279 год до Р. Х
Престарелый Аппий Клавдий, которого теперь называли Аппий Клавдий Слепец, произносил величайшую в своей жизни речь. По прошествии более двухсот лет оратор Цицерон объявит его речь одним из самых возвышенных и утонченных образцов латинского ораторского искусства и Аппия Клавдия Слепца станут почитать еще и как Отца латинской прозы.
Причиной его выступления стали дебаты о мерах противодействия Рима греческому авантюристу, эпирскому царю Пирру – величайшей угрозе, с которой римляне столкнулись со времен нашествия галлов. Подобно своему соплеменнику Александру Великому, пятьдесят лет назад завоевавшему Восток, Пирр решил вторгнуться в Италию и молниеносно покорить обитавших там «варваров» – так эллины именовали всех, не говоривших на их языке, включая римлян.
Правда, римляне с самого начала спутали планы Пирра. Несмотря на то что в прямых столкновениях завоеватель одерживал победу за победой, они обходились ему очень дорого. Он нес огромные потери, его коммуникации растягивались, делаясь уязвимыми, боевой дух командиров падал.
– Если таких «пирровых побед» будет еще больше, – заявил Аппий Клавдий Слепец, – то царь Пирр, к своему огорчению, может скоро обнаружить, что он одержал лишнюю победу и остался вовсе без войска.
Палата содрогнулась от смеха.
В последнее время дебаты в сенате проходили уныло, поэтому неистощимое остроумие и неиссякаемый оптимизм слепого сенатора имели особую ценность.
– Некоторые из вас призывают к миру с Пирром, – сказал Клавдий. – Вы хотите, чтобы перестала литься кровь римлян, кровь наших союзников и подданных. Вы готовы предложить уступки. Вы готовы позволить Пирру обрести то, к чему он стремится: владения в Италии, которые он превратит в свой оплот. Вы надеетесь, что он удовлетворится малым и оставит мечты о великом Западном царстве, которое могло бы соперничать с Восточной державой Александра. Я же говорю вам – нет! Пирр не тот человек, который удовольствуется частью, когда есть надежда получить все! Пока он хотя бы одной ногой стоит на земле Италии, этот человек не прекратит строить завоевательные планы. Он не удовлетворится, пока не сделает нас своими рабами. Вы все знаете, что я высоко ценю греческую ученость, наслаждаюсь шедеврами греческой литературы и искусства. Но я никогда не допущу, чтобы греки правили мною, и никогда не подчинюсь никакому закону, который не отчеканен на латыни! Будущее Италии принадлежат нам – народу и сенату Рима. Оно не принадлежит никакому греку и никакому царю. Мы должны продолжать борьбу против Пирра во что бы то ни стало, пока полностью не изгоним его из Италии. Когда последний греческий корабль увезет последние остатки его истощенной армии, Италия будет нашей, и Рим будет волен исполнить судьбу, предначертанную богами!
Большинство сенаторов вскочили на ноги, поддерживая его рукоплесканиями и одобрительными возгласами. Увидев, что на стороне Клавдия решительное преимущество, к овации неохотно присоединились даже недавние сторонники умиротворения Пирра. Стало очевидно, что война с Пирром продолжится до победного конца.
Выходя из здания сената с помощью поддерживавшего его на ступеньках раба, Клавдий уже обдумывал свою следующую речь. Поскольку записывать и читать речи ему не позволяла слепота, он научился держать даже очень длинные фрагменты в памяти. Темой следующего выступления будут отношения Рима с Карфагеном – великим морским портом на побережье Африки, основанным финикийцами примерно в то же время, когда Ромул основал свой город. В росте и развитии Карфагена во многих отношениях зеркально отражались рост и развитие Рима. Сенат только что подписал договор о дружбе с Карфагеном, ибо вторжение Пирра в сферу взаимных интересов сделало Рим и Карфаген союзниками, – но надолго ли? Клавдий полагал, что, как только Пирр будет изгнан, естественное соперничество между Римом и Карфагеном за господство над Сицилией, Южной Италией и морскими путями западного Средиземноморья обязательно выйдет на первый план.
– Но, как всегда, эти глупцы Фабии продемонстрируют неспособность увидеть очевидное, – пробормотал он себе под нос. – Они продолжают думать, что Рим должен расширять свои пределы на север, к Альпам и дальше, и вести политику мирного сдерживания Карфагена. Но наша судьба лежит на запад и обязательно в сторону моря. Столкновение с Карфагеном неизбежно!
Раб молчал. Он привык слышать, как его господин думает вслух. Порой Клавдий вел сам с собой долгие тренировочные споры, которые продолжались часами. Он вел их на разные голоса, когда приводил доводы в пользу разных точек зрения.
Сейчас, на склоне лет, больной и почти полностью ослепший Клавдий мог бы поддаться горечи и ожесточиться. Попытка провести радикальную реформу избирательной системы провалилась. Через несколько лет после его цензорства Квинт Фабий захватил контроль над этой должностью и безжалостно свел на нет почти все популистские законодательные акты Клавдия. Квинта Фабия неоднократно избирали консулом, сторонники прозвали его Максим. Аппий Клавдий стал Слепцом, тогда как Квинт Фабий – Великим! Клавдия вынудили понять, что истинно народное правление в Риме не укоренится никогда, но зато сотворенные им вещественные памятники пережили века. Аппиев акведук остался чудом инженерной мысли своего времени, Аппиева дорога, очередной участок которой каждый год мостили камнем, тоже была рассчитана на столетия. И главное, прожив долгую, полную побед и поражений жизнь, Аппий Клавдий Слепец и на закате дней со всем пылом души заботился о судьбе Рима.
Переходя Форум, опираясь на руку поводыря, Клавдий услышал голос:
– Сенатор! Можно мне поговорить с тобой?
Клавдий резко остановился, почти уверенный, что узнал этот голос, и все же это было невозможно! Тот голос в его памяти принадлежал человеку, которому он когда-то покровительствовал, – Кезону Фабию Дорсону. Но Кезона уже не было среди живых. Он пал несколько месяцев тому назад в сражении против Пирра. Хотя с годами они отдалились друг от друга, Клавдий следил за карьерой Кезона. Его юношеский интерес к строительству в конце концов сменился типичным для Фабиев желанием стяжать славу на воинском поприще. Как истинный Фабий, Кезон родился воином и погиб воином. Клавдий горевал, услышав о его смерти, и такой похожий голос всколыхнул в нем воспоминания.
Клавдий сжал руку своего поводыря.
– Кто говорит со мной? Что ты видишь, раб? Это человек или только тень человека?
– Я заверяю тебя, сенатор, что я не тень, – произнес голос, который показался таким знакомым. – Меня зовут Кезон Фабий Дорсон.
– А! Ты, должно быть, сын моего старого друга?
– Значит, ты помнишь моего отца?
– Конечно помню. Мои соболезнования тебе по поводу его смерти.
– Он погиб с честью, сражаясь за Рим. Я тоже участвовал в том сражении под его началом. Он пал на моих глазах, и мне выпало позаботиться о его теле.
– Ты можешь гордиться таким отцом.
– Я и горжусь им. Он был грозным воином. Люди говорят, что в той кампании он убил больше врагов, чем любой другой в нашем легионе. Мой отец сражался и убивал врагов с упоением.
– На поле боя жажда крови естественна и уместна, – заявил Клавдий. – Радость, с которой твой отец истреблял недругов, способствовала еще большей славе Рима и еще большему возвеличиванию наших богов.
Кезон потянулся и коснулся талисмана на шее – золотого фасинума, который он снял с тела своего отца на поле боя. Амулет не защитил своего носителя от вражеского копья, но тем не менее то было лелеемое наследство. Кезон носил его в память об отце.
– Скажи, Кезон, сколько тебе лет?
– Тридцать два.
– А сколько было твоему отцу, когда он погиб?
– Пятьдесят.
– Неужели так много лет могут пролететь так быстро? – Клавдий покачал головой. – Но что с тобой, молодой человек? Ты плачешь?
– Немного. Я до глубины души тронут тем, что человек, столь прославившийся благородными речами, упомянул с похвалой моего отца.
– Правда? – Клавдий просиял.
Раб посмотрел на Кезона с подозрением и сказал на ухо Клавдию:
– Господин! Это младший Фабий.
– Верно. Но его отец отличался от своих сородичей. Может быть, сын пошел в отца. Он кажется вполне почтительным.
– Заверяю тебя, сенатор, я проникнут высочайшим почтением к твоим заслугам и достижениям, поэтому и подошел к тебе сегодня. Может быть, ты откликнешься на мою просьбу.
– Может быть, молодой человек, хотя я очень занят. Говори.
– Мой отец всегда цитировал твои афоризмы. Половина его фраз начиналась так: «Как мудро высказался Аппий Клавдий…» Я надеялся, что, может быть, ты, в память о моем отце, поможешь мне составить собрание этих высказываний. Конечно, многие из них я знаю наизусть, но не хочется полагаться на обманчивую память. Тем более что некоторые мысли я наверняка подзабыл, а были и такие высказывания, которых даже я, выросший на твоей мудрости, никогда не слышал. Вот мне и подумалось: а что, если бы ты продиктовал их мне, а я бы записал? Мы могли бы сгруппировать их по темам или даже, для более широкого распространения, попробовать перевести с латыни на греческий.
– Ты знаешь греческий?
– Достаточно, чтобы переводить для моего покойного отца донесения, которые мы перехватывали у курьеров Пирра.
– Значит, у сына Кезона не только проявилась склонность к литературе, но он еще и освоил греческий язык! И впрямь каждое поколение в чем-то превосходит предыдущее.
– По части убийства врагов я отца превзойти не надеюсь, – смиренно сказал Кезон.
– Ну что ж, пройдись со мной. Погода нынче славная, а мне нужно время от времени прогуливаться. Мы поднимемся на Капитолий, и ты опишешь мне те его новые красоты, видеть которые мне не позволяют мои глаза.
Они неторопливо поднялись по петляющей тропе на вершину, где в последние годы город утолял свою страсть к грандиозным сооружениям общественного назначения. Голая вершина холма, где Ромул некогда устроил прибежище для отверженных, превратилась в место расположения роскошных храмов и величественных бронзовых статуй.
– Эта новая статуя Геракла, – промолвил Клавдий, – так ли она впечатляет, как говорят люди? Я пытался ощупать ее, но она так велика, что мне удалось дотянуться только до лодыжки.
Кезону статуя едва ли казалась новой. Она стояла там, когда он был еще мальчишкой. Но, может быть, для таких старых людей, как Клавдий, время течет иначе?
– Ну конечно, тем более что моя семья происходит от Геркулеса…
– А! Вы, Фабии, никогда не упустите случай напомнить об этом.
– Вот почему меня радует любое изображение этого бога, и чем оно больше, тем лучше. Скажу откровенно, эта бронзовая статуя очень хороша. Геркулес изображен со шкурой немейского льва на плечах, с дубиной в руках и с весьма грозным выражением лица. Полагаю, что, если бы галлы посмели когда-нибудь вернуться, один лишь вид этой скульптуры прогнал бы их прочь с Капитолия.
– А как она соотносится с колоссальной статуей Юпитера, что над храмом?
– О, Юпитер гораздо выше Геркулеса, что, по-моему, разумно – отец и должен быть больше сына. Бог виден людям даже с горы Альба, что в десяти милях по Аппиевой дороге!
– Ты знаешь историю создания этой статуи?
– Да. После того как Спурий Карвилий сокрушил самнитов, он переплавил их нагрудники, поножи и шлемы – все это пошло на статую, огромный размер которой символизирует величие нашей победы над исконным противником. Ну а из оставшейся бронзы консул велел отлить в натуральную величину памятник самому себе, который стоит у ног Юпитера.
– Тебе нет нужды описывать мне это. Я отчетливо помню, насколько безобразен Карвилий! А квадрига на вершине храма Юпитера – так ли она величественна, как говорят? Раньше она была сделана из терракоты – материала, как ты сам знаешь, выразительного, но довольно хрупкого. Ее чинили время от времени, но некоторые части были стары, как храм, и, возможно, сделаны рукой самого великого мастера Вулки. Но теперь первоначальную композицию из терракоты заменили бронзовой копией.
– Я помню терракотовую квадригу, – сказал Кезон. – Поверь мне, бронза производит гораздо большее впечатление. Детали лица Юпитера, раздувающиеся ноздри коней, украшения колесницы – все производит сильное впечатление.
– Эх, если бы у меня были глаза, чтобы видеть! Ведь эта бронзовая копия отлита попечением моих дорогих единомышленников Гнея и Квинта Огулиев. Меня несказанно радует, когда люди младшего поколения встают под популистское знамя.
В тот год оба брата Огулии, исполнявшие должности куриальных эдилов, добились осуждения худших из богатых ростовщиков, а из средств, вырученных от реализации конфискованной у них собственности, оплатили изготовление новой бронзовой квадриги. Они же оплатили установку на Палатине новой парной статуи Ромула и Рема, ставшей святыней простого народа.
– А знаешь, я никогда ее не видел.
– Правда? Я тоже. Меня извиняет моя слепота. Но какое, наверное, отвращение питает твой родич Квинт к Огулиям и их политике!
– Теперь мы называем нашего почтенного родича Максим, – сказал Кезон.
– Я полагаю, он намеренно удерживал всех Фабиев от воздаяния должного выдающемуся памятнику только потому, что этот памятник воздвигнут его политическими противниками. Знаешь что, пойдем туда прямо сейчас, чтобы ты наконец увидел статую.
Они спустились с Капитолия, пересекли Форум и поднялись по Какусовым ступеням, причем Клавдий так хорошо знал этот путь, что рабу почти не пришлось ему помогать. У подножия фигового дерева, неподалеку от хижины Ромула, высилась скульптурная композиция близнецов, не колоссальная по размеру, но весьма впечатляющая по замыслу и исполнению. Под животом стоящей волчицы сидели и тянулись губами к ее сосцам два обнаженных младенца.
– Ну, что ты думаешь, молодой человек?
– Замечательная композиция. Очень сильный образ.
– Ты думаешь, основателя города и его несчастного брата действительно вырастила волчица?
– Так гласит предание.
– А разве ты никогда не сомневался в преданиях? Некоторые считают, что волчица – это метафора или, может быть, слишком буквальная интерпретация истории, передававшейся из уст в уста. В конце концов, то же самое слово относится и к женщине непристойного поведения – шлюхе. Разве не более вероятно, что близнецов воспитала подобная женщина, а не дикий зверь?
Клавдий не мог видеть выражения лица молодого человека, но по молчанию понял, что столь неожиданный поворот разговора поверг его в растерянность.
Клавдий добродушно рассмеялся:
– Прости мою словесную невоздержанность. Очевидно, подобные мысли не звучат в степенных домах Фабиев.
– Некоторые из твоих идей… для меня в новинку, – признался Кезон. – Впрочем, и мой отец говорил, что твои мысли порой озадачивают, однако признавал, что они его и вдохновляли. Спасибо тебе за то, что ты показал мне статую близнецов и волчицы.
Клавдий улыбнулся:
– Мы недалеко от моего дома. Не хочешь ли взглянуть на мою библиотеку? Она значительно выросла с тех пор, когда я пытался научить твоего отца греческому. Новые свитки прибывают каждый месяц. Я, конечно, не могу читать их сам. Кто-нибудь должен читать мне вслух. У тебя очень приятный голос, Кезон.
– Сенатор, я счел бы за честь почитать тебе вслух.
Раб повел их к дому.
– Мы немного перекусим, – предложил Клавдий, проходя через переднюю. – А потом, может быть, приступим к работе над той коллекцией афоризмов, о которой ты говорил.
Кезон радостно кивнул и задумался.
– Одно из твоих высказываний отец считал особенно вдохновляющим. Что-то насчет архитектуры и Фортуны…
– Каждый человек – архитектор собственной Фортуны.
– Именно! Мой отец руководствовался этим принципом.
– И я уверен, что ни один человек не воплотил его в жизнь в большей степени, чем Кезон Фабий Дорсон!