Они шли вперед, продираясь сквозь заросли крапивы, сминая ногами папоротники, вдыхая горячий, распаренный зноем воздух. Десять человек: у пятерых – аркебузы, у остальных – пики и топоры. Звяканье металла при каждом шаге, чужое, сиплое дыхание за спиной. Друг за другом идут через лес усталые люди с оружием. Пот льет с них ручьем. Что же за лето выдалось в этом году? Столько дней, и ни одного дождя…

– Далеко еще? – облизнув сухие губы, недовольно спросил Чеснок.

– Устал? – приподнял бровь Маркус.

– Вспотел весь, хуже скаковой лошади. Даже в башмаках хлюпает. Давайте привал.

Маркус ничего не ответил и продолжал идти, не замедляя шаг.

– Толку от твоего привала, – процедил сквозь зубы Вильгельм Крёнер, переступая через облепленный белыми наростами грибов полусгнивший пень. – В такую жару не остынешь. Скажи, Маркус, там хотя бы ручей поблизости есть?

Эрлих пожал плечами:

– Придем – поищешь.

Обошли стороной неглубокий, заросший бурьяном овраг. Продрались через переплетение еловых ветвей, широких и мягких, как медвежьи лапы. Дальше, дальше… Кто-то со злостью рубанул топором мешающее пройти деревце. Кто-то, остановившись, отхлебнул воды из бурдюка. Кто-то замычал под нос нехитрую песню.

Впереди, среди деревьев, показался маленький полуразвалившийся домик.

– Это еще что такое? – удивленно спросил Вильгельм.

– Кто его знает, – отозвался Чеснок. – Я таких еще пару видел в лесу – тоже разваленные, а внутри пусто. Может, отшельники в них жили или кто другой.

– Я знаю, – сказал, сбивая дыхание, Альфред Эшер. – Покойный дед говорил мне про них. Это домики лесничих.

– Каких еще лесничих?

– Раньше здесь были охотничьи угодья архиепископа. Отсюда к его столу доставляли оленей и прочую живность.

– Охотники, наверное, из наших были, из Кленхейма?

– Нет, архиепископ посылал своих. Всем прочим здесь нельзя было охотиться, за это могли и повесить.

– Вранье, – махнул тяжелой рукой Чеснок, отводя в сторону ольховую ветку. – Всегда здесь охотились. И отец мой, и дед, и все прочие из нашего корня – все были охотниками. И в петлю их за это никто не тянул.

– Был бы ты, Конрад, грамотный, умел бы читать, и спорить бы нам не пришлось, – спокойно, с ноткой превосходства сказал Альфред. – В ратуше есть бумаги на этот счет. Есть там и жалованная грамота архиепископа: дескать, охотникам города Кленхейма надлежит отстреливать в наших лесных угодьях лисиц, волков и прочих норных зверей. Понял? Норных зверей – но и только. Если бы кто посмел стрелять тут оленей и птицу – повесили бы в один раз. А лесничие за всем этим следили.

Чеснок посмотрел на него недоверчиво, почесал губу.

– Так это ж когда было, – сказал он наконец. – Архиепископов уже сто лет как нет.

Альфред рассмеялся:

– Верно! Поэтому и не помнит никто. При наместниках, при бесконечных войнах всё забросили… Кому тут теперь охотиться, кроме нас?

Умолкнув, они пошли дальше. Маркус уже сильно их обогнал, и едва можно было разглядеть за ветвями его узкую темную спину.

Солнце заплывало все выше и выше в небо. Дребезжали на слабом ветру сухие, безжизненные листья деревьев.

– И зачем вообще этот лес, – бурчал Вильгельм, поправляя на плече ствол аркебузы. – Срубили бы его давно к такой-то матери, распахали землю… Было бы хлеба вдоволь. И не пришлось бы нам у дорог отираться…

– Что тебе лес – мешает, что ли? – спросил Чеснок.

– Земля больше людей прокормит.

– Вот-вот. Жили бы посреди поля, кормили бы каждую солдатскую сволочь.

Чеснок густо сплюнул под ноги, посмотрел на Вильгельма насмешливо:

– Дурень ты, дурень. Лес тебя защищает. Хлеба ты с него не получишь, зато свой собственный хлеб сбережешь. Скажи-ка, Альф, архиепископы, поди, и распахивать лес запрещали?

– Само собой, – отозвался тот. – Рубить на дрова можно было, в пределах дозволенного, а расчищать под посев – нет. Так и повелось…

Они миновали по краю темное, заросшее тростником озеро. Вода блестела тускло, лениво, словно лезвие плохо наточенного ножа. Следом был лысоватый пригорок, на котором росло лишь несколько тонких берез и кусты орешника. Здесь, на пригорке, их ждал Маркус.

– Мы уже рядом, – сказал он, когда все подошли и выстроились в полукруг. – Теперь слушайте. Лагерь будет на отдалении, не ближе чем в полусотне шагов от дороги. Поставим шалаш, устроим из ветвей лежанки. Неподалеку от лагеря выкопаем яму в человеческий рост. На дно нужно будет навалить ветвей и сухого мха.

– Зачем яма?

– Солдаты могут заартачиться. В этом случае нужно будет куда-то прятать тела. Теперь дальше. Дозорных двое, сменяться они будут через час. Наблюдательный пункт – на пригорке, я покажу, где именно. Дорога в этом месте хорошо просматривается, все видно издалека. Дозорным – глядеть в оба. Как только на дороге кто-то покажется, дать знак остальным. Всем прочим – сидеть тихо, из кустов не высовываться, огня не разводить, не спать. Сейчас, как дойдем до места, первым делом проверьте замки в аркебузах, засыпьте порох. Все должно было готово заранее.

Он придавил башмаком торчащую из земли кротовую кочку.

– Когда появятся солдаты, каждый занимает свое место и ждет моего приказа. Без приказа ничего не делать! Выдадим себя – поможем солдатам. Поняли?

Все нестройно закивали.

– Разделимся так: Альфред, Вильгельм, Гюнтер и я – атакуем первыми, заходим солдатам в лоб. Конрад, Якоб и Эрвин – ждут, по моему сигналу ударяют им в тыл. Вы, остальные, бьете одновременно с Конрадом, по центру. Первым делом – выстрелы из аркебуз. Если необходимо, перезарядим и выстрелим еще раз. Дальше в ход пойдут пики, топоры и ножи. Впрочем, аркебуз должно быть достаточно. Нельзя доводить дело до рукопашной, здесь нам тяжело тягаться с солдатами. Раненых – их раненых – будем добивать, по-другому нельзя. Как только все будет кончено, нужно будет утащить с дороги всё, тела свалить в яму и сжечь. Нигде не должно остаться никаких следов. Ни на дороге, ни рядом с ней. Кровь присыплем сухой землей. Ясно?

Вильгельм Крёнер нахмурился:

– Ты же говорил, что мы не будем их убивать. Только забирать вещи.

– Всё так. Отдадут по-хорошему – мы их не тронем. Когда доберемся, я каждому определю место, где он будет стоять. И еще. Вырежьте из дерева небольшой щиток, размером с ладонь. Сделайте с таким расчетом, чтобы его можно было плотно насадить на ствол аркебузы.

– Зачем?

– Пока фитиль тлеет, искра горит. Солдаты могут разглядеть это с дороги. Если прикроем замок щитком, искру не будет видно. Только смотрите: щиток должен отстоять от замка, не сажайте его вплотную, иначе дерево задымится. И запомните: не делать ничего, пока я не прикажу.

Он развернулся и пошел вперед. Остальные двинулись следом, озадаченные, растерянные, придавленные его волей.

Поравнявшись с братом, Якоб Крёнер пробормотал:

– Боязно мне, Вилли. Не справимся. Только головы сложим…

Вильгельм дал ему подзатыльник:

– Боязно – топай назад. Что тебе солдаты – черти рогаты? Такие же люди, как мы, не умнее и не глупее. Захотим – справимся.

Он усмехнулся, подобрев, потрепал брата по щеке. Затем нагнулся к земле, сорвал бледно-голубой цветок колокольчика и приладил его у себя за ухом. Хмыкнул:

– Так веселее будет. Точно на праздник идем.

Через пять минут они были на месте. Дорога здесь поворачивала подковой, и над самым ее изгибом выступал высокий, заросший по гребню деревьями и кустами можжевельника холм. Лучшего места для засады и вправду было не отыскать. Дорога просматривалась в каждую сторону самое малое на сотню шагов. И стрелять с высоты, из укрытия, куда как удобней.

Маркус распорядился насчет шалаша и лежанок, а затем, взяв с собой Альфреда Эшера, отправился осматривать будущую позицию.

– Видишь, – раздвигая кусты, объяснял он, – как только они окажутся здесь, на изгибе, тут мы и начинаем. Пути отступления для них отрезаны, сами они – на открытом месте, без всякой защиты. Куда им деваться?

Они отошли немного в сторону, и Эрлих внимательно, чуть прищурив глаза, осматривал деревья, камни, прикидывал, как лучше расставить людей.

– Твое место будет здесь, – сказал он, положив ладонь на теплый ствол высокой сосны. – А я встану вот там, чуть впереди. Между каждым из нас будет не больше пяти-шести шагов. Когда приблизятся на расстояние выстрела, выбери себе цель.

Альфред послушно кивнул, неловким движением пригладил свои волнистые, цвета остывшего олова, волосы.

– Маркус, послушай…

– Что?

– Я подумал… Надо помочь семье Ганса Келлера. Матери его совсем сейчас тяжело. Пятеро детей, как щенята, а работников нет. Пенсионов теперь не платят, не из чего, огород у них маленький. А мы прежде с Гансом друзьями были. Ты же помнишь, он у моего отца два года в подмастерьях проработал.

– Как мы можем помочь?

– Когда Совет будет раздавать то… что мы соберем… замолви словечко за госпожу Келлер. Пусть ей выделят чуть больше, чем остальным. Прочие семьи могут и сами себя прокормить…

Маркус слегка нахмурился – не ко времени Альфред начал этот разговор, – но затем, коротко кивнув, пообещал:

– Я поговорю с Хойзингером.

Он продолжал стоять, опершись левой рукой о тонкий древесный ствол, рассматривая лежащую внизу пыльную, выжженную солнцем дорогу. На сердце у него было легко. Все идет так, как надо, все один к одному. То, что они затеяли, справедливо перед Господом и людьми. Их ждет успех, ждет удача. И вчера он получил на то Божье благословение.

Божье благословение – это не могло быть ничем иным. Грета – сама! – подошла к нему на улице, коснулась его плеча.

Это случилось вечером, когда солнце растеклось по верхушкам деревьев, а тени домов вкрадчиво ползли по земле. Он сидел с Хагендорфом в оружейне, обсуждая план действий на тот случай, если Кленхейм снова подвергнется нападению. Заваленные дороги давали им защиту против солдат, но разве можно быть уверенным до конца? Хагендорф обещал подрядить нескольких парней, чтобы выкопали вдоль городской ограды новые волчьи ямы и выставили заграждения из заостренных кольев.

От Хагендорфа он отправился домой. Шел быстро, не глядя по сторонам, думая о том, что предстоит им завтра. И вдруг почувствовал, как кто-то тронул его за плечо. Это была Грета.

– Прости, что долго не говорила с тобой, – тихо сказала она, и ее глаза улыбались. Совсем как прежде. – Я…

Он остановил ее, слегка сжал ей руку:

– Молчи.

Она опустила взгляд, как бы ненароком поправила вьющуюся по волосам белую ленту.

Они шли по улице к ее дому, почти не глядя друг на друга. Не хотелось ни о чем говорить. Они были вместе, и ничто не могло встать между ними. Маркус держал ее руку, маленькую, нежную руку с тонкими пальцами. Кожа на ладонях слегка загрубела, была шершавой, но ему это нравилось. Они шли близко, так, что их локти время от времени соприкасались. Иногда ветер подхватывал каштановую прядь ее волос, и они падали ему на плечо.

Маркус хотел обнять ее и еле удерживался, чтобы не сделать этого на людях. Обнять ее, прижать к себе, ощутить теплоту, покорность ее тела, раствориться в нем, сделать своей собственностью навсегда…

Незаметно, чтобы она не увидела, он посмотрел на Грету. Горе оставило на ее лице свой отпечаток – кожа под глазами слегка потемнела, возле губ тонким, едва различимым штрихом легла морщинка. Сейчас, в золотом свете июньских сумерек, он видел, как похудело, осунулось ее лицо. Ничего… Горе, которое обрушилось на них, со временем будет забыто. Они станут мужем и женой, у них родятся дети. Дети, которые примут фамилию Эрлихов, продолжат их древний, почтенный род. Грета будет счастлива с ним. Она увидит, с каким уважением относятся к нему остальные, она будет знать, как много он сделал для Кленхейма. Будет гордиться им…

Маркус на секунду закрыл глаза, попытался представить себе эту картину. Они с Гретой идут в воскресенье в церковь, и каждый, кто попадается им на пути, почтительно снимает шапку, и в церкви они занимают место на первой скамье. Грета улыбается, и ее ладонь безмятежно покоится в его ладони…

Он ничего не сказал ей о том, что им предстоит сделать. Ничего не сказал о дороге, об опасности, которая им угрожает. К чему тревожить ее? Когда-нибудь она все узнает. В свое время. Но не теперь.

Эрлих машинально провел по дереву рукой и вздрогнул от боли. Ах да… Знак, символ их клятвы напомнил ему о себе. Что ж, довольно предаваться мечтаниям. Нужно приступать к делу.

Как и приказал Маркус, они сделали из веток шалаш, устроили себе лежанки. Хлеб, воду и остальные припасы сложили внутри шалаша, туда же пристроили аркебузы. От нечего делать снова завели разговор.

– Вот ты давеча про колдунов говорил, Конрад, – вытягивая вперед уставшие ноги, сказал Вильгельм Крёнер. – Я, конечно, судить про них не могу; чего не знаю – того не знаю. Но одну похожую историю слышал. Матушка моя говорила: случилось это через несколько лет после Черной смерти, при императоре Карле. Империя тогда сильно обезлюдела, и многие деревни стояли пустыми. Волков развелось – как червей в могиле, не было от них никакого спасения. Нападали на людей и ночью, и днем, и даже внутрь деревенской ограды заходить не боялись, и собак сторожевых убивали играючи. И случилось так, что в одном большом селении стали пропадать дети. Сначала думали на разбойников или цыган – ведь известное дело, цыгане детей крадут. Выставили караулы на дорогах, следили за всеми, кто проезжал мимо. Но дети пропадали по-прежнему, иногда по двое-трое за месяц. Видя такое бедствие, староста деревни сам принялся за дело. Возле одного из домов, где жил последний пропавший ребенок, он нашел под окном волчьи следы. Стало быть, это волк крал детей. Собрал тогда староста со всей деревни охотников, еще и с соседних селений позвал – полсотни человек, самое малое, и еще собак взяли огромную свору, – и устроили на волков большой гон. Несколько дней подряд гнали их по всему лесу и отдыхать ложились, только когда наступала ночь. Отрезанные звериные головы выставляли на палках вдоль дорог. В церкви день и ночь молились об избавлении от лютой напасти, молились, чтобы Христос защитил невинных детей.

Вильгельм умолк, ногтем раздавил заползшего на плечо муравья.

– А дальше? Дальше-то что было? – придушенно спросил Эрвин Турм.

– Дальше? Дальше слушайте. После той охоты, о которой прослышали даже при дворе тамошнего ландграфа, все стало спокойно, и староста, и все самые уважаемые жители деревни принесли в дар церкви по пять золотых флоринов в благодарность за спасение от волков. Но зимой, под Рождество, пропала восьмилетняя дочка мельника. Пропала – как в воду канула. А у самого мельникова дома староста снова увидел волчьи следы – крупные, как и в прошлый раз. С той поры староста дал себе зарок, что не успокоится, пока не выследит хитрого зверя. Взял двух помощников и стал с ними каждую ночь обходить деревню. Неделя прошла, две – ничего. И вот в одну ночь, когда утихли морозы, идет он со стороны церкви к конюшне, где ездовых лошадей держали. Идет один – помощников отправил караулить на другую сторону. И слышит: за конюшней снег скрипнул. Он остановился, прислушался. Еще скрипнуло раз, потом еще, потом по стене зашуршало. Староста перекрестился, вытащил меч и пошел вперед. Выглянул за угол – смотрит, крадется вдоль стены волк. Огромный, черный, каких он никогда прежде и не видал. Старосте страшно стало – думает, одному здесь не совладать, загрызет. А что делать? Помощников звать – не успеют. Бить тревогу – значит спугнуть зверя. Прошептал он молитву Деве Марии, перекрестился еще раз, перекрестил меч и бросился на волка. Тот услыхал его, повернул голову. Глаза желтые, будто адское пламя в них. Оскалил пасть, слюной на снег капнул. Староста ближе – волк стоит. Десять шагов осталось – стоит. Староста руку с мечом занес, вот-вот рубанет. И тут волк прыгнул. Староста хотел его мечом ткнуть, но промахнулся. Волк зубами хватил его руку – так он меч и выронил.

– Господи Христе… – пробормотал Отто Цандер. От страха и удивления он сидел, приоткрыв рот.

– Все, думает староста, пропал. Сгреб здоровой рукой у шеи распятие, сжал пальцы и тем кулаком заехал волку прямо в оскаленную морду.

– Ну, а волк-то, что волк? – подвывал от нетерпения Эрвин Турм.

– Сиди спокойно, – пихнул его локтем Чеснок.

Вильгельм – очень довольный, что рассказ его так заинтересовал остальных, – отломил кусок хлеба, не торопясь прожевал.

– В том-то все и дело. Обычному волку кулачный удар нипочем, он тебе с кулаком всю руку отхватит. А этот – вдруг взвыл, шерсть у него на морде прямо-таки задымилась. Кинулся он прочь от старосты, махнул через забор и исчез… Понял тут староста, что не простой это волк. Оборотень. Дьявольская сила в нем, но через это и слабость: распятие, крестильная вода и святая молитва для него – хуже огня. Разыскал староста своих помощников, ударили в колокол, разбудили остальных. Рассказал он поселянам, что приключилось, и велел всем искать в городе человека с обожженным лицом. День прошел, два – никого не нашли. Даже общий сход для этого объявили, и каждого староста осмотрел сам, но ни у кого не было на лице той метки. Взял он тогда с собой священника, а еще двух парней при оружии, и пошли вчетвером по домам. Долго ходили. Заглядывали в сараи и чердаки, в подпол, в свинарники, только что в выгребные ямы не залезали… И вот под вечер заходят в дом одного зажиточного крестьянина. Богатый дом, большой. Долго смотрели его, хозяин перед ними все комнаты открывал, ничего не прятал. А под конец, когда уже уходить собрались, заметил староста в углу маленькую дверцу. Спрашивает: что такое? Хозяин отвечает: дескать, мать моя, старуха, там спит. Староста: покажи. Хозяин: так старая она, своих не узнает, к чему ее беспокоить? Староста его в сторону отпихнул, вошел в эту дверь. Смотрит – комнатка маленькая, потолок едва не на голове лежит, стены к плечам сходятся. Посреди комнатки кровать, на кровати – старуха. Лежит, головой в подушки зарылась, сопит. Староста к ней, хочет лицо посмотреть. Хозяин ему на плечи насел, тянет назад. Ты что, говорит, делаешь? Над старухой поглумиться решил? Староста сделал знак, те двое оттащили хозяина, руки ему держат. Староста одеяло приподнял, посмотрел на нее – и точно, на лбу у нее красный рубец крестом, та самая метка…

Вильгельм замолчал, прилег на траву, упершись в землю локтем. В воздухе разливался сладкий, дурманящий запах смолы. По верхушкам деревьев пробежал сухой ветер.

– Так, стало быть, это она в волка перекидывалась? – недоверчиво спросил Гюнтер Цинх.

– Стало быть, так, – пожал плечами рассказчик.

– А зачем?

– Кто ж его знает… Может, с помощью детской крови жизнь себе продлевала. Может, еще зачем…

– Ну, Вилли, – довольно усмехнувшись, протянул Чеснок. – Ну, ты… мать, и рассказчик.

– Глупая басня, – нахмурился Альфред Эшер. – Какой во всем этом смысл?

– А я тебе скажу какой, – ответил за Вильгельма Чеснок. – На иную девку посмотришь – вроде ничего в ней и нет, постная и занудливая. Губы подожмет, глаза вниз… Но если сумеешь найти подход – тут уж она форменная волчица! Обхватит тебя и руками и ногами, и пока не дашь ей, чего хочет, загрызет, а не выпустит!

И он громко, во все горло захохотал, довольный шуткой.

Глядя на него, усмехнулся и Крёнер:

– Точно, такое бывает. Да и мать за свое дитя тоже сделается не хуже волчицы.

Эшер откинул со лба слипшиеся от пота волосы, пригладил рукой.

– Сказки, – холодно сказал он. – Только дурак в них поверит.

– Все-таки не пойму, – сказал Чеснок, почесывая затылок. – Чего ты, Альф, так за колдунов и прочую нечисть вступаешься? Уже вроде все согласны, все верят, и по всему христианскому миру жгут их почем зря – и у нас, и у реформатов, и у папистов. А ты один – против. – Он усмехнулся, скособочил вверх толстую, ленивую губу. – По совести скажи, Альф, может, ты не просто так защищаешь их? Я слышал, твоя сестра частенько в лес ходит, травы собирает… Что она с ними делает? Может, зелье какое варит по ночам?

Худое лицо Эшера исказилось, он дернулся вперед, чтобы ударить Месснера, но тот перехватил его запястье и слегка вывернул в сторону.

– Да-а, тут дело нечисто, – как будто в задумчивости протянул он, глядя в глаза юноше. – Чего бы тебе так кипятиться?

– Заткнись, ты! – Голос Альфреда дрожал от ярости. – Скажешь еще слово про Катарину…

Чеснок осклабился:

– Скажу, будь уверен. Кулачок у тебя маловат, таким мне рот не заткнешь – провалится.

– Хватит, – сказал Вильгельм Крёнер, положив широкую ладонь ему на плечо. – Маркус сейчас вернется.

При упоминании Маркуса Чеснок поскучнел лицом и отпустил руку Эшера. Якоб Крёнер растерянно посмотрел на брата, но тот лишь безучастно перекатывал травинку во рту.

Солнце плыло по небу накаленной монетой; внизу, на откосе, над бледно-розовыми цветками клевера жужжал шмель. Сухо шелестела трава, вздыхали от прикосновения слабого ветра кроны деревьев. Жаркий летний день застыл, словно боялся пошевелиться.

Маркус лежал на земле, положив сбоку от себя длинный охотничий нож. Аркебузу он оставил в шалаше – здесь, на наблюдательном посту, она ни к чему.

От жара, от пыльного, застывшего однообразия пустой дороги его клонило в дрему, и время от времени он с силой проводил ладонью по лицу. Нельзя ослаблять внимание. Это сонное спокойствие обманчиво, все может измениться в одну секунду. И тогда время будет дорого.

Два часа назад они впервые увидели тех, с кем им предстоит иметь дело, впервые увидели своих врагов.

Это был крупный отряд: несколько сотен людей, пара десятков фургонов. Когда первые всадники появились из-за поворота дороги, Маркус приказал всем занять позиции и приготовиться. Но вслед за всадниками появились еще и еще, дальше потянулись телеги, рядом с которыми, держась за борта, шли солдаты с закинутыми на плечо пиками и мушкетами, а следом за ними опять верховые, и так без конца. Сколько же их здесь! Отряд вытягивался по дороге, как длинная, мохнатая гусеница – уродливая, опасная тварь с сотнями ног, обутых в грубые башмаки, ощетинившаяся острыми, стальными шипами, в любую секунду готовая изрыгнуть из себя опаляющий свинцовый яд. Тварь была слишком сильна для них, и они смотрели на нее как завороженные, смотрели, как она медленно, устало проползает мимо, приминая проросшую на дороге траву.

Вначале Маркус хотел дать приказ отойти назад, но затем передумал. Следует понаблюдать за своим врагом, это может оказаться полезным.

Он смотрел на лица солдат, пытаясь разглядеть в них что-то звериное, увидеть ту самую сатанинскую печать, о которой говорил недавно Чеснок. Но ничего этого не было. По дороге шли усталые люди, с грязными, покрытыми пылью лицами, в стоптанных башмаках и латаных рубашках. Через плечо переброшены бандольеры с «апостолами», на боку болтаются шпаги и короткие мечи, широкие штаны надуваются над отворотами сапог. Красные, потные шеи, закатанные до локтей рукава, падающие на лоб сальные волосы.

Среди пеших господами едут рейтары – на высоких, упитанных жеребцах, в посеребренных кирасах, с мешками, притороченными к седлу. Один из рейтар держит в руке знамя – имперского орла с солнечными нимбами вокруг черных, хищно изогнутых голов.

Лошадиное фырканье, перемешанные, булькающие, будто в котле, голоса, клацанье железных пряжек, визгливый скрип тележных колес, шорох одежды, хруст придавленного чужой тяжестью гравия.

Вот еще дюжина всадников. Вслед за ними пара усталых лошадей тащит черную, жирно поблескивающую на солнце чугунную пушку. Вот офицеры в шляпах с белыми плюмажами и красными кушаками, обернутыми вокруг пояса. Драгуны со «свиными перьями», перекинутыми через седло… Говорят по-немецки и еще на десятке других языков. Господи, за что ты так наказал Германию? Со всех земель, со всех государств собрались сюда бродяги, охочие до чужого добра и чужой крови. Они встают под любые знамена, им все равно, на чьей стороне воевать. Они забыли Христа, для них нет разницы, кого отправлять на тот свет – католиков, лютеран, реформатов, евреев или цыган. Им нужно только одно – изо дня в день рвать на части несчастную, разоренную страну, отхватывать от нее сочащиеся кровью куски, жечь дома, выламывать кресты из святилищ, выжимать, изо всех сил сдавливая жадный кулак, выжимать, выжимать созданное чужими руками богатство, ссыпать его в свои дырявые карманы, пускать его на ветер в борделях и за игорным столом, вышвыривать в никуда.

Одним из фургонов правит возница с культей вместо левой руки. Глаза его прищурены, босые ноги свисают с края фургона. За поясом у него торчит рукоять пистолета, в ухе раскачивается золотая серьга. Следом идут несколько ландскнехтов с длинными пятифутовыми алебардами на плечах. У одного из них поперек лица расползается рваный шрам, у другого выбит глаз – оплыл вниз по щеке застывшими, розоватыми складками, – третий хромает на левую ногу. Сатана все же оставил на них свою мету, каждого наградил увечьем.

Осунувшиеся, испитые, загорелые лица. Тупые, равнодушные, усталые.

Вот барабанщик, который прямо на ходу пьет вино из оплетенной стеклянной бутыли. Вот сидящие на телеге мушкетеры, давящие на складках одежды вшей. Два фургона, в которых едут маркитанты и гулящие девки. Знаменосец с привешенной к поясу засушенной заячьей лапкой – талисман на удачу. Драгун, на шее которого позвякивает связка серебряных монет. И вслед за ними снова – рейтары, стрелки, рослый здоровяк, расположивший на своем квадратном плече тяжелый двуручный меч, конные, пехота, пехота, конные…

Убогая жизнь, убогие, забывшие самих себя люди…

И все же они – опасные противники. Вся их усталость, все их равнодушие улетучатся в один момент, едва лишь дойдет дело до схватки. Это их ремесло, и они знают его лучше любого другого. Вместе с запахами пота, винного перегара, железа, мочи и нечистой одежды от них волнами исходит запах угрозы, запах ненависти. Этот запах въелся в их кожу еще сильнее, чем запах порохового дыма. Следует быть осторожными…

– Ты это видел? – озадаченно спросил Вильгельм Крёнер, когда последний солдат скрылся за поворотом дороги. – С такой силищей никому не справиться.

Маркус коротко качнул головой:

– С этими – нет. Но вслед за любым крупным отрядом следуют вестовые, фуражиры, сбившиеся с пути, да мало ли кто еще. Нам следует ждать.

И вот они ждали.

Кто-то дремал, заложив руки под голову, кто-то играл в карты, кто-то искал в траве землянику. Дозорные менялись каждый час, но на дороге по-прежнему было пусто.

«Нужно чем-то занять людей, – подумал Маркус, глядя, как маленький черный муравей медленно проползает по его ладони. – Иначе…»

Мысль его оборвалась, и он машинально стряхнул муравья с руки. С севера к ним приближался человек, ведущий под уздцы белую лошадь. Человек шел, поглядывая по сторонам и время от времени проверяя рукой перекинутый поперек седла мешок.

Маркус подозвал Альфреда Эшера.

– Он наверняка из того отряда, – тихо произнес он. – Остановим его и обо всем расспросим. Если солдат – обойдемся с ним так, как условлено. Нет – может идти, куда шел. Передай остальным: пусть берут аркебузы и занимают свои места.

Человек был уже близко. Лошадь плелась за ним, устало опустив голову, неохотно переставляя длинные, тонкие ноги. Маркус вышел из-за кустов.

– Стой! – крикнул он.

Человек дернулся, от страха втянул голову в плечи и потянулся рукой к седлу.

– Не глупи, – посоветовал ему Маркус, – иначе проглотишь пулю.

Тот послушно закивал и даже вытянул ладони перед собой, показывая, что у него нет никаких дурных намерений.

Сделав знак Эшеру и Чесноку, чтобы следовали за ним, Маркус стал неторопливо спускаться по склону холма.

Человек трясся от страха. Был он небольшого роста, щуплый, с красным носом и быстрыми, испуганными глазами.

– Твое имя? – сурово спросил Маркус.

– Иоганн, Иоганн Шварцер… – пробормотал он. – Уверяю вас, что я не сделал…

– Кому ты служишь? Ты солдат?

Шварцер замотал головой с такой силой, что, казалось, она вот-вот должна оторваться.

– Я не солдат. Я слуга, слуга капитана Зембаха. Чищу ему одежду, ухаживаю за лошадью, забочусь о провианте.

– Тогда почему ты здесь, а не со своим хозяином?

– Я… я отстал от отряда. Господин капитан приказали мне разыскать в деревне немного провизии, знаете ведь, как с этим на войне тяжело… Пока искал, пока торговался… Все отправились без меня…

Он опустил глаза, замялся, переступил с ноги на ногу.

– Прошу вас, благородные господа… Отпустите меня… Я добрый христианин и никогда не делал ничего дурного. Оружия у меня при себе нет. Отпустите…

– Что в твоем мешке?

– Это? Это сыр. Вот, смотрите.

Шварцер принялся развязывать узел.

– Видите? Едва удалось сторговать. Если хотите, заберите его. Берите, берите же…

– Куда направляется твой отряд? – не обращая внимания на его суетливые движения, спросил Маркус. – Зачем они здесь?

Шварцер прижал руку к груди:

– Простите меня, благородный господин, но мне это неизвестно. Господин капитан и другие офицеры не поверяют своих дел ни солдатам, ни слугам. Впрочем, Зигфрид, капрал, пару дней назад обмолвился, что наш полк направляют к Дессау.

– Ты что-нибудь знаешь о том, где сейчас шведы?

Но Шварцер лишь развел руками:

– Я ничего не слышал об этом.

– Тогда что, черт возьми, ты слышал? – прикрикнул на него Маркус. – Ты, слуга капитана?

От крика человечек сгорбился, сжался так, что плечи оказались едва ли не на уровне его ушей.

– Я и вправду ничего не… – снова завел он.

Маркус наотмашь ударил его по лицу.

Голова Шварцера дернулась в сторону, по бледной, покрытой рыжеватой щетиной щеке словно мазнули красным. Он отступил на шаг назад, его подбородок бессмысленно подрагивал, широко раскрытые глаза медленно наливались страхом.

На щеках Маркуса натянулись тугие узлы желваков, он выдохнул, успокаивая себя.

– Вот что, – помолчав, сказал он. – Ты не солдат, и это твое счастье. Скажешь нам то, что тебе известно, – останешься жив. Мы заберем мешок и твою лошадь, а после отпустим тебя. Будешь повторять свое «ничего не знаю» – пожалеешь. Ясно?!

В воздухе запахло выгребной ямой.

– Да он обделался, – брезгливо заметил Чеснок.

В ответ послышалось какое-то сдавленное бульканье.

– Я скажу, скажу, – всхлипывая, потирая ладонью щеку, забормотал человек. – Увы, я действительно знаю не так много…

Он снова всхлипнул, попытался вытереть слезы рукавом куртки.

– Наш лагерь был к северу отсюда, в деревушке Хоэнварте, возле дороги на Бранденбург. Несколько дней назад полковник, господин фон Бюрстнер, распорядился, чтобы мы снялись с места и отправлялись на юг – должно быть, он получил какой-то приказ от Его Светлости графа Паппенгейма, и тот велел ему выдвигаться на новое место. Про шведов мы и вправду ничего не слышали… Прошу вас, благородный господин. У меня с собой есть несколько монет. Они зашиты здесь, под подкладкой. Возьмите их себе, возьмите себе мешок. Я бы отдал вам свою одежду, но она рваная и не подойдет таким господам… Только прошу, оставьте мне лошадь.

Маркус молча смотрел на него.

– Прошу вас, – в голосе Шварцера стыло отчаяние. – Лошадь принадлежит не мне, а господину Зембаху. Если я явлюсь к нему без нее, он…

– Что за беда? – холодно произнес Эрлих. – Боишься своего капитана – брось его к черту. Найди себе более достойное занятие, чем прислуживать ублюдкам вроде него. А деньги оставь себе, нам они не нужны.

Шварцер упал перед ними на колени.

– Умоляю, умоляю вас, оставьте мне лошадь, – хныкал он, заискивающе глядя в глаза Маркусу. – Куда я пойду… Я никого не знаю в этих краях… Умоляю…

Он продолжал что-то невнятно бормотать, но Маркус уже не слушал его.

«Жалкий, раздавленный червь, – думал он, с презрением глядя на ползающего перед ним на коленях человека. – Вряд ли он способен причинить кому-либо вред. И все же он якшается с этими, кормится от их милостей, прислуживает им. Так чем же он лучше? Почему мы должны быть к нему снисходительны? Нельзя проявлять слабость, мы не имеем на это права».

– Конрад, Альф, – скомандовал он. – Берите мешок и лошадь и отправляйтесь наверх. А ты, – обратился он к Шварцеру, – можешь идти. Дорога приведет тебя в Магдебург. Иди и не появляйся больше в этих местах.

Он повернулся и пошел прочь. Шварцер обреченно смотрел на его удаляющуюся спину, а затем вдруг медленно осел на землю, скорчился и тихо заплакал.