– Пора тебе вылезать из своей норы, Карл, – были первые слова Хойзингера, когда он переступил порог дома Хоффманов. – Ты же, в конце концов, бургомистр, а не отшельник. Выходи на свет божий, иначе, чего доброго, мхом зарастешь.

Сегодня казначей пребывал в добром расположении духа и даже улыбался, что случалось с ним весьма и весьма нечасто.

– Добрый день, господин Хойзингер, – почтительно приветствовала его Грета Хоффман.

– И тебе доброго дня, Грета, – отозвался казначей. – Я смотрю, ты стала еще красивей, чем прежде.

Девушка опустила взгляд.

Казначей тем временем по-хозяйски плюхнулся в стоящее у камина кресло, заложил ногу за ногу, пригладил торчащие рыжие усы.

– Зачем ты пришел? – спросил его Хоффман. – Я не приглашал тебя.

– Бургомистр должен заниматься проблемами города, а не хоронить себя заживо, – последовал ответ. – Я хочу, чтобы ты вернулся к делам.

– А я хочу, чтобы меня оставили в покое.

– Это ребячество, Карл.

– Изберите нового бургомистра. Кого угодно, мне все равно. Я отказываюсь от своего места.

Хойзингер покачал головой:

– Нам некого избрать, Карл, и ты не хуже меня знаешь об этом. Якоб Эрлих мертв. Курт Грёневальд слишком занят своими домашними делами; ему куда больше нравится нянчить внуков, чем вникать в наши дрязги. Кто еще остается? Эшер? Траубе? Хагендорф? Пойми, Карл: если ты уйдешь из Совета сейчас, власть в городе перейдет к Маркусу и его людям. И Кленхейм обратится в ничто.

– Маркус – мой будущий зять.

– И это весьма прискорбно! Лично мне не хотелось бы выдавать дочь за человека, подкарауливающего людей на большой дороге. Впрочем, кто знает, может быть, со временем молодой Эрлих все же одумается и бросит эту затею? Их семейству всегда было свойственно ослиное упрямство и нежелание уступать. Но, когда надо, они умели прислушаться и к голосу разума.

– Ты сидишь в моем кресле, – сказал бургомистр, подходя к гостю вплотную и глядя на него сверху вниз. – Встань, прошу тебя. И не втягивай меня в эти бесполезные разговоры.

– Твое кресло вскоре может занять Маркус Эрлих, именно об этом тебе бы следовало беспокоиться. Ты знаешь, что к его отряду присоединилось еще пять человек? Сказать тебе, кто они? Молчишь… Но я все равно скажу. Первый – недоумок Штальбе. Хотя чего еще было ожидать от такого? Мать не пускала его, но он таки сумел ее уговорить. Четверо других – Каспар Шлейс, Клаус Майнау и двое сыновей Грёневальда. Чувствуешь, как дело повернулось? Прежде я думал, что никто из здравомыслящих людей в нашем городе не отпустит своих сыновей вместе с молодым Эрлихом. Да только твой будущий зятек всем сумел задурить головы.

– Если Грёневальд отпустил с Маркусом своих сыновей, это его дело, а не мое, – равнодушно ответил Хоффман.

Видя, что казначей не собирается уступить ему кресло, он пододвинул себе стоящий поблизости стул.

– Знаешь, – сказал он, – в тот день я не сразу узнал, что случилось с Магдой… Никто мне не говорил. Маркус был первым, кому хватило смелости.

– Это ведь он застрелил того бородача?

– Да, он. Они заметили его совсем случайно, недалеко от моего дома. Не думали, что он побежит на север, рассчитывали перехватить его у ворот. Маркус не сумел спасти Магду. Но я благодарен ему хотя бы за то, что он прострелил этому ублюдку голову, не дал ему выбраться из Кленхейма живым.

– Это ничего не меняет. Мы не можем отдавать ему власть. Ты должен вмешаться, Карл.

– Чего ты от меня хочешь?! Я не знаю, как нам всем следует поступать. Не знаю! Отправляйся к отцу Виммару, пусть он прочтет тебе пару строк из своего засаленного Евангелия. Может, это тебя успокоит. А сейчас прошу тебя, Стефан, оставь меня одного. Ради бога, оставь…

Хойзингер смотрел на него, слегка постукивая сухими пальцами по подлокотнику кресла.

– Я уже разговаривал с пастором, – сказал он.

– И что он ответил? – спросил бургомистр вяло.

– Ровным счетом ничего. Стал отводить глаза в сторону, бубнить что-то о милосердии и соблюдении заповедей – все как всегда. Ты же знаешь, священники не любят отвечать на вопросы прямо.

– Пусть так. Меня это не касается.

– Думаешь, тебе одному тяжело сейчас?! – зло прищурился казначей. – В тот день погибла не только твоя жена, Карл. У Лимбаха убили сына, Гейнц Нойманн потерял младшего брата, у Хоссеров сгорел дом. Две дюжины человек, убитых и раненых, – неужели ты не можешь хоть на секунду задуматься и об их судьбе тоже?

Но бургомистр только покачал головой:

– Я не могу ничего сделать. Я не хочу ничего делать. Уходи.

Поняв, что продолжать разговор бессмысленно, казначей поднялся с кресла и направился к двери.

– Напряги свою память, Карл, и вспомни, почему тебя избрали бургомистром, – не оборачиваясь, сказал он. – Тогда, двадцать лет назад, после смерти Йорга Грёневальда. Были люди, которые подходили на это место ничуть не хуже, чем ты. Припоминаешь? Цех хотел, чтобы новым бургомистром сделался Ганс Траубе, тогдашний их старшина, а семьи Майнау и Эшер выдвигали вперед Макса Хагендорфа. Но никто из них не мог набрать положенного числа голосов. Тогда Курт Грёневальд предложил избрать бургомистром тебя. И это устроило всех! Знаешь, почему так случилось? Никто не боялся тебя, все верили в твою честность. Цеховым мастерам не нужно было опасаться, что ты урежешь их привилегии, тогда как все остальные знали, что ты не дашь свечникам больше, чем у них уже есть. Люди знали, что в любой ситуации ты всегда сможешь отыскать золотую середину. Все эти двадцать лет ты был хорошим бургомистром для Кленхейма, Карл. Будь им и сейчас.

За две недели Маркус и его люди доставили в Кленхейм несколько мешков с зерном, полсотни талеров серебряной и медной монетой, а еще муку, солонину, оружие, пятерых лошадей и несколько бочонков с пивом.

Вся добыча – за исключением оружия и доспехов – делилась между кленхеймскими семьями поровну, но тем, у кого были маленькие дети, полагалось чуть больше. Лошадей забивали на мясо и варили на ратушной площади суп в огромных котлах; горожане выстраивались к этим котлам с глиняными мисками, чтобы получить свою порцию наваристого бульона со шматками конины. Хойзингер делал пометки в небольшой, переплетенной пергаментом книжечке, царапал грифелем бумагу, отмечая, кто и сколько получил. По его настоянию Хагендорф выделил двоих стражей с дубинками и короткими пиками, которые должны были следить на площади за порядком во время раздачи еды. Порядка, впрочем, никто не нарушал.

Маркус был очень доволен. Все шло так, как он и предполагал, так, как и было задумано. И дело не в горсти серебряных и медных монет и не в этих мешках с мукой, а в том, что он оказался прав. Прав! Теперь с его помощью Кленхейм сможет пережить тяжелые времена, сумеет избежать голода.

Они проводили у дороги дни напролет – покидали Кленхейм с рассветом и возвращались с наступлением темноты. Никто из них не был ранен за все это время. Неприятность случилась только однажды, когда пьяный ландскнехт выстрелил с двадцати шагов в Гюнтера Цинха и пуля оцарапала тому щеку. Что ж, пусть это будет лишним уроком для остальных.

Несколько раз им пришлось обагрить руки чужой кровью. Шесть трупов, раздетых донага, они свалили в яму и сожгли. Чеснок и Вильгельм Крёнер стреляли без промаха, да и остальные быстро набили руку. Но убийство все же было редкостью – в большинстве случаев было достаточно просто припугнуть, появиться из-за кустов с оружием, пригрозить немедленной смертью. Впрочем, со временем Маркус все чаще стал задумываться о том, что солдат не следует оставлять в живых. Разве кто-то сможет поручиться, размышлял он, что это глупое милосердие не обернется впоследствии огромным вредом? Солдаты, которых они отпустили, могут вернуться назад, прийти с подкреплением, отомстить за себя. Они без труда найдут поворот на дороге, найдут среди деревьев их лагерь, а после сумеют отыскать тропу через лес и оказаться у ворот Кленхейма.

Этого нельзя допустить. Они не имеют права щадить солдат, подвергая при этом риску свои собственные жизни и жизни других горожан. Благо Кленхейма, его безопасность должны быть для них превыше всего. Поэтому им следует изменить образ действий: теперь ни один солдат, попавший к ним в руки, не должен остаться в живых. Никто и никогда не должен узнать о том, что происходит здесь, на дороге.

Так решил Маркус. Но остальные – кто бы мог такое вообразить! – воспротивились его слову. Вильгельм Крёнер и Альфред Эшер сразу выразили свое несогласие, помянув при этом не только шестую заповедь, но и прежний их уговор. Прочие – промолчали. Петер смотрел в сторону, Чеснок мял травинку во рту, Гюнтер Цинх растерянно ковырял носком башмака землю.

– Поймите, – увещевал Маркус, – у нас нет другого выбора. Только так мы сумеем обезопасить наш город. Люди, с которыми мы имеем дело, не заслуживают жалости. Убивать их – то же самое, что убивать диких зверей, в этом нет преступления и греха. Подумайте также о том, как сильно облегчится наша задача. Прежде мы не решались нападать на обозы, зная, что многие могут пострадать в перестрелке с охраной. Но теперь мы сможем уничтожать солдат еще прежде, чем они нас заметят. В нашем распоряжении дюжина аркебуз, это значит – дюжина выстрелов. Не каждый выстрел попадет в цель? Плевать. Пятерых или шестерых мы уложим сразу. Тех, кто останется, – добьем после. Мы легко сможем уничтожать отряды по десять-двенадцать человек без всякой опасности для себя, без всякого риска!

Он долго говорил, старался убедить каждого. Тупые ослы, неженки, слюнтяи! Они не поддержали его, никто не встал на его сторону! Что ж, будущее покажет, на чьей стороне правда.

Они продолжали караулить у дороги, изнывая от жары, мечтая о прохладном дожде, который прольется на пересохшую землю. И вот наконец случилось долгожданное: небо потемнело, закурчавилась серая шерсть дождевых облаков, сильный ветер хлестнул с ожесточением по верхушкам деревьев, сбивая на землю вялые листья. С востока приближалась гроза.

Что делать? Оставаться у дороги или возвращаться назад, в Кленхейм? После долгих споров решили все же остаться: идти в город – потерять целый день. Под деревьями дождь не страшен. Главное – укрыть аркебузы мешковиной и буковыми ветвями, завернуть понадежнее порох, чтобы уберечь его от сырости. А людям сгодятся плащи.

Сидели, осторожно поглядывая вверх. Но дождь начался не сразу. Вначале потемнел лес, зашумел, нахмурился, и сухой, обеспокоенный, песчаный шелест пробежал по его ветвям. В свежем предгрозовом воздухе бешено завертелась пыль, низкие тучи подернулись лиловым и желтым. Стало холодно. И вот – капля воды тронула щеку. Следом за ней – другая, третья, и вот вздохнула земля, где-то далеко ударило в барабан, и в ту же секунду мириадами крохотных прозрачных подрагивающих нитей протянулся по небу дождь.

Лес ожил. Его нездоровая пыльная желтизна исчезла, и он умывался потоками воды, радовался им, каждой своей клеточкой, каждой порой впитывая влагу, разбрызгивая ее в стороны, хватая ее бесчисленными руками ветвей, и словно требовал: еще, еще! Еще!! Прозрачные светляки дождевых капель блестели на прорванной паутине, весело скатывались по цветочным стеблям, прыгали на выползшие из-под земли толстые змееподобные корни, со всего размаха разбивались о мшистые валуны. Но лес еще не насытился и пил дождевую воду, опрокидывал ее на себя, захлебывался и все не мог остановиться. Кроны деревьев светились теперь майской зеленью, всюду вилась водяная пыль, тонкие серебряные стволы берез прятались среди серых теней.

Но огромные, туго натянутые барабаны били все громче, и тучи дрожали от этих ударов. Ветер носился кругами, выжидая, высматривая подходящую жертву. Дождь усиливался.

И вот – знамение. Тонкая, как накаленная проволока, многопалая золотая рука протянулась к земле, хлестнула, ослепительно вспыхнула и тут же исчезла.

И небо упало на землю.

Тучи обернулись безобразным багрово-черным кровоподтеком, ветер ударил так, что затрещали, униженно согнулись деревья, в воздухе полетели сосновые иглы, тонкие ветки, разорванные птичьи гнезда. Все почернело. Дождь, до той поры мягкий и осторожный, обрушился на землю все сметающим ливнем, хлестал наотмашь, швырял свинцовые горсти вниз. Казалось, что еще немного, и падающая с черного неба вода обретет способность пробивать насквозь камень и крыши домов. Обезумевший ветер выл, свистел, хохотал, брызгая вокруг дождевой слюной, бил по головам непокорных, недостаточно низко склонившихся перед его невообразимой силой, куражился, насмехался над чужой слабостью. На колени! Падайте в грязь!! Но даже ветер не в силах был поколебать, сдвинуть с места плотную ворочающуюся массу, изрыгающую из себя ливневые потоки, огромную, неповоротливую тушу чудовищного животного, придавившего своим брюхом землю.

Все, кто был возле шалаша, повалились ничком, накрыв ладонями голову, уткнувшись лицом в залитую грязной водой траву. Невозможно выдержать это, невозможно смотреть в глаза безумному небу. Петер Штальбе зажмурился, вырвал из-за пазухи распятие и зачем-то засунул его в рот, что было сил стиснув зубами. Маркус Эрлих несколько раз пытался подняться, и каждый раз безуспешно – ему казалось, что стоит распрямиться еще немного, и ураган сорвет его с места, унесет как пушинку и уже там, наверху, разорвет на не различимые в темноте куски. Вильгельм Крёнер, вцепившийся в землю мокрыми пальцами, без конца повторял: «Храни нас, Господь, храни нас, Господь, храни… храни…» Губы его посинели от холода, пузырящаяся мутная вода заливала рот. Альфред Эшер перевернулся на спину и закричал что было сил, закричал, разрывая горло, закричал, пытаясь изгнать раскалывающий, животный страх, но крик этот нельзя было различить даже на расстоянии пяти шагов.

И вновь в черноте неба появилась сверкающая золотая кисть. Уродливая и прекрасная, гибкая и изломанная, разделяющаяся на множество ответвлений, как дельта впадающей в море реки, беззвучно и властно поместила она свои длинные, не знающие пределов пальцы поверх брюха чудовища, помедлила на секунду и указала пылающим ногтем куда-то вниз. И в тот же миг переломилось надвое огромное столетнее дерево, и вершина его, пробивая листву, полетела к земле под улюлюканье злобного ветра.

– Глупцы! – ревел ураган. – Вы хотели воды, хотели прохлады, хотели защиты от испепеляющего солнца? Так получите! Получите! Получите ее!! Пресмыкайтесь передо мной! Помните мою силу! Помните злого бога, которого вы осмелились призвать, которого думали сделать своим слугой. Пресмыкайтесь же, черви, рабы, ничтожества! Молите, чтобы я сохранил вам жизнь!!

Жирные черные тучи отрыгивали громовыми раскатами, хрипы и визг урагана заглушали любые звуки. Струи воды, похожие на толстые, переплетенные пеньковые канаты, проникали повсюду, все срывали со своих мест, перемешивали, превращали в грязь.

Последние, пресыщенные минуты безумного пиршества, в котором буря пожирала саму себя.

И вот безумие завершилось. В брюхе чудовища последний раз вспыхнуло желтым, ветер унесся за горизонт. Чернота отодвинулась, и за клубящимися краями туч появились первые жемчужные просветы. Дождь остановился, иссяк, навсегда исчез в пробуждающемся бледно-розовом небе. В память об ужасной буре осталась лишь мокрая, раскисшая земля, искалеченные ветви, тихий стук капель, стекающих по дрожащим листьям, и казненный молнией великан, чье перерубленное тело тихо дымилось в глубине леса.

Людям нечего делать здесь. Едва утих ветер, они вскочили на ноги, похватав немногое свое имущество, и бросились прочь, обратно, в спасительный город. Прочь из этого темного храма, прочь из обиталища злобного бога, который только что явил им свой лик. Ни единого слова, ни единого взгляда по сторонам. Вернуться. Спастись.

Они бежали, поскальзываясь на мокрой глине, падая, поднимаясь и падая вновь, и суеверный ужас щелкал своим невидимым бичом у них за спиной.

Ураган не нанес Кленхейму особого вреда – может быть, потому, что прошелся над городом только краем, хлестнул по нему вполсилы. Где-то разметало крышу сарая, где-то сорвало ставень, где-то переломило ствол яблони.

Страх, пережитый в лесу, казался теперь глупостью. Не урагана, нет, не урагана им следует опасаться! Люди – вот их враги, люди в стоптанных башмаках и солдатских перевязях через плечо. Все остальное – суеверие, чушь, бредни.

На следующий день они вернулись к дороге.

Небо было пасмурным, из облаков, которые, видно, спешили догнать вчерашнюю бурю, слабо сочился дождь. Глинистая земля была грязной и скользкой. Но к полудню дождь прекратился, облака разошлись и слабо, неуверенно, выглянуло из-за них солнце. Хороший знак, добрый знак!

И действительно, не прошло и нескольких минут, как из-за поворота дороги показались трое всадников. В черных шлемах и черных, с серебряными дугами, кирасах. Рейтары.

– Что будем делать? – шепнул Маркусу Петер, смахивая падающие на лоб волосы. – Может, выстрелим сначала в лошадей?

Маркус посмотрел на него, помедлил с ответом. И правда: как поступить? Конный – не пеший, подхлестнет лошадь, и нет его. Но и ранить лошадей тоже неразумно: пусть уж лучше останутся целыми, дойдут до Кленхейма на своих ногах.

– Вот что, – сказал он, – лошадей трогать не будем. Подпустим их ближе. Едут они небыстро, значит, сможем их перехватить безо всякой стрельбы. Ты, Конрад, бери двоих, перекроешь им путь к отступлению. Альфред и Гюнтер – со мной. Вильгельм, Петер и остальные – держите их на прицеле и, если что-то пойдет не так, сразу стреляйте. Не сводите с них глаз, поняли?

Всадники были уже близко. Копыта лошадей чавкали по грязи, на черных шлемах раскачивались белые перья.

– Что, если они успеют выстрелить вперед нас? – тихо спросил Эшер.

Маркус качнул головой:

– Пистолет – не ружье. С такого расстояния не попадут.

Прищурив глаза, он смотрел, как приближаются всадники. Семьдесят шагов. Шестьдесят. Ближе… Еще ближе…

Едва рейтары оказались на изгибе дороги, Маркус вышел из-за кустов. Аркебуза с дымящимся фитилем была прижата к его плечу, ее единственный черный глаз безразлично смотрел вперед.

– Стойте! – крикнул он всадникам. Эшер и Цинх встали за его спиной.

Первый рейтар дернул поводья, придерживая лошадь, правая его рука потянулась к висящему в седельной кобуре пистолету.

– Не вздумай прикасаться к оружию, – предупредил Эрлих.

– Кто ты такой? – крикнул рейтар, удерживая лошадь на месте. – Я что-то не слышал, чтобы смелый граф Готфрид продавал здешние дороги оборванцам!

– Как он может продать то, что ему не принадлежит? – усмехнувшись, ответил Маркус. – Этот тракт я сдаю графу в аренду, и каждый солдат обязан вносить нам плату от его имени.

Рейтар делано рассмеялся:

– И что же, лесной мужичок, какова твоя плата? Мешок с навозом? Или овсяная торба?

Краем глаза Маркус заметил, как зашевелились кусты за спиной у солдат. Конрад и его парни уже на месте. Хорошо. Солдаты сейчас у подножия холма, и на них нацелена дюжина аркебуз. Наверное, они уже успели пожалеть, что сразу не пришпорили своих лошадей.

– На хорошей дороге и плата хорошая. Оставите нам коней, оружие и кошельки. Иначе оставите свои потроха.

На этот раз смех всадника был вполне искренним.

– Да ты ополоумел, дружок! – воскликнул он. – Чтобы имперский рейтар отдал свою лошадь грязному мужику?!

Маркус плотнее прижал приклад.

– В таких случаях принято считать до трех, – сказал он. – «Раз» – отсчитаю я сам. «Два» – мой друг Вильгельм, который целит в твою тупую голову. «Три» – произнесут наши ружья.

Рейтарская лошадь захрапела, выбила нетерпеливым копытом несколько комьев глины.

– Освободи дорогу, мудак, – процедил всадник. – Иначе…

– Постой, Курт, – тронул его за плечо второй рейтар. – Разумные люди всегда смогут договориться.

Он приложил руку к козырьку шлема, посмотрел вверх, туда, где стоял на склоне холма Маркус. Посмотрел – будто примерился.

– Кто бы ты ни был, умный или дурак, согласись: всаднику нельзя без лошади, – спокойно произнес он. – У нас при себе немного денег – забирай. Еще дадим вам три пистолета. Но не более того. Плата за остальное – твоя дырявая голова и пробитая печенка.

– Раз, – отчетливо произнес Маркус.

Но солдат лишь невозмутимо похлопал гриву своей лошади.

– Будь благоразумен, мой друг. Судя по шевелению в кустах, вас здесь около десяти. Верно? А нас всего трое. Сила на вашей стороне, спорить не стану. Но знай: дойдет до драки – прихватим кое-кого из вас с собой, за компанию. Мой друг Курт славен в полку тем, что пробивает с двадцати шагов бубнового короля, из пистолета, прямо по центру. А уж попасть в твою недозрелую тыкву – это гораздо проще.

Линия аркебузного ствола, начинаясь от плеча Маркуса, заканчивалась на уровне головы рейтара. Но юноша медлил нажимать на спусковой крючок.

– У всякого товара – своя цена, – продолжал разглагольствовать всадник. – Только глупец станет платить золотом за солому и собственной кровью за чужие портки. Без крови ты можешь взять наши деньги и три пистолета. Подумай!

В голосе всадника звучала уверенность и наглость – и ни капли страха. Про рейтаров говорят, что они лучшие стрелки во всей Империи. Пожалуй, этот говорун прав – ни к чему проливать кровь, если можно окончить все миром.

– Вот что, – крикнул Маркус после короткой заминки. – Сверх того, что ты назвал, оставите нам одну лошадь. Остальное – при вас.

Рейтары переглянулись.

– Сойдет, – кивнул второй. – Забирайте. И катитесь к черту.

– Не вздумай глупить, – предупредил Маркус. Но рейтар лишь беспечно пожал плечами.

По знаку Эрлиха из-за кустов вышли четверо – Петер Штальбе, Якоб Крёнер и двое сыновей Грёневальда – и стали спускаться по склону.

Снова стал накрапывать дождь, земля поскучнела.

Рейтар насвистывал под нос какую-то песенку. Ветер подхватил и донес до Маркуса ее обрывок: «Кому в войне не хватит воли, тому победы не видать…»

Кивнув Альфреду и Цинху, чтобы следовали за ним, Маркус сбежал вниз, к подножию холма.

Петера и всадников разделяло не больше десяти шагов. Первый рейтар – тот самый, которого его товарищ назвал именем Курт, – похлопал по шее беспокойно фыркающую лошадь, и та переступила немного вперед.

Все спокойно.

– Держи их на прицеле, – обращаясь к Цинху, сказал Маркус. – Кто его знает, что они могут…

Договорить он не успел.

Едва нога Петера Штальбе ступила на край дороги, второй рейтар вдруг коротко выкрикнул «Х-хе!» и ударил шпорами лошадиные бока с такой силой, что брызнула кровь. То же сделали и его товарищи – пришпорили коней, рванули из кобуры пистолеты. От неожиданности Петер отшатнулся, нога его проехала по мокрому склону, и он упал на траву. Остальные, опешив, смотрели, как срываются с места хрипящие рейтарские кони.

Серебряный свет вспыхнул на лошадиных боках, сонное, придушенное спокойствие дороги взорвалось, разлетелось черными тенями в стороны.

Маркус сжал ствол аркебузы, целя в голову первого всадника, но в этот момент Гюнтер Цинх крикнул у него над ухом: «Осторожно!» В ту же секунду грохнул выстрел, и свинцовый шершень ужалил Маркуса в правое плечо. Всего лишь царапина! Он дернулся, отступил на шаг, не выпуская из рук аркебузы. Выстреливший в него рейтар гнал лошадь прямо, на ходу отшвыривая разряженный пистолет и вытаскивая второй.

«Каждому рейтару полагается иметь при себе два пистолета, – вдруг промелькнули в Маркусовой голове сказанные кем-то слова. – А третий они засовывают за сапожное голенище».

Выстрелы прокатились друг за другом, как барабанная дробь. Вильгельм Крёнер, Чеснок и Каспар Шлейс разрядили свои аркебузы в рейтар, а те пальнули в ответ. Эрих Грёневальд упал, хватаясь за окровавленное предплечье. Одна из лошадей захрипела и повалилась в сторону, увлекая за собой седока. Гюнтер Цинх возился с ружейным замком.

Двое оставшихся всадников были почти рядом с Маркусом – всего несколько шагов. Все больше и ближе казались теперь лошадиные морды, с обезумевшими круглыми глазами, надутыми жилами, летящими на землю клочьями пены. Поверх лошадиных голов струной вытянулись руки рейтаров, и продолжением рук были черные, заправленные смертью дула. Гаркнул сзади еще один аркебузный выстрел – но пуля ушла в пустоту.

Маркус задержал дыхание. Удивительно, как быстро в такие моменты проносятся мысли в человеческой голове! «Меня пристрелят или втопчут в грязь, – думал он, отрешенно глядя, как взъяренное болью и страхом животное перегрызает желтыми зубами стальной мундштук, как медленно взлетают над землей выпачканные грязью копыта. – Ничего не поделаешь. Нужно стоять до конца».

Только теперь, когда уже было поздно, он понял, что уступчивость рейтаров была лишь уловкой. Им нужно было выманить часть людей из леса, из укрытия, сделать так, чтобы они ослабили свое внимание, перестали целиться. Вдобавок ко всему те четверо, что спустились к дороге, на некоторое время закрыли линию обстрела для Вильгельма и Чеснока.

Но теперь глупо размышлять об этом, все равно ничего не изменишь. Через несколько секунд он отправится вслед за своим отцом. Господи Боже, прости мне мои грехи…

Маркус выстрелил. Ближайшего к нему рейтара ударило чуть повыше груди, прыснула рваным лоскутом кровь, и всадник вывалился из седла, мыском сапога зацепившись за стремя, обвисая вниз руками и головой. Второй рейтар летел прямо на Маркуса – было видно его покрытое угрями лицо и распахнутый, рвущийся от беззвучного хохота рот. Дуло пистолета смотрело в лоб Эрлиху.

Отшвырнув аркебузу, Маркус прыгнул в сторону, увлекая за собой остолбеневшего Цинха. Они повалились на мокрую траву, всадник пронесся в двух шагах от них.

Альфред, который стоял чуть позади, поймал всадника на мушку. Но рейтар оказался проворнее. Ударил выстрел, и Эшер рухнул на землю, хватаясь рукой за горло. Между пальцами полила кровь.

Хохоча и размахивая безвредным теперь пистолетом, всадник умчался прочь – тот самый, что толковал про цену вещей и бессмысленность схватки.

На пустой, размытой дождем дороге осталась лежать брошенная Маркусом аркебуза, рядом с которой валялся черный, с переломленными белыми перьями рейтарский шлем.

Маркус медленно поднялся, стряхивая с одежды прилипшие листья. Рядом, опустив головы, стояли Петер и Цинх, остальные топтались неподалеку. С холма, широко расставляя ноги, неторопливо спускался Чеснок.

– Что вы стоите, скоты! – крикнул Маркус; ярость душила его. – Помогите ему, может быть, он еще жив!

Цинх подбежал к лежащему на земле Альфреду. Тот лежал, запрокинув голову, и об его посеревшее лицо разбивались дождевые капли.

– Он умер, – пробормотал Цинх.

– Что?!

– Умер, говорю, – еще тише ответил Цинх, стаскивая с головы шапку.

Маркус застыл на месте, сжимая и разжимая кулаки. Его глаза расширились, и он еле сдерживал себя, чтобы не закричать.

– Унесите его с дороги, – произнес он наконец. – А ты, – повернулся он к Чесноку, – вместе с Вилли обыщи солдат. Если ранены – добей, не тяни.

Затем они с Цинхом подхватили мертвое тело и поволокли его вверх по склону холма. Петер, подобрав с земли аркебузу Эшера, двинулся вслед за ними. Его грубые башмаки мерно чавкали по липкой грязи.

Полчаса спустя они сидели в шалаше, сквозь прутья которого по-прежнему заливал дождь. Никто не следил за дорогой; все молчали, повесив головы, не зная, о чем говорить. Альфред лежал у входа, накрытый плащом, из-под которого торчала его перепачканная землей рука.

С рейтарами было все кончено, об этом уже не стоило беспокоиться. Раздетые, в одних рубашках тела они сбросили в яму. Дождь не позволял их сжечь – ничего, сожгут после, а пока достаточно лишь прикрыть их еловыми ветками. Раненой лошади – она лежала на боку, хрипела, и не могла встать – Чеснок перерезал горло, и они всемером оттащили ее наверх. Вторая лошадь была невредима и покорно пошла за своими новыми хозяевами.

Что было при себе у рейтаров? Кроме доспехов, оружия, седел и лошадиной сбруи, они нашли позолоченные нательные кресты, молитвенник и пару кругов кровяной колбасы в холщовой дорожной сумке.

С делом покончено. Теперь им нужно решить, как быть дальше.

Маркус сидел, держа пальцами ровный бумажный прямоугольник с красной нашлепкой печати. Это было письмо, они нашли его на груди одного из мертвых рейтаров. Впрочем, сейчас это письмо не занимало Маркуса, и он только рассеянно вертел его в руках.

– Вы не послушали меня, – глухо произнес он, ни на кого не глядя. – Не послушали, и вот к чему это привело…

Никто не ответил ему, не возразил. Все сидели, понурившись.

– Вина за смерть Альфреда лежит на мне, – продолжал Маркус, – мне и отвечать перед Советом. Что касается засад, которые мы здесь устраивали, – ничего этого больше не будет. Я не хочу, чтобы погиб кто-то еще из нас.

– Постой, Маркус, – подался вперед Гюнтер Цинх. – Ведь мы можем принести городу пользу. Зачем же отказываться от этого?

– И я думаю, – переглянувшись с Гюнтером, кашлянул Чеснок. – Всем нам чертовски жаль Альфреда, но упускать…

– Тебе не жаль, – оборвал его Маркус, и судорога пробежала по его блестящему от дождевых капель лицу. – Тебе не понять этого, ты не способен понять.

Но Чеснок не сдавался:

– Ты сам говорил: если не станем щадить солдат, то не будет никакого риска, никто не погибнет. Мы тебя не послушали – что ж, были ослами. Но все еще можно исправить.

– Люди ждут, когда мы принесем им зерно и мясо, – убирая со лба намокшую прядь, сказал Петер Штальбе. – Рассчитывают на нас.

Снова наступило молчание. Было слышно только, как шелестит дождь и скрипят на ветру озябшие стволы деревьев.

– Итак, – произнес наконец Маркус, не глядя ни на кого, – вы хотите, чтобы все оставалось, как прежде.

Сидящие в шалаше нестройно закивали, забормотали что-то.

– И вы согласны, что больше мы не будем беречь чужую кровь и будем убивать тогда, когда это необходимо.

Снова закивали головы, потонули в дождевом шелесте скомканные слова.

– Тогда вы должны пообещать, – пообещать, клятвы здесь ни к чему, – что отныне, с этого самого момента, будете безоговорочно слушать меня во всем. Щадить тех, кого я велю пощадить. Убивать тех, на кого я укажу пальцем. Делать то, что приказано. Без сомнений, без жалости, без отговорок.

Он замолчал на секунду.

– Запомните, запомните хорошо: мы смотрим в лицо смерти, своей и чужой. Здесь нельзя быть растерянным, нельзя быть беспечным. Альфред мог бы жить, если бы в свое время я настоял на своем. Он мог бы жить, если бы Гюнтер загодя проверил замок своей аркебузы. Мог бы жить, если бы Петер не упал в грязь. Он мог бы жить, если бы мы не колебались и не раздумывали перед тем, как нажать на курок.

Маркус поднялся со своего места, вышел из шалаша прочь. Остальные последовали за ним.

– Сейчас мы отправляемся в город. Но прежде – приготовьте носилки, чтобы нести Альфреда. И разделайте лошадь; мы не можем оставлять ее здесь.

– Что мы скажем его отцу? – тихо спросил Гюнтер Цинх.

– Скажем правду. Альфред храбро бился и погиб. Мы отомстим за его смерть. – Маркус скрестил на груди руки. – А сейчас – довольно разговоров, приступайте к делу.

Когда они вернулись в Кленхейм, был уже поздний вечер. Людей на улицах почти не было, закатное солнце бронзой отсвечивало в окнах домов. Тянуло сыростью от ручья, позади, за пределами города, сонно вздыхал кажущийся темно-голубым лес.

Они молча прошли через Малую площадь и свернули на улицу Свечных Мастеров, где находился дом Фридриха Эшера.

– Господин Фридрих, отворите! Отворите, господин Фридрих! – забарабанил в дверь Маркус.

Внутри кто-то закашлялся, послышались шаркающие стариковские шаги. Дверь открылась, и на пороге появился хозяин дома – седой, с морщинистым брюзгливым лицом и косматыми бровями. Из-за его спины испуганно выглядывала жена, сжимавшая в руке подсвечник с маленькой оплывшей свечой.

– Чего надо? – выпятив нижнюю губу, гаркнул старик. – Ночь скоро, а вы все шляетесь. Альфред вернется, вот он вам накостыляет, чертовы дармоеды!

– Простите, господин Фридрих…

– А-а, это ты, Маркус… сразу не разглядел. А я думал, опять эти оборванцы – повадились ходить, клянчить еду. – Он хрипло откашлялся. – Где Альф?

Неожиданно для себя Маркус вдруг замялся.

– Что молчишь, язык тебе оторвали?

Выдохнув, словно перед прыжком в ледяную воду, Маркус ответил:

– Альф умер. Его убили, господин Фридрих.

– Как убили?! Что за вздор ты говоришь?! – гаркнул Эшер и угрожающе шагнул вперед.

Маркус молча отошел в сторону, и старик увидел носилки. Его лицо вдруг окаменело. Машинально сделав еще один шаг, он остановился и замер на месте, нелепо расставив руки в разные стороны.

– Альф храбро сражался, его застрелили в схватке, – произнес Маркус, стараясь говорить спокойно.

В лице старого Эшера вдруг произошла какая-то перемена – морщины слегка разгладились, бугристые складки сделались мягче. Он всхлипнул и тут же зажал рот рукой. В следующую секунду его лицо обмякло, оплавилось, как восковая свеча. Горе прорвалось наружу, словно птенец сквозь яичную скорлупу. Рухнув на колени перед трупом сына, Фридрих Эшер зарыдал.