Пока Публий Канидий и его семь легионов успешно воевали в Армении, Антоний оставался в Сирии, якобы для того, чтобы наблюдать за войной против Секста Помпея в провинции Азия и собрать большую армию для своей следующей кампании в Парфянскую Мидию. Всего лишь предлог; целый год он медленно, болезненно выходил из запоя. Пока дядя Планк управлял Сирией, племянник Титий заменил Антония и повел армию в Эфес, чтобы помочь Фурнию, Агенобарбу и Аминте Галатийскому справиться с Секстом Помпеем. Это Титий загнал его в угол во фригийском Мидее, и это Титий сопроводил его к азиатскому берегу в Милете. Там по приказу Тития он был убит, о чем Антоний громко сожалел. Он обвинил дядю Планка в том, что тот поручил это Титию, но дядя Планк настаивал, что от Антония поступил секретный приказ. Антоний рычал, что это не так!

Чья в том вина, узнать было невозможно, но Антоний определенно извлек выгоду из этой короткой войны. Он наследовал три хороших легиона из ветеранов, набранных Секстом, и двух великолепных римлян-адмиралов в лице Децима Туруллия и Кассия Пармского, последних оставшихся в живых убийц бога Юлия. После того как они предложили Антонию свои услуги и Антоний принял их, Октавиан своим мелким почерком написал Антонию почти истеричное письмо.

— Ты участвовал в заговоре? — требовательно спросила Клеопатра.

Антоний сделал вид, что обижен.

— Разумеется, не участвовал! Юпитер, со смерти Цезаря прошло десять лет! Спроси меня, что я предпочел бы: двух мертвых убийц или двух живых римских адмиралов? Здесь и гадать нечего.

— Да, я понимаю твою логику. И все же…

— И все же что?

— Я не знаю, верить ли мне в то, что ты не участвовал в убийстве Цезаря.

— А мне наплевать, веришь ты или не веришь! Почему ты не уедешь домой, в Александрию, и сама не поуправляешь страной для разнообразия? Тогда я смогу спокойно заняться планами моей войны.

Клеопатра поступила так, как предложил Антоний. Через неделю «Филопатор» отплыл в Александрию с фараоном на борту. Ее отъезд свидетельствовал об уверенности, что он наконец совсем оправился от запоя и что не только его тело, но и ум стали прежними. Он действительно был необыкновенным! Любой другой человек его возраста не смог бы избавиться от следов попоек, но только не Марк Антоний! Как всегда, бодрый, определенно готовый к проведению своей нелепой кампании. Но на этот раз он не пойдет к Фрааспе, это точно. В отсутствие Канидия, который мог бы поддержать Клеопатру, ей было тяжело, но она продолжала в течение нескольких месяцев усердно работать над Антонием, направляя его амбиции в другую сторону. Конечно, она ни словом, ни взглядом не дала понять, что он должен смотреть на запад, на Рим. Вместо этого она напирала на то, что Октавиан обязан прийти на восток после победы над Секстом Помпеем, чья казнь была ее идеей. Жирная взятка Луцию Мунацию Планку, еще одна сыну его сестры Титию — и дело сделано.

Теперь, когда Лепид отправлен в отставку, а Секст Помпей ушел навсегда, говорила она, никто уже не помешает Октавиану править миром, кроме Марка Антония. Оказалось нетрудно убедить Антония, что Октавиан хочет править миром, особенно после того как она нашла неожиданного союзника. Словно его нос имел способность чувствовать свободное пространство вокруг Антония, Квинт Деллий появился в Антиохии, чтобы занять место, освобожденное Гаем Фонтеем, и полить грязью Фонтея, который, по его заверениям, стал рабом Октавии, влюбленным, над которым все смеются. Поскольку у Деллия совершенно отсутствовали целостность и убедительность Фонтея, Деллий не мог полностью заменить его. Однако его можно было купить, а если римский аристократ хоть раз продавал свои услуги, он оставался купленным. Очевидно, это было делом чести, даже если эта честь мишурная. Клеопатра купила его.

Она поручила Деллию выполнять обязанности Фонтея. Он снова стал послом Антония. Дело Вентидия и Самосаты испарилось из головы Антония. Больше оно уже не казалось ему таким преступлением. Кроме того, Антоний скучал по мужской компании Фонтея, поэтому он ухватился за Деллия. Если бы Агенобарб был в Сирии, все пошло бы по-другому, но Агенобарб был занят в Вифинии. Ничто не стояло на пути Деллия. И на пути Клеопатры.

В настоящий момент Деллий был занят выполнение задания, которое ему дала Клеопатра. Они вдвоем легко убедили Антония, что это очень ответственное задание. Он должен был как посланец Антония появиться при дворе мидийского Артавазда и предложить союз между Римом и Мидией. Сама Мидия со столицей Фрааспа принадлежала царю парфян. Артавазд правил Атропатеной, северной частью Мидии, меньшей по размеру и с менее мягким климатом. Поскольку все ее границы, кроме границы с Арменией, были парфянские, Артавазд пребывал в метаниях: инстинкт самосохранения диктовал, что он не должен делать ничего такого, что оскорбило бы царя парфян, в то время как амбиции заставляли его смотреть голодными глазами на саму Мидию. Когда началась неудачная кампания Антония, он и его армянский тезка были убеждены, что никто не сможет побить Рим, но к тому времени, как Антоний вышел из Артаксаты в тот ужасный поход, оба Артавазда придерживались уже другого мнения.

Посылая Деллия к индийскому Артавазду, Клеопатра пыталась уладить ссору, сохранить союз, чтобы царь вел себя тихо, пока его армянского тезку завоевывают для Рима. Это было возможно благодаря неприятностям при дворе царя Фраата, против которого интриговали принцы малого двора Арсакидов. Сколько бы родственников ни удалось тебе убить, размышляла Клеопатра, всегда есть такие, кто стоит так низко, что ты их не видишь, пока не становится поздно.

Заставить Антония понять, что он не смеет воспользоваться этой ситуацией у парфян и пытаться во второй раз взять Фрааспу, было намного труднее, но в конце концов Клеопатре это удалось, потому что она все время напоминала о деньгах. Те сорок восемь тысяч талантов, которые прислал ему Октавиан, проглотила война: жалованье легионам, их вооружение, покупка продуктов, входящих в рацион легионеров, от хлеба до гороховой каши, а также лошадей, мулов, палаток — тысяча предметов первой необходимости. А когда генерал любой страны снаряжает новую армию, это всегда вопрос рынка, и генерал платит высокие цены за каждый товар. Поскольку Клеопатра продолжала отказываться платить за парфянские кампании, а у Антония больше не было территории, которую он мог бы уступить ей в обмен на золото, он поймался в ее тщательно расставленную ловушку.

— Довольствуйся полным завоеванием всей Армении, — сказала она. — Если Деллий сумеет заключить предварительный договор с мидийским Артаваздом, твоя кампания станет огромным успехом, чем-то, о чем ты сможешь раструбить сенату так, что балки зазвенят. Тебе больше нельзя потерять ни одного обоза и ни одного пальца твоих солдат, а это значит — ни одного марша в незнакомую страну, слишком далекую от римских провинций, откуда можно быстро получить помощь. Эта кампания — просто возможность поупражняться ветеранам, а новичкам закалиться. Они будут нужны тебе, чтобы встретиться с Октавианом. Никогда не забывай об этом.

Несомненно, он серьезно отнесся к ее словам, поэтому ей не нужно было оставаться в Сирии, пока он был занят вторжением в Армению.

Еще одна вещь заставила ее вернуться домой — письмо от Аполлодора. Письмо не было каким-то особенным, но оно показало ей, что Цезарион стал доставлять неприятности.

О Александрия, Александрия! Какой красивый город после грязных улочек и трущоб Антиохии! Признаться, в Александрии было не меньше бедных в трущобах, а на самом деле даже больше, ведь и сам город был больше. Но зато улицы здесь шире, воздуха больше, и воздух этот свежий, сухой, ласковый, не слишком жаркий летом и не слишком холодный зимой. Трущобы были новые, Юлий Цезарь и его македонские враги, по сути, сровняли город с землей четырнадцать лет назад, и ей пришлось заново отстроить его. Цезарь хотел, чтобы она увеличила количество общественных фонтанов и дала народу бесплатные бани, но она этого не сделала — с какой стати? Если она войдет в Большую гавань, то сойдет на берег на территории Царского квартала, а если поедет по суше, будет двигаться по Канопской улице. Ни один маршрут не заставит ее пересекать суету и грязь Ракотиса, а чего глаза не видят, о том сердце не болит. Чума уменьшила население с трех до одного миллиона. Но это было шесть лет назад. Откуда-то появился еще один миллион, в большинстве своем дети, в меньшей степени — иммигранты. В Александрии нельзя было найти истинных египтян, но было огромное количество помесей от смешения с бедными греками. Они образовали большой класс слуг — свободных людей, но не граждан Александрии, хотя Цезарь и настаивал, чтобы Клеопатра дала всем жителям александрийское гражданство.

Аполлодор ждал на пирсе Царской гавани. Однако своего старшего сына царица не увидела. Свет в ее глазах погас, но она подала Аполлодору руку для поцелуя, когда он выпрямился после поклона, и не протестовала, когда он отвел ее в сторону. Ему не терпелось передать ей жизненно важную информацию прямо сейчас.

— В чем дело, Аполлодор?

— Цезарион.

— Что он сделал?

— Пока ничего. Дело в том, что он намерен сделать.

— Разве вы с Сосигеном не можете контролировать его?

— Мы пытались, воплощенная Исида, но это становится все труднее и труднее. — Он смущенно прокашлялся. — Мошонка его заполнилась, и он считает себя мужчиной.

Она замерла на месте, повернула голову и посмотрела на своего самого верного слугу.

— Но… но ему нет еще тринадцати лет!

— Тринадцать через три месяца, царица, и он растет, как сорняк. Его рост уже четыре с половиной локтя. У него ломается голос, и фигура соответствует скорее мужчине, чем ребенку.

— О боги, Аполлодор! Нет, не говори мне больше ничего, прошу тебя! Думаю, с такой информацией будет лучше, если я сама определю свое мнение. — Она двинулась дальше. — Где он? Почему не встречает меня?

— Он занят разработкой законопроекта, который хотел закончить до твоего приезда.

— Разработкой законопроекта?!

— Да. Он сам все скажет тебе, дочь Ра, вероятно не дожидаясь твоего вопроса.

Даже заранее предупрежденная, Клеопатра почувствовала, как у нее перехватило дыхание при виде сына. За год ее отсутствия он из ребенка превратился в юношу, но без той неуклюжести, которая обычно присуща этому возрасту. У него была чистая загорелая кожа и густые золотые волосы, коротко подстриженные, а не длинные, как принято у подростков, а его тело, как и говорил Аполлодор, было телом мужчины. «Уже! Мой сын, мой красивый мальчик, что произошло с тобой? Я потеряла тебя навсегда, и мое сердце разбито. Даже твой взгляд изменился — такой суровый, уверенный, такой непреклонный».

Но все это было ничто по сравнению с его сходством с отцом. Это был Цезарь в молодости, Цезарь, каким он должен был выглядеть, когда носил плащ и головной убор flamen Dialis, особого жреца Юпитера Наилучшего Величайшего. Потребовался Сулла, чтобы в девятнадцать лет освободить Цезаря от этого ненавистного ему жречества. Но здесь стоял Цезарь, каким бы он мог быть, если бы Гай Марий не запретил ему военную карьеру. Удлиненное лицо, нос с горбинкой, чувственный рот со смешинками в уголках. «Цезарион, Цезарион, только не сейчас! Я не готова».

Цезарион быстро преодолел широкое пространство, отделявшее его стол от того места, где неподвижно стояла Клеопатра. В одной руке он держал толстый свиток, другую протянул ей.

— Мама, я рад видеть тебя, — сказал он грубым голосом.

— Я оставила мальчика, а вижу мужчину, — удалось произнести ей.

Он передал ей свиток.

— Я только что закончил это, но, конечно, ты должна прочитать, прежде чем он вступит в силу.

Свиток был тяжелый. Клеопатра посмотрела на свиток, потом на сына.

— Ты меня не поцелуешь? — спросила она.

— Если хочешь.

Он клюнул ее в щеку. Потом, видимо решив, что этого недостаточно, клюнул в другую щеку.

— Вот. А теперь прочти это, мама, пожалуйста!

Пора показать свою власть.

— Позже, Цезарион, когда у меня будет время. Сначала я увижусь с твоими братьями и сестрой. Потом я хочу пообедать на твердой земле. А потом я встречусь с тобой, Аполлодором и Сосигеном. Ты сможешь рассказать мне все, о чем ты написал в свитке.

Прежний Цезарион стал бы спорить. Новый Цезарион не возразил. Он только пожал плечами, взял у нее свиток.

— Это даже хорошо. Я еще немного поработаю над ним, пока ты будешь занята своими делами.

— Надеюсь, ты придешь на обед.

— Еда, которую я никогда не ем. Зачем заставлять поваров придумывать что-то, чего я не могу оценить? Я ем свежий хлеб, масло, салат, немного рыбы или ягненка, и ем во время работы.

— Даже сегодня, когда я только что вернулась домой?

Голубые глаза блеснули. Он усмехнулся.

— Я должен почувствовать себя виноватым? Очень хорошо. Я приду на обед.

И он снова подошел к столу, развернул свиток, нащупал рукой кресло, сел и склонил голову над свитком.

Ноги несли ее в детскую, словно они принадлежали какой-то другой женщине. Здесь, по крайней мере, была нормальная атмосфера, обычное состояние. Ирас и Хармиан подбежали к Клеопатре, обняли, поцеловали, потом отошли в сторону и стали смотреть, как их любимая хозяйка занимается младшими детьми. Птолемей Александр Гелиос и Клеопатра Селена составляли картину из цветов, травы и бабочек, нарисованных на тонкой деревянной доске, которую какой-то мастер разрезал лобзиком на мелкие кусочки разной формы. Гелиос стучал игрушечным молотком по кусочку, не встававшему на место, а его сестра Селена с гневом смотрела на него. Потом она вырвала молоток у брата и ударила его по голове. Гелиос взвыл, Селена радостно вскрикнула. Буквально сразу же они снова занялись составлением картины.

— Головка молотка сделана из пробки, — прошептала Ирас.

Какие же они хорошенькие! Им исполнилось по пять лет. Внешность у них такая разная, что никто не догадался бы, что они двойняшки. Гелиос сверкает золотом волос, глаз, кожи, красивый скорее по-восточному, чем по римскому типу. Ясно, что, когда он вырастет, у него будет нос крючком и высокие скулы. У Селены густые курчавые черные волосы, тонкие черты лица и огромные глаза цвета янтаря в окружении длинных черных ресниц. Когда она повзрослеет, то будет очень красивой, ни на кого не похожей. Никто из них не напоминал Антония или их мать. Смешение двух несравнимых пород породило детей, физически более привлекательных, чем их родители.

А вот маленький Птолемей Филадельф был Марком Антонием с ног до головы: крупный, плотный, с рыжими волосами и глазами, нос крючком словно тянется к подбородку над маленьким полным ртом. Он родился в римский октябрь прошлого года. Значит, ему уже восемнадцать месяцев.

— Он типичный младший ребенок, — прошептала Хармиан. — Даже не пытается говорить. Но походка у него как у его папы.

— Типичный? — спросила Клеопатра, стиснув в объятиях вырывавшегося ребенка, который явно не оценил этого.

— Самые младшие не говорят, потому что старшие говорят за них. Он что-то лепечет, они это понимают.

— О-о!

Она быстро отпустила Филадельфа, который вонзил свои молочные зубки в ее руку, и замахала рукой от боли.

— Он действительно вылитый отец! Решительный. Ирас, пусть придворный ювелир изготовит ему аметистовый браслет. Он ограждает от вина.

— Он сорвет его, царица.

— Тогда плотно прилегающее ожерелье, брошь — мне все равно, только бы на нем был аметист.

— Антоний носит аметист? — спросила Ирас.

— Теперь носит, — мрачно ответила Клеопатра.

Из детской она в сопровождении Ирас и Хармиан прошла в ванную комнату. В Риме ходили легенды о ее ванне: что она наполняется молоком ослицы, что она размером с пруд, что вода освежается с помощью миниатюрного водопада, что температуру воды проверяют, сначала погружая в нее раба. Ничто из этого не было правдой. Ванна, которую Юлий Цезарь нашел в палатке Лентула Круса после Фарсала, была намного роскошнее. Ванна Клеопатры, сделанная из неотполированного красного гранита, была обычного размера и прямоугольной формы. Наполняли ее рабы обычной водой из амфор с горячей и холодной водой. Соотношение было стандартным, поэтому температура почти не менялась.

— Цезарион общается со своими братьями и сестрой? — спросила она, когда Хармиан растирала ей спину, обливая ее водой.

— Нет, царица, — вздохнув, ответила Хармиан. — Они ему нравятся, но ему с ними неинтересно.

— Неудивительно, — сказала Ирас, приготавливая ароматную мазь. — Разница в возрасте слишком велика для тесного общения, а к нему никогда не относились как к ребенку. Такова судьба фараона.

— Ты права.

Цезарион присутствовал на обеде, но мысли его витали где-то в другом месте. Если кто-то клал ему на тарелку еду, он съедал ее. Еда была самая простая. Слуги знали, что предложить ему. Он ел рыбу, ел ягненка, но мясо домашней птицы, молодого крокодила и другие виды мяса игнорировал. Подсушенный белый хлеб составлял основу его питания. Он макал его в оливковое масло или, за завтраком, в мед.

— Мой отец питался простой пищей, — сказал он матери в ответ на упрек, что он должен разнообразить свое питание, — и это ему не вредило, верно?

— Не вредило, — признала Клеопатра, сдаваясь.

Для советов у нее была отведена специальная комната. В комнате стоял большой мраморный стол, за которым умещались она и Цезарион на одном конце и по четыре человека с каждой стороны. Дальний конец стола не занимал никто. Это было почетное место для Амуна-Ра, который никогда не появлялся. Сегодня Аполлодор сидел напротив Сосигена и Ха-эма. Их царица заняла свое место, недовольная отсутствием Цезариона. Но прежде чем она успела сказать что-нибудь едкое, вошел он, держа в руках пачку документов. Раздалось общее «ах!», когда Цезарион прошел к месту Амуна-Ра и занял его.

— Сядь на свое место, Цезарион, — сказала Клеопатра.

— Это мое место.

— Оно принадлежит Амуну-Ра, а даже фараон не Амун-Ра.

— Я заключил контракт с Амуном-Ра, что я буду представлять его на всех советах, — спокойно произнес Цезарион. — Глупо сидеть на месте, откуда я не могу видеть одно лицо, которое хочу видеть больше других, фараон, — твое.

— Мы правим вместе, поэтому и сидеть должны вместе.

— Если бы я был твоим попугаем, фараон, мы могли бы сидеть вместе. Но теперь, когда я стал мужчиной, я не намерен быть твоим попугаем. Когда я сочту нужным, я буду сидеть с тобой. Я чту твой возраст и твой опыт, но ты должна чтить меня как старшего партнера в нашем общем правлении. Я — мужское начало фараона, и я имею право на последнее слово.

После этой спокойной, ровной речи наступила тишина. Ха-эм, Сосиген и Аполлодор пристально рассматривали поверхность стола, а Клеопатра смотрела на дальний конец стола, где сидел ее мятежный сын. Это она виновата. Она возвысила его до трона, помазала и посвятила его в фараоны Египта и цари Александрии. Теперь она не знала, что делать, и сомневалась, что у нее есть достаточно влияния на этого незнакомца, чтобы сохранить за собой статус старшего партнера. «Ох, только бы это не стало началом войны между правящими Птолемеями! — подумала она. — Только бы это не стало войной Птолемея Восьмого против Клеопатры-матери. Но я не вижу в нем задатков продажности, жадности, жестокости. Он — Цезарь, а не Птолемей! Это значит, он не подчинится мне, он считает себя умнее меня, несмотря на мой возраст и опыт. Я должна уступить. Я должна согласиться».

— Я поняла тебя, фараон, — бесстрастно сказала она. — Я буду сидеть на этом конце стола, а ты — на том.

Бессознательно она потерла шею, где, как обнаружилось во время купания, появилась опухоль.

— Ты хочешь обсудить твое ведение государственных дел за тот период, пока меня не было?

— Нет, все шло гладко. Я отправлял правосудие без необходимости консультироваться по предыдущим делам, и никто не оспаривал моих вердиктов. Общественные финансы Египта и Александрии находятся под контролем. Я поручил протоколисту и другим магистратам Александрии выполнить необходимый ремонт городских зданий и разных храмов с прилегающими территориями по берегам Нила в соответствии с петициями. — Лицо его оживилось. — Если у тебя нет вопросов и ты не слышала жалоб по поводу моего поведения, можно тебя попросить выслушать мои планы на будущее для Египта и Александрии?

— До сих пор я не слышала никаких жалоб, — осторожно сказала Клеопатра. — Ты можешь продолжать, Птолемей Цезарь.

Он разложил свои свитки на столе и начал говорить, не заглядывая в них. В комнате было сумрачно, потому что день близился к концу, но последние лучи солнца еще танцевали с пылинками в такт качания пальмовых листьев снаружи. Один луч, более неподвижный, чем остальные, осветил диск Амуна-Ра на стене за головой Цезариона. Ха-эм, словно что-то увидев, издал гортанный звук и положил дрожащие руки на стол. Возможно, это гаснущий дневной свет был виноват в том, что кожа его показалась серой. Клеопатра не знала, но была уверена, что, какое бы видение ни посетило его, она этого не узнает. А это означало, что видение было плохое.

— Сначала я буду говорить об Александрии, — живо начал Цезарион. — Нужно внести изменения, и немедленно. В будущем мы используем римскую практику предоставления бесплатного зерна бедным. Конечно, доходы семьи будут проверены. Цена зерна не будет меняться, отражая его стоимость, если оно будет куплено в других местах в те годы, когда Нил не разольется. Дополнительные траты будут компенсироваться из общественных денег Александрии. Но этот закон применим только к количеству зерна, которое потребляет небольшая семья в течение одного месяца — медимн. Любой александриец, покупающий больше одного медимна в месяц, должен будет платить по текущей цене.

Цезарион замолчал, вздернув голову, с вызовом в глазах, но все молчали. Он снова заговорил:

— Те жители Александрии, кто в данный момент не имеет гражданства, получат его. Это относится ко всем свободным людям, включая вольноотпущенников. Будут составлены списки граждан, будут талоны на зерно — на бесплатное зерно или на субсидированный месячный медимн. Все городские магистраты — от истолкователя и ниже — будут выбираться свободными выборами и только на один год. Любой гражданин, будь он македонец, грек, еврей, метик или гибридный египтянин, будет иметь право выдвигать свою кандидатуру, и будут изданы законы, по которым будут введены наказания за взятку на выборах, а также за продажность при выполнении своих обязанностей.

Еще одна пауза, и опять молчание. Цезарион принял это как знак, что оппозиция, когда появится, будет жесткой.

— Наконец, — произнес он, — на каждом главном перекрестке я построю мраморный фонтан. Он будет иметь несколько струй для набора воды и просторный бассейн для стирки белья. Для тех, кто хочет помыться, я построю общественные бани в каждом районе города, кроме Беты, где в Царском квартале уже имеется все необходимое.

Время переключиться с мужчины на мальчика. Горящими глазами он оглядел сидящих за столом.

— Вот! — воскликнул он и засмеялся. — Разве все это не замечательно?

— Действительно замечательно, — сказала Клеопатра, — но явно невозможно.

— Почему?

— Потому что Александрия не может позволить себе твою программу.

— С каких это пор демократическая форма правления стоит больше, чем группа пожизненных магистратов-македонцев, которые слишком заняты обустройством своих гнезд, чтобы тратить городские деньги на то, на что те должны быть потрачены? Почему общественный доход должен тратиться на их шикарное существование? И почему юношу надо кастрировать, чтобы получить высокую должность у царя или царицы? Почему женщины не могут охранять наших принцесс-девственниц? Евнухи, сегодня, в наш век? Это отвратительно!

— Неоспоримо, — промолвил Ха-эм, заметив выражение ужаса на лице Аполлодора, который был евнухом.

— И с каких пор всеобщее избирательное право стоит больше, чем избирательное право, доступное немногим? Ввод в действие избирательной системы будет стоить денег, да. Бесплатное зерно будет стоить денег. Субсидированный рацион зерна будет стоить денег. Фонтаны и бани будут стоить денег. Но если прогнать обустроителей своих гнезд с их самого высокого насеста в курятнике и каждый гражданин будет платить все полагающиеся налоги, я думаю, деньги можно найти.

— О, перестань быть ребенком, Цезарион! — устало произнесла Клеопатра. — Если тебе позволено тратить, сколько хочешь, это еще не значит, что ты разбираешься в финансах! Найти деньги, вздор! Ты — ребенок с детским представлением о том, как устроен мир.

Радость исчезла. Лицо Цезариона стало надменным.

— Я не ребенок! — сквозь зубы произнес он голосом, холодным, как Рим зимой. — Тебе известно, как я трачу свое огромное содержание, фараон? Я плачу жалованье десяти бухгалтерам и клеркам. Девять месяцев назад я поручил им проверить доходы и траты Александрии. Наши магистраты-македонцы, от истолкователя до бюрократического аппарата их многочисленных племянников и родственников, поражены коррупцией. Гниль! — Он положил руку на свитки, темно-красным пламенем сверкнуло рубиновое кольцо. — Здесь есть все — все растраты, присвоения, мошенничества, мелкие кражи! Когда все данные были собраны, мне стало стыдно, что я царь Александрии!

Если молчание могло кричать, то это молчание закричало. С одной стороны, Клеопатра радовалась поразительно раннему развитию сына, но, с другой стороны, ее охватил такой гнев, что ее правая ладонь горела от желания дать пощечину этому маленькому чудовищу. Как он посмел? Но как замечательно, что он посмел! И что ему ответить? Как она будет выбираться из этого положения, чтобы не пострадало ее достоинство, не была унижена ее гордость?

Сосиген вмешался, отсрочив этот неприятный момент.

— Я хочу знать, кто внушил тебе эти идеи, фараон. Определенно не я, и я отказываюсь верить, что они целиком зародились в твоей голове. Итак, откуда появились эти идеи?

Спрашивая, Сосиген почувствовал, как сердце у него сжалось. Ему было жаль потерянного детства Цезариона. Его всегда пугало стремительное развитие этого настоящего чуда, ибо, как и его отец, он был настоящим чудом.

А у чуда нет детства. Еще маленьким ребенком он строил правильные фразы. Все видели, какой могучий ум был в головке младенца Цезариона. Хотя его отец ни разу не отмечал этого и, кажется, не замечал. Может быть, воспоминания о своих собственных ранних годах мешали ему заметить. Каким был Юлий Цезарь в двенадцать лет? Как, скажем, относилась к нему его мать? Не так, как Клеопатра относилась к Цезариону, решил Сосиген, пока ждал ответа от Цезариона. Клеопатра относилась к сыну как к богу, так что глубина его интеллекта только увеличивала ее глупость. О, если бы только Цезарион был более… обычным!

Сосиген очень хорошо помнил, как он убеждал Клеопатру позволить шестилетнему мальчику играть с некоторыми детьми из семей высокорожденных македонцев, например протоколиста и казначея. Но эти мальчики или в страхе убегали от Цезариона, или били его и жестоко смеялись над ним. Все это он переносил без жалоб, решив победить их, как он сегодня решил победить врагов Александрии. Видя их поведение, Клеопатра запретила всем детям, девочкам и мальчикам, любые контакты с ее сыном. В будущем, предписала она, Цезарион будет довольствоваться своей собственной компанией. Тогда Сосиген принес беспородного щенка. Пришедшая в ужас Клеопатра утопила бы его, но в этот момент вошел Цезарион, увидел собаку и — стал маленьким шестилетним мальчиком. Он заулыбался, протянул руки к извивающемуся комочку. Так Фидон вошел в жизнь Цезариона. Мальчик знал, что Фидон не нравится его матери, и вынужден был скрывать от нее, что собака очень дорога ему. И это было ненормально. Цезариону снова навязывали поведение взрослого человека. В нем жил обремененный заботами старик, а мальчик, каким ему никогда не позволяли быть, съеживался, кроме тех моментов, когда он проводил время вдали от матери и трона, который он занимал с ней как равный. Равный ли? Нет, никогда! Цезарион выше своей матери во всем. И в этом трагедия.

Отвечая, Цезарион вдруг снова стал мальчиком. Лицо его засияло.

— Мы с Фидоном пошли охотиться на крыс на верхнем этаже дворца. Там ужасные крысы, Сосиген! Величиной с Фидона, клянусь! Они, наверное, любят бумагу, потому что они съели горы старых записей, иные из которых восходят ко второму Птолемею! Так вот, несколько месяцев назад Фидон нашел ящик, который им еще не удалось сжевать, — малахит, инкрустированный ляпис-лазурью. Красивый! Я открыл его и увидел документы моего отца, составленные, когда он был в Египте. Материалы для тебя, мама! Советы, а не любовные письма. Разве ты никогда не читала их?

Покраснев, Клеопатра вспомнила, как Цезарь заставил ее проехаться по Александрии на ишаке, чтобы она увидела, что надо сделать и в каком порядке. Сначала дома для простых людей. И только после этого храмы и общественные здания. И нескончаемые лекции! Как они раздражали ее, когда она хотела только любви! Безжалостные инструкции, что надо делать, от гражданства для всех до бесплатного зерна для бедных. Она игнорировала все, кроме предоставления гражданства евреям и метикам за то, что они помогли Цезарю сдерживать александрийцев до прибытия его легионов. Со временем она сама хотела дать всем им гражданство. Но вмешался ее бог и его убийство. После смерти Цезаря она посчитала его реформы ненужными. Он пытался провести реформы в Риме, и его убили за его высокомерие. Поэтому она положила его списки, приказы и пояснения в малахитовый ящик, инкрустированный ляпис-лазурью, и отдала дворцовому слуге, чтобы тот убрал его куда-нибудь с глаз долой.

Но она не рассчитывала, что вмешается озабоченный мальчик и его собака-крысолов. Зачем он нашел этот ящик! Теперь Цезарион заразился болезнью своего отца. Он хочет изменить порядок вещей, столетиями соблюдаемый так свято, что перемен не хотят даже те, кто выиграет от этого. Почему она не сожгла эти бумаги? Тогда ее сын не нашел бы ничего, кроме крыс.

— Да, я читала их, — сказала она.

— Тогда почему ты ничего не сделала?

— Потому что Александрия имеет собственный mos maiorum, Цезарион. Свои собственные обычаи и традиции. Правители города или государства не обязаны помогать бедным. Бедные — это бедствие, и только голод может избавить от них. Римляне зовут своих бедных пролетариями, имея в виду, что у них нет абсолютно ничего. Что они могут дать государству, кроме детей? Нет налогов — нет процветания. Но у римлян есть традиция — филантропия. Вот почему они кормят своих бедных за счет государства. В Александрии и в других наших городах нет такой традиции. Да, я согласна, что наши магистраты продажные, но македонцы — представители коренного населения Александрии и считают себя вправе иметь привилегию занимать высокие должности. Попытайся лишить их должности, и тебя разорвут на куски на агоре. И сделают это не македонцы, а беднота. Гражданство Александрии — это драгоценность, которой удостаиваются только заслуживающие этого. А что касается выборов, это фарс.

— Слышала бы ты себя. Это все говно гиппопотама.

— Не будь вульгарным, фараон.

На его лице выражения сменялись одно другим, как волны дрожи на коже коня. Сначала детское лицо, сердитое, расстроенное, сопротивляющееся. Но постепенно оно становилось взрослым, каменным, холодным, непоколебимым.

— Я буду делать то, что решил, — сказал он. — Рано или поздно я сделаю все по-своему. Ты можешь пока помешать мне, у тебя для этого достаточно сторонников в Александрии. Я не дурак, фараон, я знаю силу сопротивления моим реформам. Но они будут! И когда они наступят, они не ограничатся Александрией. Мы — фараоны страны протяженностью в тысячу миль, но только десяти миль в ширину, за исключением Та-ше, страны, где свободных граждан вообще нет. Они принадлежат нам, как и земля, которую они возделывают, и урожай, который они собирают. Что касается денег, у нас их так много, что нам никогда их не потратить. И лежат они под землей в пригороде Мемфиса. Я использую их, чтобы улучшить судьбу народа Египта.

— Люди тебя не поблагодарят, — произнесла Клеопатра сквозь зубы.

— Зачем благодарить? По праву это их деньги, не наши.

— Мы, — сказала она, чеканя каждое слово, — это Нил. Мы — сын и дочь Амуна-Ра, воплощенные Исида и Гор, хозяева Верхнего и Нижнего Египта, Осоки и Пчелы. Наша цель — быть плодовитыми, приносить процветание как высшим, так и низшим. Фараон — бог на земле, бессмертный. Твой отец должен был умереть, чтобы обрести божественность, а ты был богом с момента твоего зачатия. Ты должен верить!

Цезарион собрал свои свитки и поднялся из-за стола.

— Спасибо, что выслушала меня, фараон.

— Дай мне твои бумаги! Я хочу почитать их.

Это вызвало смех.

— Нет, — сказал он и вышел.

— Ну, по крайней мере, мы знаем, где стоим, — сказала Клеопатра оставшимся. — На краю пропасти.

— Он изменится, когда станет взрослее, — попытался успокоить ее Сосиген.

— Да, он изменится, — повторил Аполлодор.

Ха-эм не произнес ни слова.

— А ты, Ха-эм, согласен? — спросила она. — Или твое видение сказало тебе, что он не изменится?

— Мое видение не имело смысла, — прошептал Ха-эм. — Оно было смазано, неотчетливо. Правда, фараон, оно ничего не значило.

— Я уверена, для тебя оно что-то значило, но ты мне не скажешь, да?

— Я повторяю, мне нечего сказать.

И он ушел старческой походкой, но как только оказался достаточно далеко, чтобы его никто не видел, он заплакал.

Клеопатра поужинала в своей комнате без своих двух служанок. День был длинный, Хармиан и Ирас, должно быть, устали. Младшая девушка — конечно, македонка — прислуживала ей, пока царица без всякого аппетита пыталась что-то съесть, потом помогла ей раздеться для сна. Среди людей зажиточных, имевших много слуг, было принято спать голыми. Те, кто спал одетым, были или стыдливы, как жена покойного Цицерона Теренция, или не имели возможности регулярно стирать простыни. В том, что она подумала об этом, была вина Антония. Он презирал женщин, спавших одетыми. Он рассказал ей почему и даже назвал имена. Октавия, скорее скромная, чем стыдливая, была не против того, чтобы голой заниматься любовью, рассказывал он, но потом, по окончании, надевала рубашку. Она оправдывалась (или так ему казалось) тем, что может срочно понадобиться ночью кому-нибудь из детей, а она не позволит, чтобы служанка, которая придет будить ее, увидела ее голое тело. Хотя, по словам Антония, тело у нее было восхитительное.

Исчерпав эту тему, Клеопатра перешла к странным отношениям Антония с Октавией. Все, что угодно, только не думать о сегодняшнем дне!

Он отказался развестись с Октавией, упирался изо всех сил, когда Клеопатра пыталась убедить его, что развод — лучшая альтернатива. Теперь он был ее мужем; римский брак не имел смысла. Но потом она поняла, что Антонию все еще нравилась Октавия, и не просто потому, что она была матерью двух его детей-римлян. Две девочки не представляли интереса, во всяком случае для Клеопатры. Но не для Антония. Он уже планировал их браки, хотя Антонии было около пяти лет, а Тонилле не было еще и двух лет. Сын Агенобарба, Луций, должен был жениться на Антонии. А мужа для Тониллы он еще не нашел. Словно это имело значение! Как заставить его порвать все связи с Римом? Для чего они нужны мужу фараона и отчиму фараона? Для чего ему римская жена, пусть даже она сестра Октавиана?

Для Клеопатры отказ Антония развестись с Октавией был знаком, что он еще надеется заключить с Октавианом соглашение, согласно которому каждый из них будет иметь свою долю империи. Словно та граница по реке Дрина, отделяющая Запад от Востока, была вечным забором, по обе стороны которого собака Антоний и собака Октавиан могли рычать и скалить зубы друг на друга без необходимости вступать в драку. О, почему Антоний не понимает, что такое разрешение спора не может длиться долго? Она знала это, и Октавиан знал это. Ее агенты в Риме докладывали ей об уловках Октавиана с целью дискредитировать ее в глазах римлян и всех италийцев. Он называл ее царицей зверей, распространял небылицы о ее ванне, ее личной жизни и обвинял, что она опаивает Антония всякими снадобьями и вином, делает из него свою марионетку. Ее агенты сообщили, что до сих пор усилия Октавиана опорочить Антония падали на сухую землю. Никто на самом деле не верил ему — пока. Его семьсот сенаторов оставались верны ему, их любовь к Антонию питалась ненавистью к Октавиану. Еле заметная трещина появилась в сплошной стене их преданности после правдивого рассказа о парфянской кампании, но только несколько человек покинули его. Большинство решили, что в восточной катастрофе Антоний не виноват. Признать его вину — значит признать правоту Октавиана, а этого они не могли допустить.

Антоний… Сейчас он начинает свою кампанию против армянского Артавазда, которого ему придется позволить победить. Но прежде чем у него в голове появятся мысли о марше против Артавазда Мидии Атропатены, Квинт Деллий должен добиться союза, против которого ни один римский генерал, включая Антония, не сможет возразить. Но кое-какие аспекты этого союза нельзя будет записать и даже сообщить о них Антонию. Это договоренность между Египтом и Мидией, что, когда Рим будет завоеван и войдет в состав новой египетской империи, мидийский Артавазд ударит по царю парфян всей мощью сорока-пятидесяти римских легионов и займет вожделенный трон. Цена Клеопатры — мир, который должен длиться, пока Цезарион не станет достаточно взрослым, чтобы занять место своего отца.

Вот. Имя наконец произнесено, и избежать его нельзя. Если события, произошедшие в день ее возвращения в Александрию, свидетельствуют о необычном характере Цезариона, то он вырастет в такого же военного гения, каким был его отец. Им двигали желания его отца, а его отец был убит за три дня до начала своей пятилетней кампании против парфян. Цезарион захочет завоевать восточный берег Евфрата, и как только он добьется успеха, он будет править от Атлантического океана до реки Океан за Индией. Его царство по размеру превзойдет царство Александра Великого в период расцвета. Его армия не откажется продолжить поход на восток, и структура его сатрапий не подвергнется опасности от мятежных маршалов, у которых одна цель — разрушить империю и поделить ее между собой. Ибо его маршалами будут его братья и двоюродные братья от брака Антония с Фульвией. Будет кровная преданность, объединяющая, а не разрушающая.

И все это она считала возможным. Но для этого требовалась ее железная воля, а уж этого у нее было достаточно. Если бы ее советники были меньше преданы ей, по крайней мере один из них спросил бы у нее, что будет с этими амбициями, если у ее сына не проявятся гениальные способности полководца, как у его отца. На этот вопрос она все равно не ответила бы. Мальчик был не по годам развит, такой же одаренный, как его отец, и похожий на него, как горошины в стручке. В нем текла кровь Юлиев, правда лишь наполовину. А посмотрите, что сделал Октавиан, в котором крови Юлиев намного меньше, в восемнадцать, девятнадцать и в двадцать лет. Получил наследство Цезаря, два раза ходил на Рим, заставил сенат назначить его старшим консулом. Еще юноша. Но рядом с Цезарионом Октавиан бледнеет.

Только как ей сделать так, чтобы идеализм Цезариона сочетался с прагматизмом Цезаря? Планы Цезаря для Александрии и Египта были экспериментальными, он считал, что может осуществить их в Египте через свое влияние на его правительницу, Клеопатру. А потом, приведя пример его удачных реформ в Египте, он попытается провести такие же реформы в Риме более последовательно, чем позволяло время. Его одиночество стало причиной неудачи. Он не сумел найти тех, кто поверил бы в его идеи. И Цезарион не найдет. Поэтому Цезариона надо отговорить от попытки осуществить свою программу.

Клеопатра поднялась с постели и прошла в лучшую комнату рядом с ее апартаментами, где стояли статуи Пта, Гора, Исиды, Осириса, Сехмет, Хатор, Собека Анубиса, Монту, Таварета, Тота и еще десятка других богов. Все они представляли разные аспекты жизни по берегам Нила, не очень отличавшиеся от древних римских богов numina и сил стихий. Фактически они больше походили на них, чем на греческих богов, которые были людьми, но гигантских размеров. И разве римлянам по прошествии стольких столетий не пора дать лица некоторым своих богам?

Отделанная золотом комната была уставлена этими статуями, покрашенными в натуральные цвета, сиявшие даже в слабом пламени ночных ламп. В центре лежал ковер из Персеполя, столицы Персиды. Клеопатра опустилась на него на колени, вытянув вперед руки.

— Отец мой, Амун-Ра, мои братья и сестры в божественности, я смиренно прошу вас просветить вашего сына и брата Птолемея Цезаря, фараона. Я смиренно прошу вас дать мне, его земной матери, еще десять лет, чтобы я смогла привести его к славе, которую вы ему готовите. Я предлагаю вам свою жизнь в залог за его жизнь и умоляю помочь мне в моем трудном деле.

Вознеся молитву, она продолжила самоуничижение и так и уснула. Проснулась только с рассветом и появлением солнечного диска, сведенная судорогой, смущенная, окоченевшая.

По пути обратно к постели, торопясь дойти прежде, чем проснутся слуги, Клеопатра прошла мимо огромного зеркала из полированного серебра и остановилась, пораженная, глядя на женщину, отразившуюся в нем, тоненькую, маленькую, некрасивую. На теле у нее не было волос, она их тщательно выщипывала. Она больше походила на девочку, чем на женщину. Кроме лица. Форма лица изменилась, оно удлинилось, черты стали жестче, но морщин не было. Лицо женщины тридцати четырех лет, с печалью в золотисто-желтых глазах. Становилось светлее, но Клеопатра продолжала стоять, глядя на себя. Нет, это не тело ребенка! Три беременности, одна двойней, превратили кожу ее живота в отвислый, сморщенный, матово-бурый мешок.

«Почему Антоний любит меня? — в изумлении спросила она свое изображение. — И почему я не могу любить его?»

Поздним утром она отправилась искать Цезариона, решив поговорить с ним. Как всегда, он ушел в бухту за дворцом, чтобы поплавать, и теперь сидел на камне, как идеальная натура для Фидия или Праксителя. На нем была только набедренная повязка, еще достаточно мокрая, и его мать поняла, что он действительно стал мужчиной. Она пришла в ужас, но не подала виду. Она села на другой камень, откуда могла видеть его лицо. Лицо Цезаря, все более и более похожее.

— Я пришла не ругаться и не критиковать, — сказала Клеопатра.

Его улыбка обнажила ровные белые зубы.

— Я и не думал, что ты для этого пришла, мама. В чем дело?

— У меня просьба.

— Тогда изложи ее.

— Дай мне время, Цезарион, — начала она самым нежным голосом. — Мне нужно время. Но у меня его меньше, чем у тебя. Ты должен мне время.

— Время для чего? — осторожно спросил Цезарион.

— Подготовить народ Египта и Александрии к переменам.

Он нахмурился, недовольный, но промолчал. Клеопатра быстро продолжила:

— Я не собираюсь говорить тебе, что ты еще недостаточно прожил, чтобы набраться опыта общения с людьми, будь они подданные или твои товарищи. Ты будешь отрицать это. Но ты должен учесть мой возраст и опыт и выслушать меня! Сын мой, народ надо подготовить к принятию перемен. Издавая эдикты фараона, которые вызывают у людей потрясение, ты не можешь не ждать оппозиции. Я восхищаюсь, с какой тщательностью ты проделал свою работу, и признаю справедливость многого из того, что ты сказал. Но то, что знаем мы с тобой, на самом деле не так очевидно другим. Обычные люди, даже македонские аристократы, привыкли жить так, как живут. Они сопротивляются переменам, так же как мул сопротивляется, когда его ведут на поводу. Мир мужчин и женщин ограничен по сравнению с нашим миром — немногие из них путешествуют, а те, кто путешествует, едут на отдых не дальше Дельты или Фив, если у них есть деньги. Протоколист никогда не был дальше Пелузия, так как, по-твоему, он видит мир? Разве его волнует Мемфис, не говоря уже о Риме? И если это так в его случае, как отнесутся к этому простые люди?

Лицо его стало упрямым, но во взгляде появилась растерянность.

— Если бедные будут получать бесплатное зерно, мама, вряд ли они будут протестовать.

— Я согласна, поэтому советую тебе начать с этого. Но не сегодня, пожалуйста! Потрать следующий год на разработку того, что твой отец назвал бы «материально-техническим обеспечением». Запиши все это на бумаге и принеси на совет. Ты сделаешь это?

Очевидно, бесплатное зерно стояло первым в его списке. Она угадала.

— Это не займет много времени, — ответил Цезарион. — Месяц-два.

— Даже законотворчество великого Цезаря требовало годы, — возразила Клеопатра. — Ты не можешь «срезать углы», Цезарион. Каждое изменение разрабатывай правильно, тщательно и идеально. Возьми за пример твоего кузена Октавиана — вот он настоящий перфекционист, и я не так нетерпима, чтобы не признать это! У тебя много времени, сын мой. Делай дела постепенно, пожалуйста. Сначала долго говори, потом действуй — людей надо осторожно готовить к переменам, чтобы они не почувствовали, что эти перемены обрушились на них неожиданно. Пожалуйста!

Он расслабился и заулыбался.

— Хорошо, мама, я понял тебя.

— Даешь слово, Цезарион?

— Даю слово. — Он засмеялся чистым приятным смехом. — По крайней мере, ты не заставила меня поклясться богами.

— Ты веришь в наших богов достаточно, чтобы отнестись к клятве богами как к священной, которую надо сдержать даже ценой жизни?

— О да.

— Я считаю тебя человеком слова, которого нет необходимости связывать клятвой.

Цезарион соскочил с камня, обнял, поцеловал ее.

— Спасибо, мама, спасибо! Я сделаю, как ты говоришь!

«Вот, — подумала Клеопатра, глядя, как он прыгаете камня на камень с грацией танцора. — Вот как надо обращаться с ним. Предложить ему часть того, что он хочет, и убедить его, что этого достаточно. На этот раз я поступила мудро, безошибочно нашла способ».

Через месяц Клеопатра поняла, что она постоянно трогает горло, нащупывая ту опухоль. Опухоль не выглядела шишкой, но, когда Ирас обратила внимание на эту ее новую привычку и сама проверила опухоль, она настояла, чтобы ее хозяйка проконсультировалась у врача.

— Только не у противного греческого знахаря! Пошли за Хапд-эфане, — сказала Ирас. — Я серьезно говорю, Клеопатра! Если не позовешь ты, позову я.

Годы были милосердны к Хапд-эфане. Он почти совсем не изменился с тех пор, как следовал за Цезарем из Египта в Малую Азию, Африку, Испанию и до самого Рима, следя за приступами эпилепсии у Цезаря, которые случались, когда он забывал поесть. После смерти Цезаря Хапд-эфане вернулся в свою страну на корабле Цезариона и, пробыв год придворным врачом в Александрии, получил разрешение вернуться в Мемфис, в храм Пта. Орден врачей находился под патронажем жены бога Пта, Сехмет. Члены ордена были бритоголовыми, носили белое льняное платье, начинающееся под сосками и свисающее чуть ниже колен, и соблюдали целомудрие. Путешествие расширило его кругозор и как человека, и как доктора. Ныне он был признан самым точным диагностом в Египте.

Сначала он внимательно осмотрел Клеопатру, послушал пульс, понюхал ее дыхание, пощупал кости, оттянул вниз веки, заставил вытянуть вперед руки и пройти по прямой. Только тогда он сосредоточился на ее проблеме, щупая под челюстью, горло и шею.

— Да, фараон, это опухоль, а не шишка, — сказал он. — Сама опухоль не инкапсулирована, как киста, — края проникли в окружающую здоровую ткань. Я видел подобную опухоль у тех, кто живет в Египте по берегам Нила, но редко в Александрии, Дельте и Пелузии. Это зоб, разрастание щитовидной железы.

— Она злокачественная? — спросила Клеопатра с пересохшим ртом.

— Нет, царица. Но это не значит, что она не будет расти. Большинство зобов растут, но очень медленно, на это уходят годы. Твоя опухоль свежая, поэтому есть шанс, что она будет расти быстро. В таком случае у тебя глаза станут навыкате, как у лягушки. Нет-нет, не паникуй! Сомневаюсь, что этот зоб даст такой эффект, но врач, который не предупреждает пациента о всех последствиях, — плохой практик. Однако у тебя есть кое-какие симптомы, царица. Появился еле заметный намек на дрожание рук, и твое сердце бьется чуть быстрее, чем нужно. Я хочу, чтобы по утрам, прежде чем ты встанешь с постели, Ирас щупала твой пульс, — он нежно улыбнулся Ирас и Хармиан, — потому что Хармиан слишком волнуется. Через месяц Ирас будет знать, насколько быстро бьется твое сердце, и сможет следить за ним. Видишь ли, сердце внутри грудной клетки покрыто кровеносными сосудами, поэтому его работу можно определить по пульсу на запястье. Если бы этих сосудов не было, сердце блуждало бы так, как, по мнению греков, блуждает матка.

— Есть какая-нибудь микстура, которую я могла бы принимать, и бог, которому я могу принести жертву?

— Нет, фараон. — Он помолчал, тихо кашлянул. — Как твое настроение, царица? Ты нервничаешь больше, чем обычно? Часто раздражаешься по мелочам?

— Да, Хапд-эфане, но только потому, что моя жизнь была очень трудной эти два года.

— Может быть, — только и сказал он, простираясь ниц.

Затем, пятясь, он выполз из комнаты.

— Хорошо, что она не злокачественная, — сказала Клеопатра.

— Да, действительно, но если она будет расти, она обезобразит тебя, — заметила Ирас.

— Прикуси язык! — крикнула Хармиан, яростно набросившись на Ирас.

— Я специально это сказала, глупая старая дева! Ты слишком озабочена своей внешностью, боишься потерять всякую надежду найти мужа и не понимаешь, что царица должна быть подготовлена, прежде чем что-то случится.

Хармиан застыла, что-то бессвязно лепеча, а Клеопатра рассмеялась — впервые после возвращении домой.

— Ладно, ладно! — выговорила она наконец. — Вам по тридцать четыре, а не по четырнадцать, и вы обе старые девы. — Она нахмурилась. — Я отняла у вас молодость и возможность выйти замуж. Я сознаю это. Кого вы видите, кроме евнухов и стариков, служа мне?

Хармиан, забыв об оскорблении, захихикала.

— Я слышала, что Цезарион что-то говорил о евнухах.

— Откуда ты узнала?

— Откуда еще мы можем узнать? Аполлодор очень расстроен.

— Ох этот несносный мальчишка!