по дорогам, ищем, кого послабей. Попадетесь – благодарите Святую Деву, если останетесь живы. Я слышал, особенно лютуют хорваты, их у господина графа много служит в кавалерии. Эти хорваты похуже турецких янычар – одно звание, что христиане. Выпустят вам кишки наружу и в таком вот виде повесят на ветку. Или еще, случается, распнут человека тем же манером, что евреи распяли Сына Божьего. Верьте мне, господин, на дорогах сейчас очень опасно. Затяните пояса, но из города ни ногой. Может, и пронесет нелегкая. А как уйдет армия, там, пожалуй, можно и нос чуть-чуть высунуть.
Бургомистр задумчиво потер подбородок.
– Ну что же, – сказал он солдату, – ты получишь свой хлеб. Однако переночевать здесь мы тебе не позволим. Как только ты выйдешь из этих дверей, то должен будешь покинуть наш город. Стражники, что привели тебя, проследят, чтобы ты ничего не украл. Гюнтер!
Гюнтер Цинх подошел к столу, где сидели советники.
– Принеси-ка из шкафа Библию, ту, что в черной обложке, – распорядился Хоффман. – Сейчас, Рупрехт из Роттенбурга, ты поклянешься на Святом Писании… Ты ведь католик? Поклянешься именем Господа нашего Иисуса и именем Святой Девы Марии и всех святых, которых признает и почитает ваша церковь. Поклянешься, что никогда никому не расскажешь о нашем городе и никого сюда не приведешь. Повторяй за мной.
Солдат повторил вслед за бургомистром слова клятвы. Несколько минут спустя, нахлобучив свою шляпу и сунув за пазуху полученную от бургомистра ковригу ячменного хлеба, он зашагал по узкой дороге, ведущей к Лейпцигскому тракту. Стражники у ворот настороженно смотрели ему вслед.
* * *
Рупрехт из Роттенбурга не солгал им. Солдаты появились в Кленхейме на следующий же день.
Их было по меньшей мере тридцать человек. Две трети пеших, треть верховых, и с ними две больших повозки, каждая из которых была запряжена парой лошадей. Отряд двигался медленно, стараясь обходить грязные ямы на дороге. Знамя с черным двуглавым орлом болталось над их головами, как мокрая тряпка.
Заметив солдат, дозорный на башне принялся что есть силы бить в колокол. Через десять минут у Южных ворот собралась толпа горожан с членами Совета во главе. Большое семейство Курта Грёневальда держалось особняком. Сыновья и племянники старого Курта, рослые, крепкие парни, выстроились полукругом, сжимая аркебузы и самодельные копья. Сам Грёневальд держал в руках арбалет.
Карл Хоффман стоял, кутаясь в плащ. Его глаза слезились от ветра. Эрнст Хагендорф отдавал приказания стражникам. Двое стрелков с аркебузами разместились на дозорной башне, еще двое – на втором этаже дома Цандеров, выходившего окнами на дорогу. Прочие вытянулись цепью перед толпой: кто с аркебузой, кто с пикой, кто с окованной железом дубинкой или старой алебардой. Остальные горожане тоже вооружились, как могли. Впрочем, сделали они это больше для вида. В настоящей схватке от ножей и вил было бы немного толку.
День был пасмурным. Дул пронизывающий восточный ветер, в мутном дождевом небе медленно шевелились облака.
Жители Кленхейма стояли и молча смотрели, как приближаются к городским воротам солдаты под черно-золотым флагом. Отряд представлял собой странное зрелище. Ехавший впереди офицер, в шлеме и начищенной стальной кирасе, пожалуй, мог сойти за аристократа. Но его спутники больше походили на группу бродяг. Ношеная одежда, стоптанные башмаки. Шлемы были только у троих или четверых из них, на остальных были рваные войлочные шляпы, или бараньи шапки, или просто платки, повязанные вокруг головы и стянутые узлом.
Отряд миновал маленький мостик, перекинутый через ручей, и был теперь всего в паре десятков шагов от ворот. Офицер знаком велел своим людям остановиться. Затем неторопливо снял с головы шлем, обвел глазами столпившихся перед ним горожан.
– Есть среди вас кто-то, кто может говорить за всех? – спросил он.
Сделав шаг вперед, Хоффман произнес:
– Я бургомистр этого города. Кто вы и что вам…
Глядя поверх его головы, офицер сказал:
– По приказу господина полковника Генкера, брандмейстера Его Светлости графа Паппенгейма, ваш город, так же как и все другие города и деревни в здешней округе, обязан выдать продовольствие и скот для содержания войск Его Светлости.
Он снял с правой руки латную перчатку и продолжил:
– Согласно приказу господина брандмейстера, каждое поселение, имеющее каменную церковь, и с числом каменных домов не менее пяти обязано поставить на нужды солдат Его Светлости…
Тут он достал листок бумаги и принялся зачитывать:
– Муки не менее двадцати мешков, пива не менее двух бочонков, соли не менее десяти фунтов…
– Послушайте, – попытался вставить слово бургомистр, но офицер продолжал:
– …солонины или сушеной рыбы не менее ста фунтов, сыра не менее двадцати фунтов, домашнюю птицу весом не меньше чем на двести фунтов и, кроме того, шесть дойных коров. Точное количество поставляемых припасов должно быть определено уполномоченным офицером. Подписано господином брандмейстером в День святого Георгия, в лето Господне тысяча шестьсот тридцать первое.
Закончив чтение, он аккуратно сложил бумагу – пополам и еще раз пополам, а затем произнес:
– Приказ вам понятен. Думаю, излишне говорить, что при неподчинении ваш город понесет тяжелую кару.
Горожане стояли молча, и только в задних рядах послышались тихие возмущенные возгласы.
– Господин офицер, – произнес бургомистр.
– Вам следует называть меня капитаном.
– Как угодно. Город не может выдать вам ни скот, ни продовольствие. Нашим князем и сувереном является Христиан Вильгельм Бранденбургский. Мы не вправе подчиняться приказам господина брандмейстера.
Капитан зевнул и прикрыл рот ладонью.
– Наш князь – Его Высочество Христиан Вильгельм, – повторил бургомистр. – Мы не будем выполнять чужие приказы. Вам лучше уехать отсюда.
Офицер слез с лошади, подошел к бургомистру вплотную. Он был красив. Светлые вьющиеся волосы, слегка примятые шлемом, аккуратно подстриженная борода, холодные голубые глаза. От него пахло железом и потом.
– Не указывай мне, что делать, старик, – сказал он, глядя на бургомистра сверху вниз. – У тебя и твоих людей есть два часа на то, чтобы загрузить вот эти повозки. Не подчинитесь – мы все заберем сами. А после подожжем ваши дома.
Солдаты за спиной офицера выстроились в линию и уперли в землю сошки мушкетов. Один из них – широкоплечий здоровяк с черной, росшей почти до самых глаз бородой – привалился плечом к высокому грушевому дереву. В руке он держал пистолет.
– Вы требуете слишком много, – сказал бургомистр. – Если мы опустошим свои кладовые, в Кленхейме начнется голод.
– Я верю тебе, – понимающе кивнул офицер. – Верю, что запасов мало, а еды не хватает. Только что с того? Ты думаешь, что есть какой-то другой город или деревня, где жители живут в достатке? Опомнись – люди умирают от голода по всей Империи. Кое-где даже жрут мертвечину. Знаешь, в скольких местечках, вроде вашего, мне довелось побывать? И повсюду говорят одно и то же: мы бедствуем, нам нечем кормить детей. Кто-то толкует о неурожае, кто-то – о болезнях. Многие из них лгут, как и ты, а многие говорят правду. Но сейчас война. Солдаты не могут идти на дело с пустыми животами. Остальное меня не заботит.
Хоффман смотрел на него в полной растерянности.
– Не могу поверить… – проговорил он. – Вы готовы обречь людей на голодную смерть, и вам нет до этого дела?!
Офицер усмехнулся:
– Это я тебя обрекаю на голодную смерть, а? Или кого-то из вас? – Он обвел взглядом стоящих поодаль горожан. – Посмотрите на себя, разве вы похожи на голодающих? Я бы сказал, что вы жрете за семерых. У многих щеки лежат на воротнике. Ваш город – сытое и благополучное место. Вам не на что жаловаться.
Он положил руку на эфес шпаги:
– Довольно разговоров. Иеремия, Витторио! Подгоните ближе повозки. И смотрите за этими ублюдками в оба.
Вперед выступил Якоб Эрлих.
– Вы ничего не получите, – сказал он. – В городе сотня взрослых мужчин и оружия вдоволь. Мы сумеем постоять за себя.
Губы офицера презрительно изогнулись:
– Сотня мужчин? Вот эти?! – он ткнул пальцем в толпу за спиной Эрлиха. – Вы не мужчины, а стадо свиней. Не воображайте, что сможете сопротивляться. И не испытывайте моего терпения. Через два часа повозка должна быть полной. Иначе… – Он вытащил из ножен шпагу и приставил ее острие к горлу Хоффмана. – Я понятно выразился, господин бургомистр?
Хоффман вздрогнул, почувствовав у кадыка холодную сталь.
– Вам придется уехать отсюда ни с чем, – с трудом выговорил он. – Эрнст!
Хагендорф скомандовал аркебузирам:
– Целься!
– Это глупо, – невозмутимо заметил офицер. – Как только начнется перестрелка, погибну и я, и ты. Мы стоим посередине.
– Все равно, – выдавил из себя бургомистр. Его кадык напряженно ходил вверх-вниз, как будто он крупными глотками пил воду. – Вас слишком мало…
– Мне достаточно будет справиться с вожаками, – возразил офицер, – благо все вы здесь. Лично тебе я проткну горло, насчет остальных – не знаю, они умрут по обстоятельствам.
И словно в подтверждение своих слов, он слегка надавил клинком. На шее Хоффмана проступила кровь.
Стоявший в первом ряду Маркус Эрлих прижал к плечу аркебузу:
– Я пристрелю его, господин бургомистр!
– Нет, Маркус, – хрипло проговорил Хоффман. На его шее набухли сизые вены. – Он не посмеет ничего сделать…
– Придется объяснить более доходчиво, – произнес капитан. – Ремо!
Бородатый Иеремия чуть шевельнул рукой и, не целясь, выстрелил из пистолета. Один из стоявших в толпе горожан – Ганс Келлер, цеховой подмастерье, – рухнул на землю и скрючился, зажимая ладонями рану в животе. Сквозь пальцы хлынула кровь.
Хагендорф замер с раскрытым ртом. На щеках Якоба Эрлиха играли желваки. Иеремия с невозмутимым видом перезаряжал пистолет.
– Если я прикажу, мои люди выстрелят снова, разом, – сказал офицер. Лезвие его шпаги шевельнулось, заставляя Хоффмана запрокинуть голову немного назад. – Я знаю, ты боишься, старик. Вы не умеете убивать и боитесь смерти – неважно, чужой или своей собственной. А мы видим смерть каждый день. Мы волки, а вы – домашние свиньи, которые всегда будут служить нам пищей. Неужели вы думали, что можете справиться с нами, просто взяв в руки ружья?
Люди в толпе молчали. Кто-то принес старое одеяло. На него уложили раненого Ганса Келлера и унесли прочь.
Черный имперский орел лениво шевелил крыльями на ветру.
Офицер приподнял вверх левую руку.
– Остановитесь… – еле слышно произнес бургомистр. Острие шпаги мешало ему говорить.
– Что ты лепечешь? – приподнял бровь капитан.
– Остановитесь… – повторил Хоффман. – Вы получите то, что хотите…
– Уже лучше, – усмехнулся капитан, опуская клинок к земле. – Воистину, тяготы жизни делают нас мудрее, господин бургомистр. Уверен, если бы Ремо прострелил вам локоть или плечо, вы стали бы умнее святого Фомы.
Карл Хоффман стоял, прижав ладонь к горлу. Руки его тряслись – от страха и пережитого унижения.
– Два часа, – сказал офицер. – Если вздумаете нас обмануть или подсунуть тухлятину – легкой смерти не ждите. Тебя, старик, мы подвесим на дереве за ноги. Вороны выклюют твои глаза прежде, чем ты умрешь. Помни об этом.
Он повернулся на каблуках и направился к своим солдатам, на ходу убирая в ножны клинок. Солнечный луч, прорвавшийся сквозь слой облаков, разбился вдребезги о его отполированную стальную кирасу.
* * *
Солдаты покинули Кленхейм под вечер, и город растерянно смотрел им вслед, словно прохожий, у которого на дороге вывернули карманы. Никто не знал, что предпринять. Капитан и его подручные забрали с собой добрую половину городских запасов, выгребли то, что еще оставалось после зимы. Чтобы прокормиться до следующего урожая, требовалось раздобыть зерна и прочей провизии. Но как? На Магдебург никто уже не надеялся – слишком уж рьяно католики взялись за осаду. Выход оставался только один: попытать счастья и что-то отыскать в деревнях. Так, по крайней мере, рассуждал Якоб Эрлих. Однако бургомистр поначалу выступил против. После появления графского интенданта Карл Хоффман сильно изменился – словно постарел на несколько лет. Сгорбился, часто дотрагивался рукой до заживающей шеи.
– Мы должны оставаться здесь, – твердил он. – Нельзя рисковать. Пока имперцы находятся поблизости, никто не должен покидать город.
В конце концов Якоб сумел его убедить: Кленхейму необходимо зерно и припасы, голод убивает куда вернее, чем пуля. Надо ехать в Гервиш. Взять с собой провожатых, запас серебра и купить все, что можно будет купить. Деньги собирали со всех богатых городских семейств – так же, как до того собирали на покупку оружия. Каждый дал столько, сколько сумел, и даже Адам Шёффль, недовольно насупившись, вынул из тайника пять серебряных талеров, проверив при этом, чтобы Хойзингер все записал в свою приходную книгу.
* * *
Ганс Келлер умирал несколько дней. Почти не приходил в себя и лишь иногда открывал глаза и начинал бормотать что-то невразумительное. Пуля попала ему в низ живота и осталась внутри. Рана гноилась и казалась почти черной.
Многие вызвались помогать его матери, Эльзе Келлер. Кто-то приносил кувшин с молоком, кто-то – мясной бульон в котелке, кто-то каравай свежего хлеба. Магда Хоффман и травница Видерхольт сидели у постели Ганса день и ночь, поочередно сменяя друг друга. Они промывали и перевязывали рану, клали Гансу на лоб тряпки, смоченные водой, а когда сознание возвращалось к нему – поили бульоном или горячим настоем, который варила госпожа Видерхольт.
Сама Эльза Келлер ничего не делала. Ее глаза были сухими, и она улыбалась всем, кто заходил в ее дом. Заплакала она только один раз – в тот момент, когда увидела своего сына, лежащего на перемазанном кровью одеяле. Но потом слезы высохли, и она ходила по дому с безмятежным, спокойным видом, как будто ничего не случилось.
В комнату, где лежал Ганс, Эльза принесла ворох какого-то тряпья и сложила его на полу возле кровати. На этом тряпье она спала, а когда просыпалась – молча смотрела на сына, улыбалась и проводила рукой по его слипшимся от испарины волосам. Женщина сидела так часами напролет и покидала комнату лишь изредка, чтобы выпить воды или сходить в уборную. Если госпожа Хоффман просила ее о чем-то, она послушно делала это. А потом снова усаживалась возле кровати и брала руку сына в свою.
Эльза ничего не помнила. Не помнила, что нужно готовить еду себе и своим детям, не помнила, что нужно переменить грязную одежду или затопить печь, не помнила о распятии, которое зачем-то положила в карман. Магда Хоффман заставляла ее поесть, заставляла умываться и расчесывать волосы. Эльза подчинялась – безропотно, но без всякой охоты. Ей ничего не было нужно, только сидеть рядом со своим сыном, гладить его по голове и держать за руку.
Эльза Келлер была не старой, ей еще не исполнилось сорока. Не дурнушка и не красавица, она рано вышла замуж и родила восьмерых детей, двое из которых умерли прежде, чем она отняла их от груди. Муж не любил ее и не стеснялся бранить на людях. Однажды, во время ежегодного праздника цеха, он дал ей на улице такую сильную пощечину, что Эльза упала, ударившись затылком о каменный выступ стены. Никто не осуждал Готфрида Келлера за это. Эльза была плохой хозяйкой и плохо смотрела за детьми, о чем знали все женщины в городе. Между собой они называли ее «неряха Эльза» и говорили, что башмачнику удивительно не повезло с женой.
Сам башмачник был человеком ленивым и нерасторопным – из тех, кто думает, что все за них должны делать другие. В их с Эльзой доме всегда было грязно и неуютно, крыша протекала, а зимой сквозь щели в стенах задувал холодный ветер. Но Готфрид не считал это своим делом. Лишь сетовал, что жена не умеет вести хозяйство и поддерживать в доме надлежащий порядок.
Впрочем, Готфрида Келлера вряд ли можно было назвать плохим человеком. Он был набожен, каждое воскресенье ходил в церковь, никогда не напивался пьяным. Он делал для всей семьи отличные, крепкие башмаки, а на Рождество покупал детям медовые пряники в лавке Густава Шлейса. В городе его считали хорошим мастером, и никто никогда не жаловался на его работу. Правда, ремесло приносило ему мало денег, но в этом не было ничего удивительного: все ремесленники в Кленхейме были небогаты, за исключением разве что свечных мастеров. Да и могло ли быть по-другому в маленьком городке, где заказчиков раз, два и обчелся? Однако сам Готфрид считал это большой несправедливостью.
– Бургомистр покупает себе башмаки в Магдебурге, и Эрлих тоже, и Курт Грёневальд, – с обидой говорил он жене. – Брезгуют покупать мой товар, разве только что изредка… А что, скажи, разве я делаю обувь хуже? Вольфганг специально выделывает для меня кожу, абы какую я не беру. Ни разу не было такого, чтобы я взял в работу плохой материал. Вот кровельщик Райнер заказал мне башмаки. Мягкие, с прочной подошвой. Ничуть не хуже магдебургских, а цена почти вполовину меньше. И что ты думаешь – десять лет уже, поди, прошло, а они как новые! Недавно Райнер заходил ко мне, благодарил за добрую работу. Сыну своему решил такие же на совершеннолетие справить. А богатеи наши, городские, стороной мою мастерскую обходят. Вот если каблук поправить или боковину подлатать, это всегда пожалуйста. Но чтобы заказать новую пару – никогда. Неспроста это. С чего бы им переплачивать? Не такие они люди, чтобы отдавать свои кровные за магдебургское клеймо на подошве. Деньги считать умеют! Бургомистр еще ладно, я слышал, у него ноги больные, может, ему какая особая обувь нужна. А вот Эрлих – уж он-то сверх настоящей цены и лишнего крейцера никогда не заплатит. Видел я однажды, как он корову на рынке торговал – цену сбил сначала на четверть, а потом и на треть. И говорил тихо-тихо, не слыхать почти. Вот такой человек. Да и остальным палец в рот не клади – что твои евреи, прости Господи. У Хойзингера так точно иудиной крови намешано – прадед его ведь нездешний был… Так я и думаю: сговорились они между собой, наверняка сговорились. Покупать товар хоть и дороже, но непременно в Магдебурге, чтобы нашим мастеровым поменьше денег доставалось. Когда человек беден – над ним и власть легче держать. А им только того и надо, они уже давно весь город к рукам прибрали.
Так он и жил, недовольный судьбой, обиженный на своих богатых соседей – за то, что богаты, – обиженный на свою жену, которую считал неумехой и круглой дурой, недовольный детьми, которые не проявляли к нему должного почтения. «Беднякам дети, богатым деньги», – часто повторял он. Своего старшего, Ганса, башмачник тоже не любил, хотя тот, казалось, был образцовым сыном. Послушный, работящий, он не побоялся пойти в подмастерья к Фридриху Эшеру, взбалмошному и злому старику, от которого все в городе старались держаться подальше. У Эшера он проработал целых два года – до тех пор, пока сыну мастера, Альфреду, не исполнилось четырнадцать. После этого Ганса взял к себе мастер Брейтен. Он был доволен юношей и однажды, во время какой-то пирушки, которую устраивал цех, обмолвился, что готов оставить молодому Келлеру свою мастерскую, если тот, конечно, сможет пройти положенное испытание при вступлении в цех. Те деньги, что он получал за свою работу, Ганс отдавал матери, а в дни, когда в мастерской не было дел, всегда старался помочь ей по хозяйству. Бездельничать – в отличие от отца – он не любил.
Обиженный на всех и вся, Готфрид Келлер не переставал мечтать о том дне, когда судьба улыбнется ему и даст возможность разбогатеть. И когда он услышал, что в Магдебурге вербовщики нанимают солдат, то не раздумывая продал за бесценок запасы кожи и сделанные впрок заготовки и ушел прочь из города. Вместе с ним отправились Отто Юминген, Генрих Штайн и Андреас Эрлих. Они верили, что военная служба будет прибыльной и нетрудной.
Все деньги, что были в их семье, Готфрид забрал с собой, чтобы хватило на долгую дорогу. Жене он оставил лишь несколько медяков и строгое наставление: следить за детьми и молиться о том, чтобы его служба в солдатах прошла благополучно и он воротился домой невредимым и с тугим кошельком. С тех пор никто о нем ничего не слышал.
После ухода мужа Эльзе пришлось всем заниматься одной. Дети ее не слушались, Ганс был занят в мастерской Филиппа Брейтена и редко бывал дома. Мясо и пшеничный хлеб они теперь ели раз в год, на Рождество. От голода их спасал только маленький огород и небольшой пенсион, который стали выплачивать Эльзе из городской казны.
Трое братьев и двое сестер Ганса – самому старшему из них исполнилось девять, младшей – три – целыми днями носились по городу, словно стайка щенят. Грязные, в перелатаной одежде, с ввалившимися животами, они всегда были голодны. Часто залезали в чужие огороды и тащили оттуда все, что попадется под руку, – прежде чем заметят хозяева. Иногда, объединившись с детьми пьяницы Лангемана, уходили в лес, чтобы набрать орехов или ягод. Особой доблестью для них было разыскать на высоком дереве птичье гнездо и вытащить оттуда яйца.
Поиски еды занимали почти все их время и служили им основным развлечением. Но в иные дни, когда голод не подстегивал их, а матери не было поблизости, они придумывали себе игры, которые по большей части были довольно злыми: кидаться камнями в собак, набрать в соседском свинарнике навоза и вымазать им чью-то калитку или сделать еще что-то в этом же роде.
За это им часто попадало от других горожан. Им щедро отвешивали подзатыльники или даже могли высечь – разумеется, если успевали поймать. Фридрих Эшер однажды запустил в них кочергой и пригрозил, что в следующий раз оторвет «чертовым дармоедам» ноги. Бургомистр обычно смотрел на проделки Келлеровых детей сквозь пальцы. Но если ущерб, нанесенный детьми, был достаточно велик или же если жалобщик проявлял настойчивость, бургомистру приходилось накладывать на Эльзу штраф, который удерживали из заработка Ганса.
Теперь, когда Ганс лежал при смерти, а мать не отходила от его постели, присматривать за детьми стало совсем некому. Сами они понимали, что случилось большое несчастье, и от этого даже присмирели немного. Вряд ли дети жалели Ганса – он был для них таким же чужим, как и отец, пропавший несколько лет назад. И вряд ли они жалели свою мать, которая и раньше не особо занималась ими, а в последние дни вообще позабыла об их существовании. Но они чувствовали ту боль, которую переживали взрослые. Они путались под ногами у Магды Хоффман и все время старались заглянуть в комнату, где лежал их старший брат. Магде было некогда возиться с ними. Все, что она успевала, – варить им похлебку или кашу, которая в мгновение ока исчезала в их тощих животах.
На шестой день Ганс перестал стонать. Его лицо посерело, сухие губы приоткрылись. Он едва дышал. Каждые полчаса Клара Видерхольт подносила к его рту маленькое оловянное зеркальце, чтобы удостовериться, что юноша все еще жив.
К вечеру решили послать за отцом Виммаром. Но когда тот появился, в нем уже не было нужды. Ганс умер.
Клара Видерхольт отняла от его рта незамутненное зеркало и осенила себя крестом. Эльза Келлер посмотрела на нее, а потом, не говоря ни слова, встала перед кроватью Ганса на колени и приложилась губами к его тонкой холодной руке.