Карл Хоффман сидел в своем кресле, глядя на догорающее пламя камина. На коленях у него лежала раскрытая книга – «Concordia», «Книга Согласия». Крупные кирпично-красные готические буквы на титульном листе. Он купил ее двадцать лет назад в лавке Иоахима Брауэра в Магдебурге. Редкая, ценная книга, она вполне стоила уплаченных за нее денег. Впрочем, сегодня он так и не прочел ни строчки. Буквы не желали складываться в слова, бежали друг от друга, расползались, заваливались в разные стороны. Или, может быть, что-то случилось с его глазами?

После гибели Магды все, что окружало его, все, что прежде казалось единым целым, раскололось, как раскалывается на многие куски упавшее зеркало. Все на своем месте, все так, как было всегда. Но теперь между людьми, словами, предметами нет прежней связи, они разделены, оторваны друг от друга – маленькие островки среди глубокой черной воды.

Странно… Он любил свою жену, старался не спорить с ней по пустякам, уступать там, где это было возможно. При этом он не считал ее умной женщиной. Ее суждения были поверхностны, она презрительно относилась к его книгам, не желала учиться читать – хотя он настаивал на этом – и не разрешила ему научить чтению Грету. Магда верила в колдовство, верила в то, что евреи злоумышляют против христиан, верила в порчу и дурной глаз. Она была и осталась дочерью зажиточного крестьянина, любящей землю, любящей труд, с подозрением относящейся ко всему, что не укладывалось в ее небольшой, составленный из немногих, но основательных частей мир.

И все же в ней было то, чего никогда не было у него самого: простота, искренность. Случалось так, что она на ходу выражала мысль, над которой он мог биться целыми днями. Она легко сходилась с людьми, всегда помогала тем, кто нуждался в помощи. В ней была сила крепкого приземистого дерева, глубоко ушедшего корнями в землю, – щедрая, живая, любящая сила, которую невозможно было отравить сомнениями, невозможно было поколебать.

И сейчас, после гибели Магды, жизнь как будто ушла из их дома, вытекла, как вода вытекает из разбитой чашки. Все кончилось… Больше не слышно, как шуршит ее платье, как гремят кастрюли на кухне, как хлопают двери под ее торопливой, сильной рукой…

Помогая другим, Магда никогда не искала помощи. Всю работу по дому она делала сама: сама ухаживала за свиньями и гусями, сама поддерживала чистоту в комнатах, сама стирала одежду. Не раз он упрекал ее в том, что подобное поведение не к лицу жене бургомистра и что им следует нанять хотя бы одну служанку, а стирку и починку одежды перепоручить Эльзе Келлер или Марии Штальбе, которые зарабатывают этим на жизнь. Но Магда стояла на своем: женщина не может быть неженкой, работа рук не грязнит.

Что ж, Магда всегда была сильной… Лишь однажды случилось несчастье, которое сумело пригнуть ее к земле. Двое их маленьких сыновей, близнецы Петер и Пауль – светловолосые и веселые мальчики, чьи имена были выбраны в честь апостолов Петра и Павла, – умерли летом тысяча шестьсот восемнадцатого года от оспы и были похоронены на городском кладбище рядом с могилами родителей Хоффмана.

В те дни Магда ни с кем не могла говорить. Всю работу по дому она делала молча, не произнося ни единого слова, и только слезы маленькими поблескивающими каплями сбегали по ее щекам. Мужа и притихшую, напуганную несчастьем дочь она не замечала, даже не смотрела на них. Едва выдавалась свободная минута, Магда становилась на колени перед висящим на стене распятием, шептала слова молитвы, и растрепанные пряди волос липли к ее мокрому, залитому слезами лицу.

Но каким бы тяжелым ни было свалившееся на нее несчастье, она сумела распрямиться. Снова зазвучал в доме ее громкий голос, она снова отчитывала, распоряжалась, наводила порядок, спорила с мужем, несмешливо уперев руки в крутые, раздавшиеся от родов бока. Магда сумела справиться с горем. Смерть детей – двух существ, которые вышли из ее чрева крохотными комочками и росли, поднимались, тянулись вверх, питаясь ее любовью, обвивая ее, как вьюнок обвивает ствол высокого дерева, – не сломила ее, лишь стиснула сердце грубыми, тяжелыми челюстями, навсегда оставив на нем свой страшный рубчатый след.

Она сумела справиться со своим горем. Сможет ли когда-нибудь справиться он?

Хоффман поежился в кресле. Огонь догорает; надо сказать Грете, чтобы подбросила еще поленьев. Чему удивляться – солнечное тепло стариков не греет. Старик… По его жилам давно уже течет не кровь, а холодная, растопленная из январского снега вода…

В комнату неслышно вошел Михель, прыгнул на колени к хозяину. Хоффман положил руку на его теплую, покрытую короткой шерстью макушку, почесал кота за ухом. «Что такое старость? – размышлял он, прикрыв глаза. – Становишься ненужным – ни другим, ни самому себе. Жизнь выдавливает тебя, торопит, выпроваживает, как хозяин трактира выпроваживает пьяного гостя. Кресло, в котором ты всегда сидел, делается жестким, башмаки, которые ты носил, сдавливают ноги, еда, которую привык есть, сворачивается в животе кислым, тяжелым комом. То, что прежде ты делал с легкостью, теперь – недостижимая роскошь. Те, кого ты знал и любил, уходят один за другим. Вся твоя жизнь с каждым днем делается все уже и уже, тебе некуда идти, нечем заняться и остается лишь оглядываться назад и вспоминать то, что осталось далеко в прошлом… Как, должно быть, счастливы те старики, которых гонит вперед жажда власти, жажда богатства или не увядшая с годами похоть… У них есть цель, есть страсть, которая поддерживает их, укрепляет, продлевает им жизнь… Впрочем, таких немного. Большинству Господь дает под старость покой, мирное увядание в кругу родных, в кругу тех, кто останется после тебя и кинет комок земли на твою могилу. Но что делать, если из твоей жизни выдернули и это, одним ударом выбили ту опору, на которой держалось все?»

Сердце отозвалось тупой, ноющей болью. Раньше, когда у него болело сердце, Магда всегда варила для него травяной настой…

Карл горько усмехнулся. Как это все-таки жестоко… У тебя отняли любимого человека, единственного, кто вливал жизнь в твои дряблые вены, но при этом оставили тебе воспоминания, маленькие ранящие осколки… Весь этот дом – напоминание о Магде. И набитые гусиным пухом подушки, хранящие запах ее волос, и медная сковорода, в которой она готовила жаркое, и сундук, в котором по-прежнему хранится ее одежда…

Бургомистр чуть шевельнул рукой, и на пол что-то посыпалось. Это были письма, лежащие на столе, – он нечаянно задел их рукавом. Он не открывал их, хотя некоторые из них лежали здесь уже несколько дней.

Письма писал Хойзингер. Недавно он приходил сюда, пытался завести разговор о городских делах, о проблемах, которые требуют разрешения. Но он, Карл Хоффман, муж убитой жены, бургомистр ограбленного города, не желал ни о чем говорить – у него не было на это сил. Тогда упрямый казначей стал каждый день передавать ему через Цинха эти письма.

Бургомистр чуть-чуть наклонился вниз, подобрал упавшие бумаги с пола. Наверняка в них повторяется одно и то же. Для чего Хойзингер пишет их? Неужели он до сих пор не понял, что у старого Карла Хоффмана нет больше сил заниматься городскими делами? С того самого дня, как погибла Магда, он ни разу не появлялся в ратуше, никого не принимал и почти не выходил за порог. Неужели они не видят этого? Неужели им непонятно, что настало время избрать себе нового бургомистра, а его – несчастного, раздавленного горем старика – оставить в покое?

Нужно будет сказать Хойзингеру об этом. Нужно… И все-таки о чем он пишет?

Вялыми, привыкшими к бездействию пальцами Хоффман надломил красную печать, развернул бумажный листок. Кривые, некрасивые буквы, хорошо знакомый почерк казначея. «Карл, поскольку ты не пожелал говорить со мной… городской совет не может работать без бургомистра… необходимо твое вмешательство… разделить запасы еды… увеличить запашку… люди крайне озлоблены… следует принять меры… тем, чьи семьи бедствуют…» И так далее и так далее…

Скомкав листок, бургомистр устало откинулся на широкую спинку кресла.

Михель довольно урчал на его коленях, серый дым от потухших углей неслышно втягивался в дымовую трубу. Наверху заворочался, что-то забормотал фон Майер. Уронив голову на грудь, Карл Хоффман задремал.

Он открыл глаза от того, что в комнате скрипнула половица. На пороге стояла Грета – в полинялом голубом платье, поверх которого был надет белый передник с вышитым в углу цветком колокольчика. Передник Магды.

– Я ждала, пока ты проснешься, – тихо сказала она. Хоффман не мог разглядеть ее глаз, но почему-то ему показалось, что в них стоят слезы.

– Что случилось? – недовольно пробурчал он.

– Ничего, просто мне хотелось поговорить с тобой. Господин фон Майер совсем плох…

Ее плечи мелко задрожали, и она жалобно всхлипнула.

– Он умирает, и я ничем не могу ему помочь. Совсем ничего не ест, только целыми днями разговаривает со своей женой. И я… я тоже хочу поговорить с мамой…

Она зарыдала и закрыла лицо руками.

Хоффман смотрел на нее растерянно.

– Не плачь, здесь не о чем плакать, – пробормотал он. – Когда он умрет, нам всем станет намного легче…

Она отпрянула от него:

– Не говори так! Не смей! Мы должны заботиться о нем, это наш долг перед Господом! Матушка… матушка говорила, что набожный человек должен всегда помогать тем, кто оказался в беде. Ведь так учил наш Спаситель Иисус!

Бургомистр недовольно поджал губы.

– Запомни, Грета, – сухо сказал он, – набожность не заменяет ума. Господин фон Майер никогда не сделал бы для нас того, что делаем для него мы. Мы приютили его и обеспечили должный уход – и этого вполне довольно для выполнения христианского долга. Мы не обязаны кормить его вечно.

Дочь посмотрела на него испуганно, но ничего не сказала.

– И не надевай больше этот передник. Я запрещаю.

– Но…

– Я запрещаю, – сухо повторил Хоффман. – Теперь иди. И подбрось поленьев в камин, мне холодно.

Грета ушла, и Карл медленно поднялся с кресла, чувствуя, как гудят затекшие от долгого сидения ноги.

Слова дочери сильно разозлили его. Раньше она никогда не позволяла себе подобную непочтительность. С чего Грета взяла, что может его учить? Она еще слишком молода, молода и глупа, чтобы рассуждать о сколь-нибудь серьезных вещах и уж тем более высказывать свое мнение в его присутствии. К тому же она совсем напрасно защищает фон Майера. Бывший магдебургский советник не из тех, кто заслуживает жалости. Что он сделал для Кленхейма? Помог заключить несколько контрактов на поставку свечей? Что ж, это действительно была помощь, но помощь далеко не бескорыстная. Фон Майер никогда не забывал о собственной выгоде и с каждой овечки отстригал себе порядочный клок шерсти…

С каждым днем бургомистр все сильнее жалел, что уступил тогда уговорам жены и согласился приютить фон Майера у себя дома. Бледное лицо советника, его кашель, хрипы и несвязное бормотание, день и ночь доносившиеся из его комнаты – все это было напоминанием о неизбежности смерти, напоминанием о том, сколь слабым и уродливым делается человек, готовящийся отойти в мир иной. Бесспорно, помогать страждущим – благодеяние. Но во сколько это благодеяние обходится? Больного нужно кормить, нужно платить цирюльнику за кровопускания, а травнице Видерхольт – за настои и мази; нужно менять постель и убирать нечистоты, а после – в конце – придется еще и оплачивать из своего кармана похороны и гроб. Черт возьми, можно подумать, что у них есть на это лишние деньги!

Хоффман сделал несколько шагов по комнате, пытаясь успокоиться. Пожалуй, следует навестить фон Майера. Взглянуть на него самому, попытаться понять, как скоро Господь приберет умирающего к себе. Судьбе было угодно, чтобы магдебургский советник очутился здесь, – что ж, остается только надеяться, что скоро они будут избавлены от этого неудобства.

Готлиб фон Майер спал, что-то бормоча во сне. Хоффман остановился у изголовья кровати, глядя на него сверху вниз. Лицо советника производило отталкивающее впечатление – шелушащаяся кожа, веки воспалены, губы обметаны белым, усохшие руки покрыты мелкими шрамами от кровопусканий. Советник сильно облысел, и теперь волосы торчали на его голове редкими выцветшими клочками.

«Я не хочу твоей смерти, Готлиб, – подумал бургомистр, глядя на спящего. – Но и жалеть тебя не могу».

Фон Майер вдруг зашевелился.

– Я знал… что вы придете… Карл… – тяжело прохрипел он. Веки его медленно разлепились, и сквозь них проглянули мутно-розовые, воспаленные белки глаз. – Знал, что придете и… захотите поговорить.

– Поговорить? – недоуменно переспросил Хоффман.

– Да, поговорить со мной… Понять, как скоро я умру…

– Готлиб, вы напрасно…

– Не спорьте, прошу… Я знаю, что вам… тяжело терпеть меня в своем доме. Ваша дочь – очень милая и добрая девушка… Но даже такой девушке вряд ли… вряд ли понравится каждый день выносить за стариком вонючее судно… И я это понимаю…

В горле у него что-то булькнуло, он судорожно сглотнул и провел бледной ладонью по лбу.

– Садитесь, Карл, прошу вас… Вы хотите поговорить со мной, а я – с вами… Садитесь же…

Поколебавшись, Хоффман сел на стоящий рядом с кроватью табурет.

– Хочу успокоить вас, – с кривой, похожей на трещину, ухмылкой произнес фон Майер. – Мне осталось недолго. Несколько дней, может быть, неделя… Каждый раз, когда я засыпаю, ко мне приходит Августина, и я говорю с ней – так, будто она стоит рядом… Это знак, Карл, знак, что мне уже пора. Но прежде… Прежде я хочу рассказать вам о Магдебурге. Не удивляйтесь, прошу… Если хотите, считайте это прихотью, капризом умирающего…

Он снова закашлялся, на губах заблестели капли слюны.

– Ничего, ничего… сейчас… – забормотал он. – Дальше будет немного легче… Слушайте, Карл… Перед смертью каждый хочет вспомнить свою собственную жизнь, рассказать о ней, пережить еще раз то, что случилось когда-то в прошлом… Но я не хочу говорить о себе – зачем? Моя жизнь была слишком незначительной для того, чтобы о ней рассказывать… Нет, Карл, вместо этого я хочу рассказать вам о Магдебурге. Я любил этот город. Мои предки жили здесь на протяжении многих веков, и сам я прожил в нем всю свою жизнь. По роду службы мне много времени пришлось потратить, изучая судебные протоколы, уставы и грамоты, хроники разных лет. Передо мной были столетия городской истории, периоды величия и несчастий, периоды процветания и упадка. В старых пергаментах я видел всю прошлую жизнь Магдебурга. И мне пришлось своими глазами наблюдать его гибель… Я знаю, Эльбский город никогда не станет таким, как прежде, – увечье, нанесенное ему, не в силах никто излечить. И все же… и все же я хочу, чтобы память о нем осталась жить и не развеялась по ветру…

Он закрыл глаза, голова его откинулась на подушку, и Хоффман облегченно подумал, что советник снова уснул. Но фон Майер заговорил – с закрытыми глазами, отстраненно, словно читал молитву:

– Слушайте же… Никто не знает, когда на берегах Эльбы возникло поселение, получившее впоследствии имя Магдебурга. Вначале здесь жили пахари, охотники и рыбаки. Они обнесли свой город частоколом и земляным валом и сами защищали себя от нападений врагов и жили плодами земли, не зная ни торговли, ни сложных ремесел. Они приняли крещение, но не имели ни одной каменной церкви; много трудились, но не могли обрести богатства. Возможно, Магдебургу суждено было остаться таким навсегда – полугородом, полудеревней на берегу широкой реки… Но был человек, который даровал Эльбскому городу величие и сделал имя его известным всему христианскому миру. Этим человеком был Отто, сын короля Генриха Птицелова, – властитель, который объединил Германию и стал первым ее императором. Он желал обезопасить границы Империи, защитить ее от вторжений язычников, но сделать это не ценой крови собственных подданных, а силой истинной веры. С этой целью Отто основал в Магдебурге архиепископство, и даровал городу множество земель, и подчинил его власти епархии Мейссена и Хафельберга, Бранденбурга, Мерзебурга и Цайца. Великий человек и великий властитель – прах его покоится теперь в стенах Морицева собора…

Фон Майер говорил монотонно, тихо, и было видно, как тяжело даются ему слова. Кадык медленно ползал по тонкой черепашьей шее, ворочались под закрытыми веками белки глаз.

– Первым архиепископом Магдебургской епархии стал Адальберт из Вайссенбурга, прозванный «апостолом славян», – благочестивый и достойный человек, который всю свою жизнь посвятил распространению христианства, и много путешествовал по востоку Европы, и проповедовал при дворе киевской княгини Ольги, и был во многих других городах и землях, и многих людей окрестил. Он основал при аббатстве Святого Морица духовную школу, из стен которой вышли впоследствии многие известные мужи, и первый из них – Адальберт Пражский, святой покровитель Богемии, Польши и Венгрии. Был среди них и Бруно Кверфуртский, проповедовавший христианство среди язычников-пруссов, и Титмар, ставший епископом Мерзебурга и записавший хроники правления королей и императоров Германии, и многие другие люди, благодаря которым свет христианской веры распространялся все дальше к востоку от течения Эльбы…

Адальберт правил в Магдебурге тринадцать лет и семь месяцев и оставил о себе добрую память. После его смерти сорок архиепископов сменилось во главе Магдебургской епархии. Среди них были разные люди: мудрые и недалекие, воины и царедворцы, покровители города и гонители его свобод. Среди них был архиепископ Гизелер, разбивший при Белькесхейме восставших славян. И архиепископ Норберт из Ксантена, основавший духовный орден премонстрантов и причисленный папой Иннокентием к лику святых. И архиепископ Альбрехт из Кефернбурга, при котором было начато строительство нового собора, основан Нойштадт, построены многие здания и дарованы многие вольности городу и его жителям…

Триста лет миновало с тех пор, как умер Великий Отто. Архиепископы по-прежнему правили Магдебургом, и город процветал под их властью. Строились каменные здания и новые церкви, паломники, ремесленники и купцы прибывали в город. Многие духовные ордена – францисканцы, бенедиктинцы, доминиканцы, августинцы, премонстранты, цистерианцы – основали здесь монастыри. Магдебург стал одним из самых крупных и богатых городских центров Империи. В обмен на щедрые подношения и военную помощь он получал от архиепископов все новые привилегии и права. Архиепископ Вихманн даровал Магдебургу самоуправление, а архиепископ Вильбранд утвердил городской устав. При архиепископе Эрихе город за девятьсот марок серебра выкупил право самостоятельно назначать себе бургомистра и судей, получил право чеканить монету и заключил с архиепископом договор, по которому тот не властен был вводить налоги без согласия городского совета…

– У вас хорошая память, Готлиб, – вежливо улыбнувшись, заметил Хоффман. – Запомнить столько различных…

– У меня всегда была отличная память, – перебил фон Майер, нервно дернув щекой. – А близость смерти сделала ее только лучше. Слушайте меня, Карл, и не перебивайте.

В середине четырнадцатого столетия в городе началась чума. Умерших от страшной болезни было столько, что на городских кладбищах не хватало места и мертвых хоронили за крепостной стеной – без гробов, сваливая в общие ямы, ставя поверх один, общий на всех, деревянный крест. Ворота закрыли, никого из чужаков не пускали, улицы отгородили одну от другой. Тем, кто жил в пораженных болезнью кварталах, под страхом сурового наказания запрещалось появляться за их пределами. Чума – Черная смерть, как прозвали ее повсюду в Европе, – продлилась более года и унесла тысячи жизней. Многие деревни вокруг Магдебурга обезлюдели, и батраки просили двойную плату за свой труд, потому что некому было работать. Люди считали виновниками чумы евреев. Говорили, что те отравляют колодцы, кидают туда мертвых крыс и гнилое мясо, распространяют болезнь при помощи злых чар и черного колдовства. В еврейском квартале толпа разгромила много домов, и много евреев с их семьями встретили тогда на городских улицах свою смерть…

И все же, несмотря на все эпидемии, войны, пожары и прочие бедствия, Магдебург процветал. Развивались ремесла, строились новые дома; улицы – дотоле грязные и разбитые – мостились булыжным камнем. Еще при архиепископе Эрихе Магдебург стал одним из участников Ганзейского союза, и с тех пор корабли его ходили по всей Эльбе, от Гамбурга до Кёниггреца. Милостью императора город получил стапельное право, и с тех пор все купцы, везущие вниз по Эльбе зерно, должны были продавать свой товар на городских рынках и платить городу пошлину. Вскоре Магдебург сделался одним из крупнейших центров хлебной торговли во всей Германии. В городе была открыта первая библиотека, строились школы, больницы и печатные мастерские. В гавани возле Эльбских ворот ежедневно разгружались десятки судов…

Фон Майер снова закашлялся, и его бледное лицо пошло красными пятнами. Глядя на него, Хоффман вдруг подумал, что с каждым произнесенным словом из советника выходит жизнь – точно кровь вытекает из открытой раны.

– Господи Иисусе, дай мне сил… – прохрипел советник. – Если бы вы знали, Карл, как тяжело мне говорить… Но иначе нельзя… Слушайте же… слушайте… В шестнадцатом столетии Магдебург стал первым городом в Империи, открыто вставшим на сторону Лютера, открыто провозгласившим свою приверженность обновленной, евангелической церкви. Наш город давал приют богословам и проповедникам, печатал памфлеты и книги в защиту Лютерова учения – он стал центром новой веры, ее опорой, и готов был защищать ее с оружием в руках.

В тысяча пятьсот тридцать первом году имперские княжества и города, принявшие евангелическую веру, образовали Шмалькальденский союз с целью защитить себя от притеснений католиков. В союз вошли многие имперские княжества и города – Саксония, Вюртемберг, Брауншвейг, Гессен, Страсбург, Ульм, Констанц, Гамбург, Ганновер, Бремен, Любек, Франкфурт, Аугсбург, десятки других. Участником союза стал и Магдебург. О, это было великое время, Карл! Время, когда протестанты были едины, а их вожди – дальновидны и решительны. Союз был настолько силен, что император Карл Пятый – дед нынешнего кайзера, который носил на своей голове не только императорскую корону, но и венец испанского короля, и был самым могущественным монархом своего времени, – долго не решался бросить ему вызов.

Но в конце концов император все же выбрал момент для нанесения удара. Объединившись с Баварией и призвав на свою сторону Морица Саксонского, он атаковал силы Союза и наголову разгромил их при Мюльберге, что на берегах Эльбы, в ста с небольшим милях к югу от здешних мест.

После мюльбергского поражения союз распался, словно карточный дом. Его вожди – Иоганн-Фридрих Саксонский и Филипп Гессенский – склонили перед кайзером головы, отказались от части своих владений и позволили ввергнуть себя в заточение на несколько лет. Остальные участники союза также не осмеливались бросить вызов могуществу императора Карла. И когда на аугсбургском рейхстаге кайзер объявил, что католичество отныне является единственным законным вероисповеданием в Империи, лишь Магдебург и Бремен подняли голос в защиту учения Лютера.

Гордый Магдебург! Не имея сколь-нибудь значительной военной силы, без союзников, покинутый всеми, он не отрекся от своей веры и не подчинился приказаниям императора. В городе по-прежнему проводились евангелистские богослужения и печатались сочинения Лютера и Меланхтона; здесь нашел приют Маттиас Флациус, изгнанный католиками из родного Виттенберга; здесь печатались памфлеты и воззвания, призывающие беречь свет истинной евангелической церкви и не подчиняться тирании католиков. «Канцелярия Господа Бога» – так называли Магдебург с тех пор…

Фон Майер вдруг поперхнулся, и на этот раз кашлял долго, и грудь его будто выворачивало наизнанку, и блестящие капли высыпали на его лбу.

Хоффман смотрел на него со смешанным чувством жалости и отвращения.

– Готлиб, вам не следует волноваться, – произнес он. – Цирюльник сказал, вам нужно спокойствие, иначе снова придется отворять кровь.

– Не говорите, что я должен быть спокойным, Карл, – хрипло произнес советник, продираясь сквозь кашель. – Если цирюльнику угодно сцедить мою кровь – пусть делает то, что считает необходимым… Мне нужно только успеть рассказать вам все… Рассказать все то, из-за чего болит мое сердце… Думаете, я о богатстве жалею? О сожженных домах? Нет… Мне страшно оттого, что в людях не останется памяти… Они забудут о том, каким Магдебург был прежде, какого величия он достиг…

Губы советника дрогнули, из-под закрытых век выбежала слеза – скатилась по серой щеке, словно дождевая капля.

– Магдебург был не просто скоплением домов у реки. Он был молитвой – понимаете? Молитвой, застывшей в камне и мраморе, гимном во славу Создателя. Каждый дом, каждый поворот улицы, каждый кусок стекла… И все это сгорело. Сгорело…

Он не договорил – кашель вновь согнул его пополам. Несколько минут Хоффман сидел, молча наблюдая, как иссохшее тело советника изгибается от приступа кашля, и крохотные красные капли летят на застиранное одеяло. Фон Майер умирал – в этом уже не было никакого сомнения.

«Нужно послать за госпожой Видерхольт, – подумал бургомистр, вставая со стула. – Да и за пастором, наверное, тоже…»