Книга: Женщины Цезаря
Назад: ЧАСТЬ II МАРТ 73 Г. ДО Р. X. — КВИНТИЛИЙ (ИЮЛЬ) 65 Г. ДО Р. X
Дальше: ЧАСТЬ IV 1 ЯНВАРЯ — 5 ДЕКАБРЯ 63 Г. ДО P. X
ЧАСТЬ III
ЯНВАРЬ 65 Г. ДО P. X. — КВИНТИЛИЙ (ИЮЛЬ) 63 Г. ДО Р. X
Марк Лициний Красc теперь был так богат, что ему присвоили второе прозвище — Дивес, что значит «Сказочно богатый». И когда его вместе с Квинтом Лутацием Катулом выбрали цензором, в его карьере было уже все, кроме большой и славной военной кампании. О да, он победил Спартака и заслужил за это овацию, но шесть месяцев сражений против полководца-гладиатора, в чьей армии было слишком много рабов, лишали его победу блеска. Он страстно желал совершить нечто грандиозное — на манер Помпея Великого, спасителя отечества. Вот такой кампании. И такой репутации. Больно, когда тебя затмевает выскочка!
Красc никак не мог понять, почему Катул так недружелюбно к нему относится. Ведь Лициния Красса никогда не считали демагогом или каким-нибудь политическим радикалом. Так чем же недоволен Катул?
— Это из-за твоих денег, — ответил Цезарь, когда Красc задал ему этот вопрос. — Катул — boni, он не прощает сенаторам коммерческой деятельности. Он хотел бы увидеть в качестве второго цензора кого-нибудь другого — вот тогда оба цензора занялись бы тобой. Но поскольку ты — его коллега, он не может этого сделать. Не так ли?
— Он только потерял бы время! — надменно фыркнул Красc. — Я не совершаю ничего, чего не вытворяла бы половина Сената! Я делаю деньги с помощью моей собственности, а этим имеет право заниматься любой сенатор! Признаю, у меня есть несколько акций в компаниях, но я не вхожу в правление директоров и не имею права голоса при решении деловых вопросов компании. Я — просто источник капитала. Это ненаказуемо!
— Я все это понимаю, — терпеливо проговорил Цезарь, — и наш любимый Катул тоже. Повторяю: это из-за твоих денег. Просто старику Катулу приходится платить за восстановление храма Юпитера Наилучшего Величайшего. Ему никак не удается увеличить состояние своей семьи, потому что каждый лишний сестерций он должен тратить на строительство. В то время как ты неуклонно продолжаешь делать деньги. Он завидует!
— Тогда пусть прибережет свою зависть для тех, кто ее заслуживает! — проворчал не успокоившийся Красc.
Когда завершилось его консульство, которое он делил с Помпеем Великим, Красc занялся новым делом, начатым еще сорок лет назад Сервилием Цепионом, а именно изготовлением оружия и доспехов для римских легионов в нескольких городах севернее реки Пад в Италийской Галлии. Эту идею подсказал Крассу его большой друг Луций Кальпурний Пизон, который во время Италийской войны набирал вооружение для Рима. В этой новой сфере промышленности Луций Пизон увидел большой потенциал и так рьяно занялся ею, что заработал кучу денег. Конечно, он был связан с Италийской Галлией потому, что его мать происходила из этой страны, из рода Кальвенциев. И когда Луций Пизон умер, его сын, тоже Луций Пизон, продолжил и дело отца, и дружбу с Крассом, которого наконец убедил в преимуществах владеть целыми городами, изготовлявшими кольчуги, сабли, копья, шлемы, кинжалы. Кстати, все это вполне разрешено Сенатом.
Как цензор Красc теперь мог помочь своему другу Луцию Пизону и молодому Квинту Сервилию Цепиону Бруту, наследнику фабрик Сервилия Цепиона в Фелтрии, Кардиане, Беллуне. Италийская Галлия по ту сторону Пада уже так давно была римской, что ее жители — и галлы, и дети от смешанных браков — начали высказывать недовольство тем, что их до сих пор не признают гражданами. Только три года назад там прокатились волнения, прекратившиеся после визита Цезаря, который возвращался из Испании. И Красc посчитал своим долгом — коль скоро он стал цензором и отвечал за списки римских граждан — помочь своим друзьям Луцию Пизону и Цепиону Бруту. Он создаст огромную клиентуру для себя, предоставив полное римское гражданство всем галлам Италийской Галлии, живущим по ту сторону Пада. Все жители южнее Пада уже являлись полными гражданами, и казалось неправильным лишать гражданства их единокровных братьев только потому, что они обитают не на той стороне реки!
Но когда Красc объявил о своем намерении предоставить политические права всем италийским галлам, его коллега цензор Катул, казалось, обезумел. Нет, нет, нет! Никогда, никогда, никогда! Римское гражданство — только для римлян, а галлы — не римляне! Уже и так слишком много галлов называют себя римлянами! Такие, как этот Помпей «Великий» и его пиценские прихлебалы.
— Старый, старый аргумент, — сказал Цезарь с отвращением. — Римское государство должно быть только для римлян. Почему эти идиоты из партии «хороших людей» не могут понять, что все народы Италии везде — римляне? Что сам Рим — это фактически Италия?
— Я согласен с тобой, — проговорил Красc, — а вот Катул — нет.
Другая идея Красса тоже была отвергнута.
Он хотел аннексировать Египет, даже если это означало войну, — конечно, видя во главе армии себя лично. В вопросе о Египте Красc стал авторитетом, так как познания его носили энциклопедический характер. И каждый факт, который он узнавал о Египте, служил лишь подтверждением того, что Красc подозревал уже давно, а именно: Египет был самым богатым государством в мире.
— Только вообрази! — воскликнул Красc, впервые не выглядя медлительным и пассивным. — Фараону принадлежит все! В Египте нет такого понятия «свободная земля». Землю можно получить только от фараона, которому затем выплачивают налоги. Вся продукция Египта полностью принадлежит ему, от зерна до золота, от драгоценностей до специй и слоновой кости! За исключением хлопка. Хлопок — собственность египетских жрецов, но даже в этом случае фараон забирает себе третью часть. Его личный доход составляет по меньшей мере шесть тысяч талантов в год, и доход от страны — еще шесть тысяч талантов. Плюс еще от Кипра…
— Я слышал, — сказал Цезарь, только чтобы подразнить Красса-быка, — что Птолемеи — такие неумелые правители, что потратили все до единой драхмы.
Красс-бык фыркнул, но скорее насмешливо, чем сердито.
— Чушь! Абсолютная чушь! Даже самый неумелый Птолемей не сможет растранжирить и десятой доли того, что получает. Его доход от страны содержит всю страну: фараон платит своей армии бюрократов, своим солдатам, матросам, полиции, жрецам, он даже платит за свои дворцы. Египтяне уже много лет ни с кем не воюют, только друг с другом. И деньги просто переходят от победителя к победителю, но никогда не уходят из самого Египта. Свой личный доход фараон откладывает, а все сокровища — золото, серебро, рубины, слоновую кость, сапфиры, бирюзу, сердолик, ляпис-лазурь — он никогда не переводит в деньги и тоже приберегает. Кроме тех, которые фараон отдает мастерам и художникам, чтобы сделать из них предметы мебели или украшения.
— А как насчет похищения золотого саркофага Александра Великого? — задал Цезарь провокационный вопрос. — Первый Птолемей, названный Александром, был таким бедным, что переплавил золотой саркофаг в золотые монеты и заменил его сегодняшним, хрустальным.
— И ты туда же? — презрительно фыркнул Красc. — Это же смешно! Тот Птолемей находился в Александрии всего пять дней, а потом убежал. И ты хочешь мне сказать, что за пять дней он смог перетащить вещь из цельного золота весом не меньше четырех тысяч талантов, разбить ее на кусочки, достаточно маленькие, чтобы уместить их в плавильную печь, расплавить все эти кусочки во множестве таких печей, а потом начеканить несколько миллионов монет? Он не смог бы этого сделать и за целый год! Где твой здравый смысл, Цезарь? Прозрачный хрустальный саркофаг, достаточно большой, чтобы в него поместилось тело человека, — да, да, я знаю, что Александр Великий был маленького роста! — стоил бы в десять раз дороже саркофага из цельного золота. И понадобились бы годы, чтобы изготовить подобный саркофаг. А ведь еще требуется найти столь огромный кусок хрусталя! Логика подсказывает мне, что кто-то случайно отыскал именно такой большой камень, и замена одного гроба другим случайно совпала с пребыванием в Александрии Птолемея Александра. Жрецы Семы хотели видеть Александра Великого.
— Фу! — брезгливо сказал Цезарь.
— Нет-нет, они его очень хорошо сохранили. Я думаю, сегодня он такой же красивый, как был при жизни, — сказал Красc, увлекаясь.
— Марк, оставим спорный вопрос о том, насколько хорошо сохранился Александр Великий. Нет дыма без огня, ты же знаешь. Мы вечно слышим рассказы о том или другом Птолемее, которому приходилось убегать без сестерция в кармане. Не может существовать столько денег и драгоценностей, как ты говоришь.
— Ага! — торжествующе воскликнул Красc. — Истории основаны на ложных посылках, Цезарь. Чего люди не понимают, так это того, что сокровища Птолемеев и богатство страны находятся не в Александрии. Александрия — искусственный привой на дереве Египта. Жрецы в Мемфисе — вот истинные хранители египетской казны, и именно там она располагается. А когда какой-нибудь Птолемей — или какая-нибудь Клеопатра — бывают вынуждены смотать удочки, они не бегут к Дельте, в Мемфис, а отплывают из бухты Сибот в Александрии и направляются к Кипру, в Сирию или на остров Кос. Поэтому они и не могут наложить руки на огромные запасы денег и сокровищ. К их услугам лишь те фонды, которые находятся в Александрии.
Цезарь вздохнул, откинулся в кресле, заложив руки за голову.
— Дорогой мой Красc, ты меня убедил, — торжественно проговорил он.
Успокоившись после этих слов, Красc заметил иронию в глазах Цезаря и расхохотался.
— Бессовестный! Ты дразнил меня!
— По поводу Египта я согласен с тобой во всем, — сказал Цезарь. — Но беда в том, что тебе никогда не удастся подбить Катула на такую авантюру.
Самому Цезарю тоже не удалось убедить Катула, а Катул отговорил Сенат. В результате менее чем через три месяца нахождения в должности и задолго до того, как они смогли проверить список сословия всадников, — не говоря уже о том, чтобы проверить их имущественный ценз, — совместное цензорство Катула и Красса закончилось. Красc публично вышел в отставку, многое порассказав о Катуле, и все нелестное. Он находился в должности так недолго, что Сенат решил выбрать новых цензоров на следующий год.
Цезарь поступил как настоящий друг, выступив в Палате в защиту обоих предложений Красса — за предоставление прав римского гражданства галлам, живущим по ту сторону Пада, и за захват Египта. Но главный интерес Цезаря в том году заключался в другом: его избрали одним из двух курульных эдилов. Это означало, что теперь ему дозволялось сидеть в курульном кресле из слоновой кости и на улице перед ним шли два ликтора с фасциями. Цезарь поднимался по cursus honorum общественных магистратов именно в свой срок. К сожалению, его коллегой (который набрал намного меньше голосов) стал Марк Кальпурний Бибул.
У них были очень разные представления о том, в чем состоят обязанности курульного эдила, и это касалось каждого аспекта работы. Вместе с двумя плебейскими эдилами они отвечали за содержание города: следили за состоянием улиц, площадей, садов, рыночных площадей, за движением на улицах, заботились об общественных зданиях, о соблюдении закона и порядка, о водном снабжении, включая фонтаны и бассейны, о правильности регистрации земель, зданий, о дренажных и сточных канавах, о статуях на общественных площадях и храмах. Обязанности либо выполнялись всеми четырьмя эдилами вместе, либо полюбовно распределялись между ними.
Весы и меры также находились под наблюдением курульных эдилов, которые имели свои штабы в храме Кастора и Поллукса, расположенном в самом центре, на Нижнем Форуме, рядом с обиталищем весталок. Набор стандартных мер и весов хранился под подиумом этого храма, который люди называли просто храмом Кастора, без упоминания Поллукса. Плебейские эдилы располагались намного дальше, в красивом храме Цереры у подножия Авентинского холма. И вероятно, поэтому уделяли меньше внимания заботам об общественном и политическом центре Рима.
Одна обязанность, которая ложилась на всех четверых, была самой тягостной: запасы зерна и все, что связано с этим, от момента выгрузки с барж до исчезновения в мешках жителей города, которые потащат его домой. Эдилы также отвечали за покупку зерна, плату за него, регистрацию при прибытии зерна и сбор денег с населения за хлеб. У них имелся список граждан, которые могли покупать государственное зерно по низким ценам. Иными словами, эдилы владели копией списка римских граждан. В помещении, расположенном в портике Метеллов на Марсовом поле, они раздавали талоны на получение зерна, а само зерно хранилось в римском порту, в огромных силосных ямах, вырытых вдоль Авентинского холма.
Два плебейских эдила того года (старшим в их паре был младший брат Цицерона, Квинт) не представляли собой конкурентов для курульных эдилов.
— Денег на игры от них ждать не приходится, — сказал Цезарь Бибулу, вздохнув при этом. — Кажется, они вообще не собираются заниматься городом.
Бибул с мрачной неприязнью посмотрел на своего коллегу.
— Не жди рвения и от курульного эдила, Цезарь. Я могу потратиться на хорошие игры, но на грандиозные мероприятия меня не хватит. И деньги свои я не буду мотать так, как это делаешь ты. К тому же я не намерен инспектировать сточные трубы или гидравлические насадки вдоль каждой водоводной трубы. А также перекрашивать храм Кастора и бегать по рынкам, проверяя там все весы.
— А что же ты намерен делать? — презрительно спросил Цезарь.
— Только необходимое, и ничего сверх того.
— Разве ты не считаешь, что весы необходимо проверять?
— Не считаю.
— Ладно, — отозвался Цезарь, опасно ухмыляясь. — Есть некий смысл в том, что мы располагаемся в храме Кастора. Если ты хочешь быть Поллуксом — давай, валяй. Но не забывай о судьбе Поллукса. В памяти людей он не сохранился, и никто его даже не упоминает.
Такой старт нельзя было назвать хорошим. Всегда слишком занятый, чтобы беспокоиться о тех, кто заявил о своем нежелании сотрудничать, Цезарь стал выполнять свои обязанности так, словно был единственным эдилом в Риме. У него имелась отличная сеть помощников, которые докладывали ему о любых правонарушениях. Он завербовал информаторами Луция Декумия и его братьев из общины перекрестка. Эти люди сообщали Цезарю о торговцах, которые недовешивают или недомеривают покупателям; о строителях, которые не соблюдают границ постройки или используют некачественный материал; о землевладельцах, которые обманывают водные компании, отводя на свои земли от главных водоводов трубы большего диаметра, чем предписывает закон. Цезарь немилосердно штрафовал нарушителей, и штрафы были крупные. Никто не избежал наказания, даже его друг Марк Красc.
— Ты начинаешь надоедать мне, — ворчал Красc уже в начале февраля. — Ты обошелся мне в целое состояние! Слишком мало цемента в строительном растворе, слишком мало балок в той инсуле, которую я возвожу на Виминале, — и, что бы ты ни говорил, она не вторгается на общественную землю! Пятьдесят тысяч сестерциев штрафа просто потому, что я подключился к сточной трубе и поставил личные туалеты в моих новых квартирах на Каринах? Это же два таланта, Цезарь!
— Нарушаешь закон — плати штраф, — ответил Цезарь, совершенно не раскаиваясь в содеянном. — Мне нужен каждый сестерций, который я могу положить в мой штрафной сундук, и я не собираюсь освобождать от этого моих друзей.
— Если ты будешь продолжать в таком духе, у тебя не останется друзей.
— Раз ты так говоришь, Марк, значит, ты — друг только в хорошую погоду, — произнес Цезарь, не вполне справедливо.
— Нет, это не так. Но если тебе необходимы деньги, чтобы финансировать зрелища, тогда займи их! Не жди, пока все деловые люди в Риме оплатят штрафами твои общественные феерии! — воскликнул Красc, задетый словами Цезаря. — Я дам тебе денег и не возьму процентов.
— Благодарю, но не надо, — твердо отказался Цезарь. — Если бы я это сделал, я тоже был бы другом в хорошую погоду. Если мне придется занять, я пойду к ростовщику и возьму у него.
— Ты не можешь этого сделать. Ты — сенатор.
— Могу, даже если я сенатор. Если меня выкинут из Сената за то, что я занял денег у ростовщика, Красc, со мной придется уйти еще пятидесяти сенаторам. — Глаза Цезаря блеснули. — А ты можешь кое-что сделать для меня.
— Что?
— Сведи меня с каким-нибудь неболтливым торговцем жемчугом, который захотел бы купить самые красивые жемчужины, какие он когда-либо видел. Впоследствии он перепродаст их за сумму много большую, чем заплатит мне.
— Ого! Что-то я не помню, чтобы ты декларировал жемчуг, когда регистрировал свои пиратские трофеи!
— Я его не декларировал. Точно так же, как ничего не сказал о тех пятистах талантах, которые взял себе. Моя судьба — в твоих руках, Марк. Ты можешь подать на меня в суд, и со мной покончено.
— Я не сделаю этого, Цезарь, если ты перестанешь меня штрафовать, — хитро ответил Красc.
— В таком случае тебе лучше сейчас же пойти к городскому претору и назвать мое имя, — смеясь, молвил Цезарь, — потому что так ты меня не купишь!
— Это все, что ты взял себе, — пятьсот талантов и горсть жемчужин?
— Это все.
— Я не понимаю тебя.
— Ничего страшного, меня никто не понимает, — сказал Цезарь, собираясь уходить. — Но поищи все-таки для меня торговца жемчугом, будь паинькой. Я бы сделал это сам, если бы знал, с чего начать. Можешь взять одну жемчужину в качестве комиссионных.
— Да не нужны мне твои жемчужины! — презрительно фыркнул Красc.
Цезарь оставил себе одну жемчужину, огромную, размером с клубнику и такого же цвета. Почему он это сделал, он не знал. Наверное, потому, что она стоила вдвое дороже тех пятисот талантов, которые он получил за все остальные. Просто какой-то инстинкт нашептал ему поступить так — и это произошло после того, как жаждавший приобрести жемчужину покупатель видел ее.
— Я бы дал за нее шесть или семь миллионов сестерциев, — сказал этот человек с легкой завистью.
— Нет, — отозвался Цезарь, подбрасывая жемчужину на ладони, — думаю, я сохраню ее. Фортуна подсказывает мне, что я должен сохранить ее для себя.
Легко относящийся к деньгам, Цезарь тем не менее умел подсчитывать их. И когда к концу февраля он их подсчитал, сердце его упало. В сундуке эдила собралось всего пятьсот талантов. Бибул дал понять, что внесет сто талантов на их первые игры, ludi Megalenses, празднество в честь матери богов Кибелы в апреле, и двести талантов на большие игры, ludi Romani, которые состоятся в сентябре. Цезарь вынужден был выложить тысячу талантов личных средств — это все, что у него было, кроме его бесценной земли, с которой он не мог расстаться. Благодаря этой земле он сохранял свое место в Сенате.
Согласно подсчетам Цезаря, ludi Megalenses обойдутся в семьсот талантов, а ludi Romani — в тысячу семьсот. Тысяча семьсот талантов — почти все, что у него было. Дело в том, что Цезарь намеревался устроить больше двух игр. Каждый курульный эдил должен организовывать игры, и чем грандиознее окажутся эти игры, тем больше почета заслужит эдил. Цезарь хотел еще провести на Форуме погребальные игры в честь своего отца. Он полагал, что они обойдутся ему в пятьсот талантов. Придется занять денег, затем обидеть всех, кто голосовал за него, продолжая штрафовать нарушителей для наполнения сундука эдила. Неразумно! Марк Красc вытерпел все это только потому, что, несмотря на скупость и глубокое убеждение в том, что человек обязан помогать своим друзьям даже за счет государства, он действительно любил Цезаря.
— Ты можешь взять у меня все, что я имею, Павлин, — сказал Луций Декумий, присутствовавший при подсчете.
Усталый и немного обескураженный, Цезарь тепло улыбнулся этому странному старику, который составлял огромную часть его жизни.
— Что ты, отец! На то, что у тебя есть, не нанять и пару гладиаторов.
— У меня почти двести талантов.
Цезарь присвистнул:
— Я понял, что выбрал не ту профессию! И это ты сумел скопить за все годы, что обеспечивал покой и защиту жителей между Священной улицей и улицей Фабрициев?
— Вроде того, — смиренно ответил Луций Декумий.
— Придержи их, отец. Не давай мне.
— Но где же ты собираешься достать остальные деньги?
— Я займу их в счет того, что заработаю пропретором в хорошей провинции. Я уже написал Бальбу в Гадес, и тот согласился дать мне рекомендательные письма нужным людям здесь, в Риме.
— А ты не можешь занять у него?
— Нет. Он — друг. Я не могу занимать у своих друзей, отец.
— Да, ты странный человек! — сказал Луций Декумий, качая седой головой. — Ведь для этого и существуют друзья.
— Только не в моем случае, отец. Если что-то случится и я не смогу вернуть долг, пусть лучше это будут незнакомые мне люди. Мне невыносима сама мысль о том, что мой идиотизм может стать причиной банкротства моих друзей.
— Если ты не сможешь вернуть деньги, Павлин, тогда я скажу, что с Римом покончено.
Цезарь вздохнул с некоторым облегчением.
— Согласен, отец. Я верну деньги, не тревожься. Тогда о чем же я сам-то беспокоюсь? — радостно продолжал он. — Я займу денег столько, сколько надо, чтобы стать величайшим эдилом в истории Рима!
И Цезарь начал занимать. В конце года у него накопилось тысяча талантов долга. Тысяча, а не пятьсот, как он предполагал. Немного помог Красc, пошептав ростовщикам, что у Цезаря блестящее будущее, так что не стоит заламывать большие проценты. Бальб тоже помог, сведя его с людьми благоразумными и не очень жадными. Легальная ставка — десять процентов. Единственное условие — Цезарь должен был начать выплачивать долг в течение года, иначе процент изменится с простого на сложный. И тогда он должен будет выплачивать проценты с тех процентов, под которые он занимал, а также с занятого капитала.
Ludi Megalenses были первые игры года и с религиозной точки зрения наиболее торжественные. Вероятно, потому, что они возвещали приход весны (в те годы, когда календарь совпадал с сезонами). И появились они после второй войны, которую Рим вел с Карфагеном. Именно тогда Ганнибал прошел по всей Италии. Именно тогда поклонение Великой Матери, Великой Азиатской Матери Земли, было введено в Риме. Храм ее воздвигли на Палатине с видом на долину Мурции и Большой цирк. Во многих отношениях культ Великой Матери был чужд консервативному Риму. Римляне питали отвращение к евнухам и ритуалам самобичевания. Это считалось религиозным варварством. Однако культ Богини был введен в тот момент, когда весталка Клавдия чудесным образом дотянула против течения Тибра баржу со сферическим камнем Великой Матери. И теперь Рим вынужден был страдать от последствий этого подвига — например, когда кастрированные жрецы, истекающие кровью от нанесенных себе ран, орали на улицах в четвертый день апреля, таская за собой изображение Великой Матери и выпрашивая подаяния у тех, кто вышел посмотреть на эту прелюдию к играм.
Сами игры были типично римскими и длились шесть дней, с четвертого по десятое апреля. В первый день — процессия, затем церемония в храме Великой Матери и наконец какие-нибудь зрелища в Большом цирке. Следующие четыре дня посвящались театральным представлениям в нескольких временных деревянных строениях, специально для этого воздвигнутых. В последний день игр процессия богов шествовала от Капитолия к Цирку, а затем в течение нескольких часов проходили гонки на колесницах в самом Цирке.
В качестве старшего курульного эдила Цезарь должен был председательствовать в первый день игр и приносить Великой Матери на удивление бескровную жертву. На удивление — потому что Кубаба Кибела была кровожадной женщиной. Жертвой служило блюдо трав.
Некоторые называли эти игры «Играми патрициев», потому что вечером первого дня, согласно обычаю, семьи патрициев ходили друг к другу в гости. Гостями их в эти дни могли быть только патриции. Считалось благоприятным знаком для патрициата, когда курульный эдил, приносящий жертву, принадлежал к их сословию — как, например, Цезарь. Бибул был плебеем и в день открытия игр чувствовал себя полным изгоем. Цезарь занимал специальное место на широких ступенях храма вместе с патрициями, оказывая особую честь роду Клавдиев Пульхров, имевших непосредственное отношение к присутствию Великой Матери в Риме.
Хотя в этот первый день празднующие эдилы и должностные лица не спустились в Большой цирк, а наблюдали за происходящим со ступеней храма Великой Матери, Цезарь устроил пышное представление в Цирке. Обычно толпа, следовавшая за кровавой процессией Богини, довольствовалась борьбой. Время не позволяло устроить гонки на колесницах. Но Цезарь придумал нечто более оригинальное. Он отвел воду из Тибра через Бычий форум, чтобы имитировать реку на арене Цирка, где spina — перегородка — служила островом, разделяющим этот поток. Под восторженные крики толпы весталка Клавдия с усилием тащила баржу от того конца Бычьего форума, где в последний день будут установлены ворота старта для колесниц, обвела ее вокруг spina и поставила у Капенских ворот стадиона. Баржа блестела позолотой, ее пурпурные паруса украшала вышивка. Все жрецы-евнухи собрались на палубе вокруг черного стеклянного шара, имитирующего сферический камень. Высоко на корме стояла статуя Великой Матери в колеснице, запряженной парой львов в натуральную величину. Цезарь не стал нанимать силача, одетого весталкой Клавдией. Он взял хрупкую, стройную красивую женщину, а мужчин спрятал в воде по самые плечи, чтобы они незаметно толкали баржу с позолоченным корпусом.
После этого трехчасового зрелища восторженная толпа начала расходиться по домам. Цезарь стоял, окруженный восхищенными патрициями, принимая их преувеличенные комплименты по поводу его вкуса и воображения. Бибул понял намек и ушел рассерженный, потому что никто не обращал на него внимания.
Не менее десяти театров было построено от Марсова поля до Капенских ворот. Самый большой из них вмещал десять тысяч зрителей, самый маленький — пятьсот. Не желая, чтобы театры выглядели тем, чем они являлись на самом деле, то есть времянками, Цезарь настоял на том, чтобы их покрасили, украсили, позолотили. Фарсы и мимы ставили в более крупных театрах, пьесы Теренция, Плавта и Энния — в меньших по размеру, а Софокла и Эсхила — в самых маленьких, построенных в греческом стиле. Трагедии исполнялись на любой вкус. В течение четырех дней все десять театров играли с раннего утра и почти до сумерек. Наслаждение. Истинное наслаждение, Цезарь устроил бесплатные закуски и напитки во время перерывов.
В последний день процессия собралась на Капитолии и прошла вниз через Римский Форум и по улице Триумфаторов к Большому цирку, неся позолоченные статуи богов — Марса и Аполлона, Кастора и Поллукса. Поскольку платил за все Цезарь, было неудивительно, что Поллукс оказался куда меньше размером, чем его близнец Кастор. Смех, да и только!
Хотя предполагалось, что игры будет финансировать государство, и гонки на колесницах были дороги сердцу каждого зрителя, фактически государство никогда не давало денег на развлечения. Это не остановило Цезаря, который в тот последний день ludi Megalenses устроил такие гонки, каких Рим никогда прежде не видел. Как старший курульный эдил, Цезарь должен был объявлять забеги. В каждом забеге по четыре колесницы — красная, синяя, зеленая и белая. Первый забег — для колесниц, запряженных четырьмя конями в ряд. В других забегах были два коня, запряженных в ряд, или два, запряженных цугом. Цезарь даже устроил забеги не впряженных в ярмо коней, несущих всадников прямо на голых спинах. Каждый забег объявлялся на пять миль — семь кругов вокруг перегородки-spina, узкий и высокий край которой был украшен множеством статуй. На одном ее конце находились семь золотых дельфинов, на другом — семь золотых яиц в больших кубках. Когда один круг кончался, нос одного дельфина опускался, а хвост поднимался и одно яйцо убирали из кубка. Каждый забег занимал четверть часа, что означало огромную скорость — дикий галоп. Если и случались падения, то это обычно происходило, когда огибали metae, где каждый возничий с намотанными вокруг талии вожжами и заткнутым за них кинжалом, чтобы освободиться от них при падении, ловко держался внутренней, более короткой стороны дорожки.
Толпа была в восторге, потому что Цезарь не делал длинных перерывов после каждого забега, а выпускал колесницы почти сразу друг за другом. Букмекеры пробирались между возбужденными зрителями, записывая ставки. Им приходилось безумно спешить, чтобы не отстать от хода событий. Все дешевые места были заняты. Жены сидели на коленях у мужей. Ни детей, ни рабов, ни даже вольноотпущенников не пускали, но женщины сидели рядом с мужчинами. На играх Цезаря в Большом цирке собрались более двухсот тысяч свободных римлян, а еще тысячи наблюдали происходящее со всех высоких точек на Палатине и Авентине.
— Это лучшие игры, когда-либо проводившиеся в Риме, — сказал Красc Цезарю в конце шестого дня. — Великолепная инженерная работа — отвести воду из Тибра, а потом убрать ее всю, чтобы земля высохла для гонок на колесницах.
— Эти игры — ничто, — усмехнулся Цезарь, — совсем нетрудно было использовать воду распухшего от дождей Тибра. Подожди до сентября, когда ты увидишь ludi Romani. Лукулл будет просто раздавлен, если, конечно, пересечет померий, чтобы посмотреть на это диво.
Но между ludi Megalenses и ludi Romani Цезарь затеял еще нечто столь необычное и эффектное, что Рим говорил об этом несколько лет. Когда в начале сентября город задыхался от наплыва сельских жителей, которые ринулись туда посмотреть большие игры, Цезарь устроил погребальные игры в честь своего отца и использовал для этого весь Римский Форум. Конечно, было жарко, на небе ни облачка. И он натянул над всей ареной тент из пурпурной парусины, прикрепив ее края к высоким зданиям на каждой стороне площади. Там, где не было зданий, вкопали столбы. Цезарь любил инженерное дело, ему нравилось изобретать, и он всегда лично следил за исполнением своих проектов.
Но когда началось это невероятное строительство, прошел слух, будто Цезарь собирается показать бой тысячи пар гладиаторов. Катул срочно созвал Сенат.
— Что ты задумал, Цезарь? — грозно вопросил Катул в Палате. — Я всегда знал, что ты намерен подорвать Республику, но тысяча пар гладиаторов, когда нет легионов, чтобы защитить наш любимый город? Это не тайно прорыть туннель для воды, это — использовать боевой таран!
— Что ж, — медленно произнес Цезарь, встав с кресла на курульном возвышении, — это правда, что у меня есть мощный таран. Правда также и то, что я тайно прорыл не один туннель. Но я всегда делал одно с помощью другого. — Он оттянул ворот туники и опустил голову, словно обращаясь к чему-то скрытому там, в глубинах одежды. — Я правду говорю, мой боевой таран? — Рука его упала, ворот туники встал на место. Цезарь поднял голову и пленительно улыбнулся. — Он говорит, что это правда.
Красc испустил нечто среднее между мяуканьем и воем, но прежде чем его смех набрал силу, послышался радостный вопль Цицерона. Вся Палата грохнула от хохота. Катул потерял дар речи и побагровел.
После этого Цезарь назвал количество выступающих, которое он собирается выставить, — триста двадцать пар гладиаторов в серебряных доспехах.
Но перед началом погребальных игр новая сенсация привела в ярость Катула и его коллег. Когда занялся рассвет и Форум явился перед домами на краю Гермала — северо-западного склона Палатинского холма — подобно гомеровскому мягко колышущемуся темно-винному морю, римляне, пришедшие сюда очень рано, чтобы занять лучшие места, увидели на Римском Форуме кое-что еще помимо натянутого тента. Этой ночью Цезарь поставил все статуи Гая Мария на их пьедесталы и вернул боевые трофеи Гая Мария обратно в храм Чести и Доблести, который тот построил на Капитолии. И что могли поделать с этим консерваторы из Сената? Ничего. Рим никогда не забывал — и не переставал любить — великолепного Гая Мария. Из всего, что сделал Цезарь за тот памятный год, когда был курульным эдилом, возвращение Гая Мария оказалось его величайшим актом.
Естественно, Цезарь не упустил возможности напомнить всем выборщикам, кем он является. На каждой маленькой арене, где сталкивались пары гладиаторов, — на дне колодца комиций, в пространстве между трибуналами, около храма Весты, перед портиком Маргарита, на Велии, примыкающей к Палатину высоте, от которой вела к Форуму Священная улица, — везде он вывесил родословную своего отца, вплоть до Венеры и Ромула.
Через два дня Цезарь и Бибул открыли ludi Romani, которые на этот раз длились двенадцать дней. Шествие от Капитолия через Римский Форум к Большому цирку заняло три часа. Старшие магистраты и Сенат возглавляли парад, за ними следовали юноши на красивых конях, затем все колесницы, которым предстоит участвовать в гонках, и атлеты, которые будут состязаться. Сотни танцоров, фигляров, музыкантов; карлики, наряженные сатирами и фавнами; все проститутки Рима, облаченные в покрывала цвета пламени; рабы, несущие сотни великолепных серебряных и золотых урн и ваз; воины-шуты в алых туниках с бронзовыми поясами, в удивительных, украшенных гребнем шлемах, угрожающе размахивающие мечами и пиками; жертвенные животные… И наконец в последних, самых почетных рядах — все двенадцать главных богов, а также множество других богов и героев, которых несли на открытых носилках из золота и пурпура, раскрашенных, как живые люди, в изысканных одеждах.
Поскольку римляне обожали цветы, Цезарь украсил Большой цирк мириадами живых цветов. Огромная аудитория доходила до обморочного состояния от запаха роз, фиалок, левкоев, желтофиолей. Раздавались бесплатные прохладительные напитки. Зрителей ожидали новшества всех видов, от канатоходцев до изрыгателей огня и полуголых женщин, готовых, казалось, вывернуться наизнанку.
Каждый день игр приносил что-то новое, а гонки на колесницах вообще превзошли все увиденное Римом раньше. Бибул жаловался всем подряд:
— Он обещал мне, что я буду Поллуксом при нем, Касторе. Он оказался прав! Лучше бы я сберег мои триста талантов. Ведь они пошли лишь на еду и вино, изливающееся в жадные глотки двухсот тысяч бездельников, а он поставил себе в заслугу все остальное.
Цицерон поделился с Цезарем:
— Вообще мне игры не нравятся, но, должен признаться, твои были великолепны. Самые щедрые в истории. Это похвально. Но вот что мне понравилось в твоих играх больше всего — они не были вульгарными.
Тит Помпоний Аттик, всадник-плутократ, сказал Марку Лицинию Крассу, сенатору-плутократу:
— Блестяще. Ему удалось дать заработать всем. Что за год выдался для цветочников и оптовиков! Они будут теперь голосовать за него на протяжении всей его политической карьеры. Не говоря уже о пекарях, мельниках… О, очень, очень умно!
А молодой Цепион Брут так объявил Юлии:
— Дяде Катону очень не понравились игры. Конечно, он дружит с Бибулом. Но почему твой отец всегда должен так выставляться?
Катон ненавидел Цезаря.
Когда он наконец вернулся в Рим — как раз в то время, когда Цезарь вступил в должность курульного эдила, — он приступил к исполнению завещания своего брата Цепиона. Для этого пришлось пойти к Сервилии и Бруту, который в свои неполных восемнадцать лет уже преуспевал на Форуме, хотя еще не участвовал ни в одном судебном процессе.
— Мне не нравится, что теперь ты патриций, Квинт Сервилий, — сказал Катон, пунктуальный в отношении личных имен, — но поскольку я не хотел быть никем другим, кроме как Порцием Катоном, то полагаю, что должен это одобрить. — Он вдруг наклонился вперед. — Что ты делаешь на Форуме? Ты должен быть на поле сражения в чьей-нибудь армии, как твой друг Гай Кассий.
— Брут получил освобождение, — высокомерно пояснила Сервилия, подчеркивая имя своего сына.
— Никого нельзя освобождать от службы Отечеству, кроме калек.
— У него слабая грудь, — сказала Сервилия.
— Его грудь скоро поправится, если он выполнит свой долг и начнет служить в легионах. Да и кожа станет получше.
— Брут пойдет служить тогда, когда я сочту, что он здоров.
— У него что, языка нет? — строго спросил Катон. Не так агрессивно, как до своей поездки на Восток, хотя и довольно напористо. — Неужели он не может отвечать за себя сам? Ты подавляешь мальчика, Сервилия. А это не по-римски.
Все это Брут слушал молча, обдумывая очень трудную дилемму. С одной стороны, он хотел, чтобы в этом — как и в любом другом — его мать потерпела поражение. Но с другой стороны, он очень боялся стать военным. Кассий с радостью пошел служить в легионы, а у Брута появился кашель, который все ухудшался. Больно было видеть, как он падает в глазах дяди Катона. Но дядя Катон не выносит слабость любого рода. Дядя Катон, обладатель множества наград за храбрость в бою, никогда не поймет людей, которые не испытывают радостного трепета, беря в руки меч. И Брут закашлялся. Кашель начался где-то в низу груди, поднимаясь к горлу и выдавая обильную мокроту. Брут в отчаянии посмотрел на мать, на дядю, пробормотал извинения и вышел.
— Видишь, что ты наделал? — упрекнула Сервилия, оскалив зубы.
— Ему следует заниматься физкультурой и больше бывать на открытом воздухе. Я также подозреваю, что ты лечишь всякими снадобьями его кожу. Она выглядит ужасно.
— Брут — не твоя забота.
— По условию завещания Цепиона — моя.
— Им занимается дядя Мамерк, и он в тебе не нуждается. Фактически, Катон, никто в тебе не нуждается. Почему бы тебе не уйти и не броситься в Тибр?
— Все нуждаются во мне, это очевидно. Когда я уезжал на Восток, твой мальчик стал ходить на Марсово поле, и некоторое время было заметно, что из него может получиться настоящий мужчина. А теперь я вновь вижу маменькину болонку! Более того! Как ты могла позволить ему заключить брачный контракт с девочкой без приличного приданого, еще одной презренной патрицианкой? Какие же хилые дети у них будут!
— Надеюсь, — ледяным тоном произнесла Сервилия, — что у них родятся сыновья, подобные отцу Юлии, и дочери, похожие на меня. Что бы ты ни говорил о патрициях и о старой аристократии, Катон, в отце Юлии видно все, чем должен обладать римлянин, — солдат, оратор, политик. И кстати, Брут сам желал этого брака. Мне даже жаль, что это была не моя идея. Кровь невесты так же хороша, как и у него, а это намного важнее, чем приданое! Однако — чтобы ты знал! — ее отец гарантирует приданое в сто талантов. Впрочем, Брут не нуждается в девушке с большим приданым — теперь, когда он наследник Цепиона.
— Если он готов ждать невесту несколько лет, он мог бы подождать еще немного и жениться на моей Порции, — сказал Катон. — Я был бы очень рад этому союзу! Деньги моего дорогого Цепиона перешли бы к детям обеих ветвей его семьи.
— О, понимаю! — фыркнула Сервилия. — Так вот в чем истина, Катон? Не пожелал изменить имя, чтобы получить деньги Цепиона, но зато какой блестящий замысел — получить деньги через женскую линию! Чтобы мой сын женился на девушке из рода рабыни? Только через мой труп!
— И все же это может случиться, — самодовольно сказал Катон.
— Если это случится, я накормлю девчонку горячими углями!
Сервилия напряглась, понимая, что ее уколы не влияют на Катона так, как раньше. Он стал холоден, отчужден, его трудно было ранить. И она выпустила свое самое мерзкое жало.
— Помимо того, что отец Порции — потомок рабыни, следовало бы подумать и о ее матери. Уверяю тебя, что никогда не разрешу моему сыну жениться на дочери женщины, которая не в состоянии дождаться, пока ее муж вернется домой!
В прежние дни он набросился бы на нее с оскорблениями и криками. Сегодня же он словно окаменел и долго молчал.
— Я думаю, этот факт следует прояснить, — наконец вымолвил он.
— С удовольствием. Атилия — очень шаловливая девочка.
— О, Сервилия, ты — одна из самых веских причин, по которым Риму необходимы законы, обязывающие женщин держать язык за зубами.
Сервилия нежно улыбнулась.
— Спроси любого из твоих друзей, если не веришь мне. Спроси Бибула, Фавония или Агенобарба. Они были здесь и все видели. Это не секрет!
Он стиснул губы так плотно, что их не стало видно.
— Кто? — спросил он.
— Ну конечно, этот римлянин из римлян! Цезарь. И не спрашивай, который Цезарь. Ты знаешь, у какого Цезаря такая репутация. Да, это будущий тесть моего дорогого Брута.
Катон молча поднялся.
Он немедленно пошел в свой скромный дом, расположенный на скромной улице в глухом центре Палатина, где он, не успев поздороваться с женой и детьми, разместил в единственной гостевой комнате своего друга философа Афинодора Кордилиона.
Поразмыслив, Катон решил, что злая выходка Сервилии имела под собой основания. Атилия изменилась. Во-первых, она теперь редко улыбалась и позволяла себе заговаривать первой, не дожидаясь, когда к ней обратятся. Во-вторых, ее груди налились, и это странным образом оскорбляло его. Прошло целых три дня с тех пор, как Катон прибыл в Рим, но он еще не посетил ее спальню (предпочитая занимать спальню хозяина один), чтобы утолить то, что даже его глубокоуважаемый прадед Катон Цензор считал естественной потребностью, вполне дозволенной между мужем и женой (или рабыней и хозяином). Воистину восхитительной потребностью.
О, какой дорогой, добрый, великодушный бог помешал ему? А ведь он мог воспользоваться ею, не зная, что она уже побывала в чьих-то руках! При этой мысли Катон содрогнулся и постарался подавить в себе отвращение. Цезарь. Гай Юлий Цезарь, худший из этой испорченной и развращенной компании аристократов. Что он нашел в Атилии, которую сам Катон выбрал только потому, что она была абсолютной противоположностью хорошо сложенной, смуглой, прелестной Эмилии Лепиде? Катон знал, что он немного туповат, потому что это вдалбливали ему с детства, но ему не пришлось долго отгадывать причину поступка Цезаря. Будучи патрицием, тот собирался сделаться демагогом, еще одним Гаем Марием. Сколько жен доблестных приверженцев традиций он соблазнил? Слухов ходило много. А он, Марк Порций Катон, еще даже не достиг сенаторского возраста… и все же его считают достойным противником. Это хорошо! Это говорит о том, что он, Марк Порций Катон, обладает силой и волей и может впоследствии приобрести большое влияние на Форуме и в Сенате. Цезарь наставил ему рога! Ни на секунду не приходило Катону в голову, что причиной этого послужила Сервилия, потому что он не знал о ее интимных отношениях с Цезарем.
То, что начала смерть Цепиона, завершило предательство Атилии. Никогда не любить! Никогда, никогда не любить. Любовь означает бесконечную боль.
Катон не стал говорить с Атилией. Он просто позвал в свой кабинет управляющего и велел ему собрать вещи бывшей жены и выкинуть ее из дома, отослав обратно к брату. Несколько наскоро нацарапанных слов — и все. Атилия была разведена. И Катон не вернет ни сестерция из приданого распутницы. Сидя в кабинете, Катон слышал ее голос, вопли, рыдания, отчаянный зов детей, и все это время голос управляющего перекрывал все прочие звуки — от горестных криков до беготни рабов, торопящихся выполнить приказание хозяина. Наконец хлопнула входная дверь. После этого управляющий постучал в дверь кабинета.
— Госпожа Атилия ушла, господин.
— Пришли ко мне детей.
Ждать пришлось недолго, они вошли, сбитые с толку суматохой, не зная, что произошло. Оба ребенка были рождены от Катона. Он не мог отрицать этого даже теперь, когда его грызли сомнения. Порции исполнилось шесть лет. Высокая, худенькая, угловатая, с каштановыми волосами, густыми и вьющимися. У девочки были отцовские серые, широко расставленные глаза, его длинная шея, его нос, только поменьше. Катону-младшему — четыре года. Тощий мальчик, он всегда напоминал отцу, каким он сам был в те дни, когда этот выскочка марс Силон высунул его из окна и грозился бросить на острые скалы. Только Катон-младший был скорее застенчивым, чем смелым, его легко довести до слез. И, увы, уже сейчас было видно, что Порция умна. Она рождена маленьким оратором и философом. Бесполезные способности для девочки.
— Дети, я развелся с вашей матерью по причине ее неверности, — сказал Катон своим обычным жестким немелодичным голосом. — Она вела себя непристойно, доказав, что не может быть ни женой, ни матерью. Я запретил ей приходить в этот дом и вам не разрешаю видеться с ней.
Маленький мальчик едва ли понимал все эти взрослые слова, он почувствовал только, что случилось что-то ужасное и это касается мамы. Его большие серые глаза наполнились слезами, губы задрожали. Он не разрыдался только потому, что сестра вдруг крепко схватила его за руку — сигнал, что он должен контролировать себя. А она, маленький стоик, готовая умереть, лишь бы доставить удовольствие отцу, стояла перед ним — преданная, несгибаемая, ни слезинки в глазах.
— Маму выслали, — сказала она.
— Можно и так сказать.
— Она еще гражданка? — спросила Порция неприятным голосом, очень похожим на голос отца.
— Я не могу лишить ее этого, Порция, да и не хочу. Я только лишил ее участия в нашей жизни, ибо она не заслуживает этого. Ваша мать — плохая женщина. Проститутка, шлюха, распутница, прелюбодейка. Она общалась с человеком по имени Гай Юлий Цезарь. Он — воплощение всего, что дорого патрициату: продажный, аморальный, старомодный.
— И мы никогда больше не увидим маму?
— Не увидите, пока вы живете под моей крышей.
Смысл взрослых слов наконец дошел до детей. И четырехлетний Катон-младший неутешно зарыдал.
— Я хочу мою маму! Я хочу мою маму! Я хочу мою маму!
— Плакать нехорошо, — сказал отец, — когда слезы льют по недостойному поводу. Ты будешь вести себя как настоящий стоик и перестанешь плакать. Это не по-мужски. Ты не должен видеть маму. Порция, уведи его. В следующий раз, когда я его увижу, я хочу видеть мужчину, а не глупого сопливого мальчишку.
— Я объясню ему, — сказала Порция, глядя на отца со слепым обожанием. — Раз мы с тобой, папа, значит, все хорошо. Мы больше любим тебя, чем маму.
Катон застыл.
— Никогда не любите! — крикнул он. — Никогда, никогда не любите! Стоик не любит! Стоик не хочет, чтобы его любили!
— Не думаю, чтобы Зенон запретил любовь, он запретил только неправильные поступки, — возразила дочь. — Разве неправильно любить все хорошее? Ты — хороший, папа. Я должна тебя любить. Зенон говорит, что это правильно.
Что же ответить на такое?
— В таком случае сдерживайся и никогда не допускай, чтобы любовь управляла тобой, — сказал он. — Ничто из того, что затуманивает ум, не должно управлять тобой. А эмоции затуманивают ум.
Когда дети удалились, Катон покинул комнату. Совсем недалеко, если пройти по колоннаде, его ждали Афинодор Кордилион, бутыль вина, несколько хороших книг и беседа. Отныне вино, книги и беседы должны заполнить образовавшуюся пустоту.
Да, Катону дорого стоила встреча с блестящим курульным эдилом, тем более что он так превосходно справлялся со своими обязанностями. И с таким вкусом!
— Он ведет себя так, словно он — царь Рима, — поделился Катон с Бибулом.
— Думаю, он и сам считает себя царем Рима, раздавая зерно и устраивая цирковые представления. И все грандиозно, от легкости, с какой он общается с простыми людьми, до высокомерия в Сенате.
— Он — мой заклятый враг.
— Он — враг каждого, кто стоит за соблюдение mos maiorum: никто ни на йоту не должен быть выше представителей своего класса, — сказал Бибул. — Я буду бороться с ним, пока жив.
— Он — новый Гай Марий, — произнес Катон.
— Марий? Нет, Катон, нет! Гай Марий знал, что он никогда не станет царем Рима, ведь он был простым землевладельцем из Арпина, как и его сельский родственник Цицерон. Цезарь — не Марий, поверь мне. Цезарь — еще один Сулла. И это хуже, намного хуже.
В квинтилии того года Марк Порций Катон был выбран квестором и вытащил жребий старшего из троих городских квесторов. Двумя его коллегами оказались влиятельный плебей Марк Клавдий Марцелл и некий Лоллий из той пиценской семьи, которую Помпей Великий успешно забросил в самое сердце римского господства — Сенат и комиции.
За несколько месяцев до вступления в должность, когда ему позволено будет войти в Сенат, Катон занялся изучением торгового дела и соответствующих законов. Он нанял ушедшего в отставку бухгалтера казначейства, чтобы тот объяснил ему, каким именно образом tribuni aerarii, которые возглавляли эту сферу, ведут свои счета. Он зубрил эту науку до тех пор, пока не стал знать о государственных финансах столько, сколько знал Цезарь. Однако Катон совершенно не осознавал того факта, что премудрости, запомнить которые ему стоило огромного труда, Цезарь схватывал на лету.
Квесторы легко относились к своим обязанностям, не утруждая себя контролем за казной. Важная часть работы городского квестора заключалась во взаимодействии с Сенатом, который сначала обсуждал, а потом определял, куда следует направить государственные ресурсы. При рассмотрении финансов Рима квесторы обычно бегло просматривали казначейские книги и утверждали все цифры. Они также оказывали услуги своим друзьям и семьям, если эти люди почему-либо задолжали государству, закрывая глаза на этот факт или приказывая вымарать их имена из регистрационных книг. Короче говоря, квесторы, работающие в Риме, попросту предоставляли постоянным работникам казначейства самим заниматься всеми денежными вопросами. И конечно, никто из чиновников казначейства, не говоря уж о Марцелле и Лоллии, двух других городских квесторах, не имели ни малейшего понятия, что скоро все радикально изменится.
Катон, как всегда, решил и здесь навести порядок. Более того, он решил явить себя более тщательным ревнителем порядка, нежели Помпей Великий на Нашем море. На рассвете пятого дня декабря, в день вступления в должность, он постучал в дверь цокольного этажа храма Сатурна и понял, что, хотя солнце уже взошло, на работу еще никто не пришел.
— Рабочий день начинается с рассвета, — заявил Катон главе казначейства, Марку Вибию, когда этот достойный человек прибыл, запыхавшийся, после того как за ним срочно послали.
— Такого правила нет, — вкрадчиво принялся объяснять Марк Вибий. — Мы работаем по расписанию, которое определили для себя сами. И это гибкое расписание.
— Чушь! — презрительно изрек Катон. — Я — выбранный куратор этого учреждения. Я намерен следить за тем, чтобы Сенат и народ Рима всегда определенно знали, куда идет каждый сестерций налогоплательщиков. Не забывай: ты и все, кто здесь работает, получают жалованье из тех же налоговых денег!
Не очень хорошее начало. И с этого момента дела для Марка Вибия пошли все хуже и хуже. Ему подкинули фанатика. Когда в прошлом Фортуна изредка наказывала его беспокойным квестором, Вибий ставил человека на место, не знакомя его со спецификой работы казначейства. Ретивый квестор делал только то, что ему разрешали. К сожалению, с Катоном эта тактика не сработала. Он обнаружил такие же знания по работе казначейства, какими обладал и Марк Вибий. А может быть, и большие.
С собой Катон привел нескольких рабов, которых он обучил различным аспектам ведения дел казначейства. Ежедневно он являлся на рассвете с маленькой свитой и приступал к своему основному занятию — сводить с ума Вибия и его чиновников. «Что это? Почему это? Где был такой-то? Когда получал такой-то?» И так далее, и тому подобное. Катон был настойчив до обидного. И от него нельзя было отделаться каким-нибудь небрежным ответом. Он оказался невосприимчив ни к иронии, ни к сарказму, ни к оскорблениям, ни к лести, ни к извинениям, ни к обморокам, ни к истерическим и сердечным приступам.
После двух месяцев такой жизни Марк Вибий собрался с духом и явился к своему патрону Катулу — поискать утешения.
— У меня такое ощущение, — с возмущением жаловался Марк Вибий, — словно все фурии преследуют меня яростнее, чем преследовали Ореста. Мне все равно, что ты сделаешь, чтобы заткнуть рот Катону и выслать его, но я хочу, чтобы это было сделано! Я был твоим верным и преданным клиентом более двадцати лет, я — tribunus aerarius первого класса, и вот теперь мой рассудок и мое положение под угрозой. Избавься от Катона!
Первая попытка провалилась. Катул предложил Палате дать Катону специальное задание проверять армейские счета, коль скоро он так блестяще умел это делать. Но Катон просто рекомендовал четырех человек, которым можно было временно поручить эту работу, не входящую в сферу деятельности выбранного квестора. Спасибо, он будет исполнять то дело, на которое поставлен народом Рима.
После первого провала Катул разработал более хитрые тактические ходы. И опять его постигла неудача. А метла тем временем тщательно выметала каждый угол казначейства, при этом не изнашиваясь и потому оставаясь в употреблении. В марте покатились головы. Сначала один, потом два, потом три, четыре, пять чиновников узнали, что Катон уволил их и очистил их рабочие столы. Затем, в апреле, опустился топор: Катон изгнал Марка Вибия да еще и оскорбил обвинением в мошенничестве.
Катул оказался в ловушке. Как патрон Вибия он вынужден был лично защищать того в суде. Одного дня знакомства с документами оказалось достаточно: Катул понял, что проиграет. Пора было воззвать к сознательности Катона, к уважению освященных временем правил системы «клиент — патрон».
— Дорогой мой Катон, ты должен остановиться, — сказал Катул, когда суд прервался на день. — Я знаю, что бедняга Вибий был не особенно аккуратен. Да, ему следовало быть более внимательным к работе! Но он — один из нас. Увольняй всех счетоводов, выгоняй, кого хочешь, но оставь на работе бедного Вибия. Пожалуйста! Я даю тебе слово консуляра и бывшего цензора: отныне Вибий будет вести себя безупречно. Отзови это ужасное обвинение! Оставь человеку хоть что-то.
Это было сказано вежливо, спокойно. Но у Катона имелась только одна градация громкости — голосить что есть мочи. Ответ он прокричал, как обычно, громогласно, так что все присутствующие замерли и повернулись к собеседникам, чтобы уловить смысл происходящего.
— Квинт Лутаций, тебе должно быть стыдно! — заорал Катон. — Как ты можешь быть таким безразличным к собственному dignitas? Откуда у тебя наглость напоминать мне о том, что ты консуляр и экс-цензор, а потом уговаривать не выполнять долг, которому я присягал? Вот что я скажу тебе: мне будет очень стыдно, если ты вынудишь меня позвать судебных приставов, чтобы они выгнали тебя за попытку извратить ход римского правосудия! Ибо именно это ты делаешь! Извращаешь римское правосудие!
Сказав это, Катон гордо отошел, оставив Катула стоять с открытым ртом. Катул пребывал в таком замешательстве, что, когда слушание возобновилось на следующий день, он вообще не явился в суд для защиты. Вместо этого Катул попытался исполнить свои обязанности патрона, уговорив жюри вынести оправдательный приговор, даже если Катону удалось представить больше улик, чем Цицерону в деле против Верреса. Катул не будет никого подкупать. Разговор дешевле и более этичен. Одним из присяжных был квестор Марк Леллий, коллега Катона. И Леллий согласился голосовать за освобождение Вибия. Но он был очень болен, и Катул приказал принести его в суд на носилках. Был вынесен оправдательный приговор. Благодаря Леллию голоса разделились поровну. А раз поровну — значит, приговор оправдательный.
Расстроило ли это Катона? Ничего подобного. Когда Вибий появился в казначействе, Катон преградил ему дорогу. Катон не согласился вновь принять Вибия на работу. В конце даже Катул, которого позвали присутствовать при этой неприятной публичной сцене у дверей казначейства, вынужден был отступить. Вибий потерял работу — и разговор окончен. После этого Катон отказался выплатить Вибию положенные деньги.
— Ты должен! — кричал Катул.
— Нет, не должен! — кричал Катон. — Он обманывал государство, он должен государству намного больше, чем положено ему при увольнении. Пусть это послужит Риму хотя бы малой компенсацией.
— Но почему? Почему? Почему? — требовал Катул. — Ведь Вибий был оправдан!
— Я не собираюсь засчитывать голос больного человека! — кричал Катон. — Из-за лихорадки Леллий ничего не соображал!
Катул вынужден был отступить. Абсолютно уверенные в том, что Катон проиграет, уцелевшие чиновники казначейства уже собирались отпраздновать это событие. Но после того как Катул увел плачущего Вибия, они поняли все. Словно по волшебству все отчеты, все книги оказались на своих местах. Должников заставили выправить годы неплатежей, а кредиторам вдруг возвратили суммы, занятые несколько лет назад. Марцелл, Леллий, Катул и Сенат тоже поняли намек. Великая казначейская война закончилась. Только один человек устоял на ногах: Марк Порций Катон. Весь Рим хвалил его, пораженный тем, что правительство Рима наконец-то получило деятеля столь некоррумпированного. Его нельзя ни уговорить, ни купить. Катон стал знаменитым.
— Знаешь, чего я не понимаю? — сказал потрясенный Катул своему любимому зятю Гортензию. — Что Катон делает со своей жизнью? Он действительно думает, что может набрать голоса своей неподкупностью? Это сработает во время трибутных выборов — может быть. Но если он будет продолжать так, как начал, то никогда не победит на выборах в центуриях. Никто из первого класса не захочет за него голосовать.
Гортензий был склонен к компромиссу.
— Я понимаю, в какое оскорбительное положение он тебя поставил, Квинт, но должен сказать, что восхищаюсь им. Потому что ты прав. Он никогда не победит на консульских выборах в центуриях. Вообрази, какая страсть нужна, чтобы сделать такого честного человека, как Катон!
— Ты — разводящий рыбу дилетант, — огрызнулся Катул, теряя терпение, — и денег у тебя куда больше, чем мозгов!
Выиграв Великую казначейскую войну, Катон принялся искать новые поля сражений. И преуспел, начав проверять финансовые записи, хранимые в Табуларии Суллы. Они могли быть устаревшими, но один комплект очень хорошо сохранившихся отчетов дал ему идею для следующей войны. Это были записи, перечисляющие всех тех, кому во время диктаторства Суллы были уплачены суммы в два таланта за убийство людей, объявленных государственными изменниками. Сами по себе списки ничего не говорили. Только цифры. Но Катон стал изучать каждого человека в этих списках. Всех, кому заплатили два таланта, и иногда не по одному разу. Он желал обвинить тех, кто получил их, прибегнув к насилию. В то время это было законно — убить человека из списка проскрибированных, но дни Суллы миновали. Катон мало задумывался о том, какие шансы будут в сегодняшнем суде у этих тогда ненавистных и поносимых людей. Даже если сегодняшние суды — детище Суллы.
Печально, но одна маленькая червоточина съела праведную нравственность побуждений Катона. Ибо в этом новом проекте он увидел возможность сильно затруднить жизнь Гаю Юлию Цезарю. Закончив год в должности курульного эдила, Цезарь получил другую должность. Он был назначен судьей в суд по делам об убийствах.
Катон никогда не думал, что Цезарь захочет сотрудничать с одним из «хороших людей» и судить получателей двух талантов, которые совершали убийства ради вознаграждения. Он ожидал, что Цезарь применит привычную тактику председателя суда, которую обычно используют, желая вывести кого-либо из-под суда. К огорчению Катона, Цезарь не только согласился с ним, но даже предложил помощь.
— Присылай — я буду их судить, — весело сказал Цезарь Катону.
Разумеется, весь Рим гудел, когда Катон развелся с Атилией и отослал бывшую супругу к ее брату без приданого, указав на Цезаря как на ее любовника. Однако Цезарь полагал, что это еще не повод чувствовать неловкость при общении с Катоном. Не в характере Цезаря были и угрызения совести по поводу печальной участи Атилии. Сама виновата: могла ведь и отказать Цезарю. Таким образом, председатель суда по делам об убийствах и неподкупный квестор хорошо поладили между собой.
Спустя некоторое время Катон оставил в покое мелких рыбешек — всех этих рабов, вольноотпущенников и центурионов, которым зловещие два таланта потребовались для того, чтобы обеспечить себе более-менее приличное существование. Он решил выдвинуть обвинение против Катилины, повинного в убийстве Марка Мария Гратидиана. Это случилось после того, как Сулла одержал победу в сражении у ворот Рима у Квиринальского холма. Марий Гратидиан был в то время шурином Катилины. Позднее Катилина наследовал его поместье.
— Катилина — дурной человек, и я намерен покончить с ним, — сказал Катон Цезарю. — Если я этого не сделаю, то в будущем году он станет консулом.
— Как, по-твоему, он решит действовать, став консулом? — полюбопытствовал Цезарь. — Я согласен с тобой, он дурной человек, но…
— Став консулом, он превратится в Суллу.
— В диктатора? Не сможет.
В эти дни в глазах Катона всегда стояла боль, но он сурово и твердо посмотрел в холодные, тусклые глаза Цезаря.
— Он — из рода Сергиев, старейшего в Риме, включая и твой, Цезарь. Если бы Сулла не был знатного происхождения, он не стал бы диктатором. Вот почему я не доверяю вам, аристократам древней крови. Вы все — потомки царей и поэтому сами хотите быть царями.
— Ты неправ, Катон. По крайней мере, в отношении меня. А что касается Катилины… Его деятельность при Сулле была, конечно, отвратительной. Так почему бы не попытаться? Просто я не думаю, что ты выиграешь.
— Нет, я выиграю! — крикнул Катон. — У меня десятки свидетелей, готовых поклясться, что видели, как Катилина отрубил Гратидиану голову.
— Тебе лучше отложить слушание до выборов, — посоветовал Цезарь. — Мой суд быстрый. Я не теряю зря времени. Если ты привлечешь его сейчас, слушание закончится прежде, чем закроется прием кандидатур на курульные выборы. Это означает, что в случае оправдательного приговора Катилина сможет баллотироваться. Но если ты обвинишь его позднее, перед самыми выборами, мой кузен Луций Цезарь как наблюдатель никогда не допустит в число кандидатов человека, обвиненного в убийстве.
— Это только отодвигает черный день, — упрямился Катон. — Я желаю, чтобы Катилину выгнали из Рима. Пусть и не мечтает стать консулом!
— Ну хорошо. После не пеняй, — сказал Цезарь.
Голова у Катона немного кружилась от одержанных побед. Суммы по два таланта потекли в казну, поскольку Катон настоял на исполнении закона, который консул-цензор Лентул Клодиан записал на таблицах несколько лет назад. А закон требовал возвращения всех этих денег, каким бы способом они ни были собраны. Катону следовало предвидеть отсутствие препятствий в деле Луция Сергия Катилины. Как квестор, он не выдвигал обвинение сам. Выбор обвинителя — Луция Лукцея, близкого друга Помпея и знаменитого оратора, — был хорошо продуман. Тонкий ход. Он показывал, что суд над Катилиной является отнюдь не прихотью партии «хороших», но делом, к которому все римляне должны отнестись исключительно серьезно. Очень важное дело, объединившее представителей самых разных фракций. Один из друзей Помпея согласился ради этого даже на сотрудничество с boni. И Цезарь тоже участвует в этом!
Когда Катилина услышал, что именно для него готовят, он стиснул зубы и ругнулся. Дважды подряд ему отказывали в регистрации на консульских выборах из-за судебного процесса. И теперь вот — опять судебный процесс. Пора покончить с этими непонятными преследованиями, нацеленными в самое сердце патрициата. И кто этим занимается? Такой выскочка, как Катон, потомок раба! На протяжении жизни многих поколений Сергиям отказывали в высоких должностях из-за их бедности. Так происходило и с Юлиями Цезарями, пока богатства Гая Мария не позволили им вновь подняться. Что ж, Сулла вознес Сергиев еще выше, и Луций Сергий Катилина собирался усадить весь свой род в курульные кресла из слоновой кости, даже если для этого ему придется перевернуть весь Рим! Кроме того, у него была очень амбициозная жена — прекрасная Аврелия Орестилла. Он любил ее до безумия и хотел доставить ей удовольствие. А это означало — стать консулом.
И только когда Катилина понял, что суд состоится перед выборами, он решился на активные действия. На сей раз его оправдают вовремя, чтобы он успел баллотироваться — если сумеет обеспечить себе оправдательный приговор. И он отправился к Марку Крассу и заключил сделку с этим сенаторским плутократом. В обмен на поддержку Красса в суде Катилина, став консулом, проведет через Сенат и Трибутное собрание два любимых Крассовых проекта: жители Галлии по ту сторону Пада станут полноправными римскими гражданами, а Египет официально войдет в империю Рима как частное владение Красса.
Хотя Красc никогда не считался одним из выдающихся адвокатов и не блистал ни техникой построения защиты, ни особым умом, ни великим ораторским искусством, он тем не менее обладал репутацией грозного сутяги — из-за упрямства и огромного желания всеми силами защитить даже самого бедного из своих клиентов. Его также очень уважали во всаднических кругах и искали дружбы с ним, потому что в основе всех деловых предприятий Рима лежал капитал Красса. В ту пору все жюри были тройственные: на треть они состояли из сенаторов, на треть — из всадников, принадлежавших к восемнадцати старшим центуриям, и на треть — из всадников младших центурий, tribuni aerarii. Поэтому можно было сказать, что Красc имел огромное влияние по меньшей мере на две трети любого жюри, и это влияние распространялось на тех сенаторов, которые заняли у него деньги. Все вышесказанное означало, что Красc не нуждался в подкупе жюри, чтобы обеспечить желаемый приговор. Жюри было настроено вынести правильный вердикт. С точки зрения Красса, разумеется.
Защита Катилины была проста. Да, он действительно отрубил голову своего шурина Марка Мария Гратидиана. Он не отрицает этого, потому что не может этого отрицать. Но в то время Катилина являлся одним из легатов Суллы и действовал по приказу Суллы. А Сулла хотел выстрелить головой Марка Гратидиана в сторону Пренесты, дабы убедить Мария-младшего в том, что самонадеянному юнцу не удастся дольше бросать вызов Сулле.
Цезарь председательствовал в суде, он терпеливо слушал речи обвинителя Луция Лукцея и его команды помощников и очень скоро понял, что суд не намерен приговаривать Катилину. Вердикт — ABSOLVO — большинством голосов. И даже Катон потом не смог найти убедительного доказательства, что Красc подкупил жюри.
— Я же говорил тебе, — напомнил Цезарь Катону.
— Это еще не конец! — рявкнул Катон и торжественно удалился.
Было выдвинуто семь кандидатур на должность консула, когда регистрацию прекратили. Картина вырисовывалась любопытная. Поскольку Катилина был оправдан, его зарегистрировали. А это означало, что к нему надлежало относиться как к потенциальному кандидату на один из двух консульских постов. Как и говорил Катон, Луций Сергий Катилина был чрезвычайного знатного происхождения. Он по-прежнему был обворожителен и обладал даром убеждения. Некогда перед ним не устояла весталка Фабия. Теперь настал черед избирателей. Катилина имел немало сторонников. Возможно, среди них и нашлось бы чересчур много людей, оказавшихся в рискованном финансовом положении, близком к банкротству, однако это отнюдь не умаляло его влияния. Кроме того, теперь все знали, что его поддерживает Марк Красc, а Марк Красc управлял очень многими выборщиками из первого класса.
Другим кандидатом оказался муж Сервилии — Силан. К сожалению, его здоровье оставляло желать лучшего. Будь он здоров и энергичен, он легко набрал бы нужное количество голосов. Но все помнили о судьбе Квинта Марция Рекса, вынужденного быть единственным консулом из-за смерти своего младшего коллеги, а потом и консула-суффекта. По внешнему виду Силана нельзя было уверенно сказать, что он благополучно протянет этот год, и никто не считал, что разумно отдавать всю власть одному Катилине, без коллеги. И даже поддержка Красса не играла тут решающей роли.
Еще одним был отвратительный Гай Антоний Гибрид, которого Цезарь безуспешно пытался осудить за пытки, нанесение увечий и убийство греческих граждан во время войн Суллы с Грецией. Гибрид избежал правосудия. Общественное мнение в Риме вынудило его уехать в добровольную ссылку на остров Кефалления. Порывшись там в древних курганах, он стал обладателем сказочного богатства, так что, когда он вернулся в Рим и узнал, что его изгнали из Сената, он попросту начал все сначала. Прежде всего он вновь вошел в Сенат, став плебейским трибуном. На следующий год с помощью взяток получил должность претора, горячо поддержанный амбициозным и способным «новым человеком» Цицероном, у которого имелась причина быть ему благодарным. Бедный Цицерон оказался в безвыходном финансовом положении из-за своей страсти к собиранию греческих статуй. Гибрид попросту одолжил ему денег, чтобы тот мог выпутаться. С тех пор Цицерон всегда брал его сторону. И сейчас знаменитый оратор усердно поддерживал Гибрида, поскольку Цицерон и Гибрид намеревались баллотироваться на консулов вместе. Цицерон внесет в их союз респектабельность, а Гибрид — деньги.
Человеком, который мог оказаться серьезным соперником Катилины, был, без сомнения, Марк Туллий Цицерон. Но дело заключалось в том, что у Цицерона не было знатных предков. Он был homo novus, «новый человек». Знание законов и ораторское искусство позволили ему подняться по cursus honorum, но большинство центурий первого класса, как и boni, считали Цицерона самонадеянным селянином. Консулами, безусловно, должны становиться исключительно римляне — и обязательно из знатных семей. Все, разумеется, знали, что Цицерон — честный и очень способный человек (равно как и то, что Катилина — весьма темная личность). И все равно в Риме полагали, что аристократ Катилина более достоин консульского звания, нежели выскочка Цицерон.
После оправдания Катилины Катон посовещался с Бибулом и Агенобарбом, который был квестором два года назад. Все трое заседали теперь в Сенате — иными словами, пустили корни в ультраконсервативном лагере «хороших людей».
— Мы не можем допустить, чтобы Катилину выбрали консулом! — пронзительно кричал Катон. — Он соблазнил ненасытного Марка Красса, чтобы тот поддержал его!
— Согласен, — спокойно проговорил Бибул. — Вместе они разрушат устои mos maiorum. В Сенат набьется полно галлов, а Рим приобретет на свою голову еще одну провинцию.
— Что нам делать? — спросил Агенобарб, молодой человек, более прославившийся своим темпераментом, чем интеллектом.
— Мы поговорим с Катулом и Гортензием, — предложил Бибул, — и разработаем способ отвлечь первый класс от пагубной идеи сделать Катилину консулом. — Он прокашлялся. — Советую назначить спикером нашей делегации Катона.
— Я отказываюсь быть спикером чего бы то ни было! — выкрикнул Катон.
— Да, я знаю это, — терпеливо проговорил Бибул, — но факт остается фактом: со времени Великой казначейской войны для большинства римлян ты стал легендой. Ты можешь быть самым младшим из нас, но ты и самый уважаемый. Катул и Гортензий хорошо знают это. Поэтому ты будешь нашим спикером.
— Это должен быть ты, — недовольно пробормотал Катон.
— Мы, «хорошие люди», против тех, кто возносит себя над равными себе по положению, а я — «хороший», Марк. Любой, кто в данный момент подходит на эту роль лучше остальных, является спикером. Сегодня это ты.
— Чего я не понимаю, — сказал Агенобарб, — так это почему мы вообще должны искать встречи. Катул — наш лидер, он и должен нас собирать.
— Он сейчас сам не свой, — объяснил Бибул. — Когда Цезарь унизил его в Палате своей выходкой с «боевым тараном», Катул утратил влияние. — Холодный, ясный взгляд перешел на Катона. — Да и ты вел себя с ним не слишком тактично, Марк, когда Вибия судили за мошенничество. С Цезарем все ясно, он соперник. Но любой лидер очень много теряет, когда его порицают собственные приверженцы.
— Он не должен был говорить того, что сказал мне!
Назад: ЧАСТЬ II МАРТ 73 Г. ДО Р. X. — КВИНТИЛИЙ (ИЮЛЬ) 65 Г. ДО Р. X
Дальше: ЧАСТЬ IV 1 ЯНВАРЯ — 5 ДЕКАБРЯ 63 Г. ДО P. X
