Глава VIII
Тень Сципиона

– Мы поставили этих проклятых карфагенян на колени. Мы сделаем это снова!

Так заявил Квинт Фабий Максим с суровым выражением лица, которое понравилось бы его прапрадеду, первым получившему имя Максим почти девяносто лет тому назад. В одной руке он держал чашу с вином, другой постукивал по верхней губе – нервная привычка, которая обращала внимание на весьма примечательную бородавку. За эту отличительную особенность его в общем-то миловидного лица друзья дали ему еще одно прозвище – Веррукос.

Сидевший напротив юный Кезон украдкой бросал взгляды на хозяина – человека, которого он находил весьма устрашающим, хотя и желал, чтобы его собственные физические недостатки ограничивались одной-двумя безобразными бородавками.

Одна из ног Кезона была короче другой. Одно предплечье имело странный изгиб и не вполне повинующиеся мышцы. При ходьбе он хромал, ездить верхом не мог вовсе и вдобавок был подвержен падучей. Припадки случались в самое неподходящее время и порой кончались полной потерей сознания.

Несмотря на эти недостатки, мать Кезона всегда уверяла его, что он все равно красив. В двадцать лет он был достаточно взрослым, чтобы посмотреть на себя критически в зеркало и увидеть, что это не лесть со стороны матери и не материнская слепота, заставляющая видеть то, что ей хотелось бы видеть, а правда.

Глаза его были редкого голубого оттенка. Блестящие волосы имели цвет солнечного света в меду, а лицо могло бы служить моделью для греческого скульптора. Но что толку от красивого лица, если тело человека не годится для верховой езды, походов и сражений, как того требует время. Куда лучше иметь крепкое тело, пусть даже и при наличии на губе бородавки величиной с горошину, как у его великого и могущественного родича Максима – того самого, который только что поймал на себе взгляд Кезона и хмуро уставился на него в ответ.

Кезон опустил глаза и нервно постучал по золотому фасинуму у себя на шее, драгоценной наследственной реликвии, надетой специально для этого важного события.

Остальные два присутствовавшие за обедом гостя были того же возраста, что и Кезон. Его родич Квинт был сыном Максима, а Публий Корнелий Сципион – их общим другом. Обед устроили по более чем серьезному поводу: завтра на заре Квинту и Сципиону предстояло отправиться на войну. Как же Кезон жалел о том, что не может уехать с ними!

Прошло семьдесят лет с тех пор, как Аппий Клавдий Слепец произнес в сенате свою знаменитую, воодушевившую весь Рим речь, направленную против попыток примириться с вторгнувшимся в Италию воинственным греком Пирром. Окончательное изгнание Пирра из Италии давно стало достоянием истории, но еще были живы старые воины, помнившие последовавшую за ним еще более грозную войну – войну с Карфагеном. Как предсказывал Аппий Клавдий, после победы над общим врагом Пирром соперничество Рима и Карфагена на море переросло в военное противоборство. Более двадцати лет на Сицилии и в Африке, на море и на суше римляне и карфагеняне вели кровавую войну. Она закончилась заключением мира, отдававшего некоторое преимущество Риму. Этот мир держался на протяжении жизни целого поколения, но теперь две державы снова оказались в состоянии войны, причем карфагенский военачальник Ганнибал перенес боевые действия на территорию Италии.

– Когда поскачете в бой, – наставлял Максим, обращаясь к своему сыну и Сципиону, но намеренно игнорируя Кезона, – никогда не забывайте: не Рим нарушил мир. Это сделал безумный заговорщик Ганнибал, когда осмелился напасть на наших союзников в Испании. У этого человека нет ни стыда, ни совести, ни чести. Будь проклята его ублюдочная армия, состоявшая из ливийцев, нумидийцев, испанцев и галлов! Пусть слоны взбесятся и затопчут их в грязь!

– Да будет так! – сказал Квинт, подняв чашу.

Как и его отец, он был привлекателен, но тоже постоянно хмурился, отчего на его молодом лице появлялась обиженная гримаса.

Сципион поднял чашу и поддержал тост. Как и Кезон, Сципион был одарен привлекательной наружностью, хотя его волосы были более темными, а черты лица – более резкими. Он носил длинные волосы, причем зачесывал их назад, на манер Александра, и отличался могучей статью. Еще будучи учеником, он быстро сравнялся, а потом и превзошел эрудицией своих наставников. Как атлет, он не имел равных. Как солдат, уже завоевал себе имя. Все знали его уверенную, быструю походку и крепкую хватку. Сципион производил сильное впечатление на каждого, с кем встречался.

Кезон, хоть и с запозданием, тоже поднял чашу. Похоже, его движение заметил только Сципион: он качнул свою чашу в направлении Кезона и выстрелил в него быстрой улыбкой.

– Как ты говоришь, Максим, карфагеняне, безусловно, не правы, – промолвил Сципион.

Его звучный голос был сильным, но мягким. Люди часто говорили, что как только он достигнет возраста, подобающего публичному политику, то непременно прославится как прекрасный оратор.

– Но, конечно, ты ошибаешься, когда говоришь, что Ганнибал безумен. Одержим навязчивой идеей – другое дело, это вполне возможно. Мы все знаем историю о том, как его отец, ожесточенный в своем унижении из-за уступок, к которым мы вынудили Карфаген в результате последней войны, заставил маленького Ганнибала поклясться в вечной ненависти к Риму и ко всему, что исходит из Рима. Очевидно, Ганнибал принял эту клятву близко к сердцу, и уж в пренебрежении сыновним долгом его не может обвинить никто. Он намеренно нарушил мирное соглашение, когда напал на наших союзников в Испании. Потом, по слухам, ему приснился сон о будущем. Бог поместил его на спину гигантской змеи, и он проехал на змее через земной шар, выворачивая с корнем деревья и валуны и оставляя после себя полное разрушение. Ганнибал истолковал значение сна таким образом – ему суждено опустошить всю Италию.

– Это он сказал своим солдатам, – ухмыльнулся Квинт. – А сон, скорее всего, придумал, чтобы их воодушевить.

– Так оно или нет, но он ушел из Испании и пересек южное побережье Галлии. Все говорили, что Альпы не пустят его в Италию. Никто не думал, что он сможет перейти их, сохранив и армию, и слонов. Он нашел горный перевал и обрушился на нас как огненный смерч! Задавал нам одну трепку за другой. Я был с отцом у реки Тичино, где произошло первое, столь бесславное для нас сражение…

– Не скромничай, Сципион, – промолвил Квинт. – Ты спас жизнь своему отцу, когда он был ранен на поле боя, и все это знают. Для тебя это сражение было славным.

– Я сделал то, что обязан сделать любой сын.

Сципион не только принижал собственную доблесть, но и не стремился приукрасить многочисленные поражения, которые потерпели римляне от Ганнибала.

В ходе опустошительной кампании на Италийском полуострове Ганнибал продемонстрировал почти сверхчеловеческую изобретательность и гибкость. Великий мастер маскировки, он с помощью париков и переодеваний не раз избегал покушений со стороны заговорщиков и засланных убийц. Возвращался в строй после самых страшных ранений, включая потерю глаза. Задумывал и осуществлял невероятные военные хитрости. Однажды, темной ночью, он поверг римскую армию в смятение, прикрепив пылающие факелы к рогам коровьего стада, что создало иллюзию огромного войска, наступающего по склону холма, на котором в действительности вообще не было солдат. Хотя неутолимая ненависть и кажущаяся непобедимость Ганнибала вызывали у римлян страх и ответную ненависть, его деяния внушали невольное восхищение. Даже Сципион говорил о нем с уважением.

– Теперь одноглазый Какус и свора его наемников проникли в самое сердце Италии, – прорычал Квинт. – Они свободно рыщут, опустошая ее и отрывая от нас наших союзников одного за другим. Но ведь это не продлится долго, Сципион?

– Ты прав, Квинт. Завтра мы отправляемся, чтобы встретиться с Ганнибалом и положить его разбою конец раз и навсегда!

Максим хмыкнул.

– Ты знаешь мое мнение по этому вопросу, – хмуро сказал он.

В предыдущей войне Максим был назначен диктатором с чрезвычайными полномочиями. В то время как его коллеги в сенате надрывали голоса, требуя генерального сражения, Фабий, напротив, упорно избегал крупных столкновений, стараясь измотать армию Ганнибала бесконечными маневрами и мелкими стычками. И тогда, и теперь он неизменно призывал к осторожности и терпению. По его разумению, пока римляне продолжают сражаться с карфагенянами на других аренах – на море, в Испании и на Сицилии, – в Италии им не следует рисковать армией, вступая в крупные сражения с Ганнибалом, чьи боевые слоны и великолепная нумидийская кавалерия до сих пор оставались непобедимыми. Куда разумнее дождаться, когда перед вторгшейся армией во весь рост встанет неизбежная проблема обеспечения припасами и зимним кровом пятидесяти тысяч наемников и десяти тысяч коней. Но тактику Максима высмеивали и презирали. Противники прозвали его Кунктатором – Медлителем, и он стал самым непопулярным человеком в Риме.

Теперь настал час недавно избранного консула Гая Теренция Варрона, рьяного сторонника решительных действий, поклявшегося разбить Ганнибала одним молниеносным ударом. Он и его коллега, консул Луций Эмилий Павел, собрались выступить на следующее утро во главе самой большой за все времена римской армии. Она насчитывала более восьмидесяти тысяч воинов, и замысел консулов состоял в том, чтобы сокрушить Ганнибала численным превосходством. Несмотря на возражения отца против этой кампании, Квинту предстояло участвовать в ней в качестве военного трибуна, как и Сципиону.

Глядя на ровесников, Кезон особенно остро ощущал свои физические недостатки. К счастью для него, эти изъяны не были очевидны при рождении, иначе его могли бы бросить на произвол стихий сразу после появления на свет. Его мать родила двух предыдущих сыновей со столь явными телесными изъянами, что по приказу отца Кезона обоих оставили умирать. После Кезона его удрученная мать больше не рожала детей, а когда отец пал в битве при Тичино, Кезон оказался главой своей маленькой ветви фамилии Фабиев. Но от свободы и статуса ему было мало пользы: неспособный пройти требуемые десять лет военной службы, Кезон не имел права занимать общественные должности и, таким образом, никогда не мог продвигаться по Стезе чести – череде должностей, ведущей в сенат и к высшим магистратурам.

Глядя на своего друга Сципиона, Кезон разрывался между противоположными чувствами. Он и восхищался Сципионом, и смертельно ему завидовал. Гордился дружбой с этим человеком, но в то же время особенно остро ощущал рядом с ним свою ущербность. Сципион был всем, Кезон – ничем.

– Нужно ли добавить глухоту к списку твоих дефектов, молодой человек? – рявкнул Максим.

Кезон, которого так резко оторвали от размышлений, непонимающе уставился на своего старшего родича.

– Разве пристало гостю заставлять хозяина повторять просьбу? Я просил тебя произнести тост. Говорят, что если ни в чем другом, так хотя бы в обращении со словами ты хорош. Ну а эти два молодых воина, безусловно, заслуживают слов поддержки от тех, кто всю войну просидит дома.

– Кезон весь вечер помалкивает, – промолвил Сципион. Его теплая улыбка и мягкий тон резко контрастировали с бесцеремонностью Максима. – Это не похоже на нашего Кезона. Он обычно такой остроумный. Полагаю, мой дорогой друг задумался о чем-то очень важном.

– Я думал… – Кезон прокашлялся. – Я думал, что мой мудрый родич Максим, безусловно, прав. Что бы ни говорили другие, правильная стратегия в обращении с хитрым карфагенянином заключается в том, чтобы уклоняться и выжидать. Пусть он растрачивает силы, атакуя наших союзников: чем большую территорию он займет, тем на большем пространстве ему придется рассредоточить войска для охраны завоеваний. Пусть разместит гарнизоны хоть по всей Италии, чем больше их будет, тем слабее будет каждый в отдельности. Пусть его солдаты топчут поля, потом посмотрим, как они будут голодать. Пусть ударит зимняя непогода, посмотрим, как незваные гости из жаркой Африки справятся с холодом. Как я слышал, и не раз, от тебя, родич Максим, этот наш новый консул Варрон сумасбродный глупец. Ты ведь никогда не смягчал выражений, даже если речь шла о бедном калеке вроде меня!

Кезон сделал глубокий вдох.

– Но если без сражения не обойтись, то лучше дать его поскорее, не откладывая. Рим не мог бы желать лучших защитников, чем те два доблестных воина, которых мы сегодня чествуем.

Он поднял чашу.

– Если каждый солдат армии Варрона и Павла таков, как ты, Сципион, и как ты, родич Квинт, тогда слонам Ганнибала лучше кончать слоняться по Италии – пусть убираются отсюда, поджав хоботы!

Оба воина рассмеялись и подняли чаши.

– Вот таков мой Кезон! – заявил Сципион. – Уж он-то умеет меня рассмешить!

Нежась под любящим взглядом друга, Кезон забыл и о своей зависти, и о чувстве собственной никчемности.

Было подано последнее блюдо – луковая похлебка на говяжьем бульоне, но Максим велел рабу унести чаши.

– Утром вы поблагодарите меня, когда поскачете из Рима с ясной головой на плечах!

Обед завершился, и гости направились в переднюю, чтобы распрощаться. Кезон шел следом за Максимом, который обнял Квинта за плечи и говорил ему на ухо слова, которых Кезон просто не мог не услышать.

– Я рад, что мы побыли вместе, сынок. Хотя, если ты хочешь знать мое мнение, на этом ужине должны были бы присутствовать только воины. Я бы никогда не стал приглашать Кезона, пусть он мне и родич, если бы не настоял твой друг Сципион. Что он нашел в этом молодом человеке – ума не приложу!

Квинт пожал плечами:

– Сципион говорит, что в жизни есть не только война и политика. У них с Кезоном есть общие интересы. Они оба любят книги и поэзию.

– И все равно…

Внимание Кезона было неожиданно затребовано рукой на его плече.

– Ты, наверное, выпил слишком много вина сегодня, – сказал Сципион. – Весь раскраснелся.

Кезон неожиданно полез за пазуху, извлек плотно свернутый свиток пергамента и вложил его в руку Сципиона.

– Что это?

– Подарок на дорогу. Нет, не разворачивай сейчас. Прочтешь потом.

– А что это?

– Я заказал Эннию поэму. Знаю, что он твой любимец.

– Она что, специально написана для этого случая? Но почему ты не прочел ее вслух за ужином? Ты мог бы добавить обеду блеска.

Кезон покраснел еще пуще: чего-чего, а читать стихи под хмурым взглядом Максима ему вовсе не хотелось.

– Энний воин, как и ты. Эта поэма – призыв к оружию. Весьма воодушевляющий призыв, уверяю тебя. Нынче такие вещи никому не удаются лучше, чем Эннию.

– В скором времени он стяжает не меньшую славу, чем Гомер, помяни мои слова, – заявил Сципион.

Кезон пожал плечами:

– Малость претенциозно, на мой вкус, но я знаю, что тебе нравится его поэзия. Почитай стихи перед сражением для воодушевления. Или после сражения, чтобы достойно отметить победу.

– Непременно так и сделаю, если только уцелею.

Кезон почувствовал холодок.

– Не говори так, Сципион.

– В предстоящие дни, чем бы ни обернулась в итоге эта война, погибнет очень много людей. Одним из погибших могу оказаться и я.

– Нет! Боги защитят тебя.

Сципион улыбнулся:

– Спасибо за благословение, Кезон, и за поэму.

Выйдя из дома Максима, Сципион и Квинт пошли в одну сторону, а Кезон двинулся в другую.

Летняя ночь была теплой. Светила полная луна. Кезон хмуро смотрел на свою тень – прихрамывающую фигуру, пересекающую темные, безлюдные улицы Палатина. Враждебность Максима и разговор Сципиона о смерти оставили у него чувство уныния и тревоги, но он знал место, где мог дышать свободно и расслабиться даже в такой поздний час.

Спустившись к подножию Палатина и пройдя через Форум, район храмов, площадей и общественных зданий, Кезон вступил в гораздо более скромную часть города. Узкие, петляющие улочки Субуры предлагали самые разные развлечения, особенно с наступлением темноты. В эту последнюю ночь перед уходом на войну солдаты заполняли таверны, игорные заведения и публичные дома: где-то неподалеку завязалась драка, чуть подальше нестройные пьяные голоса исполняли старинную строевую песню. Вся эта территория провоняла вином, мочой и рвотой. Ставни окна на верхнем этаже распахнулись, и в ярком свете луны показалась едва прикрытая, ухмылявшаяся проститутка. Уставившись вниз на Кезона, она принялась приманивать его бесстыдными жестами, но тот поспешил дальше, глядя прямо перед собой.

Вскоре он нашел искомый проулок – тесную, сырую щель, столь узкую, что, разведя руки, можно было коснуться обеих стен. Здесь не горели факелы, сюда не проникал лунный свет. Идти дальше пришлось в темноте, но путь остался недолгим. Наконец Кезон прибыл на место и постучал в грубо сделанную дверь.

Открылся глазок, и в него вперился настороженный взгляд. Кезон назвался, и раб сразу же открыл дверь.

Кезон вошел в заполненную людьми комнату, атмосфера которой весьма отличалась от степенного, строгого патрицианского декорума, царившего в доме Максима. В одном углу музыкант наигрывал на флейте бойкую мелодию, но его почти заглушал шум разговора. Общество было смешанным и по возрасту, и по общественному положению. Гости в богатых одеяниях и поношенных туниках сидели вперемешку – кто на обеденных ложах, кто на полу, подстелив коврик. Присутствовало даже несколько женщин.

В руке у каждого была чаша. Хозяин – дородный бородатый мужчина лет за тридцать – расхаживал по комнате, наливая вино из глиняного кувшина с выщербленной ручкой.

Тит Макций Плавт поднял голову, увидел Кезона, расплылся в улыбке и шагнул ему навстречу, пролив вино на одного из гостей – тщедушного с виду юнца, который запищал от смеха.

Плавт нашел оставленную чашу, вложил ее в руку Кезона и налил ему вина.

– Ну, давай, хозяин, пей. Это лекарство от твоей меланхолии.

– Почему ты решил, что я в меланхолии?

– Видел бы ты свою хмурую физиономию. Но ничего, хозяин, скоро мы от этого избавимся.

Плавт похлопал Кезона по спине с родственной фамильярностью.

– Сколько можно говорить, чтобы ты не звал меня хозяином.

– Так ведь ты и есть хозяин, не мой, конечно, но нашего общего дела. Я драматург, а ты главный совладелец труппы, то есть хозяин, как же иначе? И в моих глазах, и в глазах большинства здесь присутствующих, во всяком случае актеров.

Кезон оглядел комнату. Хотя постановка пьес как часть различных религиозных праздников оплачивалась государством, игра на сцене не считалась подходящим занятием для почтенных граждан. Большинство из актеров Плавта были рабами или бывшими рабами из самых разных племен и народов. Героические и женские роли исполняли молодые, зачастую весьма привлекательные артисты, и все они умели и любили себя подать. Стеснения и робости в комнате не наблюдалось.

Один из актеров, смуглый испанец, неожиданно вскочил с пола и принялся жонглировать чашей, медной брошью и маленькой глиняной лампой. Зрители отставили свои чаши и начали хлопать в ладоши в ритм мелодии флейты. Будучи пьян, жонглер качался из стороны в сторону, едва успевая подхватывать летающие предметы, но всякий раз, когда казалось, что или какая-нибудь вещица, или он сам вот-вот грохнется на кого-либо по соседству, его товарищи ревели от смеха.

Наблюдая за этим грубоватым весельем, Кезон глубоко вздохнул и почувствовал, как медленно расслабляется. Здесь он ощущал себя дома куда в большей степени, чем в жилище своего родича Максима. Взгляд Кезона упал на одного из молодых актеров, новичка с отточенными чертами лица и длинными светлыми волосами. Юноша слегка напомнил ему Сципиона.

– Я не могу осуждать тебя за то, что ты глаз не сводишь с этого греческого юноши, – сказал Плавт ему на ухо. – Но кто на самом деле обещает сделать сегодняшний вечер интересным, так это тот малый, что сидит вон там, в очень дорогой на вид тоге.

– Кто он?

– Не кто иной, как Тиберий Гракх, отпрыск весьма богатой плебейской семьи. Его избрали куриальным эдилом, так что он будет отвечать за организацию ежегодных Римских игр, что состоятся в сентябре. Наряду с религиозной процессией, праздником Юпитера, гонками на колесницах и боксерскими матчами будет, конечно, и день комедий, для увеселения масс. Поскольку Гракх, поклонник театра, будет подписывать смету, он лично взялся за составление программы.

– Полагаю, ты дал ему текст для одобрения?

– Да, дал ему посмотреть комедию. Я назвал ее «Хвастливый вояка». Честно говоря, я использовал греческий оригинал, но не просто перевел, а переработал и, кажется, сумел придать пьесе римское звучание. Гракх пришел сюда сегодня, чтобы вернуть текст и высказать свои замечания.

– И?..

– Ему понравилось! Сказал, что свалился со своего ложа от смеха. В образе этого гротескного хвастуна и бабника он увидел сатиру на нашего воинственного консула Варрона. Гракх считает, что пьеса и своевременная, и веселая. А это очень хорошо, потому что я хочу попросить за эту постановку гораздо больший гонорар, чем когда-либо раньше.

– Твоя работа стоит того, Плавт. С тобой согласны работать самые лучшие актеры любой труппы города, и ты пишешь самые остроумные диалоги. То, что Энний значит в поэзии, то ты значишь в комедии.

Плавт закатил глаза к небу.

– И подумать только, ведь я не кто иной, как бедный сельский паренек из Умбрии. В юности мне приходилось зарабатывать на жизнь в пекарне, и, перебравшись в Рим, я поначалу боялся, что никогда не избавлюсь от муки в волосах. Потом пришлось долгое время отираться возле сцены в безвестности, со смешным прозвищем Плавт – Плоскостопый. Мне его дали в насмешку, но я рассудил, что пусть это прозвище не самое благозвучное, зато запоминающееся. Однако колесо Фортуны вращается, и вот уже Плавт, «что был шутом и мимом, стал лучшим драматургом Рима». Хозяин, ты заставляешь меня краснеть.

– Не называй меня так!

Их отвлек неожиданный треск. Жонглер уронил все разом. Лампа вдребезги разбилась о стену, чашка поскакала по полу, медная брошь ударила в лоб одного из актеров. Музыкант, игравший на флейте, выдал пронзительную, нескладную мелодию, словно для того, чтобы их ободрить. Плавт поспешил к месту происшествия.

Кезон услышал за спиной смешок.

– Чувствовал, что этим кончится! Увернулся как раз вовремя. Ты – Кезон Фабий Дорсон, как я понимаю.

Кезон обернулся.

– Да. А ты – Тиберий Гракх?

– Да.

Трудно было определить возраст этого человека. Волосы его начали серебриться на висках, но морщин на загорелой коже было немного. У него была мощная челюсть и крепкие скулы, а грубоватость черт лица смягчалась лукавым блеском серых глаз. Если он и выпил, то по нему это было незаметно: держался с изящным достоинством, которое казалось совершенно естественным.

Кезон и Гракх разговорились. По большей части говорил Гракх, в основном о сложных задачах, связанных с проведением Римских игр, и о «Хвастливом вояке» – новой и, по его мнению, великолепной пьесе Плавта.

Гракх обладал замечательной памятью. Он пересказывал наизусть длинные диалоги, причем его невозмутимое лицо заставляло Кезона покатываться со смеху не меньше, чем сам текст. О Ганнибале, войне и смерти не было сказано ни слова – затрагивать такие серьезные темы в доме Плавта казалось неуместным.

Спустя некоторое время взгляд Кезона остановился на молодом незнакомце, которого он приметил ранее. Юный грек улыбнулся ему в ответ.

– Кажется, его зовут Гиларион, – сказал Гракх, проследив за взглядом Кезона.

– Он действительно таков, каким выглядит?

– Да. По-гречески Гиларион означает «веселый, бодрый». Это имя ему подходит. Почему бы тебе не попробовать свести с ним знакомство поближе, пока его не перехватил кто-то другой?

– Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал Кезон.

Гракх улыбнулся:

– Конечно, наши степенные, добродетельные предки не одобряли развлечений с мальчиками, хотя подозреваю, что и они не чурались подобных утех, пусть об этом и не говорилось. Более того, склонен предположить, что твой добропорядочный родич Максим не одобрил бы это даже в наше время. Но мы живем в новую эпоху, Кезон. Мы населяем гораздо больший мир, чем наши предки. Он столь велик, что зрения людей, подобных Максиму, не хватает, чтобы его обозреть. Спартанцы, которые известны как великие воины, считали самым достойным видом любви любовь между двумя воителями. Их женщины в первую брачную ночь остригали волосы и надевали туники мальчиков, чтобы пробудить в мужьях желание. Афиняне сделали любовь взрослого мужчины и юноши сердцевиной своей философии. Карфагенские полководцы занимались любовью со своими молодыми командирами, прежде чем женили их на своих дочерях. У Юпитера был Ганимед, у Геркулеса – Хилас, у Ахилла – Патрокл, у Александра – Гефестион, а может быть, и наоборот, поскольку Александр был младшим партнером. Природа дает нам желания, которые необходимо удовлетворять. Коль скоро твой взгляд упал на красивого и доступного греческого раба, почему бы и не сделать что-нибудь в этом плане? Если, конечно, ты играешь доминирующую роль. Мужчина-римлянин всегда должен доминировать.

Кезон кивнул. Вино разгорячило кровь в его жилах. Он не сводил глаз с длинноволосого греческого юноши и позволил себе почувствовать желание, хотя в душе страстно желал лишь Сципиона.

Месяц середины лета – секстилий – принес в Рим зной и духоту. Люди жаловались на жару, сделались вялыми и раздражительными. Душная пелена нависла над городом, а вместе с ней воцарилась атмосфера напряженности и недобрых предчувствий.

Каждый день Форум наполнялся людьми, которые хотели знать новости о войне, а они все время были одинаковыми. Римские консулы и Ганнибал маневрировали, перемещаясь по всей Италии и стараясь навязать сражение в подходящем месте. Пока это не удавалось ни одной из сторон, но было очевидно, что битва неизбежна и может разразиться в любой день.

Ужасное известие пришло именно в тот день, когда Кезон, прихрамывая, но весело насвистывая, возвращался через Форум домой после ночи удовольствий в доме Плавта. Неподалеку от храма Весты путь его пересекла плакавшая навзрыд женщина. Потом он наткнулся на двух пожилых сенаторов в тогах. Поначалу ему показалось, будто они спорят, потому что один кричал на другого.

– Неужели все? Как это возможно? Я тебе не верю!

– Ну и не верь, дело твое, – огрызнулся собеседник. – Да, новость не официальная, по той простой причине, что никого из командиров, кто имел бы возможность отправить донесение в Рим, не осталось в живых.

– Это не может быть правдой, это просто невозможно!

Кезон почувствовал покалывание в загривке.

– Что за новость?

Сенаторы, лица у обоих были пепельными, повернулись к нему.

– Полный разгром! – сказал тот, что был поспокойнее. – Варрон и Павел встретились с Ганнибалом в месте под названием Канны, неподалеку от Адриатического побережья. Каким-то образом римляне оказались окруженными. Вся армия уничтожена. Судьба Варрона неизвестна, но Павел погиб вместе с большинством сенаторов.

– Откуда ты это узнал?

– Немногие уцелевшие бежали с поля боя, и некоторые из них уже добрались до Рима. Один за другим они подтягиваются к Форуму и рассказывают о случившемся. Каждый, конечно, по-своему, но в главном все сходятся: полный разгром! Ужасная резня! Самая большая армия уничтожена! Это худший день в истории Рима, даже захват города галлами был не так ужасен. Теперь ничто не может помешать Ганнибалу сделать то, что сделали галлы: двинуться на город и спалить его дотла. Преградить ему путь некому – римская армия перестала существовать!

– Не может быть, чтобы все было так плохо, – прошептал ошеломленный Кезон, покачав головой.

Однако все обстояло именно так.

При Каннах Ганнибал одержал ошеломляющую победу. Во второй день месяца секстилия погибло более семидесяти тысяч римлян и еще десять тысяч было захвачено в плен. Спастись удалось лишь тридцати пяти сотням, причем многие из них были ранены. Масштаб катастрофы был беспрецедентным: таких потерь Рим не нес ни разу за всю свою историю.

Городу угрожала паника, и в этот трудный час управление, а с ним и ответственность взял на себя Максим. Теперь мудрость его политики, еще вчера столь презираемой, стала очевидна, а твердость, с которой он взял бразды правления, произвела впечатление. Остававшиеся в городе сенаторы – сборище седых, беззубых старцев – вручили ему чрезвычайные полномочия. Никто не возражал против этого назначения, правда, и возражать, по сути, было некому, ибо на тот момент у Максима просто не было в сенате соперников. Все способные держать оружие сенаторы либо погибли при Каннах, либо сражались с карфагенянами за границей. В городе не осталось ни одного человека с опытом и статусом Максима.

Поскольку куриальный эдил Тиберий Гракх был одним из немногих оставшихся магистратов, его назначили на должность начальника конницы, который был правой рукой диктатора.

Первым делом Максим отрядил всадников на поиски разбежавшихся воинов в надежде на то, что спаслось больше людей, чем это казалось сразу после разгрома. Однако найти удалось немногих, и это лишь подтвердило горькую правду.

Чтобы создать новую армию, Максим отдал приказ о призыве несовершеннолетних, а когда оказалось, что и юнцов недостаточно, он пошел на неслыханное – предложил вступать в армию рабам. Восемь тысяч рабов записались добровольцами и получили оружие: прежде в Риме и помыслить не могли ни о чем подобном, однако не нашлось никого, кто сумел бы предложить лучшее решение.

Кезон, разумеется, с готовностью откликнулся на призыв вооружиться, но во время смотра новобранцев на Марсовом поле с ним приключился приступ падучей. Его унесли домой без сознания, и сам Максим, не желавший, чтобы такие родичи позорили его имя, запретил ему возвращаться в строй. На пике всеобщей истерии две весталки, Опимия и Флориния, были уличены в нарушении священного обета. Эта новость вызвала массовые беспорядки: у Дома весталок собралась разъяренная толпа, обвинявшая нарушительниц в том, что они навлекли на город погибель. Обеих весталок быстро судили и признали виновными. Опимия покончила с собой. Флориния была заживо замурована в гробнице близ Коллинских ворот на глазах злобной, беснующейся толпы. Мужчин, признанных виновными в святотатстве, публично забили до смерти дубинками подручные великого понтифика.

Каждый день приносил подтверждения гибели еще тысяч людей. Женщины, в огромном количестве толпившиеся на Форуме в ожидании новостей о пропавших без вести отцах, мужьях, сыновьях и братьях, услышав об их гибели, рвали на себе волосы и одежду, катались с воплями по земле. Всюду царила истерика, на каждой улице ночь напролет слышались рыдания. Город пребывал на грани безумия.

Но тут опять вмешался Максим, заявив, что неумеренное выражение любых чувств, включая скорбь, нарушает не только приличия, но и религиозные устои, ибо постоянные вопли и стенания могу побудить богов покинуть город. Он распорядился запереть женщин в домах, потребовал соблюдения тишины на улицах, а срок траура сократил до тридцати дней. После этого жизнь города вернулась в обычное русло.

– Представление должно состояться, – заявил Плавт, перекрывая стук молотков.

– Как скажешь, – пробормотал Кезон.

– Так говорю не я, а твой родич, диктатор Максим. Так же говорит и наш друг Тиберий Гракх, который уверяет меня, что Римские игры пройдут точно так, как было намечено. Конечно, когда на нас обрушились все эти беды, я тоже было подумал, что нынче не до развлечений и уж про комедию-то точно придется забыть до лучших времен. Но диктатор считает, что скрупулезное следование религиозному календарю успокоит народ. Есть надежда, что Ганнибал не объявится у ворот, когда мы начнем начальную сцену «Хвастливого вояки».

Сверху плотник уронил молоток. Он со свистом пролетел мимо головы Плавта, чуть не попав в него.

– Идиот! – крикнул Плавт. – Полюбуйся, что я получаю, нанимая вольных работников, вместо того чтобы арендовать рабов. Правда, должен признать, что торчать во время работ под лесами, наверное, не самая удачная идея.

Они находились в Большом цирке, где на широком изгибе длинной дороги для гонок колесниц сооружали временную сцену для намеченного на время Римских игр представления. Места на открытых трибунах цирка должны послужить местами для уважаемых зрителей, а те, кто попроще, пусть толпятся полукругом на открытом пространстве перед сценой. Сама сцена – приподнятый деревянный помост с разрисованным задником – будет быстро поставлена и еще более быстро снята. После единственного дня представлений ее размонтируют за ночь, чтобы освободить беговые дорожки для атлетических состязаний, которые должны состояться на следующий день. Соответственно, повышенных требований к качеству этого временного сооружения предъявляться не будет. Так, разукрашенные колонны и скульптура на заднем плане сцены представляли собой лишь пустотелые декорации, сработанные из дерева, штукатурки, ткани, краски и мишуры. С близкого расстояния все эти несовершенства, конечно, были различимы, но издалека сцена выглядела вполне убедительно.

– А разве у греков нет постоянных театров, построенных из камня? – спросил Кезон.

– Есть. Иногда их встраивают в склоны холмов с такой замечательной акустикой, что актерам практически не приходится повышать голос, чтобы быть услышанными даже на задних рядах. Но греки – народ, пребывающий в упадке и слишком приверженный чувственным удовольствиям, не то что римляне. Мы если и любим хорошую комедию, то только как элемент религиозного праздника – так, во всяком случае, считается. Кончается праздник – должна исчезнуть и сцена. Политика не самая дальновидная, зато регулярно обеспечивающая работой уйму посредственных плотников. Но ты, кажется, обеспокоен, хозяин?

– Я беспокоюсь о моих друзьях. Нет никаких вестей ни о родиче Квинте, ни о Сципионе… – Кезон нахмурил лоб.

– Отсутствие новостей – хорошая новость.

– Наверное.

– А лучшая новость состоит в том, что пока нет никаких известий о марше Ганнибала на Рим. Интересно, что удерживает его?

– На днях Максим произнес речь. Сказал, что десница самого Юпитера останавливает карфагенского монстра.

Плавт наморщил лоб.

– А пишет ли в последнее время речи Энний? Народу по душе такой религиозный пафос. Действует успокаивающе, примерно как проведение праздника, когда кажется, что близок конец света.

Он покачал головой.

– Остается гадать, не похож ли Ганнибал на одного из своих слонов – огромного и несущего разрушение, но в конечном итоге довольно глупого.

– Тиберий Гракх предполагает, что Ганнибал не пойдет на Рим, потому что желает сначала овладеть всей Италией и лишить нас союзников, пока мы бессильны этому помешать.

– Право же, не пойму, какой ему смысл отрубать конечности, да еще по кускам, если можно одним ударом отсечь голову? Однако дни проходят, а Ганнибала не видно.

– Как не слышно известий о Сципионе, – прошептал Кезон.

– Смотри, вон идет Тиберий Гракх, и вид у него невеселый.

На деле вид у Гракха был весьма мрачный. Без лукавого блеска в глазах его лицо стало строгим и суровым, в самый раз для начальника конницы, принявшего эту должность в мрачные дни.

– Плохие новости? – спросил Плавт.

– Есть плохие, а есть такие, что хуже некуда, – ответил Гракх.

Плавт вздохнул:

– Я бы предпочел сперва услышать плохие.

– После очень долгого, очень неприятного обсуждения мы с диктатором решили, что пьеса «Хвастливый вояка» не годится быть представленной на Римских играх.

– Что? Нет! – Плавт возмутился. – Значит, комедии отменяются?

– Нет, пьесы играть станут, но «Хвастливого вояки» среди них не будет.

– Ты снимаешь мою пьесу? Но у нас же контракт, Гракх. Ты подписал его как куриальный эдил.

– Сам посуди, Плавт! Комедия высмеивает вояку – напыщенного хвастуна, любителя морочить голову женщинам. Ну кто, скажи мне, захочет смеяться над солдатом после поражения при Каннах?

– Ты думал, что это смешно. И говорил, что это о Варроне!

– Который едва спасся! Люди ошеломлены поражением Варрона, напуганы его неверными расчетами. Они онемели от гнева, но никто не хочет видеть, как над ним смеются, после того как погибли семьдесят тысяч человек.

Плавт ущипнул себя за переносицу.

– От этого бесконечного стука молотков у меня башка треснет. Да, я тебя понял. И что же делать?

– Ты заменишь эту пьесу другой.

– В последний момент? Невозможно!

– У тебя должно быть что-то. Подумай!

– Ну… есть текст, над которым я сейчас работаю. Пьеса, конечно, не такая смешная, как «Хвастливый вояка». Она называется «Шкатулка», это маленький фарс о девушке, брошенной при рождении, которая в конце концов воссоединяется со своими родителями. В данных обстоятельствах, полагаю, что у этой пьесы есть хотя бы одно достоинство – она безобидна. Но над ней нужно поработать, несколько сцен придется полностью переписать.

– Перепишешь и скомпонуешь, – заявил Гракх уверенно. – Ты можешь это сделать, Плавт. Когда время поджимает, у тебя все получается особенно здорово.

– Нет, когда время поджимает, у меня портится пищеварение. Но, пожалуй, это можно сделать, если Гиларион будет играть девушку…

Гракх помрачнел еще пуще.

Плавт напрягся.

– Плохая новость. Но ты сказал, что есть новость еще худшая. Ну, Гракх, выкладывай.

Гракх опустил глаза. Какая новость может заставить начальника конницы отвести взгляд? Кезон затаил дыхание.

– Ты помнишь, когда весталок обвинили в нарушении обетов?

– Как мог я забыть? – сказал Плавт. – Несколько дней весь город был одержим скандалом. Это отвлекло мысли людей от Ганнибала и дало возможность свалить вину за случившееся при Каннах невесть на кого. Как будто парочка весталок, даже если они и вправду лишились целомудрия, может быть в ответе за столько смертей! Согрешили весталки или нет, но, пожелай люди действительного отмщения за постигшую город беду, им следовало бы похоронить заживо хвастуна Варрона вместо той бедной девушки.

Гракх резко вздохнул:

– Ты забываешь о моем статусе, Плавт. Как начальник конницы, я представляю государственную религию чуть не в той же степени, что и великий понтифик. Сомнение в вердикте или наказании весталок граничит со святотатством.

– Тебе, конечно, виднее. С меня что взять, я ведь сельский малый из Умбрии, и, хотя вроде пообтесался в городе, ваша государственная религия все еще кажется мне больно уж замысловатой.

– Я не шучу, Плавт. Сейчас такое время, когда с патриотизмом и государственной религией не шутят. Ты должен следить за тем, что говоришь.

Драматург пощелкал языком.

– Взял на заметку! Ну, так что ты говорил?

– Весталка Флориния была наказана должным образом, но Опимия ускользнула от кары, покончив с собой. Было предпринято гадание, и отклонения в полете птиц показали, что боги не удовлетворены. То, что одну из провинившихся весталок не удалось похоронить заживо, необходимо чем-то возместить. Чтобы узнать, чем именно, обратились к Сивиллиным книгам. Был найден стих.

Гракх процитировал найденный отрывок:

Плавт наморщил лоб.

– Вот бы мои покровители проявляли к моим поэтическим огрехам такую же снисходительность, какую проявил в свое время Тарквиний к творению Сивиллы. И как были истолкованы эти прелестные строки?

– Жрецы посовещались. Было решено, что, дабы очистить город от грехов весталок, нужно похоронить заживо пару галлов и пару греков.

Плавт покачал головой:

– Но человеческие жертвоприношения – это порочный обычай карфагенян и одна из причин того, почему мы смотрим на них сверху вниз, как на дикарей.

– Ни твое положение, ни мое не позволяет подвергать сомнению диктат Сивиллиных книг. – Гракх вздохнул. – Жрецы пришли ко мне за списком имен.

– К тебе?

– Куриальные эдилы ведут списки всех иностранцев, проживающих в Риме, а также списки всех рабов с указанием их национальности. Жрецы попросили у меня эти списки. Я предоставил их. Как жрецы определили этих двух галлов и этих двух греков, не знаю, но они сообщили мне о своем решении сегодня утром.

Плавт хмыкнул:

– У меня самого есть парочка галлов и куда больше греков!

И тут лицо его вытянулось.

– Клянусь Геркулесом! Так вот почему ты сюда заявился? Отмена «Хвастливого вояки» была лишь плохой новостью. А новость похуже, ты сказал…

– Один из греков, которых они выбрали, – Гиларион.

Кезон, слушавший Гракха, ахнул.

– Ты, конечно, получишь надлежащую компенсацию, – поспешно сказал Гракх, пряча глаза.

– Компенсацию?

– За то, что твою собственность принесут в жертву.

– Но… почему Гиларион?

– Не знаю. Жрецы выбрали эти имена. Великий понтифик подтвердил их решение.

– Я так понимаю, что у меня нет выбора в этом вопросе?

– Абсолютного никакого. Ликторов отправили к твоему дому до того, как я пришел сюда. Я думаю, они уже взяли Гилариона под стражу. Рабочие начали копать яму на Форуме Боариуме еще ночью. Погребение будет произведено сегодня пополудни. Как говорится в старой этрусской поговорке: «Хорошо сделано то, что сделано быстро».

Плавт обхватил голову:

– Ох уж этот проклятый стук.

Тиберий Гракх попрощался и ушел.

Кезон почувствовал слабость в ногах. Он ощущал в голове дрожь, которая обычно предшествовала припадкам, в глазах туманилось, подступали слезы. Кезон содрогнулся, но не заплакал.

– Безумие! – прошептал Плавт. – Когда приходит беда, такая как Канны, людям следовало бы перед ее лицом становиться мудрее, справедливее и добрее. Но нет, они винят чужеземцев, карают невиновных, а если ты укажешь им на их безумие, назовут тебя предателем и святотатцем! Слава богам, что у меня есть сосуд, в который я могу выплеснуть самые мрачные чувства, – мои комедии! Иначе я сошел бы с ума, как и все остальные.

– Твои пьесы не мрачные, – печально возразил Кезон. – Они заставляют людей смеяться.

– Комедия мрачнее, чем трагедия, – сказал Плавт. – Смех никогда не рождается иначе как из чьего-то страдания, обычно моего, а теперь вот – бедного Гилариона!

Они вдвоем неподвижно стояли долгое время, морщась от стука молотков. Неожиданно Кезон встрепенулся и нахмурил лоб.

– Это… мой родич Квинт?

Молодой командир со знаками различия военного трибуна размашистым шагом целеустремленно шел через открытое пространство цирка. Кезон подбежал к нему.

Квинт был бледен и изможден. Его лоб пересекал свежий шрам, но никаких признаков более серьезных ран не было.

– Ты жив! – воскликнул Кезон.

– Волею богов.

– Мы не получали никаких вестей. Твой отец заболел от беспокойства.

– Но даже при том умудрился прибрать к рукам власть над городом. Я так понимаю, что его назначили диктатором.

– Ты видел его?

– Я только что прибыл.

– Какие новости?

– Новости?

Кезон страшился спросить.

– Что Сципион?

Квинт улыбнулся:

– А то ты не знаешь? Он снова доказал свою отвагу, так же как и при Тичино. Если и есть среди римлян, уцелевших после Канн, настоящий герой, то это Сципион.

– Расскажи мне!

– Наемники окружили нас со всех сторон. Резня была страшная. Лишь горстке удалось прорваться и ускользнуть. Мы спасли свои жизни, но были рассеяны, ошеломлены, в большинстве своем ранены и в любой момент могли попасться на глаза врагу. Прошло немало времени, прежде чем некоторым из нас, таясь от рыскавших повсюду вояк Ганнибала, удалось собраться вместе. Но когда мы более-менее оторвались от противника и пришли в себя, возник спор: кто нас поведет и куда? Признаюсь, я был среди тех, кто поддался отчаянию и предлагал совсем покинуть Италию. Мы предполагали, что Ганнибал сразу пойдет на Рим, сожжет город и обратит граждан в рабство. В Испании есть римская армия, римский флот ведет войну на море. «Присоединимся к ним, – говорил я, – и посмотрим, куда поведет нас Фортуна, потому что с Римом покончено и возвращаться некуда». Но Сципион и слышать об этом не хотел. Хотя именно его отец и брат находились в Испании, он заявил, что не собирается присоединяться к ним, пока Рим нуждается в его защите. Наш страх Сципион подверг осмеянию, пристыдил нас и заставил дать клятву Юпитеру не покидать город в беде, погибнуть, сражаясь за него, но не сдаться Ганнибалу. И вот ведь интересно – стоило дать эту клятву, у нас словно гора с плеч свалилась. Мы поняли, что выдержим все, потому что Сципион вернул нас на дорогу чести. Потом стали наблюдать и выжидать. Проходили дни, но Ганнибал не предпринимал попыток пойти на город. Нас это, конечно, озадачивало, но в какой-то мере и успокаивало. Несколько приободрившись, мы решили окольными путями, чтобы не попасться карфагенским разъездам, пробираться домой, в Рим. Путь был трудным и долгим: среди нас имелись тяжело раненные, а Сципион и слышать не хотел о том, чтобы их оставить. Наконец добрались до Аппиевой дороги. Я поехал вперед и прибыл первым.

– А Сципион?

– Он будет здесь завтра или послезавтра.

– Значит, он жив?

– Да.

– Ты уверен?

– Конечно.

Кезон расплакался: от радости рыдал, не смущаясь, как не мог рыдать от печали за Гилариона. По правде сказать, испытав облегчение за судьбу Сципиона, он практически забыл о своей скорби по Гилариону. У Квинта, пережившего ужас в Каннах и уже почти не чаявшего когда-либо вернуться в Рим, по щекам тоже текли слезы.

Вместе они пошли искать Максима.

Накануне Римских игр город столкнулся с новым кризисом.

К городским воротам прибыл посол от Ганнибала, знатный карфагенянин по имени Картало, и предложил вернуть большое количество пленных римлян за огромный выкуп. Несколько представителей этих пленных пришли с ним, чтобы просить за себя и своих товарищей, ибо у римлян было в обычае поворачиваться спиной к воинам, сдавшимся врагу. Несмотря на запрет, на Форуме собралась огромная толпа женщин, умолявших внести выкуп за их мужей, отцов и сыновей.

Сенаторы обсуждали этот вопрос за закрытыми дверями.

Представители пленных защищали свои действия. Они не бежали от врага, а оставались на поле боя при Каннах, пока пространство вокруг них не усеялось телами. Потом им удалось прорвать вражеское окружение, запереться в римском полевом лагере, и лишь поутру, вместо того чтобы погибнуть в его развалах, они сдались. Это правда, что они не пали смертью храбрых и им не хватило хитрости, чтобы убежать. Однако, заявляли они, разве не лучше заплатить выкуп за настоящих римских солдат, чем вербовать еще больше рабов для защиты города?

Те, кто возражал против выкупа, заявляли, что пленные сдались, вместо того чтобы погибнуть в бою, и тем самым показали себя трусами, а трусы ничем не лучше рабов и сами ничего, кроме рабства, не заслуживают. Кроме того, любой выкуп, заплаченный из общественной казны, обогатит Ганнибала и позволит ему привлечь еще больше наемников.

В конце концов решено было выкуп не платить. Пленников предоставили их собственной судьбе, и они, в подавляющем большинстве, были отосланы в Карфаген и обращены в рабство. Их родственники больше никогда их не видели.

Во всем городе воцарилась скорбь. Она грозила прорваться возмущением, но Максим отрядил своих ликторов поддерживать порядок.

В такой атмосфере пришло время открытия Римских игр. В совершаемой на Капитолии молитве, обращенной к Юпитеру, сквозила нотка отчаяния. Шествие от храма Юпитера к Большому цирку представляло собой унылое зрелище: многие сенаторы и магистраты, которым положено было красоваться перед народом, демонстративно отсутствовали. Даже ради пира в честь Юпитера диктатор разрешил лишь немного превысить скудный ежедневный рацион, отпускавшийся гражданам во время кризиса.

Труппа Плавта исполняла комедию «Шкатулка». Пьеса была плохо отрепетирована, ибо готовилась второпях, да и дух труппы был подавлен страшной участью Гилариона. Постановка была бы провалена, однако, и это единственное, что могло служить Плавту утешением, публика была подавлена ничуть не меньше, чем исполнители. Зрители не смеялись и не хлопали, но свиста или других знаков неодобрения тоже не было.

Атлетические состязания оказались столь же неудачными. Многие из лучших бегунов и кулачных бойцов Рима погибли при Каннах, а великолепно подготовленные рабы-колесничие были призваны на военную службу.

Граждане, принимавшие участие в Римских играх и как состязающиеся, и как зрители, просто отбывали обязанность, следуя традиции, уходящей корнями во времена царей. Однако о каком истинном праздновании могла идти речь после резни при Каннах, скандала, связанного с весталками, и отказа пленным соотечественникам в мольбе о выкупе?

Рим онемел от скорби и тревоги. Будущее города было под большим сомнением.