Сломав печать, Маркус достал из конверта сложенный вчетверо лист бумаги. Письмо сильно намокло под дождем, но, по счастью, чернила почти не расплылись. Адресата у письма не было.

«Дорогой друг, – аккуратными буквами поползла первая строчка, – прежде всего выдай людям, доставившим тебе этот конверт, по два талера на брата. Знаю, это не вполне соответствует правилам, но на здешних дорогах опасно, и поэтому следует платить тем, кто рискует собственной головой. Рассчитаюсь с тобой при первой же встрече. Теперь к делу. Признаюсь тебе, что я совершенно напрасно поспешил выполнять указания графа – понадеялся, что на новом месте условия будут лучше, а оказалось наоборот. Деревня, где мы сейчас квартируем, – дыра, поросячья задница. Ни провизии, ни фуража, ни нормальных домов – в лисьей норе и то уютнее. Церковь больше напоминает сарай, к которому по ошибке пристроили колокольню. Я расположился в доме старосты, но, скажу тебе честно, все чаще подумываю о том, чтобы переселиться в свою походную палатку. Грязь, залатанное белье, угрюмые люди, которые, кажется, вот-вот бросятся на тебя с ножом. Якобина – самое время пожалеть, что уступил ее уговорам и взял с собой! – точит меня каждый день. Боится, что хозяева дома незаметно подсыпают нам в суп отраву. Какая глупость…

Я надеюсь, что при первой возможности мне удастся переправить Якобину домой, в Ландсхут. Но боюсь, что возможность такая появится не ранее, чем мы выдвинемся на юг на соединение с главными силами. Пока же Паппенгейм требует, чтобы люди из моего полка держали под присмотром Лейпцигский тракт и путь на Дессау. Задача, право, совсем несложная, и, на мой взгляд, для ее выполнения хватило бы не полка, а всего пары кавалерийских эскадронов.

Все-таки истинная, непреложная правда: от добра добра не ищут. Мне следовало придумать какую-то отговорку и оставаться со своими людьми в лагере. Ты ведь знаешь, как это делается. Пока письма к графу ходили бы туда-сюда, мы выиграли бы не меньше месяца спокойной, обеспеченной жизни. А вместо этого – ступили по колено в дерьмо. Я не говорю уже о том, что нам здесь совершенно нечего делать. Паппенгейм стянул к Магдебургу несколько тысяч человек, включая мой полк, а спрашивается: зачем? Если с севера на нас ударит шведский король – а случится это, по моим представлениям, довольно скоро, – нам все равно не выстоять. К тому же, чтобы следить за порядком на дорогах, нужна кавалерия, а не пешие. В моем же полку с кавалеристами туго. За последний месяц мор унес без малого три дюжины лошадей, у остальных от бескормицы выпирают ребра. Впрочем, черт бы с ними, с этими лошадьми, тем более что нам удалось некоторым образом поправить свои потери в них за счет местных общин. Главная проблема – люди. Ты знаешь, каковы ныне солдаты и из какого гнилого материала формируются наши полки. Но голод и отсутствие занятий превращают этих людей в форменных скотов, в скотов окончательных. Не проходит и пары дней, чтобы мне не пришлось отдать приказ о повешении или порке кнутом. Представь: на Святую Троицу поймали двоих. Изнасиловали какую-то девчушку за мельницей и вдобавок сломали ей нос за то, что кричала. Оказалась – племянница старосты. Пришлось повесить обоих при въезде в деревню».

Кусок следующей фразы съела чернильная клякса.

«…не об этом. Провизии в здешних краях можно найти не больше, чем молока у сдохшей коровы. Крестьяне прячут скотину в лесу, зерно ссыпают в бочки и закапывают в ямы, торгуются с нами из-за каждой мелочи. Признаться, меня так и подмывает запалить чертову деревню с углов и вскипятить на этом костре воду для тюрингского супа.

Вот такая теперь жизнь. Дороги кишат разбойниками и крестьянами, озлобленными на нашего брата. Каждый обоз, каждую подводу с оружием приходится отправлять под двойной охраной, иначе они попросту не доберутся до места. Чуть замешкался – попал селезенкой на мужичьи вилы. Впрочем, Кессадо – помнишь этого испанца? – устраивает охоту на негодяев и многих из них отправил уже на тот свет. Но, увы, ни Кессадо с его головорезами, ни конные разъезды, которые я разослал по всем окрестным дорогам на пару десятков миль, не могут ничего исправить. Порядка нет. В лесах прячется мужичье, и горе тому, кто попадет к ним в руки. Раньше я объезжал окрестности в сопровождении Николаса и двоих всадников. Теперь – беру с собой дюжину драбантов и подумываю о том, чтобы увеличить их число до двадцати. Даже это письмо: с ним я посылаю троих рейтаров, тогда как прежде было бы достаточно одного. И ведь все это происходит не в тылу неприятеля, а на нашей собственной земле!

Одним словом, черт знает что такое. И еще – деньги. Не так давно я лично ездил в Магдебург и справлялся у графского казначея, когда будет выделено жалованье моим солдатам. И знаешь, что он мне ответил? Что Вена не переведет нам денег до тех пор, пока не будут сформированы и вооружены новые полки для войны против шведов. Можешь себе представить? Под этаким предлогом мы не получим платы до самого Рождества. Я намекнул этой казначейской заднице, что в долгу не останусь и что если деньги переведут в течение хотя бы двух недель, он получит от этой суммы двадцатую часть. Вполне приличный кусок, между прочим, особенно если вспомнить, что месячное содержание моего полка составляет немногим меньше тридцати тысяч. Конечно, я рассчитывал, что от подобных посулов казначей не откажется. По крайней мере, я бы на его месте ни в коем случае не стал отказываться – вот так, практически ни за что, положить в карман полторы тысячи серебром. Но он даже бровью в ответ не повел!

Признаюсь, все это лишний раз убеждает меня в правоте слухов, которые ходят обо всех этих казначеях, интендантах и счетоводах, занимающихся армейскими поставками, финансами и прочими бумажными делами. Видно, у них и вправду золото само к пальцам липнет, коль скоро наши деньги для них – шелуха. И если мы с тобой проводим всю свою жизнь в мерзлых палатках, среди пьяной солдатни, что ни день должны двигаться маршем или устраивать оборонительную позицию у какой-нибудь богом забытой деревни, выжимая при этом всего по нескольку тысяч в месяц, то эти мерзавцы сидят в тепле и при полном комфорте, пьют подогретое рейнское, спят на перинах гусиного пуха, и деньги к ним льются сами, знай только, подставляй руки. И скажи, зачем тогда нужен патент полковника, если какой-то сраный счетовод, не способный даже забраться на лошадь, умеет нацедить из своей расходной книги куда больше золота, чем мы за всю свою походную жизнь?!

Армию грабят все, друг мой. Каждый талер, который идет сюда, на нужды солдат, проходит через десятки рук, и каждый раз от него отламывают по кусочку, так что на выходе остается обшарпанный пфенниг. И даже за этот дрянной пфенниг я – Август Вильгельм фон Бюрстнер, получивший полковничий жезл из рук самого Валленштайна! – должен унижаться перед брюханами в черных камзолах, которые ползают за своими конторками, словно тараканы за печью. Пальцы у них пухлые, в чернильных каплях, и этими самыми пальцами они потихоньку растаскивают наши деньги, рассовывают их по карманам. Ужасная мерзость… Я не переношу этого, ты знаешь. На войне есть достойные способы заработка, идущие с давних времен. Можно получать деньги на мертвых и дезертиров, коль скоро они прописаны в ведомости и никто не вычеркивает их оттуда. Можно брать заложников и налагать контрибуции на неприятельские деревни. Можно выдавать людям жалованье после сражения, а не до него, оставляя в своем распоряжении деньги убитых. Да мало ли есть на свете ухищрений, которыми умеющий человек всегда сможет воспользоваться! В конце концов, это война, и у нее свои законы и свои непреложные заповеди. Выгоду должны извлекать все: и офицер, и обычный ландскнехт. В противном случае зачем еще люди записываются в армию? Полковник имеет право получать деньги со своего полка. Капитаны – со своих рот. Солдатам разрешены грабежи. Все знают об этом, и никто никогда не подвергает сомнению справедливость подобных порядков. Но разве можно поставить на одну доску деньги, добытые кровью в бою, и деньги, уворованные в тиши канцелярий?! Разве можно уравнивать в правах воинскую доблесть и злоумие крючкотвора?

Я пробовал обратиться к Паппенгейму, но, увы, моя попытка ни к чему не привела. Смелый граф Готфрид совсем не интересуется такими мелочами, как деньги, – разговоры о них наводят на него скуку. Его сейчас заботит только одно: угроза со стороны шведов и восстановление разрушенных укреплений в Магдебурге. По-моему, он только и мечтает, чтобы шведы поскорее атаковали нас и ему снова представилась бы возможность поучаствовать в драке. Едва речь заходит об этом, он весь багровеет, поперек лба у него наливается синюшная вена, и выглядит он в такие моменты как племенной жеребец, увидевший на лугу толстозадую кобылу.

Такой человек, как Паппенгейм, вообще мало приспособлен для того, чтобы управлять армией. Он нетерпелив, подвержен приступам ярости, не любит долгих обсуждений. Не спорю, вряд ли кто-то лучше него умеет вести в атаку солдат, воодушевить их личным примером, и я до сих пор считаю, что без Паппенгейма, его решимости и отваги мы никогда не взяли бы Магдебург. Именно он уговорил Тилли – а ведь Старый Капрал уже всерьез подумывал о том, чтобы снять осаду! – провести последний штурм, в результате которого мы и захватили город. Однако, как стратег и военный администратор, граф Готфрид никуда не годится. Его бешенство и безрассудная храбрость, незаменимые в бою, в повседневной жизни ведут лишь к просчетам и глупостям. Зачем, скажи мне, было стягивать столько войск к Магдебургу, где не хватает ни домов для размещения солдат, ни хлеба, ни фуража? Это разоренный край, из которого мы давно уже выдоили все, что было возможно. Если мы задержимся здесь еще хотя бы на несколько месяцев, это полуголодное, тупое ожидание сделает нас полностью бессильными перед лицом неприятеля.

Повсюду скука, нищета, грязь. Немудрено, что при таком житье люди бегут из полка – только на прошлой неделе в роте Акерманна недосчитались пятерых и еще троих в роте Кессадо. Глупцы. Если они не подохнут с голоду, их наверняка прирежут крестьяне.

Армия медленно разлагается, но мне кажется, что Паппенгейму нет до этого никакого дела. После взятия Магдебурга он возомнил себя этаким сияющим богом войны, который одним усилием воли способен сокрушить любую вражескую твердыню. Впрочем, ему и раньше было свойственно преувеличивать свои способности. Рассказывают, что несколько лет назад, во время войны с королем Христианом Четвертым, Паппенгейм всерьез предлагал захватить с небольшим отрядом датские острова и с триумфом войти в Копенгаген, а испанцам обещал одним ударом поставить на колени Голландию. И я задаю себе вопрос: не является ли беспримерная отвага графа лишь следствием его небольшого ума и неспособности реально оценивать силу и упорство противника?

Однако довольно о Паппенгейме. Он – наш командующий, и приходится с этим мириться, хотя я, честно тебе скажу, предпочел бы служить под знаменем Валленштайна. Вот действительно великий человек! Со времен Цезаря и Александра не было на земле подобных воителей! Простой солдат, богемский дворянин, который сумел из ничего создать стотысячную армию – армию, не знавшую поражений, армию, которая была предана ему безгранично. Нам, офицерам, а также простым солдатам герцог платил щедро и жалованья никогда не задерживал. Самый распоследний пикинер в его войске знал: будешь исправно служить герцогу Фридландскому – никогда не останешься без достойной награды. И несколько талеров серебром, и кружка вина перед битвой, и теплое жилье зимой, и боеприпасов в достатке. Взяли неприятельскую крепость или какой городишко – солдатам три часа на грабеж. И при всем при том – дисциплина! Дисциплина такая, какой не бывало даже в армии Тилли, хотя Старый Капрал, как ты знаешь, помешан на соблюдении воинского порядка. Истинный отец справедлив и суров, и одно немыслимо без другого. Таков был и Валленштайн: горой стоял за солдат, но и твердости своей никогда не оставлял. За неповиновение приказу, за грабеж сверх положенного, за дезертирство, за трусость в бою – веревка да сухое дерево. И все принимали это как должное, и никто не роптал.

Теперь вспомни, что случилось после отставки герцога. Наши войска в Померании – в тот самый момент, когда появились шведы и нужно было дать им достойный отпор, – полностью разложились. Дисциплина исчезла, приказы офицеров не исполнялись, дезертирство, смерть от голода и дурных условий косили ряды армии ничуть не хуже, чем вражеская картечь. Торквато Конти, которому император доверил командование после отставки Фридландца, – неплохой генерал, не лишенный способностей, и он делал все, что только возможно, чтобы остановить шведское наступление и не растерять доставшуюся ему в наследство армию. Но не Конти было равняться с Валленштайном. Доспех, выкованный Великим Альбрехтом, оказался слишком велик и тяжел для него.

Отстранение Фридландца от командования – огромная ошибка, горькие плоды которой, я не сомневаюсь, нам еще придется пожинать в будущем. Фридландец никогда не позволил бы королю Густаву закрепиться на севере Германии, не позволил бы ему жечь и захватывать наши крепости, не позволил водить шашни с лютеранскими князьями, сеять крамолу среди недовольных. Вспомни, какого величия, какого невиданного прежде могущества достигла власть кайзера при Валленштайне! Вся Империя была усмирена, и никто не помышлял об оппозиции. Одного слова кайзера, подкрепленного маневром герцогской армии, было достаточно, чтобы вразумить непокорных, пресечь любое вооруженное выступление. Бранденбург держался нейтралитета, Саксония была нашим преданным союзником, рейнские княжества притихли, Брауншвейг, Померания, Вюртемберг покорно склонили головы. Имперский орел торжествовал над всеми! И что теперь? Прошел всего год, как шведы высадились на нашем берегу, а за ними уже Померания и Мекленбург, и крепости – Штаргард, Каммин, Вольгаст, Грейфенгаген, – и мы уже не смеем показать носа на севере и думаем только об обороне. Ландграф Гессена в открытом союзе со шведским еретиком и копит силы, чтобы нанести нам удар. Саксония плетет интриги, Бранденбург предоставляет шведам свои крепости и право беспрепятственного прохода. Шведская мощь разрастается на севере, словно чумная язва, угрожая нам смертью. И что в этот момент делает Тилли? Медлит, ведет переписку, перетягивает туда-сюда батальоны, избегает крупных стычек со шведами и тем самым дает нашим врагам окрепнуть.

При дворе, я знаю, все восхищаются Тилли, ставя ему в заслугу уничтожение Магдебурга. Но ведь это пиррова победа, победа без смысла и без всякой дальнейшей перспективы! Не говоря уже о том, что, как я написал ранее, основная заслуга в сокрушении Эльбской Девы принадлежит вовсе не старику графу, который, при всем к нему уважении, не сумел бы довести начатое до конца, а Готфриду Паппенгейму.

Начало осады Магдебурга было крайне неблагоприятным для нас. Провизии не хватало, Фалькенберг устраивал вылазки и несколько раз перехватывал наши обозы, крестьяне бежали, стоило им только разглядеть вдалеке флаг с черным орлом. Они забивали свой скот, прятались от нас в лесу и устраивали засады, подсовывали нам сгнившее зерно, калечили наших лошадей. От скудной палаточной жизни, от сырости и нехватки еды ежедневно из строя выбывало по нескольку десятков солдат, и, чтобы восполнять потери, Тилли пришлось вызывать подкрепления с юга и от границы с Саксонией.

Несмотря на трудности, осада все-таки продолжалась. Сила и точность военной машины, созданной Тилли у магдебургских стен, потрясали воображение. Лагерь наш был распланирован четко и грамотно, на манер римского каструма. День за днем траншеи и валы ползли к вражеским укреплениям, было налажено снабжение войск, из Баварии подоспели новые пушки. Мой полк стоял на правом краю, возле предместья Зуденбург, на юго-западной оконечности города. Мы прикрывали фланг, держали под присмотром все близлежащие дороги и, разумеется, перехватывали лазутчиков, которых отправлял Фалькенберг. За полтора месяца повесили по меньшей мере пятнадцать человек.

Ко Дню святого Георгия кольцо осады было наконец замкнуто. Нойштадт пал, отряды Паппенгейма переправились на правый берег реки. Цепочка траншей и артиллерийских позиций сжимала город со всех сторон. Пушки стреляли без перерыва. «Двенадцать апостолов», «Гнев кайзера», «Пророк», «Громовержец» – они крушили магдебургские укрепления, выстреливая сорокафунтовые ядра, точно сухие горошины. По мере того как одни орудия перегревались, их откатывали назад, заменяя другими. Земля, деревья и самое небо, казалось, пропитались запахом сгоревшего пороха.

Но даже беспрестанных бомбардировок было недостаточно, чтобы проделать в городских стенах брешь и дать нам возможность взять Магдебург приступом. Тилли был недоволен и постоянно хмурился. Его тревожили маневры короля Густава, и он распорядился установить дополнительные дозоры на расстоянии в полсотне миль от нашего лагеря и немедленно сообщать о любых передвижениях шведов. Но больше всего его раздражало упрямство осажденных. На требование о сдаче магистрат неизменно отвечал отказом, каждая наша попытка подойти к вражеским стенам ближе заканчивалась десятками убитых и раненых. Несколько раз Паппенгейм вел войска на штурм, но ружейный и пушечный огонь лютеран был настолько силен, что мы отступали обратно, не сумев даже взобраться на стены.

Опасаясь, что нам не удастся взять город до прибытия шведов, Тилли приказал готовиться к отступлению. При первом же приближении вражеской армии нам надлежало снять осаду, а затем, выставив крепкий арьергард, двигаться маршем на Галле. В Вену и Мюнхен были отправлены донесения о том, что «в случае ухудшения стратегической обстановки» блокаду Магдебурга, возможно, придется прекратить.

Скажу прямо: Тилли сделался слишком стар, чтобы воевать. Ему уже не хватало злости, не хватало решимости завершить то, что он с таким блеском и умением начал. Возможно, причиной тому было то, что он слишком много крови пролил за всю свою жизнь. Теперь он гораздо больше уповал на благополучный исход переговоров с магистратом города, нежели на силу пехоты и артиллерии, и вся осада была для него лишь способом принудить противника к соглашению. Схватки он не желал и всерьез подумывал о том, чтобы отступить. К счастью, на военном совете – на нем присутствовали все старшие командиры, включая Альдрингена, Ванглера, графа фон Валя и молодого Вернера Тилли, – Паппенгейм все-таки сумел убедить его в необходимости предпринять еще одну, последнюю, попытку штурма.

План Паппенгейма был таков: схитрить, сбить противника с толку. До предела усилить бомбардировку, задействовать все имеющиеся орудия, передвинуть наши пехотные полки ближе к переднему краю, так, чтобы осажденные видели эти приготовления и думали, будто мы готовим решающий приступ. Пусть трубят во всю мощь трубы и бьют полковые барабаны, пусть визжат флейты и орут, отдавая приказы, фельдфебели, пусть будут развернуты все знамена, пусть кавалерия скачет в пыли за спиной марширующих пехотных рот. Все это будет подогревать страх лютеран, усилит их напряжение, заставит Фалькенберга и его офицеров нервничать и ломать голову над тем, как и с какой стороны мы ударим. Они усилят сторожевые посты, они поднимут по тревоге всех, кто может носить оружие. Наши приготовления будут продолжаться в течение пары дней. А затем – после всего этого шума, после угрожающих маневров и демонстрации мощи – армия наша вдруг отступит немного назад. Пушечные обстрелы ослабнут, часть орудий будет убрана с переднего края и перевезена в тыл. Тем самым мы введем лютеран в заблуждение, заставим их думать, будто штурм снова откладывается на неопределенный срок. Это усыпит их бдительность, и тогда Фалькенберг – после пережитого страха и бессонных ночей – наверняка распорядится уменьшить караулы на стенах, чтобы дать людям отдых. И в тот самый момент, когда они уже не будут ожидать нашей атаки, на рассвете, в час, когда город еще спит, мы обрушимся на них всей своей силой; внезапность и яростный натиск станут залогом славной победы.

Офицеры, присутствовавшие на Совете, включая твоего покорного слугу, поддержали Паппенгейма и сошлись во мнении, что предложенный им план весьма хорош. Кто-то даже припомнил, что похожим образом поступили испанцы во время осады Антверпена, и это дало им возможность захватить мятежный город с минимальными потерями.

После некоторых колебаний Тилли утвердил план. Приготовления начались. Все было проделано так, как предлагал Паппенгейм. Задуманный им спектакль продолжался два дня, и все мы с нетерпением ждали развязки. И вот на рассвете, в назначенный час, мы выстроились у своих палаток, ожидая приказа. Уже были зажжены мушкетные фитили и собраны осадные лестницы; штурмовые роты, которым предназначено было первыми идти в атаку, выстроились в боевом порядке. Кавалерия держалась позади: как только ворота будут захвачены, она ворвется на улицы города и сметет остатки вражеской обороны.

Флейты и барабаны молчали, чтобы не разбудить вражеских караульных и не выдать наших приготовлений. Солдатам выдали по чарке вина, священники ходили между рядов, благословляя и отпуская грехи.

Накануне Паппенгейм собрал нас всех и разъяснил, в какой очередности мы будем наступать. Первыми пойдут штурмовые роты – ударная группа из трех тысяч ветеранов, прошедших богемскую и датскую кампании. Они атакуют город со стороны Нойштадта: перережут вражеские караулы на северном участке стены и откроют ворота, чтобы дать дорогу кавалеристам. После этого в дело вступят все остальные: обрушатся на город со стороны Ульрихских и Зуденбургских ворот, ударят лютеран со спины.

В состав группы, атакующей Нойштадт, граф приказал мне отрядить Акерманна и его людей. Пришлось подчиниться, хотя, как ты сам прекрасно понимаешь, мне было совсем не по душе отпускать от себя едва ли не лучшую роту в полку. Как бы то ни было, все остальные роты остались под моим командованием, и я мог распоряжаться ими так, как сочту нужным. Роты Кессадо и Грубера я поставил в авангарде, за ним следовали кирасиры Райфештайна; людям Зембаха и де Флери надлежало идти следом и протащить с собой несколько пушек. Всех остальных я решил придержать в резерве на случай каких-либо неожиданностей и ввести в бой тогда, когда это будет необходимо – предусмотрительность никогда не вредит.

К пяти часам утра все было готово, и Паппенгейм ждал вестового от Тилли с разрешением начать атаку. Но старый граф медлил. Он не был уверен в успехе и не хотел давать лютеранам возможности лишний раз торжествовать над нами. Кроме того, он все еще надеялся получить ответ на свой ультиматум, отправленный защитникам Магдебурга днем ранее. Граф медлил, а мы теряли драгоценное время. Сколь велик может быть вред, который приносит на войне бездействие и нерешительность! Боюсь, что, если бы командующий был предоставлен своим собственным мыслям, мы так и не начали бы в тот день атаку и победа ускользнула бы из наших рук. Но, к счастью, Паппенгейм снова сумел переубедить старика. Он направился в его палатку и провел в ней, самое малое, сорок минут. Не знаю, о чем они говорили, но из палатки граф Готфрид вышел, сжимая в руке приказ о немедленном наступлении.

И штурм начался. Яростно, быстро, слаженно. Холодный туман был нашим укрытием, Иисус и Святая Дева Мария вели нас вперед.

Как и предполагал Паппенгейм, магдебуржцы не ждали нападения. Спросонья они не заметили, как штурмовые роты взбираются на вал, не заметили веревок и осадных лестниц и опомнились только тогда, когда первые наши солдаты уже запрыгнули на гребень стены. Схватка была короткой и быстрой. Через несколько минут над Крёкенскими воротами уже развевались наши знамена, а испанцы и валлоны добивали выживших и сбрасывали их тела вниз.

Нашей армии незачем было больше таиться, и Паппенгейм подал сигнал ко всеобщему наступлению. Десятки труб со всех концов огромного лагеря протрубили атаку, от грохота барабанов задрожала земля. Но даже барабанный бой не мог заглушить победный глас, вырвавшийся из десятков тысяч глоток: «Иисус – Мария!», «Смерть лютеранам!», «Да здравствует кайзер!». Девять полков – двадцать семь тысяч солдат! – атаковали город со всех сторон. Черные и голубые стяги рвались над бегущими вперед колоннами, и даже Сатана, если бы он в тот день вздумал поднять свое темное воинство на защиту Магдебурга, не смог бы нам противостоять.

Друг мой, как жаль, что тебя не было с нами в тот день и ты не видел схватки, развернувшейся на улицах Эльбского города! Что это был за бой! Уверен, что любой придворный художник почел бы за счастье запечатлеть эти яростные и великолепные минуты. Красные перевязи и шарфы наших солдат, бело-зеленые нашивки магдебургской милиции, пробитые пулями флаги, алые кафтаны хорватов, блеск позолоченных офицерских кирас, брызги крови на белых стенах домов… Треск мушкетов был оглушительным, и казалось, будто сама земля трещит и раскалывается надвое. Воистину, в тот день берега Эльбы стали пристанищем бога войны!

Ты знаешь, я невысокого мнения о воинской доблести лютеран, и весь ход боевых действий – с начала богемской кампании до славных походов Валленштайна – полностью подтверждает мою правоту. Но в тот день наши враги-протестанты дрались, как звери. Каждый дом, каждый переулок, каждый подвал и каждое окно таили в себе смерть. Горожане палили в нас из арбалетов и аркебуз, швыряли камни, швыряли горшки с негашеной известью, которая разъедала глаза и забивалась в глотки. Прибегали они и к иным ухищрениям, довольно подлого свойства: стреляли нам в спину, притворялись мертвыми, чтобы затем пырнуть снизу кинжалом, выбрасывали на мостовую небольшие железные рогатки, которые калечили копыта лошадей. Хуже всего было то, что они прятались в домах, тогда как мы были у них на виду и потому представляли отличную цель для мушкетной стрельбы.

Продвигались мы медленно – известковая пыль и пороховой дым застилали глаза, трупы мешались под ногами. Поперек улиц были натянуты цепи, не дававшие хода кавалеристам. Из-за этих проклятых цепей мне самому пришлось спешиться и идти вместе со всеми вперед, как простому ландскнехту. Хотя стены и городские ворота уже полностью перешли в наши руки, Фалькенберг убит, а наместник захвачен в плен, сопротивление врага не ослабевало. Из десяти моих драбантов трое были убиты мушкетными выстрелами. Меня самого спасала только моя миланская кираса, в которой я по завершении штурма насчитал целых четыре вмятины.

То, что начиналось как бой, немногим позже превратилось в бойню. Я едва не оглох от всех этих криков, звуков пистолетной и ружейной стрельбы, барабанной дроби и лязга железа. Рутгеру, моему адъютанту, пуля выбила глаз. Штекхардта, лейтенанта из роты Зембаха, застрелили, когда он в сопровождении своих солдат бросился преследовать отступающего врага. Капрала Ди Марко облили из окна крутым кипятком, он упал и больше уже не смог подняться; лицо его превратилось в огромный слепой волдырь. Филиппу, прапорщику из роты Кессадо, раздробили мушкетным выстрелом руку; на следующий день Клаус, наш полковой цирюльник, отпилил ее по плечо.

Стоит ли после этого говорить, что никто из нас не был настроен к противнику миролюбиво? Разумеется, женщин и детей старались не трогать – хотя, случалось, что и они попадали под горячую руку, – но мужчин истребляли без жалости, невзирая на то, вооружены они или нет. Если лютеране пытались перегораживать улицы и устраивать баррикады, я высылал вперед латников, и их ясеневые пики расчищали нам путь; если кто-то стрелял по нам с верхних этажей, мои люди поджигали дом, в котором укрывались стрелки, и когда эти ублюдки прыгали вниз, спасаясь от пламени, то попадали кишками прямо на наши шпаги и наконечники алебард.

Ты знаешь, я требую от солдат дисциплины, и дисциплина эта сослужила нам добрую службу на залитых кровью улицах Магдебурга. В других полках солдаты разбегались в разные стороны в поисках добычи и женщин, разбегались, забыв о долге, забыв о том, что при любой осаде следует прежде полностью подавить сопротивление врага и только потом набивать карманы. В моем же полку все было не так – каждое мое приказание исполнялось незамедлительно и каждый, от латника до командира роты, знал свое место и свою задачу в бою. Рота Кессадо шла по левому краю, рота Зембаха – по правому, Грубер со своими людьми шел впереди, де Флери замыкал строй. Все мы были частями одного тела и ни на минуту не теряли друг с другом связи. Если мне требовалось отдать распоряжение кому-то из ротных, это занимало не больше пары минут. И как бы сильно и яростно ни сопротивлялись в тот день наши враги, мы перемалывали их оборону и уничтожали их, и на каждого убитого солдата из моего полка приходилось не меньше дюжины мертвых лютеран.

Армия – это дисциплина, ибо только дисциплина позволяет различным частям воинского организма взаимодействовать должным образом и добиваться успеха. Стрелки, пикинеры, мечники и кавалерия должны дополнять друг друга в бою, усиливать друг друга, бить в одну точку. Неважно, где ты сражаешься: в поле, в горах или на улицах вражеского города. Отряд твой всегда должен действовать как один человек, не допуская минутной слабости, не позволяя врагу воспользоваться твоим просчетом или замешательством.

До поры до времени я не давал своим солдатам заняться поиском трофеев. Но разве из-за этого мы обогатились меньше, чем другие? Нет. Вся Соборная площадь была в наших руках, ибо мы добрались до нее первыми – и первыми сняли с нее свой урожай. При этом хочу заметить, что из всех отрядов, штурмовавших в тот день Магдебург, мой полк понес наименьшие потери. Когда мы оказались на площади перед Собором, солдаты, озлобленные упорным сопротивлением горожан, принялись избивать и колоть пиками всех, кто попадался под руку – всех подряд, невзирая на возраст и пол, – и стрелять по окнам Собора, и мне пришлось приложить некоторые усилия, чтобы прекратить этот беспорядок. Впрочем, никому из солдат я не стал назначать наказания. В любой схватке, когда на кону стоит твоя собственная жизнь и телесное здоровье, когда каждый мнится тебе врагом и всюду подстерегает опасность, тебя неизбежно охватывает ярость и ожесточение, и тогда твой гнев неизбежно падает на головы невиновных. Подобное происходит на войне всегда: ты не ждешь пощады к себе и сам тоже не щадишь никого.

В таких случаях все зависит от воли и умения командира. Я отдал приказ: взводу лейтенанта Кайльберта охранять Собор, не допускать каких-либо посягательств на святые стены и не чинить препятствий тем, кто пожелает за ними укрыться; всем остальным – обыскать близлежащие дома, выбить оттуда вооруженных лютеран, если таковые там еще остались, и набрать себе столько трофеев, сколько можно будет унести на плечах.

Захват площади проходил не так гладко, как я рассчитывал. Во-первых, приключилась стычка между моими людьми и двумя десятками хорватов, которые появились здесь некоторое время спустя. По счастью, во время этой стычки никто не погиб и дело удалось уладить миром. Вторым осложнением стал дом на дальней стороне площади – довольно красивый, с львиными мордами на фасаде. Лютеране засели там крепко, и поначалу моим людям никак не удавалось выбить их оттуда. Самым простым решением было бы поджечь этот дом и выкурить оттуда защитников – так же, как мы поступали во всех подобных случаях. Но я опасался, что огонь может перекинуться на соседние здания, в которых мы еще не успели собрать свою жатву. Решение скоро было найдено: я велел выкатить на площадь одну из тех пушек, которые притащили с собой люди де Флери. С первого же выстрела мы разнесли второй этаж дома, где прятались стрелки, и после захватили дом без всякого труда, перебив тех, кто еще оставался в живых.

Я нисколько не просчитался, выбрав местом пребывания моего полка область Собора и Нового рынка. Денег, украшений, золотой и серебряной посуды было собрано здесь столько, что пришлось разыскивать по всему городу телеги, куда можно было бы сгрузить все найденное. Немалый прибыток мы получили в качестве выкупа за богатых жителей города. Не думай, мы не захватывали заложников, на это просто не хватало времени. Дело было в том, что те из них, кто хоть что-то имел за душой, сами просили нас о защите, просили вывести их из Магдебурга прочь, туда, где они смогут чувствовать себя в безопасности. К моей защите прибегли около пяти или шести горожан, сейчас я не вспомню точно, и каждый предложил достаточную награду в обмен за собственную безопасность. Кто-то отдавал золотые браслеты и кольца, кто-то вытаскивал из тайников деньги. Одним словом, богатства Магдебурга стали вполне достойной наградой за тот риск, которому мы подвергали себя во время штурма. Но, увы, радость наша была недолгой. Примерно к полудню с востока налетел ураганный ветер. Он разнес пламя пожаров по всему городу, и нам пришлось покидать город в спешке, оставив на земле часть собранных трофеев.

Сейчас в своих памфлетах лютеране утверждают, что мы намеренно уничтожили Магдебург. Прошу тебя, не принимай на веру этой печатной лжи. Разумеется, мы поджигали дома, чтобы выкуривать оттуда засевших мушкетеров. Но поджоги эти были довольно редки и никогда не делались без крайней необходимости. Думаю, не нужно тебе объяснять, что для нас каждое сгоревшее здание было большой потерей, ибо во время пожара сгорало все то, что в ином случае мы могли бы заполучить в качестве трофеев. И если лютеране в своем отчаянии были готовы пожертвовать всем, лишь бы уничтожить нас и подороже продать собственные жизни, то мы смотрели на их дома как на свою собственность. Кроме того, мне доподлинно известно, что некоторые строения в северной части Магдебурга были подожжены по приказу Фалькенберга, который подобным способом надеялся задержать нашу атаку.

Впрочем, все это уже не столь важно. Мы захватили Магдебург и сровняли его с землей, лишив тем самым протестантскую партию важнейшего опорного пункта в центре Империи, поставив под свой контроль Эльбу и переправы через нее, отрезав шведов от Саксонии и Тюрингии. Но какова цена этой победы? Сожженный город и репутация палачей. Поспешу снять вину со старика графа. Тилли вовсе не желал гибели Магдебурга – напротив, рассчитывал сделать его базой для дальнейших своих операций против шведского короля и его войск. Вопреки тому, что пишут о нем лютеране в своих памфлетах, он не давал приказа об уничтожении города. Все было сделано в соответствии с законами военного времени: солдатам полагалось несколько часов на грабеж, после чего Тилли намеревался принять капитуляцию от выживших членов магистрата, объявить сумму выкупа и приступить к наведению порядка на улицах. Но Провидению было угодно изменить его планы: в Магдебурге начался пожар, уничтоживший почти все, за исключением пары церквей. Огонь и чудовищной силы ветер – вот что погубило Эльбскую Деву. Было ли это гневом Господним или же глупым стечением обстоятельств – судить не берусь.

Скажу тебе одно: мы не смогли получить от Магдебурга и десятой доли того, что могли бы получить при более благоприятном стечении обстоятельств. Не говоря уже о том, что у лютеран теперь появилась возможность сочинять басни о нашей звериной жестокости и бесчинствах, которые мы якобы творили на улицах города. Страх перед «новым Магдебургом» толкает всех колеблющихся – включая наших прежних союзников саксонцев – в стан шведского короля. Еще недавно все карты были у нас на руках, теперь же приходится играть половиной колоды. Нет, друг мой, трофеи трофеями, но победа, одержанная нами на берегу Эльбы, принесла куда больше разочарований, нежели выигрышей.

Впрочем, если говорить о деньгах, то даже те несколько часов, которые мы провели в стенах Магдебурга, немало нас всех обогатили. Различного рода ценностей было собрано в огромном достатке, и если прибавить к этому выкупы горожан, и захваченную провизию, и старинные книги, то наша прибыль выглядела в тот день более чем солидно.

Прошедшие со дня штурма месяцы – месяцы бездействия и бесцельных маневров на разоренной земле – изрядно уменьшили это богатство. С деньгами, как я уже писал ранее, сделалось туго, и люди очень недовольны. Последний раз мне пришлось выплачивать жалованье солдатам и офицерам моего полка из собственного кармана, и, как ты можешь догадаться, подобная коммерция нисколько меня не устроила. За все то время, что мы топчемся в окрестностях Магдебурга, я потерял не меньше пяти тысяч талеров, тогда как рассчитывал приобрести десять. Если так пойдет дальше, от всех моих магдебургских трофеев не останется ничего, кроме воспоминаний.

Однако довольно жалоб. Как ты, наверное, уже догадался, мне нужна помощь. Паппенгейм требует, чтобы мы оставались на месте, держали под надзором дорогу и никуда без его распоряжений не перемещались. Поэтому необходим провиант. Хотя бы несколько подвод с зерном и полсотни свиных туш. Готов принять все по полуторной цене, но при условии, что ты отправишь обоз под сильным конвоем. Об оплате можешь не беспокоиться. Кроме денег, которые мне пока удается сберечь, осталась еще золотая дарохранительница с рубинами и сапфирами, которая одна потянет на полторы тысячи, не говоря уже о вещах, собранных во время магдебургского штурма. При необходимости я закажу их оценку у одного знакомого ювелира и назову тебе примерную стоимость. Знаем мы друг друга давно – сговоримся. На этом все. Ответ передай с капралом, который привезет тебе письмо. Жду хороших вестей, и да благословит тебя Бог. Твой старый товарищ Август фон Бюрстнер».