Глава XVII
ДОМ

Тарквиний остановился на перекрестке. Северо-италийская местность, удаленная от городской суеты, в рассветных лучах становилась все привычнее. Здешнюю землю гаруспик знал лучше, чем любые дороги мира. Двадцать четыре года назад в этом самом месте он в последний раз оглянулся на латифундию, которую считал своим домом. Сколько он с тех пор повидал, где только не странствовал…

На него вдруг навалился груз прожитых лет и усталости, однако через миг сумрачный настрой растаял. Ведь именно в здешних местах гаруспик знавал счастливые времена. В десяти милях отсюда родители возделывали землю, на покрытых облаками вершинах Олиний учил его искусству предсказывать будущее. Здесь лежат и руины Фалерии — древнего этрусского города. Воспоминания о нем преследовали Тарквиния неотступно, как и жажда взойти еще раз на вершину горы, вознесенную над окрестными землями. Может быть, в священной пещере, где закончилось его обучение, боги наконец откроют ему цель дальнейшего пути. Фабиоле под защитой Антония ничего не грозит, она не испугалась даже жрицы Орка. О Ромуле ничего не известно. Грозовые тучи, клубящиеся над Римом, по-прежнему не уходят из видений.

Гаруспик в конце концов подчинился наитию.

Путь домой занял неделю.

Дорога бежала между Вадимонским озером и низкой стеной, ограждающей поместье. За пустыми полями и оливковыми рощами виднелась просторная вилла, дальше угадывались лачуги рабов и убогие жилища кабальных крестьян. Гаруспик, давно смирившийся с безжалостным бегом времени, все же втайне ожидал увидеть родителей живыми, хотя и понимал всю призрачность надежд. Сергия, его отца, вино наверняка сгубило вскоре после ухода Тарквиния, мать даже в те годы уже была измучена многолетним непосильным трудом. Скорее всего, они давно похоронены на заброшенном каменистом кладбище где-нибудь за поместьем. Правда, им как чистокровным этрускам полагалось бы лежать в городе гробниц неподалеку от руин Фалерии, но вряд ли кто-то вспомнил про такую честь. К тому же местные предпочитали держаться подальше от горы, чтобы не набрести на злых духов, которые там, по слухам, обитали.

Хорошо бы выкопать кости родителей и перенести в город мертвых… Значит, визита на виллу не миновать. Нужно расспросить, где их похоронили. Руф Целий давно погиб. Тарквиний хорошо помнил тот миг, когда его нож вонзился в грудь владельца латифундии, однако гаруспика на повороте к поместью кольнул давний страх. Злобного рыжеволосого Целия он опасался смолоду, и, как выяснилось, не напрасно. И все же есть справедливость на свете: хотя Олиний и сгинул из-за Целия, полученные за предательство деньги не спасли нобилю ни латифундию, ни жизнь.

Как всегда при мысли о Целии, гаруспика захлестнула боль оттого, что вина за убийство тогда легла на Ромула. Однако поступи Тарквиний по-иному, он не свел бы дружбу с Ромулом и Бренном. Очевидная эгоистичность такого довода для него сглаживалась лишь одним: в те времена все его предсказания сбывались и видения оказывались верны — значит, пути для троих друзей отмерены богами заранее. Стало быть, что бы ни думал Ромул, убийство Целия не было ошибкой. Однако лицо Ромула в тот миг, когда он узнал от Тарквиния правду, гаруспик до сих пор вспоминал в болью в сердце.

Поместье Целия, по словам окрестных жителей, теперь принадлежало отставному легионеру — центуриону, воевавшему с Цезарем в галльскую кампанию.

— Славный малый, — отозвался о нем владелец постоялого двора в пяти милях отсюда и, прихлебывая вино, которым угостил его Тарквиний, добавил: — Хлебом не корми — дай порассказать о войне. И за стол позовет, и ночлег даст, только слушай.

Провести ночь в роскошном жилище Целия, когда хозяин уже гниет в Гадесе, — при этой мысли Тарквиний не мог не усмехнуться.

Фабиола раздраженно перевернулась с боку на бок. Несколько чаш вина, настой валерианы, плотно задернутые шторы, погашенные светильники — ничто не помогало, сон не шел. И немудрено. Уже не первую неделю Антоний наведывался в Лупанарий совершенно открыто, не заботясь о сохранении тайны. И хотя с той ночи, когда убили Доцилозу, Фабиола не испытывала ни малейшего удовольствия от их встреч, она боялась что-либо предпринимать: в воздухе постоянно висела угроза Антония насчет Сцеволы. Хуже того, несмотря на запрет рабам хоть словом упоминать о происходящем, новость о ее связи с заносчивым начальником конницы уже расползалась по всему Риму. Слухи наверняка дошли и до Брута. Почему он до сих пор молчит? Беспокойство Фабиолы росло с каждым днем, прогоняя любые другие мысли. Напряжение, тугим комком стоявшее в груди, делалось все невыносимее.

Слава богам, с Брутом они сейчас виделись меньше. Фабиола целыми днями пропадала в Лупанарии, Брут — в сенате. В редкие часы наедине любовник ничем себя не выдавал, однако его обхождение неуловимо изменилось, стало более бесстрастным. К Фабиоле он давно не прикасался, а в ответ на ее несмелые ласки обычно отговаривался усталостью. Девушку это тревожило все больше: Брут не интриган, играть он не привык, однако ее не покидало чувство, что он от нее что-то скрывает. Иначе почему он держится так странно? Тая ужас перед неминуемой развязкой, она уже который день молча выискивала в поведении любовника хотя бы малейшие намеки на то, что истина ему известна, однако сама затевать разговор не решалась. Вечером она ныряла в постель раньше Брута и к его приходу притворялась спящей, а в те редкие дни, когда любовник приходил домой раньше ее, дожидалась, пока он уснет покрепче, и лишь тогда забиралась под простыни.

Сегодня Брут, ушедший из дома рано утром, возвращаться не спешил. Измученная мыслями о Доцилозе, Фабиола легла пораньше, надеясь хотя бы во сне отдохнуть от тревог, однако даже такого утешения боги ей не дали. Девушка горько усмехнулась. Лежать недвижно, дышать глубоко, ни о чем не думать — все способы испробованы, а сна как нет, так и нет.

Задняя дверь знакомо стукнула. В такой час мог возвращаться только Брут. Фабиола поспешно отвернулась лицом к стене и задышала медленно и ровно, будто во сне. Любовник вошел не сразу. Фабиола не удивилась: бывало, он часами просиживал в кабинете, изучая документы. Если и сегодня его не отпускают государственные дела, это к лучшему: он слишком устанет и не будет затевать разговоров.

Однако в тот миг, когда открылась дверь в спальню, Фабиола поняла, что ошиблась: громкое проклятие, тяжелая отрыжка — Брут, всегда такой умеренный, явно пьян. Невероятно. Фабиола запаниковала, лоб покрылся испариной. Она едва успела смахнуть капли пота и вновь замереть, как любовник уже вошел в комнату. «Юпитер и Митра! — мысленно взмолилась девушка. — Пусть он рухнет на постель и сразу уснет! Пожалуйста!»

Однако боги не спешили исполнять ее мольбу. Повисло долгое молчание. Брут лишь тяжело вздыхал и бормотал что-то себе под нос, а затем обошел постель, чтобы посмотреть, спит ли Фабиола. Девушка не открывала глаз, и спустя несколько мгновений, за которые она успела чуть не похолодеть от страха, он отошел прочь и со стоном сел на свой край ложа. Даже не пытаясь раздеться и снять калиги, он просидел неподвижно целую вечность, и Фабиоле оставалось лишь одно: лежать и притворяться спящей. Прошло не менее четверти часа, и она решила, что Брут уже уснул.

— Фабиола!

Она умудрилась не вздрогнуть. Что он делал все это время — сидел и не спускал с нее глаз?

— Фабиола! — окликнул он громче.

«Юпитер, пусть он пожелает моего тела!» — пронеслось в голове девушки.

Брут наклонился и потряс ее за плечо.

— Проснись.

— А? — протянула она. — Брут! — Повернувшись к нему, она взглянула на любовника тем сонным кошачьим взглядом, против которого он никогда не мог устоять. Брут не ответил на ее улыбку, и сердце Фабиолы дрогнуло. — Иди ко мне, — прошептала она, протягивая обе руки.

Брут отодвинулся.

— Зачем ты это сделала?

Может, Брут говорит о чем-то другом?

— Что сделала, моя любовь? — изо всех сил изображая непонимание, ответила девушка.

Любовник нахмурился.

— Не пытайся меня провести!

Фабиола пристыженно опустила глаза, боясь вымолвить хоть слово.

— Я смирился бы с изменой! — яростно бросил он. — В конце концов, ты только женщина, а я нечасто бывал дома. Но этот подонок? Я ведь не выношу Антония! И ты это знаешь!

Фабиола подняла на любовника полные слез глаза.

— Прости!

— Значит, это правда?

Она затравленно кивнула.

— Я не хотела тебя оскорбить.

— Да неужели? — скривил губы Брут. — Тогда представь, каково мне было, когда он начал хвастать вашими подвигами! Прямо мне в глаза! При дюжине свидетелей! — Раскрасневшееся от вина лицо исказилось стыдом и болью. — Я мог не слушать уличные сплетни и считать их выдумкой! Но куда денешься, когда начальник конницы прилюдно объявляет, что спит с твоей женщиной?

Фабиола наконец всхлипнула.

— Прости меня! Пожалуйста, прости!

— Чтобы ты снова меня обманывала, как только отвернусь? — процедил Брут.

— Нет! — воскликнула она. — Обещаю!

— Шлюху не переделаешь, — в сердцах бросил любовник.

Фабиола покраснела и опустила голову. В глубине души она немилосердно корила себя за беспечность с Антонием: теперь все планы пойдут прахом! Без поддержки Брута она ничто! Он запросто отнимет у нее Лупанарий и потребует назад остаток денег!

— Оставь себе Лупанарий, будь он проклят, — скривился Брут, угадав ее мысли. — И деньги тоже. Мне они не нужны.

Фабиола бросила на него благодарный взгляд.

— Мне надо собраться. Уйду завтра на рассвете.

— Прекрасно. И не возвращайся. Не хочу тебя видеть — никогда.

Брут тяжело поднялся и, не оглядываясь, неверной походкой вышел из комнаты.

Фабиола в отчаянии рухнула на постель.

Что она наделала?..

Сведения о Цецилии, владельце латифундии, оказались верными. Выдав себя за купца, выросшего в здешних краях, Тарквиний вскоре уже сидел на теплой кухне виллы, куда его привел доброжелательный управляющий, тоже ветеран. За ужином и чашей ацетума гаруспик узнал, что его родители умерли: Сергий еще до того, как Цецилий купил поместье, а Фульвия — двумя годами позже.

— Твоя родня? — спросил управляющий.

Тарквиний неопределенно повел рукой.

— Дядя с теткой.

Осушив чашу, управляющий утер рот ладонью.

— Фульвия перед смертью совсем ослабла, бедняга. Кто другой выкинул бы ее прочь и не задумался, да Цецилий не таков. Она тут, говорит, всю жизнь работала, да и еды ей много не надо — мол, не обеднеем.

— Спасибо ему, — искренне тронутый, кивнул Тарквиний. — Повидать бы его.

— К вечеру вернется, — уверил его управляющий. — За ужином и повидаетесь.

— Отлично, — улыбнулся гаруспик и спросил как бы между делом: — А где их похоронили, кто-нибудь знает? На могилу бы сходить.

Управляющий на миг задумался.

— Лучше всего спросить виликуса. Он тут уже лет тридцать.

Тарквиний с трудом скрыл удивление.

— Его зовут Декстер, — продолжал управляющий. — Тоже бывший военный. Найдешь или во дворе, или на полях вокруг дома.

Пробормотав благодарность, гаруспик отправился искать Декстера — того самого, который некогда предупредил его, что Целий замыслил недоброе против Олиния.

Виликус, припадая на одну ногу, вышагивал вдоль изгороди поля, покрикивая на рабов, которые пропалывали ростки озимой пшеницы. Его внушительная фигура осталась прежней — и хотя раны, полученные на службе в легионе, давали о себе знать, годы не согнули его спину и не погасили огонь в глазах.

Тарквиний не сомневался, что Декстер не спускает с него глаз с того мига, как гаруспик появился в поле зрения. Пусть. Уходом с латифунции он всего лишь прекратил договор найма — не такой уж проступок, чтоб волноваться из-за него полжизни спустя.

— Приветствую, — начал он. — Управляющий сказал, где тебя найти.

Декстер раздраженно хмыкнул.

— Ты его друг, что ли?

— Нет, — качнул головой гаруспик. — Я здесь жил в детстве.

Виликус, разглядывая его, нахмурился. Тарквиний ждал. Интересно, узнает ли?

— Не помню такого, — признал Декстер. — Впрочем, по годам-то ты мне ровесник.

— Младше, — поправил его гаруспик: шрамы и седеющие волосы делали его старше и вечно сбивали с толку окружающих. — Меня зовут Тарквиний.

— Марс-покровитель! — выдохнул наконец виликус. — Вот уж кого не думал встретить! Ты, помнится, задолжал мне кус мяса!

— Хорошая у тебя память! — не сдержал улыбки гаруспик.

— Я еще не весь развалился, — хмуро заметил виликус и бдительно глянул на рабов. — Чего ты сбежал в тот раз, когда я тебя предупредил? Старика бросил…

Тарквиний вздохнул.

— Он сам так велел.

Декстер не удивился.

— Я тебя за труса и не считал. — Он хитро прищурился. — А с реликвиями ты что сделал?

Тарквиний, заранее готовый к такому вопросу, не повел бровью. Виликус, правая рука Целия, часто бывал посвящен в планы хозяина, а продажа Олиния была затеяна ради того, чтобы выкрасть бронзовую печень, по которой гаруспиков учили искусству предсказаний, и меч Тарквина — последнего этрусского царя, правившего Римом.

— А что, Красс был недоволен? — ответил он вопросом на вопрос. — Ему-то они пригодились бы.

— Ну и глаз у тебя, — проворчал Декстер. — Что с ними стало?

— Когда я поднялся, реликвий уже не было, — с сожалением ответил гаруспик. — И Олиний ничего не сказал.

Двое помолчали, глядя друг другу в глаза. Первым отвел взгляд виликус, не в силах смотреть в темные бездонные колодцы, какими казались ему глаза Тарквиния.

— Теперь уж не важно, — с усилием пробормотал он. — Где тот Целий… Да и Красс…

— Где заслужили.

Они вновь обменялись взглядом.

— Зачем ты вернулся? — нарушил молчание виликус.

— Хочу сходить к родительским могилам. Управляющий указал на тебя. Мол, ты знаешь, где они.

Декстер неловко кашлянул.

— Работникам полагается деревянная табличка. За столько лет уж давно сгнила.

— А я надеялся, что ты вспомнишь, — произнес Тарквиний мягче.

— Может быть.

Гаруспик отодвинулся в сторону, открывая Декстеру проход к дому и кладбищу. Виликус, явно выбитый из колеи, бросил рабам очередной приказ и двинулся вверх по дороге. На четырехугольном клочке земли, где погребали рабов и кабальных крестьян, Декстер направился прямиком к тому краю, что выходил к Фалериям.

— Здесь, — ткнул носком ноги виликус. — В одной могиле.

Хорошо понимая, что участок с видом на Фалерии могильщики выбирали не специально и что тела свалили в одну могилу исключительно для экономии места, Тарквиний все же преисполнился благодарности к богам за такой малый, но все же внятный знак их благоволения. Не отводя глаз от могилы, он вспомнил родителей молодыми, какими были они в дни его детства — улыбающимися, гордыми, полными жизни. Такими они и хотели остаться в его памяти. Однако прощание было нерадостным, да и живыми он их уже не увидит… Он закрыл глаза, стараясь сохранить в памяти образ отца и матери.

Декстер нерешительно переступил с ноги на ногу, не находя слов.

Тарквиний знал, что у горной пещеры, где погребен Олиний, на него нахлынет такое же горе, как при виде родительской могилы. К чему были все странствия, если он все равно остался последним гаруспиком? И почти ничего не узнал об этрусках? Часть знаний, полученных от Олиния, перешла к Ромулу, но если боги не даруют им встречи и примирения, то все усилия окажутся тщетными.

И все же нет, поправил себя Тарквиний, собирая остатки надежды. Тиния и Митра лучше знают пути людей, их воля священна. Не время винить богов. Они меня не забыли. Я нужен в Риме, иначе зачем меня привели к Лупанарию? И хотя Фабиоле, по-видимому, ничего не грозит, смутное чувство опасности и нависшая над городом гроза неслучайны! Может, в пещере удастся получить хоть какой-то знак…

Гаруспик взглянул на склон горы. Если поспешить, то до ночи вполне можно успеть. А потом, после ужина с Цецилием, наведаться в оливковую рощу и убедиться, что меч и печень по-прежнему лежат там, где он их оставил.

Декстер словно прочел его мысли.

— Ты знаешь, где реликвии, будь ты проклят, — прорычал он.

Пальцы Тарквиния мягко сомкнулись на рукояти гладиуса.

— Если даже и знаю, кому ты об этом расскажешь?

Они в молчании не сводили друг с друга глаз. Не первый десяток лет Декстер слыл грозой всех поместных рабов и многих забил до смерти. В прежние времена ему ничего бы не стоило сгубить и Тарквиния. Теперь же в длинноволосом этруске чувствовалась неколебимая твердость, а в глазах плясал отсвет Гадеса, словно Тарквиний глядел прямиком в душу виликуса, подвергая суду каждый ее порыв.

Декстер внезапно почувствовал себя старым и побежденным.

— Никому, — прошептал он.

Гаруспик, понимающе усмехнувшись, двинулся к горе: почтить память Олиния и в тысячный раз попросить помощи.