Всю ночь Маркус провел в мастерской отца. Не зажигал света, медленно ходил из угла в угол, вдыхая пыль, отмеривая шаги. Иногда задевал какие-то предметы, которыми была заставлена мастерская и чьи очертания были едва видны в темноте. Гладкий отполированный стол у окна. Формы для отливки свечей и перепачканный воском медный котел. Ящик с инструментами, пустые корзины, связки свечных фитилей, резцы и крохотные напильники…

В дальнем конце мастерской стоял высокий, достающий почти до потолка шкаф. При жизни отца этот шкаф всегда был заперт на ключ, но сейчас створки были чуть-чуть приоткрыты. Содержимое шкафа – цеховой устав и печать, сундучок для хранения цеховой казны, счетные книги и пергаменты, на которых были записаны клятвы вступающих в цех мастеров, – все это унес с собою новый старшина, Карл Траубе. Он явился в их дом через несколько дней после своего избрания. Его сопровождали Август Ленц и Филипп Брейтен, которым надлежало засвидетельствовать, что все передано надлежащим образом. Маркус отдал им ключ и молча смотрел, как они выносят из дома то, что прежде хранил у себя отец.

С тех пор в доме Эрлихов никто не появлялся. Только Тильда, служанка, по-прежнему приходила каждое утро, чтобы приготовить обед и прибраться в комнатах. Об оплате она не спрашивала. Молчаливая, с некрасивым, землистым лицом и грубыми руками – Маркусу не хотелось заговаривать с ней. Пусть делает то, к чему привыкла. Но ей не стоит ждать от него благодарности. Ее забота ему не нужна.

Он остановился, зябко повел плечами. В мастерской было холодно. Сквозь два высоких окна виднелось затянутое облаками ночное небо. Два луча света – серые и слабые, словно руки призрака, – тянулись от окон вниз, теряясь где-то посреди комнаты. Пустой, остывающий дом, в котором уже не чувствуется человеческого тепла… А ведь раньше люди часто приходили к ним. И бургомистр, и Курт Грёневальд, и цеховые мастера, и купцы, которые приезжали в Кленхейм, чтобы договориться о поставке свечей. Чаще других являлись просители, которым что-то нужно было получить от отца. Они осторожно стучали в дверь, терпеливо ждали, пока им откроют, кланялись, теребили в руках свои шапки. Кто-то приходил, чтобы условиться об отсрочке платежа, – примерно полдюжины городских семейств ходило у Якоба Эрлиха в должниках. Кому-то хотелось заручиться поддержкой цехового старшины перед началом тяжбы с соседом. Кто-то просил дать ему на время лошадь, чтобы съездить в столицу, или вола, чтобы вспахать свой кусок земли под посев. С каждым из пришедших цеховой старшина обращался холодно, но о приличиях не забывал: усаживал гостя за стол, сам садился рядом, слушал, задумчиво поглаживая усы. Почти на каждую просьбу он отвечал согласием. Не можешь оплатить долг? Ничего, можно подождать еще несколько месяцев, но пусть твой сын придет и поможет поставить мне новый сарай. Нужны плотницкие инструменты или новый топор? Что ж, пользуйся, сколько нужно, но взамен принеси мне пару вязанок дров для растопки. Нужен вол, чтобы вспахать землю? В чем же дело – бери моего, но взамен отдашь двадцатую часть собранного урожая. Отец был справедлив и в обмен на свою помощь требовал не так уж и много – гораздо меньше, чем, к примеру, потребовали бы Курт Грёневальд или Готлиб Майнау. И люди были благодарны ему за это. Когда на собрании общины избирали новых судей или межевых смотрителей, многие отдавали свои голоса за тех, чье имя им называл цеховой старшина.

Отец был влиятельным и уважаемым человеком. Многие говорили, что именно он должен сменить старого Карла Хоффмана, стать новым кленхеймским бургомистром. Он сумел бы повести за собой людей. Его решительность, его сила и ум помогли бы городу пережить тяжелые времена. Увы, судьбе было угодно распорядиться совсем по-другому…

Слишком резко повернувшись, Маркус опрокинул коробку, чье содержимое с мягким стуком высыпалось на пол. Он наклонился и подобрал несколько предметов, по форме напоминающих маленькие картофелины. Это были восковые фигурки, которые делал отец: ангелы, зайцы, белки, пузатые ландскнехты в широких шляпах. Подержав фигурки в руках, Маркус швырнул их обратно в коробку. Ненужный хлам. Нужно будет избавиться от него.

Правильно ли он поступает? Этот вопрос не давал ему покоя. Солдаты, пришедшие в их края под знаменем Тилли, заслужили смерть. Преступления, совершенные ими, не могут быть прощены и забыты. Но вправе ли он подвергать опасности своих товарищей, тех, кто пошел за ним?

В тот вечер, когда они возвратились в город с носилками, на которых лежал мертвый Альфред, ему казалось, что все в городе будут обвинять в случившемся его, Маркуса, и что Совет отстранит его от дел. К его удивлению, этого не случилось. Никто не упрекал его, никто не требовал объяснений. Люди по-прежнему смотрели на младшего Эрлиха с уважением, и многие при встрече кланялись и благословляли его. Кленхейм по-прежнему признавал его своим защитником, по-прежнему ему верил. Значит, он все-таки прав?

На четвертый день после похорон Альфреда Эшера члены городского совета согласились принять его и выслушать. Он долго убеждал их – одновременно пытаясь убедить самого себя. Прочел им найденное у одного из мертвых рейтаров письмо, говорил о том, что впредь они не будут рисковать своими жизнями и не будут щадить солдат. Говорил о том, что обоз c продовольствием, о котором написал фон Бюрстнер, станет спасением для города. Если охрана будет не слишком велика и они сумеют захватить его, то кленхеймским семьям не придется голодать и у них будет достаточно пищи, чтобы пережить предстоящую зиму.

Он рассказал им о том, как умер Альфред, рассказал о подлой уловке рейтаров. Карл Траубе слушал его внимательно, сцепив перед собой длинные, подвижные пальцы. Эрнст Хагендорф озадаченно поглядывал на сгорбившегося в высоком кресле бургомистра. На щеках Стефана Хойзингера дергались раздраженные желваки. Фридрих Эшер – Маркус все время пытался встретиться с ним взглядом, но ему это не удавалось, – сидел в самом конце стола, подперев рукой щеку, время от времени потирая красные, слезящиеся глаза.

– Сколько людей тебе потребуется? – спросил Хагендорф, когда Маркус умолк.

– Если Совет даст согласие… Я бы просил пятнадцать человек.

Хагендорф вопросительно посмотрел на бургомистра, но тот даже не пошевелился в своем кресле. Вместо бургомистра в разговор вступил Хойзингер.

– Пятнадцать? – спросил он. – Значит, ты именно столько людей намереваешься уложить в могилу?

– Господин Хойзингер… – нахмурившись, начал Маркус.

– Я давно перестал понимать, что происходит с нашим городом, – не обращая на него внимания, сказал казначей; его голос дрожал от ярости. – Перед нами юнец, который никогда не принимал участия в делах Кленхейма, который ничего не умеет и ни в чем не разбирается. Община разрешила ему заниматься грабежом и убийствами, хотя я с самого начала предупреждал, что это злое и бесчестное дело, которое не принесет никому добра. И что теперь?! Сын Фридриха Эшера мертв, а мы, вместо того чтобы раз и навсегда покончить с этим безумием и предотвратить тем самым новые смерти, рассуждаем, сколько еще дать людей молодому Эрлиху под начало. Опомнитесь!! Наш город всегда жил собственными трудом, собственными стараниями. Что бы ни происходило вокруг, мы должны жить так и дальше: соблюдать законы, трудиться, кормить и защищать свои семьи. Кленхейм – честный город, и мы не должны допустить, чтобы он превратился в разбойничье логово!!

С шумом выдохнув, маленький казначей опустился на свое место.

Маркус стоял, чуть ссутулившись, сжав кулаки. Кровь прилила к его лицу, и он едва сдерживался, чтобы не бросить в лицо Хойзингеру оскорбление. Как он может?! Как смеет говорить такое?!! Разве он забыл, что произошло в Магдебурге? Забыл, что солдаты сделали с их собственным городом? Забыл, сколько людей погибло от их рук? Неужели Хойзингер не может понять, что он, Маркус, и все, кто пошел к дороге вместе с ним, готовы рисковать жизнью ради блага общины, ради того, чтобы кленхеймские семьи не остались без куска хлеба?

Он уже открыл было рот, чтобы ответить на несправедливые обвинения казначея, но бургомистр не дал ему говорить.

– На сегодня довольно, – вялым, бесцветным голосом произнес он. – Следует принять решение. Что скажешь ты, Карл?

Карл Траубе потер руки, поежился, словно ему было холодно.

– Кленхейм немало пострадал от солдат, и это, безусловно, дает нам право… – Тут он замялся на секунду, вздохнул. – Словом… Пусть все остается так, как решила община. И если нужно больше людей, пусть будет так. Полторы дюжины человек – этого, должно быть, достаточно?

С этими словами цеховой старшина повернулся к Хагендорфу. Тот крякнул, прочистил горло:

– В страже – сорок человек. Так что выделить Маркусу людей я смогу. А уж если удастся перехватить этот обоз, так это, конечно, будет большой удачей.

– Хорошо, – кивнул бургомистр, откидываясь на спинку кресла. – Фридрих, теперь мы хотели бы услышать тебя.

Головы собравшихся повернулись в сторону цехового мастера, но тот сидел, потирая глаза и не замечая, что все ждут от него ответа.

– Фридрих, – чуть громче произнес бургомистр. – Что ты нам скажешь?

Эшер поднял на бургомистра свой мутный взгляд, растерянно шмыгнул носом.

За те несколько дней, что прошли после гибели сына, цеховой мастер сделался совсем плох. Каждое утро, в одно и то же время, когда башенные часы отмеривали восемь ударов, он выходил из дома и шел в сторону церкви, туда, где за низенькой каменной оградой располагалось кладбище и где под грубым деревянным крестом – каменный еще не успели вытесать – лежал его единственный сын. Старый мастер шел очень медленно, тяжело опираясь на свою палку. Его крупное, грузное тело выглядело теперь рыхлым и слабым, как будто его вылепили из горсти речного песка.

Дети Эльзы Келлер, которым прежде немало доставалось от Фридриха, устраивали на старика настоящую охоту. Они подкрадывались к нему поближе – он их не замечал – и принимались швырять в него мелкими камешками, крича: «Старый пердун! Старый пердун! Попробуй, догони нас! Старый пердун, где теперь твоя палка?» Эшер не смотрел на детей. Он шел, ссутулившись, шаркая ногами, и только мотал головой, когда острый камешек больно ударял его в шею или затылок.

Сейчас, видя обращенные к нему взгляды, Фридрих Эшер закряхтел, заерзал на стуле.

– Я согласен, – хриплым, глухим голосом произнес он. – Пусть Маркус…

Он не договорил и лишь вяло махнул рукой.

– Значит, решение принято, – сказал бургомистр, устало глядя на стоящего перед ним юношу. – Ты получишь то, о чем попросил.

Раздался скрежет отодвигаемого стула. Стефан Хойзингер поднялся и, бросив на Маркуса ненавидящий взгляд, вышел из залы прочь, оглушительно хлопнув дверью.

Сейчас, когда Эрлих вспомнил об этом, его передернуло от отвращения. Хойзингер слеп. Он не хочет, не желает видеть ничего, кроме своих счетов, кроме пыльных бухгалтерских книг, кроме старых законов, составленных черт знает когда. Но ведь, кроме этого, есть еще и честь, и чувство товарищества, и готовность рисковать своей жизнью ради блага других…

Ничего. Со временем Хойзингер поймет, что он, Маркус, был прав. Гибель Альфреда многому их научила. Больше они не совершат ошибок. Больше не будет смертей, больше не будет свежих могил на церковном кладбище. Он, Маркус, не допустит этого. Он сдержит клятву.

Время шло. Всюду стояла жара. Облака, летевшие с востока на запад, тонкие и рваные, как одежда нищего, равнодушно взирали на острые верхушки сосен, на изъеденные зноем пригорки, на пересохшие ручьи и прежде времени пожелтевший тростник. Отсюда, с этой недостижимой, слепящей глаз высоты, облака смотрели на спрятавшихся за кустами людей, на шалаш со сложенным внутри оружием, на глубокую яму, чье дно было припорошено зернистым пеплом. Чуть дальше, на огромной лесной поляне, они видели рассыпанный по земле город, и двигающиеся внизу муравьиные фигурки, и наливавшееся желтым широкое поле, и мельницу, чьи лопасти походили на крылья крохотной бабочки, и грубые клыки сторожевых башен, и тонкий, жалобный церковный шпиль, безнадежно тянущий себя в небо. Чтобы увидеть все это, облакам было достаточно одного мимолетного взгляда, и они уносились дальше, на запад, туда, где чернели сожженные деревни и серые, пахнущие железом полки маршировали по усталой земле; туда, где реки, впитавшие в себя глубину и равнодушие неба, надвое раскалывали зеленые и золотые равнины; туда, где белоснежными лоскутами двигались по воде корабельные паруса; туда, где в воздухе пахло солью, где за обтрепанной, словно бумажный лист, кромкой земли начинался наконец океан.

Время шло, катились летние дни. Кленхейм жил, отрезанный от внешнего мира, лишенный прежних занятий, и жители его были теперь озабочены только одним: как прокормить себя. Свечные мастерские почти все время были закрыты, на двери цехового дома пылился замок. С самого утра люди принимались копаться в огородах или же шли обрабатывать свои наделы на общинном поле, отправлялись в лес в поисках орехов и ягод, охотились, ловили рыбу.

Деньги теперь ни для кого не имели значения – в уплату их не принимали. Муку обменивали на сыр, миску сушеного гороха – на кусок сала, одежду – на инструменты и гвозди. Неожиданную ценность вдруг приобрели сальные свечи. Раньше в Кленхейме их покупали только бедняки, те, кому восковые свечи были не по карману. Но из сальных свечей можно было вытапливать жир, и многие семьи научились это делать весьма искусно. Большие запасы таких свечей обнаружила в своем подвале Эрика Витштум и очень обрадовалась: по нынешним временам это было настоящим богатством, ведь одну связку сальных свечей можно было обменять на два каравая ячменного хлеба.

В семьях бедняков зерновую муку мешали с растертыми на ручной мельнице отрубями, иногда добавляя туда кусочки древесной коры. Одну кружку молока растягивали на целый день, разбавляя вскипяченной на огне водой. В лесу отыскивали коренья и листья, которые хоть как-то можно было употребить в пищу.

Жизнь, какой бы скудной и безрадостной она теперь ни была, шла своим чередом.

В шестую неделю лета, в воскресенье, жители Кленхейма собрались перед церковью Адальберта Святого. Мария Штальбе – видно, ноги у нее опять разболелись, – ступала медленно и осторожно, опираясь на плечо своего сына. Вера Хойзингер шла, держа под руку своего коротышку мужа, что-то ласково нашептывая ему на ухо.

– Слыхали, какое в доме бургомистра случилось несчастье? – говорила на ходу Клара Видерхольт.

– Что такое? Что произошло? – обеспокоенно отозвались ее соседки.

– Так ведь магдебургский советник этот… Как его звали? Фон Мюллер? Фон Миллер?

– Фон Майер, – подсказал кто-то.

– Ну да, фон Майер. Так вот, третьего дня он отдал Богу душу.

– Ах это, – поскучневшим голосом отозвалась Анна Грасс. – Эка новость, про это все знают. У Хелены Герлах сестра все видела. Там и похорон толком не было, пастор два слова сказал, а потом тело сразу в землю спустили. В общую могилу, туда же, куда и Келлерова сына.

– И потом, разве это несчастье? – неодобрительно посмотрев на Клару, произнесла Маргарета Хагендорф. – Бургомистру да его дочери только одно облегчение, он ведь им не родственник и не друг. А ты говоришь, горе!

– А что с помолвкой? – вступила в разговор Сабина Кунцель. – Срок ведь уже подходит.

– Какая при нынешней жизни помолвка… Бургомистр еле ноги таскает, его на улице и не увидишь почти. Думаю, решили они повременить с этим, ведь и двух месяцев не прошло с тех пор, как убили Якоба и Магду.

– Что ж за люди такие, – тяжело вздохнула Клара Видерхольт. – И как таких земля носит? Где ж это видано, чтобы нападать на честных христиан да грабежом заниматься? Что за мать их родила?

– Ничего, Маркус с ними еще поквитается.

– Храни его Господь… Его и господина Хагендорфа. Я как вспомню, какого страху натерпелась тогда, когда солдаты ворвались в город; думала, конец и мне, и дочурке моей… Хотела уже ее в подпол прятать…

Один за другим люди заходили в церковь, склоняли голову, осеняли себя крестом. Ни на кого не глядя, плотно сжав сухонькие губы, проследовала к своему месту Клара Эшер. Мастер Фридрих, опираясь на палку, медленно ковылял вслед за ней.

Эрнст Хагендорф, наклонившись к бургомистру, негромко бубнил:

– Дурные новости, Карл. Кто-то начал убивать собак. У Турмов убили пса, у Петера Фельда и у Нойманна тоже.

– Зачем им это понадобилось? – спросил бургомистр.

– Известное дело, – пожал плечами начальник стражи. – Убил, оттащил к себе домой втихаря, да и пустил на похлебку. Я предупредил своих парней, чтобы смотрели в оба. Узнаю, кто все затеял, – своими руками кости переломаю!

Звон колокола возвестил о начале службы. Разговоры затихли.

Из-за боковой дверцы вышел в сопровождении министранта пастор Карл Виммар – ссутулившийся и печальный, как и всегда. Подошел к деревянной оградке перед алтарем, преклонил колена, прошептал слова короткой молитвы. Затем поднялся и приветствовал собравшихся прихожан.

Повинуясь движению его рук, все поднялись со своих мест.

– Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, – произнес пастор.

– Всегда и во веки веков, – раздалось в ответ.

В наступившей вслед за тем тишине было слышно, как скрипнул под шагами пастора деревянный пол, как с шелестом раскрылись страницы священной книги. Воскресная служба потекла по раз и навсегда установленному порядку. Карл Виммар негромко читал отрывки из Евангелия, и прихожане повторяли их вслед за ним. Звучали молитвы и гимны, славящие Создателя, слова покаяния и отпущения. Мягкий, приглушенный звук человеческих голосов плыл под церковными сводами, отражаясь от белых стен, обвивая каменные колонны, прикасаясь к оконным стеклам, в которых плавились невидимые солнечные лучи.

Наконец настал черед пастырской проповеди.

– Мы живем в страшное время, – негромко произнес священник, не глядя ни на кого. – Жестокое и страшное. Безумная братоубийственная война охватила нашу землю. Рушится то, что стояло веками, прахом оборачивается то, что было крепче всего. Многие теперь забыли о смирении перед Господом и о долге христианина, многие обратились к служению дьяволу, а осквернители и злые сердцем торжествуют всюду. Не про них ли сказаны слова апостола Павла: уста их полны злословия и горечи, ноги их быстры на пролитие крови, разрушение и пагуба на путях их?..

Священник говорил тихо, и на задних рядах его слова были почти не слышны.

– Бессчетны дары, ниспосланные нам Господом, бесконечна милость его, – продолжал пастор. – И земля, и небо, и деревья, и всякая живность в лесах, и птицы, и морские гады, и дома, и церквы, и самая жизнь человеческая – все суть дары Господни, дары неисчислимые и бесценные. Благословен тот, кто хранит эти дары от нечестивцев, уберегает их от отступников, ценой своей жизни спасает жизни других, а своим страданием облегчает страдание ближнего. Но, совершая эти благие дела, нельзя забывать и о Божьем завете, нельзя преступать закона Его. В Писании сказано: не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви, ибо заповеди «не прелюбодействуй», «не убивай», «не кради», «не лжесвидетельствуй», «не пожелай чужого» и все другие заключаются в сем слове: люби ближнего своего, как самого себя. Любовь не делает ближнему зла; любовь есть исполнение закона.

Пастор прервался на секунду, провел по лбу маленькой костлявой рукой.

– Многие из нас потеряли своих близких, – произнес он чуть тише. – Сыновей, братьев, возлюбленных. Сердца наши переполнены горем и скорбью. И мы спрашиваем себя: как защититься от царящего вокруг безумия, как уберечь от беды тех, кто нам дорог? Не проходит и дня, чтобы мы не задумывались об этом. И мы говорим себе: Господь наделил нас трудолюбием и умом, он наделил нас силой и ловкостью. Неужели нам не достанет решимости, чтобы перехватить нож, занесенный над головой невинного? Неужели не достанет силы, чтобы восстановить попранную справедливость? Однако всем нам надлежит помнить, что человек слаб. Стремясь защититься от зла, стремясь обрести спасение, на что он надеется? На силу оружия, на прочные стены и двери, на собственную хитрость и изворотливость? Нет таких стен, которые могут остановить смерть. Пулей не всегда защитишься от пули, а мечом не всегда отразишь удар чужого меча. Плечи человека слишком слабы, чтобы вынести на них тяжесть земного мира. И поэтому тот, кто надеется лишь на себя самого, останется один на один с отчаянием. Не на свои слабые силы следует уповать человеку, но на великую силу Истины, на Божественный Свет. Любовь и милосердие – вот истинный закон, вот истинное спасение для каждого из нас. И говорит апостол: отвращайтесь зла, прилепляйтесь к добру. Утешайтесь надеждою; в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны. Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте. Никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром перед всеми человеками.

Сидящая на задней скамье Эльза Келлер всхлипнула, соседи с неудовольствием посмотрели на нее.

– Так пусть же Господь будет нам опорой и утешением, – продолжал пастор. – И если в сердце ваше вкралось неверие или злоба, изгоните их из себя, держитесь пути, что начертал нам Господь. Повсюду вы увидите знаки и свидетельства величия Божьего, Его милости и Его великой любви. Взгляните на крест, что носите на своей груди под одеждой. То символ искупительной жертвы Иисуса Христа – жертвы, принесенной ради спасения рода людского. Взгляните на украшения скамей, где вы сидите сейчас. То головы четырех существ: ангела, льва, тельца и орла. И ангел – символ апостола Матфея; телец – апостола Луки; лев – апостола Марка и орел – апостола Иоанна. Все эти существа суть символы Святого Евангелия, свидетельство о слове Божьем. Оглянитесь же вокруг себя, братья и сестры мои. Повсюду, куда ни упал бы ваш взгляд, увидите вы напоминание о воле и слове Господа, и это укрепит ваш дух.

Пастор замолчал, его плечи ссутулились.

– Никому из нас не дано прозревать будущее, – сказал он тихо. – Ждет ли нас голод или изобилие? Мы не можем знать этого. Ждут ли нас новые страдания или избавление от мук? Никто не скажет об этом правды. Но сейчас, стоя перед вами, я могу сказать только одно: сколь бы тяжелыми ни были испытания, посланные нам Господом, мы всегда можем оставаться милосердными. Милосердие и любовь – вот истинный путь к спасению.

Люди внимательно слушали слова священника. И никто из них не заметил, что по щекам Греты Хоффман медленно катятся слезы.

Вечером бургомистр вышел из своей комнаты к ужину. Окна в гостиной были открыты, слабый ветер лениво шевелил занавески. Михель путался у Хоффмана под ногами, на покрытом белой скатертью столе горела свеча.

– Грета! – позвал бургомистр.

Несколько секунд спустя девушка показалась из кухни. В руках она несла тарелку с горячим супом.

– Ты заставляешь меня ждать, – недовольно сказал Хоффман.

В последнее время он почти не разговаривал с дочерью, не испытывал в этом потребности. В ее глазах он читал какой-то неясный упрек, и это злило его. Иногда он слышал, как Грета плачет за закрытой дверью, но когда она выходила из своей комнаты, ее глаза всегда были сухими. Почему она скрывает от него свое горе? Почему смотрит на него так, как будто он виноват в чем-то? Неужели своим ничтожным умом она не может дойти до того, что ему сейчас нужны не упреки, а помощь и утешение?

Грета положила перед ним салфетку и оловянную ложку, принялась нарезать хлеб.

– Где твоя лента? – спросил Хоффман.

– Я… я выбросила ее, отец, – не поднимая глаз, ответила она. – Сожгла ее в печке.

– Что за блажь?! Почему?

– Я приняла ее от человека, которого больше нет.

От возмущения Карл не сразу нашелся, что ей сказать. Зачерпнул немного жидкого супа, отломил от хлебного ломтя неровный кусок.

– Ты выйдешь замуж за Маркуса, – ледяным, не терпящим возражений тоном произнес он. – Это решено.

Грета словно сжалась от его слов, но нашла в себе силы еле слышно произнести:

– Нет.

– Что ты вбила в свою ослиную голову?! – крикнул бургомистр, отшвыривая от себя перепачканную ложку. – Ты помолвлена с ним, и ты станешь его женой! Я скоро умру, но перед смертью я должен устроить твое будущее. Ты сделаешь так, как я тебе прикажу.

– Нет.

– Прекрати повторять одно и то же!! Во всем нашем городе не найти лучшего жениха, чем молодой Эрлих. Все остальные и в подметки ему не годятся. Твоя мать хотела, чтобы…

– Маркус – зверь! – вдруг выкрикнула она. – Зверь, слышишь?! Я ненавижу его! И еще больше ненавижу себя. Я верила ему, я приняла от него ленту… Когда я встречаю его на улице, мне становится страшно, будто передо мной выскочил на дорогу медведь. Я знаю, – она усмехнулась сквозь слезы, – он никогда не тронет меня и никто из его подручных тоже. Но когда я представляю себе, сколько людей погибло из-за него…

Она разрыдалась и уронила голову на руки.

– Я знаю, это ты разрешил Маркусу убивать… Без твоего разрешения они бы не осмелились…

– Я не понимаю, что ты говоришь… – растерянно пробормотал бургомистр.

Грета посмотрела ему в глаза – жалобно, умоляюще, – и он вдруг понял, что ему очень тяжело вынести этот взгляд.

– Послушай… Маркусу и его людям разрешено нападать на солдатские обозы, чтобы добыть для города продовольствие. Такова воля общины. Что нам еще оставалось? Ни зерна, ни запасов, кругом разоренные деревни и пустые поля. Разве могли мы допустить, чтобы люди умирали без куска хлеба? В городе столько детей, что стало бы с ними? Поверь, я прикажу сразу прекратить это, как только созреет урожай и мы соберем свой собственный хлеб. И кто знает, вдруг к тому времени и война закончится и по Эльбе снова будут ходить корабли и…

– Но они убивают людей, отец!

Хоффман вздохнул:

– С чего ты взяла?

– Ты слышал, о чем они говорят? Штальбе, Чеснок, Крёнер, остальные? Как они сидят в кустах и целят, куда выстрелить – в голову, в грудь, в живот! Они сидят и ждут, когда жертва приблизится, чтобы убить, а потом обобрать. Раненых добивают, сваливают тела в канаву. Чеснок хвастался, что попадает человеку точно в глаз, без промаха. Они охотятся на людей, словно на лисиц!

– Пустая болтовня, этому не нужно…

– Это не болтовня! Вчера на площади, когда раздавали суп, я была неподалеку от них. Вильгельм Крёнер рассказывал, как они по ошибке напали на крестьян, приняв их за солдат. Убили одного, а когда поняли, что ошиблись, отпустили. Ты понимаешь, что это значит?! Скоро они начнут убивать всех подряд, без разбора!

Слезы бежали по ее щекам, и она не успевала вытирать их.

– Господь покарает нас…

– Покарает? – переспросил Хоффман. – За что покарает? За то, что мы пытаемся прокормить себя? За то, что хотим защититься от варваров, взявших над Империей власть? За то, что хотим выжить? Ты говоришь глупости, Грета. Если Господь вздумает нас покарать, ему придется стереть с лица земли всю Германию.

– Вспомни о Святом Писании, отец. Вспомни, что сказано там: вот, нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь; рыл ров, и выкопал его, и упал в яму, которую приготовил; злоба его обратится на его голову, и злодейство его упадет на его темя…

– Жаль, что ты не знаешь иных книг, кроме Святого Писания, – заметил бургомистр, поморщившись. – Люди, о которых ты так печешься, сожгли дотла Эльбский город и перебили всех его жителей. Один из них убил твою мать. Ты забыла об этом? Ты считаешь, что эти двуногие существа заслуживают нашей жалости?!

– Прошу тебя, отец, – девушка умоляюще сложила ладони, – прошу, останови их. Заставь их одуматься. Ты всегда говорил мне: Кленхейм живет в достатке и благополучии, потому что ценит по достоинству свое и не посягает никогда на чужое. Ты можешь их образумить, они послушают тебя!

Бургомистр сцепил пухлые пальцы на животе, помолчал, нахмурился.

– Все останется так, как есть. Больше я не желаю слышать об этом.

Грета отступила на шаг назад от стола.

– Тогда я прошу, чтобы ты выполнил мою просьбу, – тихо сказала она.

– Говори. Но только по делу и быстро. Я и так потратил на тебя слишком много своего времени.

– Я прошу, чтобы ты дал мне провожатых до Магдебурга.

– Что за вздор?! Что тебе там понадобилось?

– Госпожа Хойзингер говорила, что в Магдебурге есть приюты для больных и сирот. Я стану помогать тем, кто нуждается в помощи. В Кленхейме я не останусь.

Бургомистр посмотрел на дочь с некоторым удивлением. Откуда в ней взялась эта твердость, это упрямство? Никогда раньше он не замечал в ней ничего подобного.

– Разумеется, ты никуда не поедешь, – сказал он, следя за ее лицом. – Я даже не хочу обсуждать этот вздор. В Кленхейме у тебя есть спокойное и обеспеченное будущее. В Магдебурге – если, конечно, ты сумеешь добраться туда невредимой – ты или умрешь от голода, или попадешь в солдатский бордель.

– Я лишь прошу, чтобы ты дал мне провожатых, – тихо сказала девушка. – Свою судьбу я вверяю в руки нашего милосердного Господа Иисуса Христа.

– Я не допущу, чтобы ты покинула Кленхейм.

– Ты не сможешь мне помешать. Если ты не дашь мне людей, я отправлюсь одна. Только и всего.

Грета повернулась и вышла за дверь, оставив отца одного в пустой комнате.