Чернота, разбавленная потеками мутной желчи. Вязкая, безобразная. Медленно, не торопясь, перетекает по всему телу боль. Куда ей спешить? Она поселилась здесь надолго. Перед глазами, под закрытыми веками, плещется багровый туман, и в этом тумане тонут чужие лица и голоса, тонут воспоминания, тонет разум. Переплетаются корявые скользкие корни, и невидимые птицы взбивают крыльями густой, пропитанный опасностью воздух. А снизу, сквозь толщу болотной воды, выплывают, навсегда застревая в памяти, глаза, налитые страхом, и вырванные куски розовой плоти, и зазубренные лезвия, коротким движением останавливающие чью-то жизнь. Нужно открыть глаза, нужно вырваться из этого кошмара. Это сон, всего лишь ужасный сон, и достаточно небольшого усилия, чтобы избавиться от него. Нужно лишь протянуть руку и толкнуть закрытую дверь, и тогда сверкающий клинок света разрежет темноту пополам, изгонит ее прочь, принесет избавление.

Толкнуть закрытую дверь, сделать усилие… Господи, до чего же это тяжело… Еще чуть-чуть, еще совсем немного… И вот черная стена треснула, в ней пролегла острая, ослепительная полоска. Наконец-то…

Что здесь? Грубый деревянный потолок, паутина в углу. Где-то далеко, за мутной завесой, золотой свет, рассеченный темным распятием окна. Искривившиеся стены. Что-то белое. И возле кровати – возле кровати сидит человек. У него худое, испуганное лицо. Зачем он здесь? Сквозь муть, сквозь багровый туман, сквозь болотную воду доносятся его слова.

– Маркус… Маркус… Очнись…

– Ты… кто?

– Ты не узнаешь меня? Я – Гюнтер, Гюнтер Цинх. Госпожа Хойзингер сказала, что тебе стало лучше.

Маркус дернулся, пытаясь приподняться на кровати. Пустое. Тело не слушалось его. Ноги лежали неподвижно, как сгнившие бревна.

– Чей это… дом?

– Твой, твой, – поспешно проговорил Цинх. – Ты у себя дома. Все в порядке.

Маркус прикрыл глаза, глубоко вздохнул. Все в порядке… Значит, ничего не было? Сон? Люди, говорящие на чужом языке, кровавая свалка… Но откуда тогда эта боль, почему стало таким тяжелым его тело?

– С тобой все в порядке, – повторил Цинх. – Хотя сначала Рупрехт сказал, что ты не выживешь. Слишком много крови натекло.

На улице какой-то шум. Люди. Они идут куда-то. Это мирный шум, спокойный. Город в безопасности.

– Скажи… – прохрипел Маркус. – Я… я не калека? Рупрехт ничего не отрезал мне? Ничего не сломано? Мои кости целы?

Цинх улыбнулся, кивнул:

– Говорю же – все хорошо. Вывих вправили, раны – и на бедре, и в боку – перевязали.

– Но я не могу встать… Даже рукой трудно пошевелить… И туман перед глазами…

– Ты потерял много крови. Господи, это же истинное чудо, что тебе удалось уцелеть. Эти чертовы испанцы…

Он не договорил, опустил взгляд.

Перед глазами Маркуса будто коротко полыхнула молния. Испанцы… Значит – все правда. Кровь, унижение, смерть, вывороченные на дыбе руки. А перед ним сейчас сидит тот, по чьей вине все это произошло.

– Помоги мне сесть, – приказал он. Голос его окреп. Ему больно говорить, но он перетерпит эту боль. – Вот так. И вторую подушку подсунь под голову. А теперь расскажи все с самого начала. Как получилось, что этот испанец сумел проникнуть сюда? Сюда, в мой дом?!

Цинх тяжело вздохнул, посмотрел на Маркуса виновато, снова опустил глаза.

– Мы были у Восточных ворот. Я, Эрих Грёневальд и еще двое парней Хагендорфа, Макс и Герхард. Я не могу понять, как это вышло…

– Вы напились – ведь так? – тяжело произнес Эрлих. Голос его медленно наливался яростью. – Сели играть или кто-то задремал. Вы проворонили их, так?! Не лги мне, Гюнтер! Вы должны были заметить их, должны были услышать шаги, или звяканье железа, или что-то еще. Я никогда не поверю, что никто из вас не заметил этот чертов испанский отряд!!

Кровь отлила от его лица, и он без сил откинулся на подушку.

– Лжец, лжец, – повторял он, глядя в потолок. – Из-за тебя погибли люди… Из-за тебя чуть не погиб весь наш город…

– Клянусь, Маркус, – испуганно забормотал Цинх. – Мы не пили, и никто из нас не спал…

– И ты еще посмел явиться ко мне, сюда… Ты нарушил клятву, Гюнтер… Ты предал нас…

– Выслушай меня, умоляю! – Рот Цинха скривился; казалось, еще секунда, и он разрыдается. – Я клянусь тебе именем Спасителя, клянусь добрым именем моей семьи, клянусь всем, чем угодно: мы несли стражу как полагалось. Мы были внимательны. Поверь мне…

Губы Маркуса дернулись от злобной усмешки:

– Почему же тогда они подобрались к вам незамеченными? Как смогли? Перед воротами и на башне горят факелы, с двух сторон от дороги прокопаны волчьи ямы. Они что, по воздуху прилетели?! – Он вдруг закашлялся, стукнул себя кулаком в грудь.

– Я не знаю, Маркус, не знаю! – В голосе Цинха билось отчаяние. – Откуда мне знать? Может, они обернули оружие тряпками, а ямы обошли стороной и подобрались прямо к воротам… Они вынырнули точно из ниоткуда. В Герхарда – он был на башне – метнули нож, Макса проткнули шпагой. Клянусь тебе, Маркус, мы даже крикнуть не успели! Мне зажали рукой рот, ударили рукоятью пистолета в лицо, чтобы не сопротивлялся, разбили скулу… Я боялся, что лопнет глаз…

– Дальше, – презрительно бросил Маркус.

– Они оттащили нас в сторону от ворот, куда-то в тень. Старший…

– Кессадо?

– Да, он. Он спросил, в каком доме живет наш командир.

– И ты сразу выдал меня.

– Нет, что ты! Ни я, ни Эрих не произнесли ни слова. Кессадо сказал, что, если мы будем запираться и тратить его время, он перережет нам глотки, а затем запалит город с четырех сторон. Но мы молчали. Я надеялся, что нам удастся вырваться и позвать на помощь… Кессадо придвинул к нашим лицам факел, посмотрел внимательно. И в следующую секунду Эриху разрезали горло. Я видел, как он умирает, как стекленеют его глаза… Кессадо взял его рукой за волосы, запрокинул назад голову. Я видел, как разошлась черная полоса на его шее, как толчками хлынула кровь… «Я спрашиваю последний раз, – сказал мне Кессадо. – Сделаешь, как я говорю, – город уцелеет. Будешь молчать – мы все сровняем с землей». Что мне оставалось делать, Маркус? Я согласился, сказал, что покажу им дорогу… Потом он стал спрашивать меня про тот день, когда были убиты трое солдат. Я рассказал…

– Ты мог закричать.

– Я хотел… Они приставили пистолет к моему затылку. Стоило произнести хоть слово, и мне прострелили бы голову. Прости…

– Хватит ныть, – презрительно бросил Эрлих. – После этого ты привел их в мой дом?

Цинх торопливо кивнул.

– Они заткнули мне рот и толкали перед собой. Рукой я показывал путь. Они двигались бесшумно, как кошки. Мне было страшно, Маркус. Перед глазами была эта черная полоса на горле…

Цинх поежился на низеньком стуле, посмотрел в окно. С улицы доносился какой-то неясный шум.

На площади перед ратушей собиралась толпа. Люди шли со стороны церкви, со стороны Цехового дома, со стороны Мельничной улицы. Старики, мужчины, женщины, держащие за руку маленьких детей. Шли молча, без окликов и разговоров, и только шелест одежды и скрип мелких камней под ногами звучали в холодной и душной предгрозовой тишине.

Безветрие. Закрывшееся бесконечным дождевым облаком небо. Потускневшие стены домов. Пыль на шаркающих башмаках, пыль у подножия каштана на площади, пыль на скорченных, прижавшихся к земле сохлых травинках.

Идет, тяжело опираясь на палку, старый Фридрих Эшер. Рядом с ним, торжествующе глядя в пустоту, ступает его жена Клара. Торопится, переставляя кривые ноги, Георг Крёнер. Опустив седую голову, опираясь на руку старшего сына, медленно вышагивает Курт Грёневальд, и следом за ним – скособоченный, трущий кулаком разъеденные плачем глаза, маленький Густав Шлейс.

Люди идут по улицам, и улицы сходятся к площади, словно ручейки, стекающие к лесному озеру.

Кто-то закашлялся, кто-то сдавленно всхлипнул, кто-то положил ладонь на плечо соседа. Ни слова, ни улыбки, ни шепота. Только молчание. Молчание, понятное всем.

Не сговариваясь, люди выстраиваются ровными, полукруглыми рядами в дальнем конце площади.

Они смотрят на невысокий деревянный помост.

Их лица застыли.

– Довольно, – резко сказал Маркус, – мне все понятно. Ты просто испугался чужой смерти – и захотел выжить сам. Но теперь объясни: почему начались выстрелы? Кто отдал приказ? Хагендорф сказал мне, что они приняли условия испанца. Так почему вы начали стрелять?

Сгорбившийся на стуле Гюнтер не смел поднять на Маркуса глаз.

– Бургомистр ничего не знал, и Хагендорф, и Хойзингер тоже. Это все Конрад и Петер…

– Петер?!

– Да, Петер. На площади он отозвал нас в сторону. Сказал, что мы можем обмануть испанцев, перебить их всех. Вдвоем с Конрадом они предложили план. Пусть Кессадо думает, что мы подчинились, сказал он. Мы явимся впятером, сделаем вид, что готовы участвовать в этом поединке. Тем временем Чеснок и Эрвин займут место на чердаке, напротив твоего дома, еще несколько стрелков встанут в толпе. Все остальные спрячутся за поворотом улицы и приготовят оружие. Конрад выстрелит в Кессадо. Это будет сигналом.

– И вы согласились?! Вы же знали, что Хагендорф и я у Кессадо в заложниках.

– Конрад сказал, что, если мы ничего не предпримем, испанцы уничтожат город. Мы спорили. Клаус, Эрвин и еще несколько парней держали сторону Петера. Другие сомневались. Я сам сомневался. Я говорил им, что нужно хотя бы получить согласие бургомистра и господина Хойзингера. Но Конрад ответил, что эти старые пердуны – так он назвал их – никогда не решатся на настоящее дело, и если мы обратимся к ним, то только испортим все. Времени уже не оставалось. Мы взяли оружие и встали по своим местам.

На помост втащили длинный деревянный крест, веревки и большое тележное колесо. Толпа зашелестела. С отвисшей нижней губы Фридриха Эшера протянулась нитка слюны. Он не заметил ее.

На углу цехового дома кто-то вдруг громко крикнул:

– Идут! Они идут!

– Испанцы оказались очень сильны, – продолжал Цинх, – сильнее, чем мы думали. После первых залпов они сразу бросились врукопашную, смешались с толпой, в них было тяжело целиться. Если бы с нами был Вильгельм, мы бы уничтожили их быстрее… А так… Мартина проткнули шпагой. Он просто стоял в толпе – мы не успели его предупредить. Вальтеру проломили голову…

– Что испанцы? – тихо спросил Маркус. Теперь он вспомнил все. Вспомнил кровавую полынью перед своим домом, и животные стоны, и корчи раненых, и изувеченные, изломанные болью тела. Улица, на которой он вырос, навсегда пропиталась в тот день человеческим криком.

– Под конец испанцев осталось только трое, если не считать Кессадо. Они чуть не убили Петера – мы успели подстрелить их в самый последний момент. А после – когда пришли немного в себя – стали оттаскивать раненых. Из алебард и плащей делали носилки, перевязывали раны. Когда Хойзингер увидел все это, то едва не упал в обморок… Тебя мы нашли в доме. Ты задушил того испанца, да так и остался лежать – с руками на его горле. Маркус, поверь мне, мы не хотели твоей смерти, и смерти Хагендорфа тоже. Мы сделали все, что смогли.

На помост поднялись Петер Штальбе, Конрад Чеснок и Клаус Майнау. Еще четверо вооруженных людей стали по углам помоста.

Чеснок выступил вперед, обвел взглядом площадь.

– Жители Кленхейма, мои друзья, соседи, все, кто пришел сюда! – громко выкрикнул он. – Сегодня прекрасный день – день, когда свершится справедливость! Мы так долго боялись и прятались, нам столько пришлось вытерпеть. Теперь все будет по-другому. Больше не нужно бояться, мы доказали свою силу!

Стоящая в первом ряду Мария Штальбе восторженно смотрела на своего сына, стоящего на помосте за спиной Месснера. Ее полные руки были прижаты к груди.

– Мы защитили Кленхейм, отстояли наши жилища и нашу землю, – продолжал Чеснок. – Мы восторжествовали над врагом, потому что на то была воля Господа. Кровь негодяев, которую мы пролили, угодна Ему!!

Он замолчал, повел в воздухе рукой и чуть тише продолжил:

– Господь даровал нам победу, и мы никогда не перестанем благодарить его. Но сейчас… сейчас мы должны почтить память наших братьев, погибших в схватке. Запомните их имена – запомните, ведь все мы живы только благодаря им. Якоб Крёнер. Каспар Шлейс. Эрнст Хагендорф…

Он медленно и отчетливо произносил мертвые имена. Толпа повторяла их, подхватывала и навсегда отдавала ветру.

Маркус смотрел на бледное, жалкое лицо Цинха. Голова у него кружилась.

Кто же виновен во всем? Кто ответит за причиненное Кленхейму горе? Неужели этот испуганный, сжавшийся перед ним юноша, лепечущий слова оправдания? Что он мог сделать? Даже он, Маркус, не смог долго сопротивляться Кессадо и вынужден был подчиниться его воле, предать тех, кого поклялся не предавать. Гюнтер – клятвопреступник? Возможно… Но и он клятвопреступник тоже.

Или, может быть, виновен Петер, по слову которого двоих заложников следовало принести в жертву? Петер, из-за которого разгорелась кровавая бойня на узенькой улочке? Но он думал не только о своей шкуре, но и о спасении города. Он хотел пожертвовать немногими, чтобы спасти многих. Можно ли осуждать его за это? В конце концов, разве не Петера им следует благодарить за то, что отряд Кессадо уничтожен и не угрожает более Кленхейму?

– Ты не виноват, Гюнтер, – сдавленно произнес Маркус. – Я не знаю, кого винить. Скажи мне теперь одно: сколько людей погибло?

– Пятнадцать. Пятнадцать, если считать Хагендорфа, – тихо ответил юноша. – Восьмерых убили испанцы, двое умерли от ран. Еще столько же останутся калеками. И знаешь… Я жалею, что сам не погиб…

Слова Конрада летели над безмолвной площадью, резали холодную тишину.

Пятнадцать имен. Пятнадцать прерванных жизней. Незаживающая рана…

– Прощайте, – тихо произнес Конрад.

– Прощайте. Прощайте… – прошелестела толпа.

Цинх продолжал говорить, и Маркус закрыл глаза. Вчерашний день снова всплыл перед ним, проступил сквозь багровый туман, соткался из ничего.

На улице перед его домом, на пыльной земле лежат искалеченные люди. Горожане и испанцы, все вперемешку. Убитые и раненые. Свалены в кучу, как ворох гнилого тряпья. Белые разодранные рубашки, грязные мазки на щеках, намокшие красные пятна. Глаза выворочены болью, выкатились, надулись бессмысленными пузырями. Зрачки словно подернулись инеем. Вот чей-то кривой, молящий о сострадании рот. Чуть дальше – торчащий из раздробленной руки желтый обломок кости. Черные капли, льющиеся из-за отворота рваного сапога.

Якоб Крёнер лежит ничком. Он еще жив и сипло дышит, царапает обломанными ногтями скользкий от крови камень. Дыхание его делается все слабее, пыль забивает раздутые ноздри.

Плачет раненый Гаспар. Тупо смотрит на свисающие лоскуты кожи Петер Фельд. Подставил ладонь под бьющую из-под сердца темную струйку Санчес и шепчет: «Иезус Мария, Иезус Мария…»

Петер и Чеснок медленно проходят между скорченными телами, смотрят на них сверху вниз. Раненых испанцев они добивают ударами прикладов.

Хайме, свирепый медноволосый убийца, лежит у стены дома – лицо сведено судорогой, глаза закатились. Правая нога у него дергается, пальцы оставили глубокие рваные борозды на мягкой земле. Сейчас он похож на большую, искривленную ветку дерева, упавшую вниз из-за сильного ветра. Две пули пробили его тело насквозь.

Чья-то тень легла на его лицо. Это Чеснок. Он остановился рядом с Хайме, посмотрел внимательно, а затем наступил на его лицо каблуком.

– Прикончили всех, – тихо сказал Гюнтер. – Потом стащили их на пустырь за конюшней, притащили дров и подожгли. Петер сказал, они недостойны погребения.

– А Кессадо… – Голос Маркуса невольно дрогнул. – Он мертв? Кто убил его?

– Он жив… Еще жив… Сегодня состоится казнь – на площади, перед ратушей. Все уже собрались там.

По знаку Петера Кессадо вывели на площадь. Бронзовое лицо испанца посерело, губы чуть заметно дергались. Он едва мог идти – выставлял вперед здоровую левую ногу, а правую осторожно волочил следом, чтобы не потревожить раздробленные кости ступни. Бесполезно. Каждый новый шаг взрывался непереносимой болью.

Карл Гаттенхорст подталкивал его в спину.

Люди смотрели на согнутую темную фигуру со связанными руками. Чужой человек из чужой земли. Зачем он пришел в Кленхейм? Зачем принес с собой горе?

Из глаз Эльзы Келлер крохотными каплями полили слезы. Она обхватила левой рукой светлую головку Бруно, своего младшего сына, и с силой прижала ее к испачканному переднику.

Клара Эшер, прямая, словно воткнутая в землю палка, не отрываясь смотрела на испанца.

Конрад поднял вверх руку.

– Прошлой ночью в город пробрался зверь, – сказал он. – Пробрался, чтобы нас убить, чтобы ограбить наши дома. Он привел с собой других, таких же, как он сам. Глупец! Надеялся, что сможет справиться с нами. Забыл, что мы защищаем свой кров, свои семьи, что нас нельзя одолеть.

Он ткнул пальцем в Кессадо, которого уже затаскивали на помост.

– Смотрите на него. Он зверь, а не человек. Звери, такие же, как он, убили Якоба Эрлиха, убили жену бургомистра, убили Ганса, Альфреда и Вильгельма. Убили многих других. Такие, как он, жгут города и деревни, уничтожают чужое добро, грабят церкви и раскалывают распятия. Такие, как он, уничтожили Магдебург. Они хуже язычников.

– Слушай, может, у него волчьи клыки под губой? – крикнул Ганс Лангеман. – Или дьяволово клеймо на заднице?

Толпа зашикала, и Лангеман, усмехаясь, прикрыл ладонью свой мокрый рот.

Чеснок нахмурился:

– Мы должны отомстить за всех, кто был безвинно убит. Око за око – таков закон. Кровь за кровь. Страдание за страдание. И мы отомстим.

Он сделал паузу, чтобы подчеркнуть значение слов, которые намеревался сказать.

– Мы казним зверя.

За то время, пока он говорил, Петер и Клаус, не торопясь, привязали испанца к косому кресту. Теперь его руки и ноги были надежно перехвачены веревками и притянуты к перекладинам.

– Что мы сделаем с ним? – выкрикнул кто-то. – Пусть помучается, как мучился Ганс!

Чеснок усмехнулся:

– Не бойтесь, легкой смерти он не дождется. Клаус, достал, что я просил?

Клаус Майнау торопливо закивал и вытащил из-за помоста длинный деревянный шест.

Чеснок досадливо сплюнул:

– Это дерьмо. Не годится. Я же сказал, нужен железный.

– Да где достать железный? – оправдывался Клаус. – Мы везде смотрели, нет ни у кого.

Петер что-то шепнул Клаусу, и тот, спрыгнув с помоста, побежал через площадь.

– Отведи меня! – потребовал Маркус. – Сейчас!

Он уперся локтем, поморщился от усилия. Боли не было, она ушла, осталась только тяжесть. Каждая кость в его теле весила теперь больше, чем мельничный жернов.

Цинх испуганно глядел на его попытки пошевелиться.

– Что ты! – испуганно воскликнул он. – Тебе нельзя идти, ты не сможешь идти!

– Отведи!! – Взгляд Маркуса наливался холодной, свинцовой яростью.

– Нельзя, Маркус, – увещевал его Цинх. – Ты потерял слишком много крови. Если раны откроются…

Маркус зарычал, пытаясь сдвинуться к краю кровати. Самое главное – встать, выпрямиться, сделать первый шаг. Дальше все будет намного легче.

– Я должен видеть это, – хрипло произнес он. – Я должен видеть, как он умрет. Должен увидеть его глаза.

Цинх выставил вперед ладони, помотал головой:

– Нельзя, Маркус, нельзя. Остановись, прошу тебя.

– Помоги мне встать!! – рявкнул на него Эрлих.

Через некоторое время Клаус вернулся. За собой он волочил железный шест, длинный, почти в человеческий рост.

Петер взялся за шест обеими руками и несколько раз взмахнул им.

– То, что надо, – удовлетворенно хмыкнул он. – Теперь можно начинать.

Кессадо полусидел-полулежал на помосте, стараясь не опираться на раздробленную ногу. Руки его были стянуты за спиной, черные слипшиеся волосы падали на бронзовый лоб. Он ни на кого не смотрел. Жемчужная слеза в его ухе висела неподвижно. Ненависти толпы он не чувствовал.

– Что вы хотите с ним сделать? – раздался голос с другого конца площади. Это был Стефан Хойзингер.

– С этим ублюдком? – переспросил Петер, прикладывая ладонь козырьком ко лбу. – Казнить, что же еще!

– По какому праву? – неприязненно сощурившись, спросил казначей.

– Он заслужил смерть, – с вызовом ответил Штальбе. – По его вине в Кленхейме погибли люди.

– Только община может осудить его.

Петер смахнул со лба черную прядь, растерянно оглянулся на Чеснока. Тот ухмыльнулся, почесал толстую нижнюю губу.

– Это война, господин казначей, – неторопливо произнес он. – На войне не принято спрашивать разрешения. Ты должен драться и убивать. Иначе ты – труп.

– Только община может приговаривать людей к смерти, – раздраженно сказал Хойзингер.

– Община? – Чеснок широко развел руками: – Посмотрите, господин казначей, сколько здесь людей собралось. Посмотрите и спросите любого, какой участи они желают для зверя.

Он вдруг легко соскочил с помоста и подошел к жене лавочника:

– Госпожа Шлейс, как мы должны поступить?

– Пусть умрет, – всхлипнула Агата Шлейс. – И пусть сгорит в аду за моего мальчика…

Чеснок удовлетворенно кивнул.

– Господин Грёневальд, что вы скажете?

– Пусть умрет.

– Господин Цандер?

– Он заслужил смерть.

Конрад подошел к Кларе Эшер:

– Госпожа Эшер, скажите и вы свое слово.

Лицо Клары дрогнуло, на глазах выступили слезы. Она посмотрела на Конрада с благодарностью, и ее маленькая сухая рука вцепилась в его локоть, словно в поисках опоры.

– Госпожа Эшер?! – Месснер непонимающе смотрел на старуху.

Губы Клары задрожали, она силилась что-то сказать, но не могла произнести ни слова. И вдруг из ее горла вырвался какой-то уродливый звук, похожий на коровье мычание.

– Она же немая, – пробормотала стоящая рядом Эрика Витштум.

Клара кивнула. Ее лицо снова сделалось каменным – она указала пальцем в сторону помоста и сжала свой сухой кулачок.

Чеснок мягко высвободил локоть и вновь обратился к Хойзингеру:

– Видите, господин Хойзингер? Каждый требует казни. Это воля всего города. Разве кто-то может пойти против нее?

– Нельзя нарушать закон, – упрямо произнес казначей. – Один человек не вправе казнить и миловать! Тебе известен порядок: суд должен…

Нетерпеливо махнув на него рукой, Чеснок выкрикнул:

– Жители Кленхейма! Все, кто стоит здесь! Объявите свою волю – решите судьбу пленника! Жизнь или смерть?!

– Смерть… – прошелестело над площадью.

– Смерть! – яростно выкрикнула Маргарета Хагендорф.

– Смерть, – пробормотал Георг Крёнер.

– Позовите Маркуса, – сказал Густав Шлейс. Но его слова потонули в общем шуме.

Конрад поднялся обратно на помост, проверил рукой веревки, которыми был привязан к кресту испанец. Удовлетворенно качнул головой.

Толпа гудела все сильнее.

– Нельзя нарушать закон! – Хойзингер силился перекричать шум. – Почтенный человек и добрый христианин…

Конрад махнул на него рукой:

– Нам не нужен закон. Нужна справедливость. Без крючкотворства и лишних бумаг. Кровь за кровь!

Хойзингер задохнулся от возмущения. В этот момент к нему подошел Карл Траубе и деликатно тронул его за плечо.

– Нельзя ничего изменить, Стефан, – мягко сказал он. – Этот человек заслужил свою смерть – стоит ли защищать его? Да, это не по закону. Но разве наш закон распространяется на чужаков?

Хойзингер тяжело смотрел на него, смотрел прямо в глаза, и его усы воинственно топорщились.

– Прошу тебя, Стефан, – увещевал Траубе. – Такова воля города. Бессмысленно идти против.

– Ты… ты же член Совета, Карл. Как ты можешь так говорить? Если закона нет, если можно казнить кого попало, если все теперь решает толпа и эти двое молодчиков на помосте, то что же станется с нами завтра? Ответь!

– Хочешь оставить испанцу жизнь, пожалеть его? – зашипел Траубе. – А кто пожалеет женщин, у которых убили или покалечили сыновей? Будем тыкать им бумагами, совать буквы под нос? Будь милосердным к их горю, сделай так…

Хойзингер сбросил его руку, повернулся и пошел с площади прочь.

Траубе, покачав головой, вернулся на свое место.

Чеснок что-то шепнул на ухо Петеру, и тот снова вышел вперед.

– Жители Кленхейма, вы вынесли свой приговор, – сказал он. – Зверь должен умереть.

Из трещины в облаках на площадь пролилось солнце. Воздух сделался теплее, ветер стих.

– А рук не боишься замарать, Петер? – насмешливо крикнул из толпы Лангеман. – Раньше в Кленхейме, прежде чем кого-то казнить, палача из Магдебурга вызывали. А сами брезговали.

Штальбе повел плечами:

– Рук марать я не стану, Ганс. Вот этой штукой, – он взмахнул перед собой шестом, – я переломаю ему кости, одну за другой. Затем мы привяжем его к колесу и оставим здесь, до тех пор, пока он не умрет.

– Господи Иисусе! – испуганно перекрестилась Анна Траубе.

Петер заметил это, улыбнулся.

– Это называется колесованием, – пояснил он. – В прошлом году так казнили одного негодяя в Магдебурге.

Маркус стоял возле кровати, опираясь на Цинха. Все плыло перед его глазами. Он не мог сделать и шага.

– Прошу тебя, – убеждал его Цинх. – Ты не можешь идти, я же вижу.

– Нет, – прохрипел Маркус. Кровь отлила от головы, и ему казалось, что его тело подхватил и тащит куда-то в сторону невидимый речной поток. – Сейчас… сейчас все пройдет… Мне нужно быть там…

Рука, которой он опирался на плечо Цинха, вдруг скользнула вниз. Глаза бессмысленно расширились, рот приоткрылся. Без звука Маркус упал на кровать. Обратно, в багровую черноту, в темень, в беспамятство…

Чеснок остановился в двух шагах от испанца, посмотрел на него сверху вниз:

– Хочешь сказать что-нибудь?

Тот не пошевелился.

– Ты ведь католик, да? Можешь помолиться. Только исповедовать тебя некому.

Молчание в ответ. Жемчужная слеза замерла на месте.

– Ну, как хочешь, – пожал плечами Чеснок. – Все равно – в ад. Давай, Петер!

Дверь с шумом распахнулась, ударила в стену. В комнату торопливо вошел Хойзингер.

– Что с ним? – спросил он у Цинха.

– Без сознания, – ответил тот.

– Когда очнется, сможет ходить? – нетерпеливо спросил казначей, приподняв Маркусу веко.

Гюнтер покачал головой.

Хойзингер поморщился, тихо выругался себе под нос и вышел из комнаты так же быстро, как и вошел. Цинх сел на табурет у постели.

Петер размахнулся и что есть силы ударил шестом.

Треск кости смешался с криком испанца. Его лицо исказилось до неузнаваемости, рот растянулся так, что, казалось, вот-вот лопнет кожа на щеках. Руки судорожно дергались, пытаясь разорвать веревки. Кессадо кричал что-то на своем непонятном языке, и было не разобрать, просит он пощады, молится или выкрикивает проклятие. Постепенно крик начал утихать, превратившись в какое-то бульканье, клекот умирающей птицы.

На лбу Петера выступил пот. Чеснок улыбнулся. Железная полоса, описав дугу, снова поднялась вверх.

Второй удар оказался не столь удачным – шест лишь оставил небольшую вмятину на ноге, не сломав кости.

На площади стало очень тихо. Многие отвернулись, не желая смотреть на жестокую казнь. Другие стояли с пустыми, деревянными лицами. Маленький Бруно заплакал. Мать крепко держала его за руку и не давала ему убежать.

Третий удар раздробил испанцу предплечье.

Клаус, беспокойно переминавшийся с ноги на ногу, отбежал за угол ратуши и торопливо помочился на стену.

Четвертый удар. Хруст.

Лицо Клары Эшер горело торжеством. Мария Штальбе морщилась, но не отводила от помоста глаз. Кого-то вырвало.

Пятый удар.

На этот раз испанец не издал ни единого звука. Он был еще жив – на губах надувались пузырьки розовой слюны и едва дергались перебитые ноги. Но боли он уже не чувствовал.

Шестой.

– Господи, да что же вы стоите-то здесь! – вдруг закричала Эрика Витштум. – Уведите отсюда детей! Зачем им смотреть на такое?!

Еще удар, еще и еще. Помост был забрызган кровью и костным мозгом. Чеснок с неудовольствием заметил, что кровь перепачкала штаны, которые он снял с убитого Гильермо.

– Что там происходит? – протирая слезящиеся глаза, тихо спросил Фридрих Эшер.

Петер остановился, пошатываясь. Лицо его было красным, длинные волосы прилипли ко лбу. Он тяжело ловил ртом воздух.

Чеснок наклонился к Кессадо и приложил два пальца к его шее.

– Еще жив, – сказал он. – Надо заканчивать.

Вдвоем с Клаусом они разрезали веревки, подхватили тело испанца, протащили по забрызганным доскам. А затем – аккуратно, стараясь не перепачкаться лишний раз, – принялись вплетать его изломанные конечности в тележное колесо.

– Подожди, – вдруг остановил их Петер. – Дай-ка…

Он сел перед Кессадо на корточки, посмотрел, а затем коротким движением вырвал жемчужную слезу из его уха.