ЧАСТЬ II МАРТ 73 Г. ДО Р. X. — КВИНТИЛИЙ (ИЮЛЬ) 65 Г. ДО Р. X - Женщины Цезаря - Колин Маккалоу - RutLib.com

Назад: ЧАСТЬ I ИЮНЬ 68 Г. ДО Р. Х. — МАРТ 66 Г. ДО Р. X

Дальше: ЧАСТЬ III ЯНВАРЬ 65 Г. ДО P. X. — КВИНТИЛИЙ (ИЮЛЬ) 63 Г. ДО Р. X

ЧАСТЬ II
МАРТ 73 Г. ДО Р. X. — КВИНТИЛИЙ (ИЮЛЬ) 65 Г. ДО Р. X

Беда Публия Клодия заключалась не в отсутствии высокого происхождения, интеллекта, способностей или денег. Проблема заключалась в отсутствии направления. Во-первых, он не знал, куда хотел двигаться. Во-вторых, всегда был лишен твердого руководства со стороны старших. Интуиция подсказывала ему, что он рожден быть другим. Отнюдь не новая мысль для человека из рода патрициев Клавдиев. Если о какой-нибудь римской фамилии можно сказать, что она полна индивидуалистов, то это — фамилия патрициев Клавдиев. Странные люди. Из всех знаменитых патрицианских семей род Клавдиев был самый молодой. Они появились в то время, когда царь Тарквиний Гордый был убит Луцием Юнием Брутом, и началась эпоха Республики. Разумеется, Клавдии были сабинами. А сабины — свирепые, гордые, независимые, неукротимые, воинственные люди. Они вынуждены были стать такими, потому что они — родом с Апеннин, к северу и востоку от римского Лация, из суровой горной местности, где малочисленны и редки очаги тепла и доброты.

Отцом Клодия был тот самый Аппий Клавдий Пульхр, которому так и не удалось восстановить состояние своей семьи после того, как его племянник, цензор Филипп, выдворил дядю из Сената и конфисковал все его имущество в наказание за упрямую преданность сосланному Сулле. Его мать, ужасно знатная Цецилия Метелла Балеарика, умерла, производя на свет его, шестого ребенка. За шесть лет у нее родились трое мальчиков и три девочки. Превратности войны, а также удивительная способность всегда оказываться не в том месте и не в то время привели к тому, что Аппия Клавдия-старшего никогда не было дома. А это, в свою очередь, значило, что старший брат Клодия, Аппий Клавдий-младший, обычно являлся для него единственным авторитетом. Все пятеро его подопечных были дети буйные, своевольные, склонные все рушить, но маленький Публий оказался из них худшим. Если бы Публий почувствовал на себе, что такое строгая дисциплина, то он, вероятно, в детстве не был бы таким капризным. Но поскольку все пять его старших братьев и сестер страшно портили его, он вытворял все, что ему нравилось, и очень рано убедился в том, что из всех когда-либо живших Клавдиев он отличается от других людей больше остальных.

Когда в Македонии умер их отец, Публий объявил большому брату Аппию, что отныне намерен писать свое имя так, как оно произносится в просторечии, — Клодий — и без прозвища Пульхр. «Пульхр» означает «Красивый». Действительно, большинство Клавдиев Пульхров обладали внешней привлекательностью. Однако самый первый носитель прозвища получил его вопреки наружности и именно благодаря тому, что был поразительно некрасив. «Каков красавчик!» — говорили люди, и этот «Пульхр» так и прилип к нему.

Естественно, Публию Клодию разрешили изменить написание своего имени, тем более что прецедент уже имелся. Из трех сестер старшую звали Клавдия, среднюю — Клодия и младшую — Клодилла. Большой брат Аппий так любил своих подопечных, что ни в чем не мог отказать им. Например, если подростку Публию Клодию нравилось спать с Клодией и Клодиллой, потому что иначе ему снятся кошмары, то почему бы и не позволить ему такую прихоть? Бедняжки, ни матери, ни отца! Большому брату Аппию было жаль их. Об этом обстоятельстве младший Публий Клодий отличнейше знал и пользовался слабостью Аппия самым бессовестным образом.

Приблизительно в то самое время, как молодой Публий Клодий надел toga virilis и официально стал мужчиной, большой брат Аппий блестяще восстановил шаткое состояние семьи, женившись на старой деве Сервилии Гнее. Она приглядывала за шестью другими знатными сиротами, принадлежавшими семействам Сервилия Цепиона, Ливия Друза и Порция Катона. Ее приданое было столь же велико, как велика была ее некрасивость. Кое-что роднило Аппия и эту старую деву: обоим приходилось заботиться о своих сиротках, так что Сервилия Гнея очень подошла сентиментальному большому брату Аппию, который стремительно влюбился в свою тридцатипятилетнюю невесту (ему был двадцать один год) и сделался очень любящим мужем. После чего они начали производить детей по одному в год, следуя, таким образом, традициям Клавдиев.

Большому брату Аппию также удалось очень хорошо пристроить своих трех сестер-бесприданниц: Клавдия вышла замуж за Квинта Марция Рекса, которому предстоит вскорости стать консулом; Клодия — за их двоюродного брата Квинта Цецилия Метелла Целера, сводного брата жены Помпея Муции Терции; Клодилла — за Лукулла, который был в три раза старше ее. Трое невероятно богатых, высокопоставленных мужчин, и двое из них достаточно зрелые, чтобы уже сколотить себе приличное состояние. Что касается Целера, то он не нуждался в этом, поскольку был старшим внуком Метелла Балеарского и внуком знаменитого Красса Оратора. Все сложилось как нельзя лучше для молодого Публия Клодия, поскольку Рексу так и не удалось получить сына от Клавдии даже после нескольких лет брака. Поэтому Публий Клодий уверенно считал себя наследником Рекса.

В шестнадцать лет Публий Клодий впервые выступил на Форуме, пробуя свои силы в качестве юриста и честолюбивого политика. Затем он провел год солдатом на плацу в Капуе и возвратился на Форум в возрасте восемнадцати лет. Чувствуя свою силу и зная, что девушки без ума от него, Клодий стал искать женщину, которая соответствовала бы его собственной исключительности. По его мнению, эта исключительность стремительно росла. И он воспылал страстью к весталке Фабии. Любовь к весталке отнюдь не приветствовалась. Но это было именно то любовное приключение, которое хотел пережить Клодий. В целомудрии весталки заключается удача Рима. Большинство приходит в неподдельный ужас от одной только мысли о том, чтобы соблазнить весталку. Но только не Публий Клодий.

Никто в Риме не требовал, чтобы весталки вели уединенный образ жизни. От них и не ожидали затворничества. Им дозволялось посещать вечеринки — при условии, что получено разрешение великого понтифика и старшей весталки, которым предварительно сообщалось о месте сбора и составе приглашенных. Весталки посещали все жреческие пиры — как равные жрецам и авгурам. Им разрешали видеться с мужчинами, однако при людях, в Общественном доме, государственном здании, которое они делили с великим понтификом, и обязательно с сопровождением. Весталки не были бедными. Хорошо, когда в семье имелась весталка, поэтому девочек, для которых не находилось женихов, часто отдавали в весталки. У большинства весталок было отличное приданое, а остальных обеспечивало государство.

Восемнадцатилетняя Фабия была красивой, добродушной, веселой и глуповатой. Идеальная мишень для Публия Клодия, обожавшего разные проказы, которые часто вызывали возмущение у добропорядочных людей. Ухаживать за весталкой — это так забавно! Клодий не собирался заходить слишком далеко и лишать Фабию чести, ибо это привело бы к последствиям, затрагивающим его собственную обожаемую шкуру. Единственное, чего он хотел, — это увидеть, как Фабия изнывает от любви к нему и от желания.

Неприятности начались, когда Клодий обнаружил, что у него есть соперник — Луций Сергий Катилина, высокий, смуглый, красивый, лихой, обаятельный — и опасный. Ненадежный шарм Клодия ни в какое сравнение не шел с непобедимым обаянием Катилины. Во-первых, Клодий не обладал таким ростом и отменным телосложением. Во-вторых, от него не исходила грозная сила. Да, Катилина — страшный соперник. О нем ходило много слухов, впрочем, никем не доказанных, — и красивых, и жутких. Все знали, что он нажил состояние во времена проскрипций Суллы, внеся в списки не только своего шурина (казненного), но и своего брата (высланного). Говорили также, что он убил свою тогдашнюю жену. Если он это и сделал, никто не заставил его отвечать за преступление. И что было хуже всего, шептались, будто он убил своего собственного сына, потому что его теперешняя жена, прелестная и богатая Орестилла, отказывалась выйти замуж за человека, у которого имелся сын. Действительно, сын Катилины умер, и Катилина женился на Орестилле. Это все знали. И все же, убил ли он бедного мальчика? Никто не мог сказать определенно. Однако отсутствие подтверждения не помешало возникнуть слухам.

Вероятно, у Катилины и у Клодия были одинаковые мотивы для осады Фабии. Оба представляли собой ходячую неприятность, обоим нравилось вызывать гнев окружающих, обоим хотелось натянуть нос ханжескому Риму. Но матерого тридцатичетырехлетнего Катилину и неопытного восемнадцатилетнего Клодия разделил успех одного и поражение другого. Катилина, конечно же, не позарился на девственную плеву Фабии. Почитаемый кусочек ткани оставался нетронутым. И поэтому Фабия технически оставалась непорочной. Но бедная девочка влюбилась в Катилину и позволяла ему некоторые вольности. В конце концов, что плохого в нескольких поцелуях? Или в том, что палец или язык дотрагивается до чувствительных участков половых органов? Катилина нашептывал ей в ухо, что это совершенно невинное занятие, а получаемый экстаз — это нечто, о чем она будет помнить весь оставшийся ей срок службы весталкой.

Старшая весталка Перпенния, к сожалению, не являлась строгой наставницей. Великого понтифика не было в Риме — Метелл Пий воевал против Сертория в Испании. Следующей по старшинству весталкой была Фонтейя, после нее — двадцативосьмилетняя Лициния, потом восемнадцатилетняя Фабия, за которой следовали Аррунция и Попиллия — обеим по семнадцать лет. Перпенния и Фонтейя, ровесницы, насчитывали уже по тридцать два года. Лет через пять они выйдут в отставку. Поэтому эти две старшие весталки думали только о своем уходе да еще о том, что стоимость сестерция падает. Их беспокоило, достаточно ли окажется их когда-то приличного состояния, чтобы обеспечить себя на старости лет. Ни одна из них не собиралась замуж после того, как закончится их срок. Хотя брак бывшим весталкам не запрещали, считалось, что такой брак не будет счастливым.

Так что заниматься всем приходилось Лицинии. Третья по возрасту среди шестерых, она была самой богатой. И хотя она состояла в более близком родстве с Лицинием Муреной, нежели с Марком Лицинием Крассом, великий плутократ тем не менее считался ее кузеном и другом. Лициния приглашала его как консультанта в финансовых вопросах, и три старшие весталки проводили с ним по многу часов, обсуждая финансовые и торговые дела, вложения денег и отбившихся от рук отцов, когда вопрос касался прибылей от приданого дочери-весталки.

Пока Катилина развлекался с Фабией буквально под их носом, Клодий тоже предпринимал свои попытки. Сначала Фабия не понимала, чего добивается этот юноша. По сравнению с опытным Катилиной Клодий был совсем еще зелен. Но когда Клодий схватил ее и начал покрывать ее лицо поцелуями, бормоча нежные слова, Фабия допустила ошибку — стала над ним смеяться и прогнала его. Этот смех долго еще звенел у него в ушах. Нельзя так обращаться с Публием Клодием, который привык получать все, что хотел. Раньше никогда и никто над ним не смеялся. Столь страшное оскорбление было нанесено его представлению о себе, что он решил немедленно отомстить.

И выбрал очень римский способ мщения — судебный процесс. Но не тот относительно безобидный процесс, который, например, возбудил восемнадцатилетний Катон после того, как его обманула Эмилия Лепида. Катон обвинял ее тогда в нарушении обещания. Публий Клодий обвинил Фабию в непристойном поведении. А в римском обществе, где не применяли смертную казнь даже за преступления против государства, непристойное поведение было единственным преступлением, которое автоматически влекло за собой смертный приговор.

Клодий не ограничился местью одной только Фабии. Одинаковые обвинения были выдвинуты против Фабии (с Катилиной), Лицинии (с Марком Крассом) и Аррунции и Попиллии (обе — с Катилиной). Были организованы два процесса: один разбирал дело весталок, где обвинителем выступал сам Клодий, другой судил обоих любовников, где друг Клодия, Плотий (он тоже стал писать свое имя простонародно, не «Плавтий», а «Плотий») обвинял Катилину и Марка Красса.

Все обвиняемые были оправданы, но сами суды вызвали большой переполох. Присущее римлянам чувство юмора проявилось в полной мере, когда Красc просто объявил, что его интересовала не добродетель Лицинии, а ее приличная собственность за городом. Правдоподобно? Присяжные решили, что да, правдоподобно.

Клодий очень старался «утопить» женщин, но защитником их оказался очень способный и знающий Марк Пупий Пизон, которому помогала внушительная свита младших адвокатов. Крайняя молодость Клодия и отсутствие реальных доказательств говорили отнюдь не в его пользу, особенно после того, как большая группа наиблагороднейших римских матрон удостоверила, что все три обвиняемые весталки — virgo intacta, девственницы. В завершение Клодиева провала судья и присяжные выдвинули иск против него самого. Заносчивость и дикая агрессия, необычные в столь молодом человеке, восстановили против него решительно всех. Молодые обвинители обычно талантливы, но немного робки. Однако слова «робкий» в словарном запасе Клодия не существовало.

— Тебе не стоит быть обвинителем, — с самыми благими намерениями посоветовал ему Цицерон после окончания суда. Он, конечно, тоже входил в группу защиты Пупия Пизона, потому что Фабия была сводной сестрой его жены. — Твоя злость и предубеждение слишком очевидны. В тебе нет беспристрастности, необходимой для успешной карьеры обвинителя.

Это замечание Клодию не понравилось, но Цицерон был всего лишь мелкой рыбешкой. Клодию не терпелось заставить Катилину заплатить — и за то, что тот одержал над ним верх у Фабии, и за то, что избежал смертельного приговора.

Хуже того, после судебных слушаний люди, которые, как казалось Клодию, должны были бы поддержать его, стали его избегать. К тому же он получил уж совершенно неожиданный строгий нагоняй от большого брата Аппия, который был возмущен и ошарашен случившимся.

— Это же чистая злоба, Публий, — сказал большой брат Аппий, — и я не в силах изменить общественное мнение. Ты должен понять, что в наши дни люди приходят в ужас при одной только мысли о том, что осужденную весталку ожидает погребение заживо с кувшином воды и куском хлеба, а ее любовника привяжут к раздвоенному столбу и забьют плетьми до смерти. Ужасно, просто ужасно! Чтобы добиться обвинения любой из весталок, требуется предварительно собрать гору неопровержимых доказательств. А ты не смог представить даже маленького холмика улик. Все четыре весталки — из могущественных семей, которых ты сделал своими смертельными врагами. Я не могу помочь тебе, Публий, но могу помочь себе, уехав из Рима на несколько лет. Я отправляюсь на восток, к Лукуллу. Советую тебе сделать то же самое.

Но Клодий не мог допустить, чтобы кто-то, даже его большой брат Аппий, определял его будущее. Он только фыркнул и дернул плечом. И тем самым приговорил себя к четырем годам жизни в городе, который немилосердно унижал его, в то время как большой брат Аппий на востоке совершал подвиги, показавшие всему Риму, что он — истинный Клавдий, особенно в тех случаях, когда нужно доставить кому-нибудь неприятности. Но поскольку эти неприятности в значительной степени содействовали поражению царя Тиграна, Рим был в восторге — и от этого факта, и от самого Аппия.

Неспособный убедить кого-либо, что он в состоянии обвинить любого преступника, и отвергаемый самими преступниками даже в роли защитника, Публий Клодий чувствовал себя отвратительно. В любом другом человеке подобное отношение окружающих могло бы пробудить желание разобраться в себе и изменить свой характер, но у Клодия это привело лишь к умножению недостатков. Что, в свою очередь, окончательно лишило его практики на Форуме и связало с группой молодых людей из знатных фамилий, пользующихся дурной славой. Четыре года Клодий ничего не делал, только пил в грязных тавернах, соблазнял девиц разного рода, играл в кости и делил свою неудовлетворенность с другими, кто тоже имел претензии к аристократическому Риму.

В конце концов скука заставила его совершить нечто конструктивное, ибо Клодий в действительности не любил слоняться бесцельно. Считая себя не похожим на прочих, он знал, что должен отличиться в чем-нибудь реальном. Если он не сделает этого, то умрет — так, как жил, забытый, презираемый. А это нехорошо. Не грандиозно. Для Публия Клодия единственно приемлемая судьба — закончить свою жизнь Первым Человеком в Риме. Он не знал, как добьется этого. Но однажды он проснулся и осознал свое положение: голова болит от избытка выпитого накануне вина, кошелек пуст, потому что проигрался в кости. Он решил, что скука достигла предела и больше он так не выдержит. Ему необходимо действие. Поэтому он пойдет туда, где есть действие. Он отправится на восток и присоединится к личному штабу своего шурина Луция Лициния Лукулла. Но вовсе не для того, чтобы завоевать репутацию храброго и способного солдата! Военные подвиги ни в малейшей степени не прельщали Клодия. Быть в штабе Лукулла! Кто знает, какие возможности могут представиться? Большой брат Аппий завоевал восхищение Рима не солдатскими подвигами, а тем, что искусно досаждал Тиграну в Антиохии. Царь царей крепко пожалел о своем решении поставить на место Аппия Клавдия Пульхра, заставив его томиться несколько месяцев в ожидании аудиенции.

И незадолго до возвращения большого брата Аппия Публий Клодий уехал на восток. Это случилось в начале года, сразу после совместного консульства Помпея и Красса. В том же году Цезарь уехал квестором в Дальнюю Испанию.

Тщательно выбрав маршрут, который не столкнет его с большим братом Аппием, Клодий прибыл в Геллеспонт и узнал, что Лукулл умиротворяет завоеванное царство Митридата. Переплыв узкий пролив в Азию, он двинулся через всю страну следом за шурином Лукуллом. Клодий считал, что знает Лукулла: учтивый, педантичный аристократ, любящий повеселиться, очень богат, обожает хорошо поесть и выпить хорошего вина, ценит хорошую компанию. Как раз такой начальник, о котором мечтал Клодий! Кампания под началом Лукулла просто обязана превратиться в роскошное времяпрепровождение.

Клодий нашел Лукулла в Амисе, великолепном городе на берегу Эвксинского моря, в самом сердце Понта. Амис пережил осаду и понес большие потери. Теперь Лукулл ликвидировал ущерб и приучал жителей к правлению Рима, а не Митридата.

Когда Публий Клодий появился у него на пороге, Лукулл забрал у него сумку с официальными письмами (которые Клодий распечатал и с удовольствием прочитал) — и забыл о его существовании. С рассеянным видом он отослал младшего зятя помогать легату Сорнатию и вернулся к тому, что больше всего занимало его мысли, — к предстоящему вторжению в Армению, царство Тиграна.

В ярости от такого бесцеремонного обращения Клодий поспешил уйти. Но вовсе не для того, чтобы кому-то помогать. И меньше всего — такому ничтожеству, как Сорнатий. Таким образом, пока Лукулл подготавливал свою маленькую армию к маршу, Клодий занялся тем, что исследовал тихие улицы и аллеи Амиса. Разумеется, он бегло говорил на греческом, поэтому легко знакомился с людьми, гуляя по городу. И многие были заинтригованы таким необычным поборником равноправия, таким до странности не-римлянином.

Он также собрал много информации о той стороне жизни Лукулла, которой вообще не знал. О его армии, о его кампаниях.

Карта 6. Восток периодов походов Лукулла и Помпея

Два года назад царь Митридат бежал ко двору своего зятя Тиграна. Он не смог состязаться с беспощадностью римлян, остро чувствуя утрату четвертьмиллионного сезонного войска, которое он потерял на Кавказе в бессмысленной карательной экспедиции против албанских дикарей, опустошавших Колхиду. Митридату потребовалось двадцать месяцев, чтобы убедить Тиграна увидеться с ним, и еще больше — чтобы убедить того помочь ему вернуть утерянные земли Понта, Каппадокии, Малой Армении и Галатии.

Естественно, у Лукулла были свои шпионы, поэтому он очень хорошо знал, что два царя помирились. Но чем ждать, когда они вторгнутся в Понт, Лукулл решил напасть сам и вторгнуться в Армению, ударив по Тиграну и не позволив помочь Митридату.

Сначала Лукулл не хотел оставлять гарнизон в Понте, считая, что Рим и его влияние помогут сохранить там спокойствие.

Лукулл больше не был губернатором провинции Азия и теперь узнал из писем, привезенных Публием Клодием, что враждебность к нему сословия всадников в Риме быстро растет. Из тех же писем Лукулл узнал, что Долабелла назначен новым губернатором провинции Азия и что Долабелла должен будет осуществлять надзор над Вифинией. Тогда Лукуллу многое стало ясно. Очевидно, всадники Рима и их ручные сенаторы предпочитают некомпетентность успеху в войне. А Публий Клодий, мрачно заключил Лукулл, — предвестник несчастья!

Девять специальных уполномоченных, присланных из Рима до того, как его влияние там ослабло, были рассеяны по всему Понту и Каппадокии. Среди них находился человек, которого Лукулл любил больше всех — теперь, когда Сулла умер, — его младший брат Варрон Лукулл. Но у уполномоченных не было армий, и, судя по тону писем, работа их продлится недолго. Поэтому, решил Лукулл, у него нет другого выбора, как только оставить два из своих четырех легионов в качестве гарнизона в Понте — на случай, если Митридат попытается отвоевать свое царство без помощи Тиграна. Легат, которого Лукулл ценил больше всех, восстанавливал урон, нанесенный острову Делос. И хотя Лукулл знал, что Сорнатий — хороший человек, он не был настолько уверен в его военных способностях, чтобы оставить его без помощи опытного сотоварища. Другой старший легат, Марк Фабий Адриан, должен будет также остаться в Понте.

Лукулл знал, какие легионы следует оставить — те, что принадлежат провинции Киликия. А он отправится на юг с двумя легионами Фимбрии. Поразительные войска! Лукулл их не выносил. На востоке они уже шестнадцать лет. Им запрещено появляться в Риме или Италии, потому что перечень их мятежей и убийств настолько велик, что Сенат отказался разрешить им вернуться домой. Постоянно возбужденные, они были очень опасны, и Лукулл, который время от времени использовал их, обращался с ними безжалостно. Он порол солдат во время кампаний, но прощал им плотские проказы во время зимнего отдыха. Поэтому они почти добровольно служили под его началом и даже скупо восхищались им. Но предпочитали называться фимбрийцами, по имени их первого командира Фимбрии. Лукулл это приветствовал. Хотел ли он, чтобы они называли себя Лициниевыми или Лукулловыми? Определенно нет.

Клодий так полюбил Амис, что решил остаться в Понте с легатами Сорнатием и Фабием Адрианом. Участие в военном походе потеряло для него свою привлекательность в тот самый момент, как он услышал, что Лукулл планирует тысячемильный марш.

Но желания Клодия рассыпались в прах. Ему приказали сопровождать Лукулла в личном обозе командующего. «Ну хорошо, — думал Клодий, — по крайней мере, я буду жить в относительном комфорте!» И только потом он узнал, каково представление Лукулла о комфорте во время кампании. Никакого комфорта не было и в помине. Тот изнеженный эпикуреец, которого Клодий знал в Риме и Амисе, бесследно исчез. Лукулл на марше во главе фимбрийцев жил как рядовой солдат. И если таков был образ жизни командующего, то и все члены его личного штаба обязаны были подражать ему. Фимбрийцы шли пешком, а не ехали — и все штабные шагали собственными ногами. Фимбрийцы ели кашу и черствый хлеб — и они ели кашу и черствый хлеб. Фимбрийцы спали на земле, накрываясь плащом, нагребая в кучку землю вместо подушки, — и весь штаб командующего спал на земле, накрываясь плащом и нагребая в кучку землю вместо подушки. Фимбрийцы, чтобы от них не пахло, мылись в ручьях, где вода по краям уже покрылась тонким льдом, — и они, чтобы от них не пахло, мылись в тех же ледяных ручьях. Что хорошо для фимбрийцев, было хорошо и для Лукулла.

Но — недостаточно хорошо для Публия Клодия, который через несколько дней пути воспользовался родством и резко выразил недовольство.

Бледно-серые глаза командующего равнодушно смерили его с ног до головы. Взгляд был холоден, как местность, по которой проходила армия.

— Если тебе необходимы удобства, Клодий, возвращайся домой, — сказал Лукулл.

— Я не хочу домой, мне просто хочется комфорта! — возразил Клодий.

— Или то, или другое. Со мной ты удобств не получишь, — отрезал его шурин и с презрением отвернулся.

Это был их последний разговор. Небольшая группа младших легатов и военных трибунов тоже не хотела водить дружбу с заносчивым юнцом, — дружбу, в которой Клодий, как теперь ему стало понятно, очень нуждался. Друзья, вино, кости, женщины и проказы — этого ему очень не хватало. Дни тянулись и казались годами, а края, куда занесла Клодия судьба, были так же негостеприимны, как сам Лукулл.

Они ненадолго остановились в Эзебии Мазаке, где царь Ариобарзан Филоромей, Друг Римлян, принес в дар Лукуллу все, что мог, и печально пожелал счастливого пути. Затем они продолжили путь по суровой земле, изрезанной глубокими расселинами и ущельями. Их окружала беспорядочная масса туфовых башен-останцов и валунов, высоко сидящих на тонких ненадежных каменных шеях. Обход всех этих ущелий сделал марш вдвое длиннее, но Лукулл продолжал идти, требуя, чтобы его армия проходила минимум тридцать миль в день. Это значило, что они шагали с рассвета до заката, разбивали лагерь почти в темноте и сворачивали его тоже почти в темноте. И каждый вечер это был настоящий лагерь, окопанный и укрепленный. «Против кого? Кого?!» — хотел бы Клодий громко выкрикнуть в мертвенно-бледное небо, которое плыло над ним выше, чем ему полагалось. А потом: «Зачем?» — еще громче, громче, чем гром во время бесконечных весенних гроз.

Наконец они пришли к Евфрату, к переправе у Томисы, и увидели мрачные молочно-синие воды, бурлящую массу талого снега. Клодий облегченно вздохнул. Теперь выбора нет! Полководец вынужден будет отдохнуть и подождать, когда река очистится. Не тут-то было. Как только армия остановилась, Евфрат начал успокаиваться, и течение замедлилось, превращаясь в покорный водный путь. Лукулл и фимбрийцы приплыли в Софену, и, как только последний солдат вышел на берег, река снова забурлила.

— Мне повезло, — сказал Лукулл. — Это знак.

Теперь путь проходил по более удобной местности: горы здесь были ниже, трава и дикая спаржа покрывали их склоны. Деревья росли маленькими рощами там, где вода позволяла им укорениться. Но что это значило для Лукулла? Только то, что по такой легкой дороге армия могла двигаться быстрее! Клодий всегда считал, что он в хорошей форме, сильный и крепкий, как и полагается римлянину, привыкшему ходить пешком. Но вот поди ж ты, Лукулл, которому уже почти пятьдесят, совсем загнал двадцатидвухлетнего Публия Клодия.

Они переправились через Тигр — очень легко по сравнению с Евфратом, потому что он был нешироким и течение в нем было не такое быстрое. А потом, преодолев за два месяца более тысячи миль, армия Лукулла приблизилась к Тигранокерту.

Тридцать лет назад этой столицы Армении не существовало. Царь Тигран возвел ее в соответствии со своим представлением о славе и громадном государстве: великолепный город из камня, с высокими стенами, крепостями, башнями, площадями, дворами, висячими садами, изящной глазированной черепицей ярко-голубого, едко-желтого и медно-красного цветов, с огромными статуями крылатых быков, львов, царей с курчавыми бородами и тиарами на головах. Место было выбрано с учетом всех важнейших факторов, от обороны до внутренних источников воды и ближнего притока Тигра, уносившего с собой содержимое огромных сточных труб, которые Тигран построил в подражание Пергаму. Целые народы были ограблены, чтобы оплатить это строительство. Богатство бросалось в глаза даже на большом расстоянии, когда фимбрийцы поднялись на горный хребет и увидели Тигранокерт. Огромный город, высокий, красивый. Поскольку царь царей мечтал об эллинизированном царстве, он начал строить город в греческом стиле. Тем не менее годы его детства и молодости прошли под влиянием парфян, которое оказалось очень сильным. И когда строгое дорическое и ионическое совершенство надоело царю, он и добавил яркую глазированную черепицу, крылатых быков, мощных каменных правителей. Затем, неудовлетворенный всеми этими низкими греческими зданиями, он соорудил висячие сады, квадратные каменные башни, пилоны и оставил еще множество свидетельств своего парфянского воспитания.

За двадцать пять лет никто не смел принести царю Тиграну плохих вестей. Никто не хотел, чтобы ему отрубили голову или руки. Так реагировал царь на плохие вести. Однако кто-то должен был известить его о том, что римская армия быстро приближается к городу с западных гор. Понятно, военное командование (возглавляемое сыном Тиграна, принцем Митрабарзаном) решило послать с этой ужасной вестью самого младшего офицера. Царь царей запаниковал — но сначала все же приказал повесить вестника. Потом он бежал, и так поспешно, что бросил царицу Клеопатру вместе с остальными женами, наложницами, детьми, казной и гарнизоном под командованием Митрабарзана. От берегов Гирканского моря до берегов Внутреннего моря раздался клич ко всем подданным Тиграна: прислать ему войска, прислать ему катафрактов, прислать ему бедуинов из пустынь, если нельзя будет найти других солдат! Тигран и подумать не мог, что Рим посмеет вторгнуться в Армению и постучать в ворота его совершенно новой столицы.

Пока его отец метался в горах между Тигранокертом и Тоспитским озером, Митрабарзан повел навстречу римлянам оставленный ему гарнизон вместе с несколькими соседними племенами бедуинов. Лукулл разбил их и приступил к осаде Тигранокерта, хотя его армия была слишком малочисленна, чтобы ее можно было растянуть на всю длину стен. Поэтому римский полководец сосредоточил свои силы на воротах и на неусыпных дозорах. Поскольку он тоже был бдителен, из города выпускали очень мало людей, а в город вообще никого не пускали. Не то чтобы Лукулл был уверен в том, что Тигран не сможет противостоять длительной осаде. Просто он рассчитывал на то, что длительной осады не захочет сам Тигранокерт. Первый шаг — побить Тиграна в бою. Это приведет ко второму шагу — сдаче Тигранокерта, жители которого не любили, но очень боялись Тиграна. Он населил новую столицу, расположенную далеко от северной Армении и от старой столицы Артаксаты, греками, привезенными против их воли из Сирии, Каппадокии, Восточной Киликии. Это была основная часть программы эллинизации, которую Тигран намеревался осуществить над своим народом, в основном мидянами. Быть греками по культуре и языку — значит быть цивилизованным народом. Быть мидянами по культуре и не знать греческого языка — значит оставаться примитивными, людьми низкого сорта. И Тигран похищал греков.

Хотя два великих царя помирились, Митридат был слишком хитер, чтобы быть сейчас рядом с Тиграном. Вместо этого он расположился со своей армией в десять тысяч человек к северо-востоку от того места, куда убежал Тигран. Его мнение о Тигране как о военачальнике было не слишком высоким. С Митридатом находился его лучший полководец, его кузен Таксил. Когда они услышали о том, что Лукулл осадил Тигранокерт и что Тигран собирает огромные силы, чтобы снять осаду, Митридат послал своего кузена Таксила увидеться с царем царей.

«Не сражайся с римлянами!» — передавал Митридат.

Тигран был склонен прислушаться к этому совету даже после того, как ему удалось собрать сто двадцать тысяч пехоты от Сирии до Кавказа и двадцать пять тысяч страшной кавалерии — катафрактов, с головы до ног облаченных в кольчуги. Он стоял приблизительно в двадцати пяти милях от своей столицы, в уютной долине, но ему надо было двигаться. Большая часть запасов осталась в зернохранилищах и на складах Тигранокерта. Поэтому Тиграну требовалось установить надежный контакт с городом, чтобы кормить свою огромную армию. И это, рассуждал он, нетрудно будет сделать, если действительно, как сообщали ему шпионы, римская армия не в состоянии окружить сплошным кольцом такой огромный город, как Тигранокерт.

Тигран не верил этим сообщениям, пока сам не поднялся на вершину высокого холма позади столицы и не увидел, какой мелкий гнус осмелился ужалить его.

— Слишком много для посольства и слишком мало для армии, — так он выразился и приказал атаковать.

Однако огромные восточные армии не представляли собой единого организма. Ни Сулла, ни Марий ни на минуту не польстились бы на такие армады — если бы им когда-либо предложили командовать подобными. Войско должно быть небольшим, гибким, маневренным. Таким, чтобы его легко можно было накормить, легко контролировать, легко перемещать. У Лукулла имелись два великолепных легиона, пусть даже с плохой репутацией. Он командовал солдатами, которые знали его тактику не хуже его самого. И еще имелись две тысячи семьсот очень ловких кавалеристов из Галатии, которые были с ним уже несколько лет.

Осада, конечно, не обошлась без потерь для римлян, главным образом из-за таинственного зороастрова огня, который имелся у царя Тиграна. Греки его называли нафтой (нефтью). Его привезли из персидской крепости, расположенной где-то на юго-западе от Гирканского моря. Маленькие светящиеся капли влетали в осадные башни, и навесы для укрытия сразу занимались огнем. Горело ярко и яростно, и ничто не могло погасить огонь, пока все сооружение не падало, раскидывая во все стороны ослепительные искры, от которых загоралось все вокруг. Огонь калечил людей. Но что еще хуже, он повергал в ужас. Никто никогда прежде такого не видел.

Таким образом, когда Тигран двинул свои мощные силы на «гнуса», он не понимал, как скверное настроение может изменить этого «гнуса». Каждый римлянин в маленькой армии Лукулла был уже сыт по горло однообразной едой, зороастровым огнем, отсутствием женщин, катафрактами на их огромных низейских конях, внезапно нападающими на фуражные отряды, Арменией вообще и Тигранокертом в частности. От самого Лукулла до последнего галата в его вспомогательной кавалерии все рвались в бой. И кричали до хрипоты от радости, когда разведчики сообщили, что царь Тигран наконец близко.

Обещая Марсу Непобедимому специальную жертву, Лукулл был готов к бою на рассвете, на шестой день октября. Сняв осаду, римский военачальник занял холм между приближающейся громадой армян и городом и расставил свои войска. Хотя Лукулл не мог знать, что Митридат посылал Таксила предупредить царя царей не драться с римлянами, он точно знал, как спровоцировать Тиграна на сражение — собрать свою маленькую армию в одном месте и сделать вид, что она пришла в ужас от гигантских размеров армянского войска. Поскольку все восточные цари убеждены в том, что сила армии в ее численности, Тигран обязательно нападет.

И Тигран атаковал. Эта атака закончилась полным разгромом. Никто из армян, включая Таксила, казалось, не понимал преимущества возвышенной местности. Когда огромная масса хлынула на холм, Лукуллу стало очевидно: никто в командовании Армении даже не подумал выработать тактику или стратегию. Чудовище выпустили на волю, больше ничего не надо.

Воспользовавшись благоприятным моментом, Лукулл обрушился с высоты своего холма, беспокоясь только о том, что горы трупов в конце концов окружат их непреодолимой стеной и помешают одержать полную победу. Он приказал своей галатийской кавалерии прорубить проходы в нагромождениях павших армян, и фимбрийцы расползлись во все стороны и вниз, как косари по пшеничному полю. Фронт армян распался, тесня тысячи сирийских и кавказских пехотинцев к рядам катафрактов, пока лошади и всадники не начали падать. В этой давке погибло куда больше армян, чем могли убить бесстрашные, но малочисленные фимбрийцы.

Как сообщил Лукулл в своем отчете Сенату в Рим: «Свыше ста тысяч армян мертвы, павших римлян — пять тысяч».

Царь Тигран бежал во второй раз. Он настолько был уверен, что попадет в плен, что отдал свою тиару и диадему на хранение одному из сыновей, заклиная того, куда более молодого и легкого, скакать вперед быстрее. Но юноша передоверил тиару и диадему подозрительного вида рабу. В результате через два дня армянские символы власти оказались у Лукулла.

Греки, вынужденные жить в Тигранокерте, открыли ворота города с огромной радостью и на плечах внесли Лукулла в город. Все перенесенные ими лишения ушли в прошлое. Фимбрийцы наконец утонули в нежных объятиях, на мягких постелях, они ели, пили, распутничали, грабили. Трофеи были потрясающие: восемь тысяч талантов золота и серебра, тридцать миллионов медимнов пшеницы, неслыханные сокровища и произведения искусства.

И полководец превратился в человека! Пораженный Публий Клодий увидел, как несгибаемый, холодный, безжалостный человек прошлых месяцев вновь стал тем Лукуллом, которого он знал в Риме. Он наслаждался изучением редких манускриптов и обществом прелестных детей, которых держал для своего удовольствия, особенно радуясь возможности лишить невинности девочку, едва достигшую половой зрелости. А эти девочки были мидянки, не гречанки! На рыночной площади была устроена церемония дележа добычи — по справедливости, присущей Лукуллу. Каждый из пятнадцати тысяч его солдат получил не менее тридцати тысяч сестерциев деньгами, хотя, конечно, их не выплатят, пока добычу не пересчитают на твердые римские деньги. Пшеницу оценили в двенадцать тысяч талантов. Практичный Лукулл продал все это парфянскому царю Фраату.

Публий Клодий не собирался прощать Лукуллу те месяцы, что он вынужден был тащиться пешком и жить в жутких условиях. Несмотря даже на то, что его собственная доля трофеев составила сто тысяч сестерциев. Где-то между Эвзебией Мазакой и переправой у Томисы Клодий добавил имя своего шурина в список тех, кто заплатит ему за оскорбления. Катилина. Мелкая рыбешка Цицерон. Фабия. И теперь еще Лукулл. Увидев золото и серебро, сложенные в хранилищах — он помогал пересчитывать добычу, — Клодий захотел понять, как Лукуллу удалось обмануть всех при дележе. Не менее тридцати тысяч каждому легионеру, каждому всаднику? Смешно! Счеты сообщали ему, что восемь тысяч талантов, разделенные на пятнадцать тысяч людей, дают всего по тринадцать тысяч сестерциев на каждого. Откуда он возьмет еще семнадцать тысяч? От продажи пшеницы, лаконично ответил военачальник, когда Клодий обратился к нему за объяснением.

Однако это напрасное упражнение в арифметике подало Клодию идею. Если он вообразил, что Лукулл обманывает своих людей, что в таком случае подумают они, если кто-нибудь посеет среди них недовольство?

Пока Тигранокерт не был занят, у Клодия не было шанса завести знакомства с кем-нибудь вне небольшой и неразговорчивой группы легатов и трибунов. Лукулл придерживался протокола и не одобрял дружбу между рядовыми солдатами и своим штабом. Но теперь, когда наступила зима, и этот новый Лукулл был готов дать полную свободу всем, кто ему служил, контроль ослабел. Да, конечно, оставалась необходимость выполнять определенную работу. Лукулл приказал собрать всех актеров и танцоров и заставил их дать представление для его армии. Цирковое представление далеко от дома для людей, которые больше никогда этого дома не увидят. Развлечений была масса. И вина — тоже.

Лидером фимбрийцев был primus pilus — центурион, который возглавлял старший из двух фимбрийских легионов. Звали его Марк Силий. Семнадцать лет назад, юнец, еще не начавший бриться, он вместе с остальными шел маршем на восток, через Македонию, с Флакком и Фимбрией. Марк Силий тогда одобрил убийство Флакка в Византии. Он пришел в Азию, сражался против царя Митридата, потом его передали Сулле, когда Фимбрия покончил с собой, и он дрался на стороне Суллы, Мурены, а теперь — Лукулла. Вместе с другими он осаждал Митилены. К тому времени он уже был pilus prior — очень высокий ранг в сложной иерархии центурионов. Год тянулся за годом, сражение за сражением. Когда нынешние фимбрийцы покидали Италию, они все были еще подростками, потому что в то время Италия истощила свои резервы закаленных воинов. Теперь, в Тигранокерте, они все были немолодыми людьми, которые половину своей жизни прослужили в армии. Но бесконечные петиции, которые они подавали в Сенат с просьбой отпустить их, все время отклонялись. Марк Силий, их лидер, ожесточился. Ему было тридцать четыре года. Он просто хотел домой.

Клодию не понадобилось стараться, чтобы добывать информацию. Легаты, даже такие недовольные, как Секстилий, время от времени разговаривают. Обычно они говорили о Силии или о центурионе другого легиона, Луции Корнифиции, который, несмотря на имя, не был из влиятельной семьи.

Оказалось совсем нетрудно найти, где в Тигранокерте обосновался Силий. Он и Корнифиции обитали в малом дворце, принадлежавшем сыну Тиграна. Они там жили с восхитительными женщинами, и им прислуживало столько слуг, что хватило бы на целую когорту.

Публий Клодий, патриций знатного рода, явился к ним в гости и, как греки перед Троей, принес подарки. Конечно, не размером с деревянного коня! Небольшой мешочек грибов, которые дал ему Лукулл (он любил экспериментировать с такими веществами), и сосуд великолепного вина, такой большой, что потребовалось трое слуг, чтобы нести его.

Приняли его неохотно. Оба центуриона хорошо знали, кто такой Клодий, кем он приходился Лукуллу, как он вел себя на марше, в лагере у стен города и во время сражения. И личность Клодия не производила на них впечатления. Он был среднего роста, слишком заурядного телосложения, чтобы выделяться из толпы. Их восхитила его наглость — он явился словно хозяин. Не переставая болтать, Клодий удобно устроился на большой гобеленовой подушке между ложами, где оба легионера развлекались с подвернувшимися в данный момент женщинами, вынул свой мешок с грибами и принялся рассказывать им, что произойдет, когда они попробуют этот необычный продукт.

— Поразительная вещь! — разглагольствовал Клодий. — Попробуйте! Но жевать надо медленно, и не ждите, что нечто произойдет мгновенно. Надо подождать.

Силий не торопился воспользоваться приглашением. Он заметил, что и Клодий не подал примера и не стал жевать сморщенные кусочки — ни быстро, ни медленно.

— Чего ты хочешь? — резко спросил он.

— Поговорить, — ответил Клодий и впервые улыбнулся.

Это был всегда шок для тех, кто никогда не видел улыбающегося Публия Клодия. Улыбка преображала его вечно напряженное, недовольное лицо в нечто такое милое, обаятельное, что вдруг все вокруг тоже начинали улыбаться. И как только Клодий улыбнулся, тотчас расцвели улыбки на лицах Силия, Корнифиция и обеих женщин.

Но фимбрийца не так-то просто было провести. Клодий был враг — и намного серьезнее, чем любой армянин, сириец или кавказец. Поэтому после того, как улыбка исчезла с лица Клодия, Силий сохранил скептицизм.

Клодий почти ожидал именно такого развития событий. Это входило в его план. За те четыре года, что он слонялся по Риму, он обратил внимание на то, что те, кто ниже его по положению, с большим подозрением смотрят на любого высокорожденного. Они не могли понять, почему какой-то высокорожденный хочет посещать трущобы.

Клодий, никем не руководимый, отвергнутый своим классом, отчаянно желавший делать хоть что-то, поставил себе целью устранить недоверие к себе. Сознание достигнутой победы согревало его. И еще он обнаружил, что ему нравится находиться в такой компании. Ему нравилось чувствовать, что он лучше образован и умнее присутствующих. Это давало ему преимущество, которого он был лишен, находясь среди равных. Он ощущал себя гигантом. Всем своим видом он давал понять: вот знатный человек, которого действительно волнует судьба простых людей, вот аристократ, которому нравятся простые люди, их жизнь. Он знал, как втереться к ним в доверие и чувствовать себя среди них как дома. Он наслаждался новым способом лести.

Его метод заключался в разговоре. Никаких громких слов, никаких небрежных ссылок на греческих драматургов и поэтов, ни одного намека на то, что эта компания, или это вино, или его окружение ему не нравятся. И пока он говорил, он усердно угощал аудиторию вином, делая вид, что и сам много пьет, но внимательно следил за тем, чтобы оставаться самым трезвым в комнате. Он умел притвориться очень пьяным. Он валился под стол, падал со стула, выбегал из комнаты, делая вид, что его рвет. Первый раз, когда он попытался заговорить со своей намеченной жертвой, все держались довольно сдержанно. Но он пришел во второй раз, потом в третий, потом и в четвертый… Он ходил до тех пор, пока даже самый осторожный из компании не вынужден был признать: да, Публий Клодий действительно замечательная личность, совсем обыкновенный парень, который просто имел несчастье родиться знатным. После того как доверие было установлено, Клодий почувствовал, что может манипулировать всеми, как хочет, — при условии, что никогда не выдаст своих тайных мыслей и чувств. Он быстро понял, что перед ним — неотесанные, необразованные парни, отчаянно жаждущие похвалы тех, кто выше их. И только и ждут, чтобы ими кто-то занялся.

Марк Силий и Луций Корнифиций ничем не отличались от прочих завсегдатаев римских таверн, даже если они и оставили Италию в семнадцать лет. Суровые, жестокие, безжалостные — да. Но Публию Клодию эти двое центурионов казались податливыми, как глина в руках скульптора. Он был уверен в успехе. Это совсем легко…

Силий и Корнифиций признались себе, что Клодий им нравится, что он их забавляет. И Клодий стал делать вид, что дорожит их мнением. Он стал спрашивать, что они думают о том, об этом, всегда выбирая вещи им известные, позволяя им чувствовать себя знатоками. Он притворялся, что восхищается ими — их энергией, их выносливостью в солдатской службе, очень важной для Рима. Наконец он стал равным им, их другом, одним из мальчиков, светом в темноте. Он был одним из них, рассуждали центурионы, но как один из нас он сможет обратить внимание Сената и комиций на наше ужасное положение. О, он молод, почти мальчик! Но мальчики вырастают, и, когда ему будет лет тридцать, он войдет в священные порталы Сената, он поднимется по cursus honorum так же беспрепятственно, как скатывается вода по полированному мрамору. В конце концов, он — из Клавдиев, он представитель семьи, которая много поколений существования Республики давала Риму консулов. Он — один из них. Но и — один из нас.

И только во время пятого визита Клодий затронул тему трофеев и дележа Лукуллом добычи.

— Несчастный скряга! — не очень внятно произнес Клодий.

— Э-э? — спросил Силий, навострив уши.

— Да мой уважаемый зять Лукулл. Всучил такому войску, как вы, парни, жалкие гроши. Тридцать тысяч сестерциев каждому, когда в Тигранокерте было восемь тысяч талантов!

— Он нас обделил? — поразился Корнифиций. — Он всегда говорил, что предпочитает делить трофеи сразу после сражения, а не после своего триумфа, чтобы казначейство не могло нас обмануть!

— Он хочет, чтобы вы так думали, — сказал Клодий, проливая вино из чаши. — Вы знаете арифметику?

— Арифметику?

— Ну, складывать, вычитать, умножать и делить числа.

— А-а, немного, — сказал Силий, не желая показаться неграмотным.

— Одно из преимуществ наличия собственного преподавателя, когда ты маленький, — тебя учат решать задачи, решать, решать. И тебя больно секут, если не можешь решить задачу! — пьяно хихикал Клодий. — Я вот сел и сделал несколько расчетов, например умножил таланты на добрые, старые римские сестерции, потом разделил их на пятнадцать тысяч. И могу сказать тебе, Марк Силий, что люди в твоих двух легионах должны были получить в десять раз больше каждый! Эта высокомерная, кичливая дырка от задницы — мой зятек — вышел на ту рыночную площадь с видом щедрого начальника, а сам сунул кулак в задницу каждого фимбрийца! — Клодий с силой хлопнул кулаком по ладони левой руки. — Слышите? Это еще что по сравнению с кулаком Лукулла в ваших задницах!

Они поверили ему. Не только потому, что хотели верить, но и потому, что он говорил это с невероятной уверенностью. А потом стал быстро сыпать цифрами — перечислял случаи казнокрадства Лукулла с тех пор, как он шесть лет назад перебрался на Восток, еще до того, как фимбрийцы перешли под его командование. Как человек, который так много знал, мог ошибиться? Силий и Корнифиций верили ему.

После этого было уже совсем легко. Пока фимбрийцы буйствовали всю зиму в Тигранокерте, Публий Клодий шептал в уши их центурионов, центурионы шептали в уши рядовым, а рядовые шептали в уши всадникам Галатии. Некоторые оставили своих женщин в Амисе, и, когда два киликийских легиона под командованием Сорнатия и Фабия Адриана пришли из Амиса в Зелу, женщины потянулись за ними, как всегда делают женщины солдат. Грамотных практически не было, и все же слух распространился из Тигранокерта до Понта: Лукулл систематически обманывает свою армию, лишая солдат справедливой доли трофеев! И никто из рядовых солдат даже не подумал проверить расчеты Клодия. Они предпочитали верить в то, что их обманывают. В мыслях они уже получили в десять раз больше того, что обещал им Лукулл. Кроме того, ведь Клодий — такой умный! Он не может ошибиться ни в арифметике, ни в статистике. Все, что говорил Клодий, конечно, было правдой. Умный Клодий. Он знал секрет демагогии: говори людям то, что они больше всего хотят слышать, и никогда не говори им того, чего они слышать не хотят.

А тем временем Лукулл, помимо редких манускриптов и малолетних девочек, занимался делом. Он побывал в Сирии и отослал всех греков обратно домой. Южная империя Тиграна распадалась, и Лукулл хотел быть уверенным, что Рим наследует все. Ибо имелся еще третий восточный царь, который представлял угрозу Риму, — царь парфян Фраат. В свое время Сулла заключил с его отцом договор, согласно которому территория западнее Евфрата отходила к Риму, а восточнее Евфрата — к парфянам.

Когда Лукулл продал парфянам тридцать миллионов медимнов пшеницы, которую он нашел в Тигранокерте, он сделал это только для того, чтобы пшеница не досталась армянам. И когда баржа за баржей поплыли по Тигру к Месопотамии и Парфянскому царству, царь Фраат прислал письмо, в котором предлагал продлить договор на старых условиях: все, что лежит к западу от Евфрата, будет принадлежать Риму, а все, что восточнее Евфрата, — царю Фраату. Потом Лукулл узнал, что Фраат также договаривается с Тиграном, который обещает вернуть те семьдесят долин в северной части Мидии Атропатены в обмен на помощь парфян против Рима. Эти восточные цари — хитрые бестии, им нельзя верить. У них были свои, восточные ценности, а моральные ценности Запада для них — это песок.

И тут вдруг Лукулла осенила идея: можно получить такое богатство, о котором римлянин и не мечтал. Только подумать, что можно найти в Селевкии-на-Тигре, в Ктесифоне, в Вавилоне, в Сузе! Если два римских легиона и менее трех тысяч галатийских кавалеристов сумели ликвидировать огромную армянскую армию, то четыре римских легиона и галатийская конница могли бы покорить всю землю от Месопотамии до Эритрейского моря! Что могли использовать парфяне при сопротивлении из того, что не использовал Тигран? От катафрактов до зороастрова огня — армия Лукулла все преодолела. Все, что оставалось сделать, — это получить из Понта два киликийских легиона.

Лукулл быстро принял решение. Весной он вторгнется в Месопотамию и сокрушит парфян. Каким ударом это будет для сословия всадников и их сторонников в Сенате! Луций Лициний Лукулл покажет им. Он покажет всему миру!

В Зелу полетело сообщение Сорнатию: немедленно привести киликийские легионы в Тигранокерт. «Мы идем в Вавилонию и Элимаиду. Мы завоюем бессмертие. Мы превратим весь Восток в провинцию Рима и сокрушим всех врагов Республики, до последнего».

Естественно, Публий Клодий услышал все об этих планах в том крыле главного дворца, где располагалась резиденция Лукулла. Именно в эти дни Лукулл стал лучше относиться к своему молодому шурину, потому что Клодий не лез ему на глаза и не пытался сеять раздор среди младших военных трибунов — привычка, появившаяся у того на марше из Понта в прошлом году.

— Я сделаю Рим богаче, чем он когда-либо был, — с радостью поделился планами Лукулл. Теперь он был не так суров. — Марк Красc все болтает о богатстве Египта, но по сравнению с богатством парфян Египет выглядит нищим. Царь Фраат взимает дань от Инда до Евфрата. Но после того как я покончу с Фраатом, вся эта дань потечет в сторону нашего дорогого Рима. Нам придется построить новое казначейство, чтобы поместить все!

Клодий поспешил увидеться с Силием и Корнифицием.

— Что вы думаете об этой идее? — спокойно спросил Клодий.

Оба центуриона очень мало думали об этом, как стало ясно из слов Силия.

— Ты не знаешь равнин, — ответил тот Клодию, — а мы знаем. Мы побывали везде. Летняя кампания вдоль всего Тигра до Элимаиды? В такую жару и при такой влажности? Парфяне живут в этих условиях. А мы там умрем.

Голова Клодия была занята мыслями о трофеях, а не о климате. Но теперь он подумал и о климате. Марш с Лукуллом? Риск получить смертельный солнечный удар? Это окажется похуже того, что он вынужден был выносить до сих пор!

— Ну хорошо, — быстро согласился Клодий. — В таком случае надо сделать так, чтобы кампания не состоялась.

— Киликийские легионы! — тут же сообразил Силий. — Без них мы не сможем идти в ту страну, ровную, как доска. Лукулл знает это. Необходимо четыре легиона, чтобы сформировать отличный квадрат для обороны.

— Он уже послал за Сорнатием, — хмурясь, сказал Клодий.

— Его курьер полетит как ветер, но Сорнатию понадобится почти месяц, чтобы подготовить войско к маршу, — уверенно сказал Корнифиций. — Сам он сейчас в Зеле, а Фабий Адриан ушел в Пергам.

— Откуда ты это знаешь? — удивился Клодий.

— У нас свои источники, — ухмыльнулся Силий. — Нам нужно послать в Зелу кого-нибудь из своих.

— Для чего?

— Сказать киликийцам, чтобы они оставались там, где находятся сейчас. Как только они услышат, куда должна направляться армия, они с места не тронутся. Будь там Лукулл, он убедил бы их, но у Сорнатия нет ни силы, ни ума, чтобы справиться с мятежом.

Клодий деланно пришел в ужас.

— Мятежом? — взвизгнул он.

— Ну, не настоящим мятежом, — успокоил его Силий. — Те парни будут счастливы сражаться за Рим — только не в Понте. Поэтому настоящим мятежом это назвать нельзя.

— Правильно, — сказал Клодий, якобы успокоившись. — Кого вы можете послать в Зелу?

— Моего денщика, — отозвался Корнифиций, поднимаясь. — Нельзя терять времени. Я сейчас же его отправлю.

И Клодий с Силием остались одни.

— Ты оказал нам большую помощь, — поблагодарил Силий. — Мы рады, что познакомились с тобой, Публий Клодий.

— Не больше, чем я рад знакомству с тобой, Марк Силий.

— Когда-то я хорошо знал другого молодого патриция, — проговорил Силий, задумчиво вертя в руках позолоченный кубок.

— Да? — заинтересовался Клодий. Никто не знает, куда могут завести подобные разговоры, что может стать зерном для его мельницы. — Кто он был? Когда это случилось?

— В Митиленах, лет одиннадцать-двенадцать назад. — Силий сплюнул на мраморный пол. — Еще одна кампания Лукулла! Кажется, мы никогда от него не избавимся. Нас собрали в одну когорту. Лукулл решил, что мы очень опасны и на нас нельзя положиться. В те дни мы все еще много думали о Фимбрии. Поэтому Лукулл решил поставить нас впереди всех, под стрелы врага. И этого симпатичного ребенка, молодого аристократа, он дал нам в командиры. Думаю, ему было тогда лет двадцать. Гай Юлий Цезарь.

— Цезарь? — Клодий вдруг весь напрягся. — Я знаю его… ну, во всяком случае, слышал о нем. Лукулл его ненавидит.

— Тогда он тоже его ненавидел. Поэтому он и его подставил под стрелы вместе с нами. Но получилось не так, как рассчитывал Лукулл. Цезарь воспринял это спокойно. Он был как лед. А сражался! Юпитер, он умел драться! Он всегда думал, потому и делал все хорошо. В том бою он спас мне жизнь. И не только мне. Но меня он спас буквально. До сих пор не пойму, как ему это удалось. Я думал, что уже на погребальном костре, Публий Клодий.

— Он был награжден гражданским венцом, — сказал Клодий. — Поэтому я и помню его так хорошо. Не так уж много адвокатов появляются на суде с венком из дубовых листьев на голове. Он племянник Суллы.

— И племянник Гая Мария, — сказал Силий. — Он сказал нам об этом перед боем.

— Правильно. Одна из его теток вышла замуж за Мария, а другая — за Суллу. В некоторой степени он мой кузен, Марк Силий, — добавил довольный Клодий. — Этим все объясняется.

— Что объясняется?

— Его храбрость. И тот факт, что он тебе понравился.

— Да, он мне понравился. Жаль, что он вернулся в Рим с азиатскими солдатами.

— А бедные фимбрийцы, как всегда, должны были остаться, — тихо произнес Клодий. — Не вешайте носа! Я пишу всем, кого знаю в Риме, чтобы аннулировать тот сенаторский указ!

— Ты — Друг Солдат, Публий Клодий, — молвил Силий со слезами на глазах. — Мы этого никогда не забудем.

Клодий выглядел взволнованным.

— Друг Солдат? Вы так называете меня?

— Мы так называем тебя.

— Я этого тоже не забуду, Марк Силий.

В середине марта из Понта прибыл обмороженный, измученный посыльный. Он сообщил Лукуллу, что киликийские легионы отказались покинуть Зелу. Сорнатий и Фабий Адриан предприняли все возможное, но киликийцы не шевельнулись даже после того, как губернатор Долабелла прислал строгое предупреждение. И это — не единственная плохая весть из Зелы. Почему-то, писал Сорнатий, войска двух киликийских легионов считают, что Лукулл обманывал их при дележе добычи с тех пор, как он вернулся на восток шесть лет назад. Несомненно, бунт был вызван перспективой длительного марша по жаре, но и миф о том, что Лукулл — обманщик и лжец, тоже помог.

Окно, возле которого сидел Лукулл, выходило на ту сторону города, за которой далеко простиралась Месопотамия. Лукулл задумчиво смотрел на невысокие горы, видневшиеся на горизонте, и пытался справиться с разочарованием. А мечта казалась такой возможной, почти осязаемой. Дураки, идиоты! Он, из рода Лициниев Лукуллов, крадет ничтожные суммы у своих подчиненных? Он, Лициний Лукулл, и опустился до уровня хапуг публиканов? Кто это сделал? Кто распространил такой слух? И почему они не могут сами убедиться в том, что это неправда? Несколько простых расчетов — вот все, больше ничего не требуется.

Его мечта завоевать Парфянское царство лопнула. Взять с собой меньше четырех легионов в совершенно гладкую равнинную страну было бы самоубийством. А Лукулл отнюдь не был самоубийцей. Вздохнув, он встал и отправился искать Секстилия и Фанния, старших легатов, которые находились с ним в Тигранокерте.

— И что ты будешь делать? — спросил ошеломленный Секстилий.

— Сделаю то, что в моей власти, с теми силами, которые у меня есть, — сказал Лукулл, с каждой секундой становясь жестче. — Пойду на север вслед за Тиграном и Митридатом. Я заставлю их отступать, загоню их в Артаксату и раскрошу на мелкие куски.

— Год только начался. Слишком холодно, чтобы идти на север, — заметил Луций Фанний с беспокойством. — Мы не сможем выйти раньше секстилия. В этом случае у нас остается всего четыре месяца. Говорят, что вся страна расположена на уровне не ниже пяти тысяч футов над морем, а сезон плодоношения длится только лето. К тому же вряд ли мы сможем разжиться там продовольствием: похоже, тамошняя земля — сплошные камни. Но ты, конечно, пойдешь западнее Тоспитского озера.

— Нет, я пойду восточнее озера, — ответил Лукулл. Эпикуреец снова скрылся за ледяной кирасой военачальника. — Если у нас остается всего четыре месяца, мы не можем позволить себе сделать крюк в двести миль только потому, что идти будет чуть легче.

Его легаты были огорчены, но никто не спорил. Давно привыкшие к такому выражению лица Лукулла, они не надеялись, что какие-либо аргументы смогут его переубедить.

— Фимбрийцев оставьте здесь валять дурака, — с презрением добавил Лукулл. — Эта новость им понравится!

В начале секстилия армия Лукулла наконец оставила Тигранокерт, но вовсе не для перехода на юг по жаре. Это новое направление (как Клодий узнал от Силия и Корнифиция) не слишком понравилось солдатам, они предпочли бы слоняться по Тигранокерту, делая вид, что несут гарнизонную службу. Но по крайней мере, хоть погода будет сносной. Что касается гор — ни одна гора во всей Азии не страшна фимбрийцу! Они успели взобраться на каждую из них, похвастался Силий. Кроме того, четыре месяца означали приятную короткую кампанию. К зиме они вернутся в уютный Тигранокерт.

Сам Лукулл вел войско в глубоком молчании, потому что при поездке в Антиохию он узнал, что он больше не губернатор Киликии. Провинцию отдали Квинту Марцию Рексу, старшему консулу нынешнего года, и Рекс хотел поскорее уехать на Восток на все время своего консульства. Лукулл рассвирепел, узнав, что консула будут сопровождать три легиона! А он, Лукулл, не мог получить от Рима даже один легион, когда его собственная жизнь зависела от этого!

— Что касается меня, то я доволен, — хвастливо заметил командующему Клодий. — Ведь Рекс — тоже мой зять, не забывай. Я, как кот, всякий раз приземляюсь на все четыре лапы! Если я тебе не нужен, Лукулл, то я поеду к Рексу в Тарс.

— Не торопись! — огрызнулся Лукулл. — Я еще не сообщил тебе, что Рекс не сможет отправиться на Восток, как он планировал. Младший консул умер, а потом умер и консул-суффект. Рекс прочно приклеен к Риму до конца своего консульского срока.

— О-о! — протянул Клодий и ушел.

Поскольку марш начался, Клодий уже не мог незаметно общаться с Силием и Корнифицием. Во время этой начальной стадии он вел себя среди военных трибунов тихо, ничего не говорил, ничего плохого не делал. У него было чувство, что со временем у него появится шанс. Интуиция подсказывала ему, что удача покинула Лукулла. И не он один так думал. Трибуны и даже легаты стали перешептываться о том, что Фортуна больше не на стороне Лукулла.

Его советники предлагали идти вверх по реке Канирит — притоку Тигра, протекавшему близ Тигранокерта и спускавшемуся с горного массива к юго-востоку от Тоспитского озера. Но все его советники были арабы с низин. Как ни искал Лукулл, он не нашел в Тигранокерте никого, кто был бы из того района, что лежал к юго-востоку от озера. А это обстоятельство должно было бы кое-что сообщить ему о той стране, в которую он шел. Но не сообщило. Потому что душа Лукулла так болела из-за потери киликийских легионов, что он не мог оставаться беспристрастным. Однако он сохранил достаточную ясность ума и послал вперед несколько своих галатийских конников. Они возвратились через неделю и поведали, что приток Канирит короткий, и они вскоре уперлись в горную стену, которую не сможет одолеть ни одна армия, даже пешком.

— Мы видели кочевника-пастуха, — сказал начальник дозора, — и он посоветовал идти южнее, к реке Лик, другому притоку Тигра. Этот приток длинный, он рассекает ту горную стену. Пастух считает, что в верховьях он тише и мы сможем переправиться на равнину вокруг Тоспитского озера. А оттуда, говорит он, путь будет легче.

Лукулл был очень недоволен задержкой. Когда он попросил привести к нему пастуха, чтобы тот был их проводником, галаты сказали, что, к сожалению, негодяй исчез со своими овцами и его нигде не найти.

— Очень хорошо. Мы пойдем к Лику, — распорядился полководец.

— Мы уже потеряли восемнадцать дней, — робко проговорил Секстилий.

— Я это знаю.

Итак, дойдя до Лика, фимбрийцы и кавалерия двинулись по его течению, взбираясь все выше и выше, а потом спускаясь в низины. Никто из них не был с Помпеем, когда тот прокладывал новый путь через Западные Альпы. Если бы хоть один из них побывал там, он мог бы сказать остальным, что дорога Помпея — детская забава по сравнению с этой. Армия карабкалась в горы, пробираясь между большими валунами, которые выбросила река — теперь она превратилась в ревущий поток, который невозможно было перейти. Она становилась уже, глубже, непокорнее.

Они обогнули очередную излучину и оказались на покрытом травой уступе горы. Травы было достаточно, чтобы как-то поддержать силы отощавших и голодных лошадей. Но вообще-то радоваться было нечему! Дальний конец уступа, который явно был водоразделом, выглядел жутковато. Лукулл не позволил солдатам задержаться здесь дольше трех дней. Они находились в пути уже больше месяца, но фактически отошли от Тигранокерта на север совсем недалеко.

Когда они спустились в эту пугающую дикую местность, справа от них возникла гигантская гора высотой в шестнадцать тысяч футов. Легионеры сумели подняться на высоту в десять тысяч футов, задыхаясь от тяжести груза, который несли за плечами. Многие удивлялись, почему у них болят головы и почему им так трудно дышать. Люди могли идти только вдоль нового небольшого потока, с обеих сторон которого вздымались стены, такие отвесные, что даже снег не мог на них задержаться. Иногда целый день уходил на преодоление одной мили. Солдаты карабкались через скалы, держась края бурлящего потока и стараясь не упасть в него, не разбиться, не превратиться в месиво.

Никто не замечал здешней красоты: слишком трудно было идти. Казалось, легче уже никогда не будет, а дни тянулись за днями, и бурлящий поток не утихал, становясь глубже и шире. Ночью люди коченели от холода, хотя лето было в самом разгаре, а днем до них не доходили лучи солнца — такими огромными были окружающие их горные стены. Ничего не могло быть хуже, ничего.

Так думали они, пока не увидели снег, запятнанный кровью. Это случилось, когда ущелье, по которому они тащились, начало постепенно расширяться и лошадям удалось немного пощипать травы. Теперь менее отвесные, но почти такие же высокие горы сохраняли снег на склонах. И этот снег был похож на тот, что остается на поле боя после полного разгрома врага, — буро-розовый от крови.

Клодий кинулся к Корнифицию, чей легион следовал за старшим легионом под командованием Силия.

— Что это значит? — в ужасе воскликнул Клодий.

— Это значит, что нас ожидает смерть, — ответил Корнифиций.

— Раньше вы такого никогда не видели?

— Как мы могли видеть такое раньше, если мы это видим здесь, как знак для всех нас?

— Мы должны повернуть назад, — дрожа, сказал Клодий.

— Слишком поздно, — возразил Корнифиции.

И они продолжали идти. Теперь стало немного легче, потому что река сумела расширить свои берега и высота гор уменьшалась. Но Лукулл объявил, что они слишком уклонились на восток. Поэтому армия, все еще не в силах отвести взгляда от кровавого снега, опять стала карабкаться вверх. Нигде не попадалось признаков жизни, хотя всем было приказано захватить какого-нибудь кочевника, любого, кто попадется на глаза. Но как человек может жить в таком месте, если у него перед глазами постоянно окровавленный снег?

Дважды они поднимались на высоту в десять и даже одиннадцать тысяч футов и дважды скатывались вниз. Но во второй раз было уже получше, потому что кровавый снег исчез и вокруг расстилался обычный красивый белый снег. После второго подъема они увидели вдалеке голубое Тоспитское озеро, мирно дремавшее на солнце.

Уставшая, обессиленная, армия спустилась, казалось, на поля Элизия, в обитель блаженных в царстве мертвых, хотя высота еще оставалась в пять тысяч футов. Но там ничего не росло, ибо никто не жил на этой земле, чтобы возделывать ее. Почва оставалась замерзшей до самого лета и снова застывала при первом же дыхании осеннего ветра. Деревьев не было, но трава росла. Люди тощали, а лошади определенно полнели. Для людей оставалась дикая спаржа — она снова появилась на склонах.

Лукулл упорно продолжал путь, понимая, что за два месяца ему удалось пройти не более шестидесяти миль на север от Тигранокерта. Все же самое худшее было позади. Теперь можно было двигаться быстрее. Обойдя озеро, Лукулл увидел небольшое селение, жители которого выращивали зерно. Он забрал у них все, до единого колоска. Еще несколько миль — и он нашел еще зерна и его тоже забрал. Кроме того, Лукулл хватал каждую овцу, которая попадалась на пути его армии. К этому времени людям уже было не так трудно дышать. И не потому, что воздух не был разреженным, а потому, что все уже привыкли к высоте.

Река, стекавшая с северных снежных вершин в озеро, была довольно широкой и спокойной. Она текла в том же направлении, куда держал путь и Лукулл. Жители деревни, говорящие на искаженном мидийском, передали ему через мидийца-переводчика, что между римлянином и долиной реки Араке остался только один горный хребет. «Трудные горы?» — спросил он. «Не такие трудные, как те, с которых сошла столь странная армия», — был ответ.

Когда фимбрийцы оставили долину и стали опять подниматься в горы, на них напали катафракты. Поскольку фимбрийцам нравилась хорошая драка, они сами, без помощи галатов, спустили с горы этих огромных всадников и лошадей в кольчугах. После этого галаты справились со вторым отрядом катафрактов. И стали ждать следующих.

Но больше катафрактов не было. Через день марша римляне поняли почему. Земля была совсем плоской, но, насколько хватал глаз в любом направлении, она сама представляла собой новое препятствие — нечто до того таинственное и ужасное, что они гадали, каких богов оскорбили, чтобы те прокляли их таким кошмаром. И опять появились кровавые пятна — на этот раз уже не на снегу, а размазанные по всей почве.

Перед ними торчали скалы. Скалы с острыми как бритва краями, высотой от десяти до пятидесяти футов. Они безжалостно нагромождались друг на друга, сталкивались, нависали всюду, без всякой причины, логики или порядка.

Силий и Корнифиции захотели поговорить с военачальником.

— Мы не можем перейти через эти скалы, — спокойно сказал Силий.

— Эта армия может перейти через что угодно, и она уже доказала это, — ответил Лукулл, очень недовольный их протестом.

— Нет дороги, — продолжал Силий.

— Тогда мы проведем ее, — упорствовал Лукулл.

— Только не через эти скалы. Мы не будем этого делать, — сказал Корнифиции. — Я знаю, потому что мои люди уже пытались. Из чего бы эти скалы ни состояли, они тверже, чем наши киркомотыги.

— Тогда мы просто перевалим через них, — резко сказал Лукулл.

Он не сдавался. Истекал третий месяц похода. Он должен достичь Артаксаты. Поэтому его маленькая армия шагала дальше. Она подошла к лавовому полю, когда-то в далеком прошлом изрезанному внутренним морем. И задрожала от страха, потому что все скалы были покрыты кроваво-красным лишайником. Идти было трудно. Казалось, муравьи тащатся через поле, покрытое осколками. А скалы резали, оставляли ссадины, синяки, скалы жестоко наказывали людей. Вокруг не было ни единой тропинки. Со всех сторон на горизонте виднелись снежные горы, иногда ближе, иногда дальше, но постоянно в поле зрения, не обещая людям передышки.

Когда римляне отошли немного на север от Тоспитского озера, Клодий решил, что ему наплевать, что скажет или сделает Лукулл. Он пойдет с Силием. И когда (узнав от Секстилия, что Клодий покинул штаб и присоединился к центуриону) военачальник приказал ему вернуться в первые ряды отряда, Клодий отказался.

— Передай моему зятю, — сказал он трибуну, посланному за ним, — что я счастлив быть там, где нахожусь сейчас. Если он хочет, чтобы я топал впереди, ему придется заковать меня в кандалы.

Ответ этот Лукулл предпочел проигнорировать. По правде говоря, штаб полководца был очень рад отделаться от этого вечно недовольного смутьяна Клодия. Но еще никто не подозревал участия Клодия в бунте киликийских легионов. И поскольку фимбрийцы ограничились официальным протестом, объявленным их центурионами, никто не подозревал о назревающем мятеже фимбрийцев.

Вероятно, мятежа и не было бы, если бы не гора Арарат. Пятьдесят миль через поля лавы армия преодолела с трудом, затем снова вышла на траву. О счастье! Но с востока на запад их путь пересекала гора, подобной которой никто никогда не видел. Восемнадцать тысяч футов твердого снега. Самая красивая и ужасающая гора в мире, со второй вершиной на западе, пониже, но не менее страшной.

Фимбрийцы сложили щиты, пики, осмотрелись. И заплакали.

На этот раз депутацию к полководцу возглавил Клодий.

— Мы наотрез отказываемся идти дальше. Мы не сделаем больше ни шагу, — объявил он бесстрашно.

Силий и Корнифиций, стоя позади него, согласно кивали.

Как только Лукулл увидел входящего в палатку Богитара, он понял, что потерпел поражение. Богитар возглавлял галатийскую конницу. Это был человек, в чьей преданности полководец не сомневался.

— Ты думаешь так же, Богитар? — спросил Лукулл.

— Да, Луций Лициний. Мои лошади не в силах перейти такую гору после скал. Их ноги изрезаны до сухожилий. Они снашивают подковы быстрее, чем мои кузнецы могут сделать новые, и у меня кончается сталь. Не говоря уже о том, что с тех пор, как мы покинули Тигранокерт, наш запас угля не пополнялся, так что у меня и угля не осталось. Мы пошли бы за тобой до Гадеса, Луций Лициний, но на ту гору мы не пойдем, — ответил Богитар.

— Благодарю тебя, Богитар, — сказал Лукулл. — Можешь идти. И вы, фимбрийцы, тоже можете идти. Я хочу поговорить с Публием Клодием.

— Значит ли это, что мы возвращаемся? — подозрительно спросил Силий.

— Не возвращаемся, Марк Силий, если ты не хочешь повторить путь через скалы. Мы повернем на запад к реке Арсаний и найдем зерно.

Богитар уже удалился. Два центуриона последовали за ним, оставив Лукулла наедине с Клодием.

— Насколько ты замешан во всем этом? — спросил Лукулл.

Ясноглазый и веселый, Клодий презрительно смерил полководца взглядом. Какой у него усталый вид! Теперь нетрудно поверить, что ему пятьдесят. И из взгляда что-то исчезло, тот холод, который помогал ему пройти через любые испытания. Клодий увидел налет усталости, а за ним — и сознание поражения.

— Какое отношение имею я ко всему этому? — переспросил Клодий и засмеялся. — Самое прямое, дорогой мой Лукулл! Неужели ты действительно думаешь, что те парни настолько дальновидны или до такой степени наглы? Это все я, и никто другой.

— Киликийские легионы, — медленно проговорил Лукулл.

— И они тоже. Моя работа, — похвастался Клодий, перекатываясь с пяток на носки. — Полагаю, после этого ты не захочешь меня видеть, поэтому я уеду. К тому времени, как я попаду в Тарс, мой зять Рекс должен уже находиться там.

— Ты никуда не поедешь. Ты вернешься к своим фимбрийцам, — сказал Лукулл и мрачно улыбнулся. — Я твой командир с проконсульским империем. Я послан Римом воевать с Митридатом и Тиграном. Я не отпускаю тебя, а без моего разрешения ты не можешь уехать. Ты останешься со мной до тех пор, пока меня не начнет рвать от одного взгляда на тебя.

Это был совершенно не тот ответ, которого ожидал Клодий. Он с яростью посмотрел на Лукулла и бросился вон.

Даже повернув на запад, они не избежали снега и холодных ветров, ибо сезон кампаний закончился. Все отпущенное ему время Лукулл потратил на то, чтобы добраться до Арарата, удалившись от Тигранокерта не далее двухсот миль, если смотреть по прямой. Когда он дошел до реки Арсаний, самого большого из северных притоков Евфрата, он обнаружил, что зерновые уже собраны, а немногочисленное местное население попряталось в своих пещерных жилищах, высеченных в туфовых скалах, забрав все имевшееся продовольствие. Хоть Лукулл и был побежден собственным войском, он очень хорошо знал, что такое превратности судьбы. Он не собирался останавливаться здесь, где Митридат и Тигран запросто могли отыскать его после наступления весны.

Он направился в Тигранокерт, где оставались запасы и друзья. Но если фимбрийцы надеялись провести зиму там, то скоро они разочаровались. Город был спокоен. Казалось, его вполне удовлетворял человек, которого Лукулл оставил вместо себя, — Луций Фанний. Забрав зерно и другие продукты, Лукулл двинулся на юг, чтобы осадить город Нисибис, расположенный на реке Мигдоний, на более сухой, ровной местности.

Нисибис пал в ноябрьскую темную и дождливую ночь. Трофеи оказались огромными. Можно было наконец-то хорошо пожить. Ликующие фимбрийцы поселились вместе с Клодием как со своим талисманом удачи, чтобы провести замечательную зиму без этого страшного кровавого снега на вершинах гор. Но не прошло и месяца, как появился Луций Фанний и объявил, что Тигранокерт опять в руках царя Тиграна. В знак благодарности за то, что Клодий принес им удачу, фимбрийцы украсили его плющом и пронесли на плечах по рыночной площади Нисибиса. Здесь они находились в безопасности, избежав осады Тигранокерта.

В апреле, когда зима уже кончалась и Лукулла утешала мысль о предстоящей новой кампании против Тиграна, он вдруг узнал, что у него отобрали все, оставив лишь титул командующего в войне против двух царей. Всадники использовали Плебейское собрание, чтобы отнять у него его последние две провинции — Вифинию и Понт, а потом и его четыре легиона. Фимбрийцам наконец позволили вернуться домой, а киликийские войска надлежало передать Манию Ацилию Глабриону, новому губернатору Вифинии-Понта. Командующий в войне против двух царей не имел войска для продолжения этой войны. У него остался лишь его империй.

И Лукулл решил не сообщать фимбрийцам об их полной реабилитации и о разрешении вернуться домой. Не будут знать — не будут волноваться. Но конечно, фимбрийцы узнали об освобождении. Клодий перехватил официальную почту и прочитал письма еще до Лукулла. Почти сразу же пришли письма и из Понта, информирующие о нападении царя Митридата. Ну что ж, в конце концов, Глабрион не получит киликийских легионов. Они были уничтожены в Зеле.

Когда Лукулл приказал войскам выступать по направлению к Понту, Клодий пришел к Лукуллу.

— Армия отказывается покидать Нисибис, — объявил он.

— Армия пойдет к Понту, Публий Клодий, чтобы спасти своих соотечественников, кто еще жив, — отрезал Лукулл.

— Но ты больше не можешь командовать этой армией! — радостно воскликнул сияющий Клодий. — Фимбрийцы закончили военную службу, они могут возвратиться домой, как только ты выдашь им демобилизационные документы. И ты это сделаешь здесь, в Нисибисе. Так ты не сможешь обмануть их при дележе трофеев Нисибиса.

В этот момент Лукулл понял все. Он тяжело задышал, зубы его обнажились в оскале. Он двинулся на Клодия, в глазах командующего горела ненависть, способная убить. Клодий метнулся к столу и загородился им, стараясь находиться к двери ближе, чем Лукулл.

— Не тронь меня! — взвизгнул он. — Дотронешься — и они разорвут тебя на части!

Лукулл остановился.

— Неужели они так тебя любят? — спросил он, не в силах поверить в то, что такие грубые невежды, как Силий и остальные фимбрийские центурионы, могли оказаться настолько доверчивыми.

— Они умрут за меня. Я — Друг Солдат.

— Ты — проститутка, Клодий! Ты готов продаться самому опустившемуся человеку на свете, если это будет означать, что тебя полюбят, — выговорил Лукулл с явным презрением.

Почему именно в этот момент, в момент дикой ярости, пришло ему в голову то, что он сказал, Клодий впоследствии понять не мог. Но мысль эта возникла у него в голове, и он весело, злорадно выпалил:

— Я — проститутка? Не больше, чем твоя жена, Лукулл! Моя дорогая сестренка Клодилла, которую я люблю так же сильно, как ненавижу тебя! Но она — проститутка, Лукулл. Наверное, поэтому я так сильно люблю ее. Думаешь, ты был у нее первым, когда в пятнадцать лет она вышла за тебя замуж? Лукулл-педераст, растлитель малолетних девочек и мальчиков! Думал, ты был первым у Клодиллы? Нет, не был! — кричал Клодий с пеной у рта.

Лукулл посерел.

— Что ты хочешь сказать? — прошептал он.

— Я хочу сказать, что первым у нее был я! Я, а не ты, знатный и могущественный Луций Лициний Лукулл! Я был у нее первый, и задолго до тебя! И у меня Клодилла была первая. Мы любили спать вместе. Но мы не только спали. Мы много играли, Лукулл, и наша игра взрослела по мере того, как взрослел я. Я имел обеих сестер, и имел их сотни раз. Я погружал в них свои пальцы и играл с чем-то, что там у них внутри. Я сосал их, хватал зубами. Я проделывал с ними такое, чего ты и вообразить не можешь! И знаешь что? Клодилла считает тебя никудышным заменителем своего маленького братца!

Стоявший около стола стул разделял Клодия и мужа Клодиллы. Из Лукулла, казалось, уходила жизнь. Он рухнул на стул. Он задыхался.

— Я отпускаю тебя, Друг Солдат, потому что пришло время, когда от твоего вида меня вот-вот вырвет. Будь ты проклят! Уезжай к Рексу в Киликию!

После слезного прощания с Силием и Корнифицием Клодий уехал. Конечно, фимбрийские центурионы нагрузили своего друга подарками. Некоторые из них были очень дорогими, но все полезными. Он отправлялся в путь на красивой низкорослой лошадке. Свита его слуг тоже ехала на лошадях. За ними следовали несколько десятков мулов, нагруженных трофеями. Считая предстоящий путь вполне безопасным, Клодий отклонил предложение Силия взять эскорт.

Все шло хорошо, пока Клодий не перешел Евфрат у Зевгмы, направляясь в Киликию Педию и далее в Тарс. Между ним и ровными, плодородными речными равнинами Киликии Педии лежали Аманские горы — небольшой горный хребет, пустячный по сравнению с массивами, которые недавно преодолевал Клодий. О, эти горы вызывали у него лишь презрение, пока банда арабских разбойников не подстерегла его в сухом узком ущелье и не забрала у него все подарки, мешки с деньгами и красивых лошадок. Клодий закончил свое путешествие один, верхом на муле. Но арабы (которым он показался ужасно забавным) дали ему достаточно монет, чтобы добраться до Тарса.

И в Тарсе он узнал, что его зять еще не прибыл! Клодий занял несколько комнат в губернаторском дворце и прежде всего пересмотрел свой список тех, кого он ненавидел: Катилина, Цицерон, Фабия, Лукулл — и теперь арабы. Арабы тоже заплатят.

В конце квинтилия Квинт Марций Рекс и его три новых легиона явились в Тарс. Зять Клодия ехал с Глабрионом до Геллеспонта, затем он решил идти через Анатолию, а не плыть вдоль берега, кишащего пиратами. Рекс рассказал Клодию, что в Ликаонии он получил письмо от Лукулла с просьбой о помощи. После отъезда Клодия Лукуллу удалось убедить фимбрийцев идти к Понту. В Талавре Лукулл был атакован Митридатом, зятем Тиграна, и узнал, что оба царя быстро приближаются к нему.

— Поверишь ли, у него хватило смелости послать ко мне за помощью! — воскликнул Рекс.

— Он — твой свояк, — насмешливо заметил Клодий.

— Он — persona non grata в Риме, так что, естественно, я отказал. Он, думаю, послал еще к Глабриону, но наверняка и там ему отказали. Последнее, что я слышал: он отступил с намерением вернуться в Нисибис.

— Туда он не дошел, — сообщил Клодий, лучше информированный о финале марша Лукулла, нежели о событиях в Талавре. — Когда он добрался до переправы у Самосаты, фимбрийцы внезапно остановились. Последнее, что мы слышали в Тарсе: он сейчас направляется в Каппадокию, а оттуда хочет попасть в Пергам.

Конечно, Клодий узнал, прочитав по обыкновению почту Лукулла, что Помпей Великий получил неограниченный империй, дабы очистить от пиратов Внутреннее море, поэтому он не стал больше ничего говорить о Лукулле и перешел к Помпею.

— И что ты должен сделать, чтобы помочь противному Помпею Магну избавить море от морских разбойников? — спросил Клодий.

Квинт Марций Рекс фыркнул:

— Кажется, ничего. В Киликийских водах командует брат нашего общего зятя Целера, твой кузен Непот, едва достигший сенаторского возраста. Я должен управлять моей провинцией и держаться в стороне.

— Скажите пожалуйста! — ахнул Клодий, предчувствуя неприятности.

— Вот именно, — высокомерно согласился Рекс.

— Я не видел Непота в Тарсе.

— Увидишь. Со временем. Флоты для него готовы. Кажется, Киликия — конечный пункт кампании Помпея.

— Тогда я думаю, — сказал Клодий, — что мы должны немного поработать в водах Киликии, прежде чем Непот попадет туда. Согласен?

— Каким образом? — осведомился муж Клавдии, знавший Клодия, но все еще остававшийся в неведении относительно его способности приносить несчастья. Недостатки, которые Рекс замечал в Клодий, он считал просто юношеской глупостью.

— Я мог бы вывести небольшой флот и выступить против пиратов от твоего имени, — сказал Клодий.

— Ну…

— Ой, да не тяни ты!

— Я не вижу в этом ничего плохого, — нерешительно проговорил Рекс.

— Пожалуйста, позволь мне!

— Ну хорошо. Но не трогай никого, кроме пиратов!

— Не буду. Обещаю, не буду, — сказал Клодий, уже предвкушая пиратские богатства, которыми он восполнит то, что потерял из-за тех противных разбойников в горах Аман.

Через восемь дней флотоводец Клодий отправился в плавание во главе флотилии из десяти палубных бирем с хорошими командами. Ни Рекс, ни Клодий не подумали, что Метеллу Непоту они понадобятся, когда тот вернется в Тарс.

Клодий не учел того факта, что метла Помпея мела очень энергично и воды у берегов Кипра и Киликии Трахеи (самый западный край этой провинции, где множество пиратов имели свои базы) кишели бегущими разбойничьими флотами значительно большего размера, нежели десять бирем. Клодий не пробыл на море и пяти дней, когда показался один такой флот. Пират окружил флотилию Клодия и захватил ее. Вместе с самим Публием Клодием, флотоводцем на час.

И погнали Клодия на базу на Кипре, недалеко от Пафоса, столицы и резиденции его регента, Птолемея Кипрского. Конечно, Клодий слышал историю о Цезаре и его пиратах и считал ее блестящей. Ну, если Цезарь мог проделать такое, то сможет и Публий Клодий! Начал он с того, что громко сообщил захватившим его пиратам, что его выкуп должен составлять десять талантов, а не два, положенных по пиратской шкале для выкупа молодого аристократа. И пираты, которые знали об истории Цезаря больше, чем Клодий, торжественно согласились на выкуп в десять талантов.

— Кто будет платить за меня? — с важным видом поинтересовался Клодий.

— В этих водах — Птолемей Кипрский, — ответили ему.

Он попытался играть роль Цезаря, прохаживаясь по базе пиратов. Но ему недоставало физической выразительности. Его громкие бахвальства и угрозы выглядели нелепо и вызывали смех. Он знал, что захватившие Цезаря пираты тоже смеялись, но у него хватило ума понять, что этот сброд отказывается ему верить. И это несмотря на то, что пираты знали: Цезарь все-таки выполнил свое обещание и распял разбойников. Поэтому Клодий быстро отказался от чужой тактики. Вместо этого он стал делать то, чего никто не умел вытворять лучше: он принялся привлекать на свою сторону простой люд и мутить воду. И без сомнения, это ему удалось бы, если бы пираты-главари — все десять — не узнали о происходящем. Они бросили Клодия в камеру и не пускали к нему никого, кроме крыс, которые старались украсть у узника хлеб и воду.

Захватили Клодия в начале секстилия, а уже на шестнадцатый день он оказался в тюрьме. И в этой камере жил со своими компаньонами-крысами три месяца. Наконец его выпустили, но лишь потому, что метла Помпея неотвратимо приближалась, и пиратскому поселению оставалось только рассеяться. И еще Клодий узнал, что Птолемей Кипрский, услышав, в какую сумму Клодий оценил себя, весело засмеялся и послал только два таланта. Вот все, чего стоит Публий Клодий, сказал Птолемей Кипрский. И это все, что он, Птолемей, может заплатить за него.

При обычных обстоятельствах пираты убили бы Клодия, но Помпей и Метелл Непот были слишком близко, чтобы рисковать, совершая убийство. Среди пиратов прошел слух, будто их захват не означает, что они будут распяты, и будто Помпей предпочитает быть милосердным. Так что когда флот пиратов и множество их приспешников покинули базу, Публия Клодия просто бросили. Через несколько дней один из флотов Метелла Непота проплывал мимо. Публия Клодия спасли и возвратили в Тарс, к Квинту Марцию Рексу.

Первое, что он сделал после того, как принял ванну и плотно поел, — вновь пополнил свой список: Катилина, Цицерон, Фабия, Лукулл, арабы — и Птолемей Кипрский. Рано или поздно все они будут грызть землю. И безразлично, когда это произойдет и сколько ему придется ждать. Месть — это такая сладкая перспектива, что время не имеет значения. Единственное, что было важно для Клодия, — это произойдет. Обязательно.

Он нашел Квинта Марция Рекса в мрачном настроении. Но не из-за неудачи Клодия. Для Рекса это было его собственное поражение. Помпей и Метелл Непот совершенно затмили его. Они реквизировали его флот и оставили Рекса без дела в Тарсе. Война с пиратами практически закончилась, уцелевшие остатки ушли в другие места.

— Я понимаю, — сказал разгневанный Рекс Клодию, — что после того, как он прошелся по провинции Азия, он должен был явиться сюда, в Киликию. Проверить боевой порядок, как он выразился.

— Помпей или Метелл Непот? — уточнил изумленный Клодий.

— Помпей, конечно! И поскольку его империй превышает мой даже в моей собственной провинции, мне придется следовать за ним с губкой в одной руке и с ночным горшком в другой!

— Да, перспектива, — протянул Клодий.

— Мне не нужна такая перспектива! — рявкнул Рекс. — Помпей не найдет меня в Киликии. Теперь, когда Тигран не может удержаться нигде юго-западнее Евфрата, я захвачу Сирию. Лукулл хотел посадить на сирийский трон свою марионетку — Антиоха Азиатского, как тот себя называет! Увидим. Сирия находится на территории губернатора Киликии. Значит, я сделаю ее своей территорией.

— А можно мне с тобой? — тут же попросил Клодий.

— Почему бы и нет? — улыбнулся губернатор. — В конце концов, это Аппий Клавдий дошел до исступления, пока ждал в Антиохии, когда его примет Тигран. Думаю, его братца встретят радушно.

Только когда Квинт Марций Рекс прибыл в Антиохию, Клодий понял, что у него появился шанс отомстить кому-то из его списка. Рекс говорил о захвате, но никакой борьбы не произошло. Марионетка Лукулла, Антиох Азиатский бежал, оставив Рекса решать, кто будет царем. И Рекс посадил на трон некоего Филиппа. В Сирии были беспорядки. В этом был повинен Лукулл. Он освободил много тысяч греков, и те ушли к себе домой. Но оказалось, что их дома уже заняты арабами, которых Тигран пригнал из пустыни. Он предоставил арабам рабочие места, освобожденные греками, которых насильно переселили в мидийскую Армению. Для Рекса не имело никакого значения, кто и чем владеет в Антиохии, Зевгме, Самосате, Дамаске. Но для его шурина Клодия это имело огромное значение. Арабы! Он ненавидел арабов!

И Клодий принялся за дело. С одной стороны, он стал нашептывать Рексу о вероломстве арабов, которые узурпировали работу греков и их дома, а с другой — начал наносить визиты всем недовольным влиятельным грекам, кого только мог найти и кто был лишен собственности. В Антиохии, в Зевгме, в Самосате, в Дамаске. Ни один араб не должен оставаться в цивилизованной Сирии, внушал он грекам. Пусть возвращаются в пустыню, на караванные пути, где им и место!

Это была очень успешная кампания. Вскоре во всех сточных канавах от Антиохии до Дамаска и в водах широкого Евфрата стали находить мертвых арабов — они плыли в своих необычных нарядах, пузырем стоявших над ними. Когда к Рексу в Антиохию явилась делегация арабов, разговаривал он с ними довольно резко. Нашептывания Клодия возымели успех.

— Вините царя Тиграна, — сказал Рекс. — Греки живут на плодородных землях Сирии уже шестьсот лет. А до этого там жили финикийцы. Вы — скениты с востока Евфрата, вы не с берегов Нашего моря. Царь Тигран ушел навсегда. В будущем Сирия будет принадлежать Риму.

— Мы это знаем, — сказал глава делегации, молодой араб-скенит, который назвал себя Абгаром. Рекс не знал, что это было не имя, а наследственный титул царя скенитов. — Мы просим только одного: чтобы новый хозяин Сирии отдал нам то, что стало нашим. Мы не просили, чтобы нас пригнали сюда, назначили сборщиками налогов по всему Евфрату или поселили в Дамаске. Нас тоже вырвали из наших родных мест, и наша судьба более жестока, чем судьба греков.

Квинт Марций Рекс слушал их с надменным видом.

— Не понимаю почему.

— Великий губернатор, грекам жилось превосходно. К ним хорошо относились, им хорошо платили в Тигранокерте, в Нисибисе, в Амиде, в Сингаре — везде. Но мы пришли из суровой, бесплодной страны песков. У нас был единственный способ не замерзнуть по ночам — спать среди овец, согреваясь их телами, или перед дымящим костром, где горело старое колесо и сухой кизяк. Нас переселили двадцать лет назад. Теперь мы увидели, как растет трава. Мы каждый день едим вкусный пшеничный хлеб. Мы пьем чистую воду. Мы получаем удовольствие от купания. Мы спим на постелях, мы научились говорить по-гречески. Отправить нас обратно в пустыню — ненужная жестокость. Здесь, в Сирии, хватит всем и места, и средств к существованию! Позволь нам остаться — вот все, чего мы просим. И пусть те греки, которые преследуют нас, знают, что ты, великий губернатор, не смиришься с варварством, недостойным любого человека, называющего себя греком, — произнес Абгар с достоинством.

— Я действительно ничем не могу вам помочь, — равнодушно отозвался Рекс. — Я не отдавал приказов грузить вас всех на корабли и отправлять обратно в пустыню. Но я хочу, чтобы в Сирии наступил мир. Предлагаю вам найти самого ярого смутьяна-грека и начать переговоры.

Абгар и другие члены делегации последовали этому совету. Но сам Абгар не забыл двуличности римлян и их потворства истреблению его народа. Чем искать зачинщиков-греков, арабы прежде всего организовали хорошо защищенные группы, а потом постарались найти источник растущего недовольства среди греков. Ибо ходили слухи, что настоящий виновник всего — не грек, а римлянин.

Узнав, что это Публий Клодий, они также выяснили: этот молодой человек является шурином губернатора, происходит из старейшего и влиятельного рода и приходится кузеном по браку победителю пиратов Гнею Помпею Магну. Поэтому его нельзя было просто убить. Сохранить подобный секрет можно в песках пустыни, но только не в Антиохии. Кто-нибудь вынюхает и все расскажет.

— Мы не будем его убивать, — решил Абгар. — Мы преподадим ему хороший урок.

Дальнейшие справки показали, что Публий Клодий был действительно очень странным римским аристократом. Он жил, оказывается, в обычном доме, среди трущоб Антиохии, и часто посещал такие места, которых нормальный римский аристократ обычно избегает. И это, конечно, делало его доступным. И Абгар нанес удар.

Связанного, с кляпом во рту, с завязанными глазами, Публия Клодия принесли в комнату без окон, без фресок или украшений. Эта комната ничем не отличалась от полумиллиона других таких же в Антиохии. Публий Клодий ничего не мог видеть, кроме краткого момента, когда с его глаз сняли повязку и вынули кляп изо рта, чтобы тут же надеть на голову мешок. Голые стены, смуглые руки — вот все, что ему удалось разглядеть, прежде чем наступила полная темнота. Сквозь грубую ткань мешка он сумел различить лишь смутные очертания людей, и ничего более.

Сердце его забилось чаще, чем у птицы. Его прошиб пот. Дыхание сделалось прерывистым, он стал задыхаться. Никогда в жизни Клодий не испытывал такого ужаса. Он был уверен, что его ожидает смерть. Но от чьих рук?

Он услышал голос. Говорили на греческом с арабским акцентом. И Клодий понял, что уж теперь-то он непременно умрет.

— Публий Клодий из благородной семьи Клавдия Пульхра, — проговорил голос, — мы очень хотели бы убить тебя, но понимаем, что это невозможно. Если ты после освобождения не будешь мстить нам за то, что сегодня произойдет, ты останешься жив. Если же ты все-таки попытаешься отыграться, мы поймем, что ничего не потеряем, убив тебя. И клянусь всеми нашими богами, что мы убьем тебя! Будь благоразумен и покинь Сирию, когда мы тебя освободим, и никогда сюда не возвращайся!

— Что вы сделаете? — смог выговорить Клодий, считая, что его ждет пытка или порка.

— Ну ясно, Публий Клодий, — ответил голос с явным удовольствием, — мы собираемся сделать тебя одним из нас. Мы сделаем из тебя араба!

Чьи-то руки приподняли подол его туники (в Антиохии Клодий не носил тогу, она мешала стилю его жизни) и сняли с него набедренную повязку, которую римляне надевают, когда выходят из дому, одетые только в туники. Он сопротивлялся, ничего не понимая, но множество рук подняли его, уложили на что-то плоское и жесткое и стали держать за руки и за ноги.

— Не сопротивляйся, Публий Клодий, — весело сказал голос. — Не часто нашему жрецу приходится трудиться над таким большим, поэтому работать будет легко. Но если ты двинешься, он может отрезать больше, чем полагается.

Чужие пальцы взяли его пенис, вытянули его… Что происходит?! Сначала Клодий подумал о кастрации. От страха он обмочился и обгадился, вызвав хохот присутствующих. После этого он лежал неподвижно, но визжал, кричал, лепетал, выл. Где он, если им не приходится затыкать ему рот?

Они не кастрировали его, хотя то, что они проделали, было ужасно больно. Боль пронизывала его до самого кончика пениса.

— Вот и все, — сказал голос. — Ты хороший мальчик, Публий Клодий! Теперь ты навсегда — один из нас. У тебя быстро все заживет, если ты несколько дней не будешь совать свой фитиль во что-нибудь нехорошее.

На него опять надели набедренную повязку, испачканную экскрементами, поправили тунику — и Клодий выключился. Потом он так и не узнал, то ли его ударили по голове, то ли он сам потерял сознание.

Проснулся он в своем доме, на своей кровати, с больной головой и чем-то очень болезненным между ног. Эта боль была первым, что он ощутил, прежде чем вспомнить, что с ним произошло. Сразу забыв о боли, он вскочил с кровати и, ахнув от ужаса, опустил руку к пенису, чтобы проверить — вдруг там ничего больше нет? Казалось, все на месте, только что-то странное багрово блестело между засохшими полосками крови. Что-то, что он обычно видел во время эрекции. И даже сейчас он еще не понял. Хотя он слышал об этом и знал, что только евреи и египтяне делают это, но прежде не видел ни одного еврея, ни одного египтянина. Очень медленно к нему приходило понимание. И когда Публий Клодий наконец понял, он заплакал. У арабов тоже это принято, раз они сказали, что теперь он — один из них. Они обрезали его, они отрезали ему крайнюю плоть!

Публий Клодий отплыл в Тарс. Море наконец было свободно от пиратов благодаря Помпею Магну. В Тарсе он сел на корабль, идущий к Родосу. Из Родоса он отправился в Афины. К тому времени у него так все великолепно зажило, что он вспоминал о том, что с ним сделали арабы, только когда мочился. Была осень, но Клодий преодолел все шторма Эгейского моря и сошел на землю в Афинах. Оттуда он поехал в Патры, потом в Тарент — и понял, что он почти дома. Он, обрезанный римлянин.

Путь по Аппиевой дороге переживался Клодием тяжелее всего, ибо он понял, насколько умно поступили с ним арабы. Он никому не посмеет показать свой пенис. Если кто-нибудь увидит это, позорная история сразу сделается достоянием общественности и Клодий превратится в посмешище, в объект шуточек и веселья. И он никогда не сможет отрицать случившегося. Он сможет справлять нужду в Риме, только если научится терпеть, пока не обеспечит себе уединение. А женщины?! Все это в прошлом. Никогда больше не сможет он развлекаться в объятиях женщины, если только не купит какую-нибудь незнакомую, не использует ее в темноте и в темноте же не выгонит вон.

В начале февраля Публий Клодий приехал домой — в дом большого брата Аппия Клавдия на Палатине, который тот купил на деньги жены. Когда Клодий вошел, при виде его большой брат Аппий разрыдался, настолько тот выглядел усталым и повзрослевшим. Самый младший в семье возмужал, и, без сомнения, это далось ему нелегко. Естественно, Клодий тоже заплакал, так что прошло некоторое время, прежде чем он смог поведать брату о своих злоключениях. После трех лет на Востоке он возвратился еще беднее, чем был. Чтобы добраться до Рима, он вынужден был занять деньги у Квинта Марция Рекса, которому что-то очень не понравилось: то ли рассказ, то ли необъяснимый отъезд, то ли банкротство Клодия.

— У меня было так много всякого добра, — печалился Клодий, — двести тысяч наличными, драгоценности, золотая посуда, лошади, которых я мог бы продать в Риме за пятьдесят тысяч каждую, — и ничего этого нет! Все это украла кучка грязных, вонючих арабов!

Большой брат Аппий похлопал Клодия по плечу. Он был поражен количеством перечисленных трофеев. Он и половины этого не получил от Лукулла! Но конечно, Аппий ничего не знал об отношениях Клодия с фимбрийскими центурионами и о том, каким способом была приобретена большая часть Клодиева улова. Сам Аппий Клавдий теперь заседал в Сенате, и жизнь его была свободна от забот — как дома, так и в политике. Его служба квестором в Брундизии и Таренте получила высокую оценку — хороший старт для большой карьеры, как он считал. У него имелась для Клодия грандиозная новость, которую он сообщил младшему брату тотчас, как только улеглись эмоции от встречи.

— Не печалься по поводу отсутствия денег, мой дорогой братец, — успокоил его Аппий Клавдий. — Больше ты никогда не будешь безденежным.

— Не буду? Что ты хочешь сказать? — изумился Клодий.

— Ко мне приходили с предложением брака для тебя. И какого брака! За всю мою жизнь я и мечтать не мог о таком. Я бы даже и не посмотрел в том направлении, разве что Аполлон явился бы ко мне во сне. Но Аполлона не потребовалось. Публий, это чудесно! Невероятно!

Когда Клодий побелел от этой чудесной новости, Аппий Клавдий объяснил реакцию брата потрясением от такого счастья, но никак не ужасом.

— Кто? — смог выговорить Клодий. — И почему я?

— Фульвия! — крикнул Аппий. — Фульвия! Наследница Гракхов и Фульвиев, дочь Семпронии, единственного ребенка Гая Гракха, правнучка Корнелии, матери Гракхов, родственница Эмилиев, Корнелиев Сципионов!

— Фульвия? Я знаю ее? — спросил ошеломленный Клодий.

— Наверное, ты не замечал ее. Но она тебя заметила. Это случилось, когда ты обвинял в суде весталок. Тогда ей было не более десяти лет. А теперь ей восемнадцать.

— О боги! Семпрония и Фульвий Бамбалион — самая непохожая на других пара в Риме! Они могли выбрать любого. Но почему меня?

— Ты лучше поймешь, когда увидишь Фульвию, — ухмыльнулся Аппий Клавдий. — Недаром она — внучка Гая Гракха! Даже римский легион не сможет заставить Фульвию сделать то, чего она не хочет. Фульвия выбрала тебя сама.

— Кто унаследует все деньги? — спросил Клодий, начиная приходить в себя. К нему возвращалась надежда на то, что ему удастся сорвать эту изумительную сливу так, чтобы она упала прямо на него. Обрезанного…

— Фульвия — наследница всего. Состояние больше, чем у Марка Красса.

— Но lex Voconia… Женщина не может наследовать!

— Дорогой мой Публий, конечно может! — уверил Аппий Клавдий. — Корнелия, мать Гракхов, обеспечила для Семпронии сенаторское освобождение от lex Voconia, а Семпрония и Фульвий Бамбалион добыли такое же освобождение для Фульвии. Почему, ты думаешь, Гай Корнелий, плебейский трибун, так старался лишить Сенат права освобождать некоторых граждан от исполнения законов? Больше всего он был недоволен тем, что Семпрония и Фульвий Бамбалион просили Сенат разрешить Фульвии быть наследницей семейного имущества.

— Да? — переспросил Клодий, все больше поражаясь.

— Ну конечно! Ты же находился на Востоке, когда это происходило, и был слишком занят, чтобы обращать внимание на наш ничтожный Рим, — сказал Аппий Клавдий, глупо улыбаясь. — Это происходило два года назад.

— Значит, Фульвия — богатая наследница, — медленно проговорил Клодий.

— Да, Фульвия получает огромное состояние. А ты, дорогой братец, получаешь Фульвию!

Но сумеет ли он получить Фульвию? На следующее утро Клодий тщательно оделся, правильно задрапировал тогу, причесал волосы, чисто побрился и отправился в дом Семпронии и ее мужа, последнего члена той самой семьи Фульвиев, которая так горячо поддерживала Гая Семпрония Гракха. Когда пожилой управляющий проводил гостя в атрий, Клодий увидел не особенно большой или дорогой дом. Этот дом не был даже красивым. И располагался не в лучшей части Карин. Храм богини Теллус (выцветшее старое строение, которому милосердно позволено было разрушаться) заслонял от него вид на Авентинский холм, а инсулы Эсквилина находились всего через две улицы.

Марк Фульвий Бамбалион, как сообщил Клодию управляющий, нездоров. Его примет госпожа Семпрония. Хорошо зная поговорку, что все женщины похожи на своих матерей, Клодий почувствовал, что сердце его упало при виде знаменитой и неуловимой Семпронии, типичной представительницы рода Корнелиев, пухлой и домашней. Она родилась незадолго до самоубийства Гая Семпрония Гракха. Единственный выживший ребенок из той несчастной семьи, она была отдана в жены — как долг чести — единственному выжившему ребенку Фульвиев, союзников Гая Гракха, ибо в результате той напрасной революции те потеряли все. Семпрония и Фульвий поженились во время четвертого консульства Гая Мария, и, пока Фульвий (который предпочел взять новое прозвище Бамбалион — «Заика») старался сколотить новое состояние, его жена старалась стать незаметной. И в этом она настолько преуспела, что ее не смогла заметить даже Юнона Луцина, поэтому она оставалась бесплодной. Но на тридцать девятом году Семпрония посетила Луперкалию (праздник в честь Луперка — божества стад). И ей повезло. До нее дотронулись куском свежесодранной козлиной шкуры, когда жрецы коллегии танцевали и бегали голые по городу. Это было верное средство от бесплодия. Исцелило оно и Семпронию. Через девять месяцев она родила Фульвию, своего единственного ребенка.

— Публий Клодий, добро пожаловать, — приветствовала она посетителя, указывая тому на кресло.

— Госпожа Семпрония, это большая честь для меня, — отозвался Клодий, стараясь показать себя с лучшей стороны.

— Думаю, Аппий Клавдий уже сообщил тебе новость? — спросила будущая теща с совершенно непроницаемым лицом, оценивая Клодия взглядом.

— Да.

— Ты хочешь жениться на моей дочери?

— Об этом я и мечтать не смел.

— О чем? О деньгах или о браке?

— И о том, и о другом, — признал он, решив, что не стоит лукавить: никто не знал лучше, чем Семпрония, что он никогда не видел ее дочери.

Она кивнула, довольная его ответом.

— Это, конечно, не тот брак, который я выбрала бы для нее, да и Марк Фульвий не в восторге, — вздохнула Семпрония, пожав плечами. — Однако Фульвия недаром внучка Гая Гракха. Во мне нет той стойкости духа, которой обладали все Гракхи. Муж мой тоже не унаследовал подобного качества от Фульвиев. И это, наверное, разгневало богов. Поэтому Фульвия взяла себе все то, чего не досталось нам с мужем. Я не знаю, почему она вдруг заинтересовалась тобой, Публий Клодий, но это так. И произошло это восемь лет назад. Именно тогда она приняла решение выйти замуж только за тебя, и больше ни за кого. И до сих пор своего решения не изменила. Ни Марк Фульвий, ни я не можем с ней справиться. Она сильнее нас. Если ты возьмешь ее, она — твоя.

— Конечно, он возьмет меня! — проговорил молодой голос с порога, выходящего в сад перистиля.

Вошла Фульвия. Вернее, не вошла, а вбежала. Это было в ее характере. Она просто бросалась на то, чего хотела, не тратя времени на раздумья.

К удивлению Клодия, Семпрония немедленно встала и ушла. Оставила дочь наедине с ним? Насколько же твердый характер был у Фульвий?

Клодий не мог выговорить ни слова. Он только смотрел. Фульвия была красавицей! Глаза — синие, волосы странно пестрые, бледно-каштановые, рот красиво очерчен, нос орлиный. Девушка была почти одинакового с ним роста, с пышной фигурой. Необычная. Совсем не такая, как все. В знаменитых семьях Рима таких не попадалось. Откуда она появилась? Конечно, он знал историю Семпронии о ее посещении Луперкалии и теперь подумал, что Фульвия — гостья из иного мира.

— Ну, и что ты скажешь? — строго спросило это необычное существо, усаживаясь в кресло, в котором только что сидела мать.

— Только то, что у меня перехватило дыхание.

Ответ ей понравился. Она улыбнулась, обнажив прекрасные зубы, крупные, белые и сильные.

— Это хорошо.

— Почему я, Фульвия? — спросил Клодий, сосредоточившись на главной трудности, на своем обрезании.

— Ты — необычный человек, — объяснила она, — и я тоже. Ты живешь чувствами. Я — тоже. Ты все воспринимаешь так, как воспринимал мой дед, Гай Гракх. Я боготворю своих предков! И когда я увидела тебя в суде, как ты сражался против значительно превосходящих тебя сил, против Пупия Пизона, Цицерона и других, насмехавшихся над тобой, мне хотелось их всех убить! Да, мне было только десять лет, но я знала, что нашла своего Гая Гракха.

Клодий никогда не рассматривал себя в сравнении с одним из братьев Гракхов, но Фульвия только что уронила в землю интересное зерно. А что, если он выберет себе сходную карьеру — аристократ-демагог, выступающий в защиту неимущих? Разве это не в точности будет соответствовать тому, чем он занимался до сих пор? Для него это будет легко, ибо у него имеется талант ладить с беднотой, — талант, которого не было у Гракхов!

— Ради тебя я попробую, — сказал он и очаровательно улыбнулся.

У нее перехватило дыхание. Но затем она холодно сказала:

— Я очень ревнива, Публий Клодий. И поэтому со мной тебе будет трудно. Если ты хоть посмотришь на другую женщину, я выцарапаю тебе глаза.

— Я не смогу смотреть на других женщин, — серьезно отозвался он, переходя от комедии к трагедии быстрее, чем актер успевает сменить маски. — На самом деле, Фульвия, может получиться так, что, когда ты узнаешь мою тайну, ты сама не захочешь смотреть на меня.

Она нисколько не смутилась. Наоборот, это ее заинтересовало. Она даже подалась вперед.

— Твою тайну?

— Мою тайну. И это действительно тайна. Я не потребую от тебя клятвы хранить ее, потому что существуют только два типа женщин: те, кто клянутся, а потом все выбалтывают, и те, кто сохраняют тайну, не давая клятвы. Ты, Фульвия, к какому типу женщин принадлежишь?

— Это зависит от тайны, — ответила она, чуть улыбнувшись. — Думаю, я — и та, и другая. Поэтому я не буду клясться. Но, Публий Клодий, я умею быть верной. Если твоя тайна не уронит тебя в моих глазах, я сохраню ее. Я сама выбрала тебя в мужья и останусь верна тебе. Я умру за тебя.

— Не умирай за меня, Фульвия, лучше живи для меня! — крикнул мгновенно влюбившийся Клодий.

— Расскажи мне! — живо потребовала она.

— Пока я был в Сирии с моим зятем Рексом, — начал Клодий, — меня похитили арабы-скениты. Ты знаешь, кто они?

— Нет.

— Это народ из азиатской пустыни. Они захватили все, чем владели греки в Сирии до того, как Тигран переселил греков в Армению. Когда эти греки возвратились домой после падения Тиграна, то оказались разоренными, без работы, без жилья. Арабы-скениты владели всем. Я понял, что это ужасно. Поэтому я стал действовать. Я добивался, чтобы греков восстановили в их исконных правах, а арабов возвратили в пустыню.

— Конечно, — кивнула она. — Это у тебя в характере — бороться за права обездоленных.

— В ответ на это, — с горечью продолжал Клодий, — арабы похитили меня и подвергли такому, чего не может вынести ни один римлянин. Такому позорному и нелепому наказанию, что… Если бы об этом узнали все, я бы не смог больше жить в Риме.

Пока Фульвия обдумывала возможные варианты Клодиева несчастья, в пристальном взгляде синих глаз одна мысль обгоняла другую.

— Что же они могли сделать? — спросила она, совершенно сбитая с толку. — Не изнасилование, не гомосексуализм, не скотоложество… Все эти вещи можно было бы понять и простить.

— Откуда ты знаешь о гомосексуализме, о скотоложестве?

— Я знаю все, Публий Клодий, — самодовольно похвасталась она.

— Нет. Ни то, ни другое, ни третье. Они меня обрезали.

— Что они сделали?!

— Значит, ты знаешь не все.

— Во всяком случае, не это слово. Что оно значит?

— Они отрезали мою крайнюю плоть.

— Твою — что? — переспросила она, обнаруживая глубину своего невежества.

Клодий вздохнул.

— Для римских девственниц было бы лучше, если бы настенная живопись изображала не только Приапа. Ведь эрекция у мужчин не постоянна.

— Это я знаю!

— Но вот чего ты, кажется, не знаешь: когда эрекции нет, утолщение на конце пениса покрыто кожной складкой, которая называется крайней плотью, — принялся объяснять Клодий, обливаясь потом. — Некоторые народы эту плоть обрезают, оставляя утолщение на конце пениса постоянно обнаженным. Такая процедура называется обрезанием. Это делают евреи и египтяне. Оказалось, что и у арабов это принято. Вот что они сделали со мной. Они поставили на мне клеймо изгоя, не-римлянина.

На ее лице отражалась буря эмоций.

— О-о, мой бедный, бедный Клодий! — воскликнула она и смочила губы кончиком языка. — Дай мне посмотреть!

Сама мысль об этом заставила его возбудиться. Клодий вдруг обнаружил, что обрезание не означает импотенцию (судя по постоянной вялости, он считал, что именно такая судьба ждет его после Антиохии). К тому же он обнаружил, что обладает некоторой скромностью.

— Нет, ты никак не можешь посмотреть! — поспешно воскликнул он.

Но Фульвия уже стояла на коленях перед его креслом и раздвигала складки тоги, а потом потянула вверх тунику. Подняла голову, посмотрела на него. В ее взгляде плясали и озорство, и восхищение, и разочарование. Потом она показала рукой на бронзовую лампу, сделанную в форме огромного пениса, из которого высовывался фитиль.

— Ты похож на него, — сказала она и хихикнула. — Я хочу, чтобы он опустился.

Клодий вскочил с кресла, привел в порядок одежду, в панике глядя на дверь — вдруг вернется Семпрония. Но та не пришла. Казалось, никто больше не видел, как дочь хозяев инспектирует то, что должно будет принадлежать ей.

— Чтобы увидеть, как он опустится, ты должна выйти за меня замуж, — сказал он.

— О, дорогой мой Публий Клодий, конечно я выйду за тебя! — воскликнула она, поднимаясь. — Твоя тайна останется тайной. Если это действительно такой позор, ты никогда не сможешь посмотреть на другую женщину, да?

— Я весь твой, — сказал Публий Клодий, вытирая слезы. — Я обожаю тебя, Фульвия! Я боготворю землю, по которой ты ступаешь!

Клодий и Фульвия поженились в конце квинтилия, после выборов. Выборы не обошлись без сюрпризов, начиная с того, что Катилина выдвинул свою кандидатуру на должность консула на будущий год in absentia. Но хотя Катилина задерживался в своей провинции, остальные чиновники из Африки постарались прибыть в Рим до выборов. Не было никаких сомнений, что губернаторство Катилины в Африке отличалось изумительной коррупцией. Африканские землевладельцы, приехавшие в Рим, не делали секрета из того, что собираются обвинить Катилину в вымогательстве, едва только тот вернется в Рим. Поэтому консул, наблюдавший за курульными выборами, Волкатий Тулл, благоразумно отказался зарегистрировать кандидатуру Катилины на том основании, что его собираются обвинить.

Затем разразился еще более крупный скандал. Оказалось, что победившие на выборах новые консулы, Публий Сулла и его близкий друг Публий Автроний, добились победы огромными взятками. Lex Calpurnia Гая Пизона о взятках мог, конечно, быть дырявым сосудом, но улики против Публия Суллы и Автрония были настолько неопровержимы, что ничто не могло спасти виновных. Они быстро признали свою вину и предложили заключить сделку с консулами этого года и с будущими консулами, Луцием Коттой и Луцием Манлием Торкватом. В результате столь тонкого хода обвинения были сняты — в ответ на огромные штрафы и клятву, принесенную обоими, что никто из них никогда снова не будет претендовать на общественную должность. То, что им удалось избежать серьезного наказания, объяснялось оговоркой в законе Гая Пизона о взятках, предусматривающей подобную меру. Луций Котта, который жаждал суда, разозлился, когда трое его коллег проголосовали за то, чтобы подлецы могли сохранить и гражданство, и право жить в Риме, а также большую часть своих огромных состояний.

Все это никоим образом не волновало Клодия, чьей мишенью оставался, как и восемь лет назад, Катилина. Поняв, что наконец-то у него появился шанс отомстить, Клодий убедил африканских истцов назначить его обвинителем Катилины. Замечательно, чудесно! Возмездие настигнет Катилину как раз тогда, когда он, Клодий, женился на самой пленительной девушке в мире! Обе награды сразу — за все беды, что его постигли. К тому же Фульвия оказалась его горячим сторонником и помощником, а не просто скромной женой-домохозяйкой вроде тех женщин, которых предпочитают обыкновенные мужчины.

Сначала Клодий, как безумный, собирал улики и свидетелей. Но процесс Катилины был одним из тех сводящих с ума дел, в которых ничто не делается быстро, от сбора улик до поиска свидетелей. Поездка в Утику или Гадрумет заняла два месяца. К тому же потребовалось несколько раз съездить в Африку. Клодий раздражался, он приходил в ярость, пока наконец Фульвия не сказала:

— Подумай немного, дорогой Публий. Почему бы не потянуть это дело подольше? Если его не закончить к следующему квинтилию, то Катилине не разрешат выставлять свою кандидатуру на консульскую должность на второй год подряд. Ведь так?

Клодий сразу увидел смысл в этом совете и замедлил темп. Он добьется осуждения Катилины, но прежде, чем это произойдет, еще не один раз взойдет на небе полная луна! Блестяще! И у него появилось время подумать о Лукулле, чья карьера заканчивалась крахом. С помощью lex Manilia Лукулл был лишен командования в войне против Митридата и Тиграна. Теперь командующим стал Помпей. Он и Лукулл встретились в Данале, дальней галатийской цитадели, и так крепко поссорились, что Помпей (который до этого не хотел давить Лукулла своим imperium maius) официально издал декрет, объявляющий действия Лукулла незаконными, а потом изгнал его из Азии. После этого Помпей завербовал фимбрийцев. Хотя фимбрийцы могли наконец возвратиться домой, они посчитали, что им неплохо бы послужить в легионах Помпея.

Изгнанный при крайне унизительных для него обстоятельствах, Лукулл сразу отправился в Рим и остановился на Марсовом поле ждать триумфа, на который, он был уверен, Сенат даст согласие. Но плебейский трибун Гай Меммий, сторонник Помпея и его племянник, сказал Палате, что, если она попытается дать согласие на триумф, он внесет в Плебейское собрание законопроект, запрещающий Лукуллу отмечать триумф. Сенат, сказал Меммий, не имеет конституционного права жаловать подобные вещи. Катул, Гортензий и остальные boni сражались с Меммием не на жизнь, а на смерть, но не смогли добиться достаточной поддержки. Большинство в Сенате держалось того мнения, что право разрешать триумф важнее Лукулла. Так зачем же из-за Лукулла вынуждать Меммия создавать ненужный прецедент?

Лукулл не сдавался. Каждый раз, когда Сенат собирался на заседание, он обращался в Палату с просьбой о триумфе. Его любимый брат Варрон Лукулл также конфликтовал с Меммием, который хотел обвинить его в казнокрадстве, совершенном много лет назад. Из всего этого можно было предположить, что Помпей стал злейшим врагом обоих Лукуллов, а заодно и партии «хороших людей». Когда Помпей и Лукулл встретились в Данале, Лукулл обвинил его во вмешательстве с целью приписать себе заслуги в кампании, в которой фактически победил он, Лукулл. Этим он нанес смертельное оскорбление Помпею. Что касается boni, они продолжали твердо возражать против специальных назначений для Великого Человека.

Можно было ожидать, что жена Лукулла, Клодилла, навестит того на его дорогой вилле на Винном холме, за чертой померил, но она не пришла. В двадцать пять лет Клодилла стала женщиной, умудренной жизненным опытом. Она распоряжалась состоянием Лукулла, и никто, кроме большого брата Аппия, не контролировал ее действий. У нее было много любовников и довольно сомнительная репутация.

Через два месяца после возвращения Лукулла Публий Клодий и Фульвия посетили ее, однако отнюдь не с намерением уладить ее отношения с мужем. Наоборот (Фульвия жадно слушала), Клодий рассказал своей младшей сестре то, что говорил Лукуллу в Нисибисе: что он, Клодия и Клодилла делали больше, чем просто спали вместе. Клодилла назвала это грандиозной шуткой.

— Ты хочешь, чтобы он вернулся? — спросил Клодий.

— Кто? Лукулл? — Большие черные глаза сестры гневно сверкнули. — Нет, я не хочу, чтобы он возвращался! Он — старик. Он уже был стариком, когда женился на мне десять лет назад. Он вынужден был прибегать к помощи шпанских мух, чтобы у него что-то шевельнулось!

— Тогда почему бы тебе не пойти на Пинций, не повидать его, не сообщить ему, что ты с ним разводишься? — спокойно сказал Клодий. — Если захочешь немного отомстить ему, можешь подтвердить то, что я сказал ему в Нисибисе, хотя он может взять и обнародовать сказанное и тебе тяжело будет перенести это. Я готов принять свою долю возмущения, и Клодия тоже. Но мы поймем, если ты не готова к этому.

— Не готова? — взвизгнула Клодилла. — Да я мечтаю об этом! Пусть он распространит эту выдумку! Нам только останется отрицать все со слезами и протестами, выкрикивая, что мы невиновны. Люди не будут знать, кому верить. Все знают о твоих отношениях с Лукуллом. Его сторонники примут его версию. Нейтралы будут колебаться. А наши сторонники, такие, как брат Аппий, сочтут нас в высшей степени оскорбленными.

— Прояви инициативу и разойдись с ним, — сказал Клодий. — Даже если он и сам разведется с тобой, он не сможет лишить тебя изрядной доли своего состояния. У тебя ведь нет приданого для отступного.

— Как умно, — промурлыкала Клодилла.

— Ты сможешь снова выйти замуж, — добавила Фульвия.

Смуглое, очаровательное лицо ее золовки исказилось, стало злым.

— Только не я! — резко возразила она. — Я и одним мужем наелась! Я хочу сама управлять своей судьбой, благодарю покорно. Так хорошо было, когда Лукулл торчал на Востоке. За его счет я нажила себе довольно приличное состояние. Но мне нравится идея подать на развод первой. Брат Аппий может договориться так, чтобы Лукулл обеспечил меня до конца моих дней.

Фульвия радостно захихикала:

— Рим встанет на уши!

И действительно, Рим встал на уши. Хотя Клодилла развелась с Лукуллом, он затем и сам публично развелся с ней, заставив одного из своих старших клиентов зачитать с ростры его официальное заявление. Лукулл объявлял, что разводится с ней не только потому, что во время его отсутствия Клодилла прелюбодействовала со многими мужчинами. У нее еще были кровосмесительные отношения с братом Публием Клодием и сестрой Клодией.

Естественно, большинство хотело верить этому, главным образом потому, что это выглядело так пикантно, но еще и потому, что Клавдии-Клодии Пульхры — такие странные, такие непредсказуемые и сумасбродные. И такими они оставались уже несколько поколений! Патриции, ничего не скажешь.

Бедный Аппий Клавдий очень переживал, но у него хватило ума не лезть в драку. Он предпочел расхаживать по Форуму, показывая всем своим видом, что готов говорить о чем угодно, только не об инцесте, и люди понимали намек. Рекс остался на Востоке как один из старших легатов Помпея, а Клавдия, его жена, вела себя так же, как большой брат Аппий. Средний из троих братьев, Гай Клавдий, был довольно туповат для представителя семейства Клавдиев, поэтому умники с Форума не считали его достойной мишенью. К счастью, муж Клодии, Целер, тоже в это время служил на Востоке, равно как и его брат Непот. Они чувствовали бы себя еще хуже, задавали бы трудные вопросы. В результате все трое виновных ходили с невинным видом, негодующие, а дома катались по полу от хохота. Какой великолепный скандал! Но последнее слово осталось за Цицероном.

— Инцест, — серьезно сказал он, обращаясь к большой толпе завсегдатаев Форума, — это игра, в которую можно играть всей семьей.

Когда наконец суд над Катилиной начался, Клодию пришлось сожалеть о своей спешке, ибо большинство присяжных смотрели на него косо и позволили своим сомнениям отразиться на приговоре. Это была жесткая и резкая борьба, которую Клодий вел со знанием дела. Он серьезно отнесся к совету Цицерона насчет неприкрытой предвзятости и злости и обвинял умело. То обстоятельство, что он проиграл, а Катилину оправдали, не могло быть объяснено взятками, и он знал достаточно, чтобы не подозревать подкупа, когда огласили оправдательный приговор. Просто жребий так выпал. К тому же у Катилины была отличная защита.

— Ты все делал правильно, Клодий, — сказал ему потом Цезарь. — Не твоя вина, что ты проиграл. Даже tribuni aerarii в этом жюри были настолько консервативны, что заставили и Катула выглядеть радикалом. — Он пожал плечами. — Ты не мог победить с Торкватом в качестве главного защитника, да еще после слухов о том, что Катилина планировал убить его в первый день прошлого нового года… Чтобы защитить Катилину, Торквату достаточно было объявить, что он не верит слухам, и это произвело впечатление на жюри. И все равно ты действовал правильно. Ты представил хорошо выстроенное обвинение.

Публию Клодию нравился Цезарь. Он признавал в нем тот же беспокойный дух и завидовал его самоконтролю, которым, к сожалению, сам не обладал. Когда огласили вердикт, Клодий был готов кричать, выть, плакать. Потом увидел Цезаря и Цицерона, стоявших рядом и наблюдавших за ним, и что-то в выражении их лиц остановило Клодия. Он возьмет реванш, только не сегодня. Если он будет вести себя как проигравший, это будет на руку только Катилине.

— По крайней мере, слишком поздно для него баллотироваться на должность консула, — сказал Клодий Цезарю, вздохнув, — и это в некотором роде победа.

— Да, ему придется ждать следующего года.

Они шли по Священной улице в сторону гостиницы на углу кливуса Орбия, где возвышалась внушительная арка Фабия Аллоброгика. Цезарь отправлялся домой, Клодий — к самой гостинице, где жили его клиенты из Африки.

— В Тигранокерте я встретил твоего друга, — сказал Клодий.

— О боги, кто бы это мог быть?

— Центурион по имени Марк Силий.

— Силий? Силий из Митилен? Фимбриец?

— Именно. Он в восторге от тебя.

— Это взаимно. Он хороший человек. По крайней мере, Теперь он может вернуться домой.

— Оказывается, нет, Цезарь. Я недавно получил от него письмо из Галатии. Фимбрийцы решили послужить еще с Помпеем.

— Удивительно. Эти старые вояки все плакали о доме, но как только подвернулась интересная кампания, дом каким-то образом утратил свою притягательную силу. — Цезарь с улыбкой протянул руку своему спутнику. — Ave, Публий Клодий. Я буду с интересом следить за твоей карьерой.

Клодий некоторое время постоял возле гостиницы, устремив невидящий взгляд куда-то вдаль. Когда он наконец вошел туда, то выглядел словно префект собственной школы — честный, благородный, неподкупный.

Назад: ЧАСТЬ I ИЮНЬ 68 Г. ДО Р. Х. — МАРТ 66 Г. ДО Р. X

Дальше: ЧАСТЬ III ЯНВАРЬ 65 Г. ДО P. X. — КВИНТИЛИЙ (ИЮЛЬ) 63 Г. ДО Р. X