Глава 3
«КОГДА ТЮЛЬПАН УВЯЛ, РАСЦВЕСТЬ НЕ МОЖЕТ ОН»
Всю следующую неделю фигуры и пешки, принимавшие участие в игре, оставались запертыми в сводчатом зале, который служил им тюрьмой, и всю эту неделю Жан страдал от приступов малярии. За ним ухаживали Франсуа и Тома Ларше, они пытались успокоить его и приободряли, как могли.
Когда у него мутилось сознание и начинался бред, перед его внутренним взором вставала одна и та же сцена: Франсуа роет могилу для их матери, а волки стоят на холме и наблюдают за ним. В те минуты, когда бред отступал, Жан начинал говорить о книге.
Кормили их два раза в день другие рабы Абдула Феды. От них-то они и узнали причину их затянувшегося заключения: правитель Хомса по-прежнему оставался во дворце, а участь пленников должна была решиться лишь при его отъезде.
2 июля, в день Посещения Богородицей святой Елизаветы, впервые за много дней у Жана не было приступа: болезнь вступала в новую стадию, теперь приступы должны были повторяться реже, через день.
И мысли, которые из-за болезни брата Франсуа спрятал подальше, стали оживать вновь: шахматная партия, черная королева, изумрудный взгляд… Но это видение не успокаивало и не ободряло его, а, напротив, вызывало боль.
2 июля 1380 года, предсказание Тифании Рагнель, роды… 2 июля было днем смерти Ариетты. И вместо того, чтобы думать о ней, Франсуа уносится мыслями к другой женщине!..
Он закрыл глаза. Прошло уже два года, но образ жены оставался таким ярким, как будто он расстался с ней только вчера. Ничего удивительного: когда он отправлялся на войну, им случалось разлучаться надолго, и он всегда хранил воспоминания о ней.
На этот раз ему приходилось убеждать себя, что встречи не будет и всадница больше не помчится к нему по дороге, ведущей в замок. Все было кончено!.. Или нет, не кончено: Ариетта по-прежнему ждет его, только на этот раз под покрывалом с геральдическими лилиями, в их семейном склепе…
Жан уже уснул, и под удивленным взглядом Тома Ларше Франсуа тихо заплакал.
Слезы принесли облегчение. Кроме того, они помогли взглянуть на ситуацию с другой стороны. Ему сорок четыре года. Франсуа чувствовал, что находится в расцвете мужских сил. Он не мог даже предположить, что сулит ему будущее, но коль скоро случай представился, он не пойдет против природы, ибо до сих пор не утратил плотских желаний. Бог отобрал у него Ариетту, а его самого оставил в живых. Значит, следовало повиноваться воле Всевышнего. Причем незамедлительно!
Франсуа обернулся к Тома Ларше:
— Ты не знаешь, как попасть в гарем?
Винодел не мог сдержать удивления, услышав, что Франсуа задает ему столь легкомысленный вопрос после того, как только что плакал. В конце концов, он расхохотался:
— Есть только один способ, зато верный: сделаться евнухом!
Франсуа вспомнил, какие сложные уловки придумывал Геклен, чтобы пробраться в самые защищенные места.
— А если применить хитрость — переодеться, спрятаться?
Ларше покачал головой.
— Войти вы туда сможете, если повезет, а вот выйти живым — нет. Когда я жил у другого хозяина, мне довелось стать свидетелем одной такой попытки. У моего господина был самый красивый гарем на всем Востоке: триста шестьдесят пять комнат. На каждую ночь — новая женщина! Одному смельчаку удалось проникнуть туда, но он тотчас же был обнаружен и схвачен.
— Евнухами?
— Нет, другими женщинами. Они-то и есть самые лучшие стражники. Все свое время они только и делают, что шпионят одна за другой — из ненависти. Если у какой-нибудь появляется поклонник, другая непременно выдаст их. Кстати, вы заметили два столба при входе?
Франсуа отрицательно покачал головой.
— Это колы. Один — для любовника, которого захватят в гареме, другой — для главного евнуха, который допустил его вторжение. А между ними заживо сожгут саму женщину. Таковы здешние обычаи.
— Как это все ужасно!
Проснулся Жан. Он услышал их разговор и вскочил, крайне возмущенный. Франсуа не привык к такой непримиримости со стороны брата. Болезнь, без сомнения, повредила его рассудок. Франсуа попытался было его успокоить:
— Я не хотел ничего плохого!
— Здесь и нет ничего плохого. Если женщина тебе нравится, ты имеешь полное право хотеть ее. Но не таким способом!
— Тебе известен другой?
Взгляд Жана заблестел.
— Книга! Все в этом дворце вертится вокруг книги, и добыть ее можно с помощью шахмат. Шахматы и книга — вот два ключа, с помощью которых ты получишь черную королеву!
Все больше и больше Франсуа убеждался в том, что брат опять находится во власти бреда. Он заговорил с ним мягко, как с больным:
— Но ведь в шахматы играешь ты, а не я.
— Это все равно.
— Разве ты и я — это одно и то же?
— Почти! Неужели ты не понял, что с тех пор, как мы нашли друг друга, мы с каждым мгновением сближаемся все больше? Мы и дальше будем сближаться, пока однажды не соприкоснемся.
На этот раз Франсуа был убежден, что брат не бредит. То, что говорил Жан, несомненно, имело смысл. И хотя пока Франсуа не мог ухватить этого смысла, он предчувствовал нечто ужасное.
Франсуа спросил:
— Когда?
— В день моей смерти, конечно.
После этих слов они замолчали. Возможно, через какое-то время их разговор возобновился бы, но им помешал приход Абдула Феды. Он явился в сопровождении охранников с факелами. Как и в предыдущие разы, при виде правителя Франсуа был поражен его величественной и благородной осанкой. Абдул Феда излучал мудрость и спокойную уверенность. И в то же время было видно, что человек это суровый и даже порой жесткий.
Абдул Феда заговорил на своем языке, а Жан переводил брату. Прежде всего, он обратился к Тома Ларше, которому подтвердил, как последний и предполагал, что намерен использовать его навыки винодела. Он велел ему начать выполнять свои обязанности тотчас же, и Ларше покинул помещение в сопровождении охранника.
Затем правитель Хамы повернулся к чернокожим, которые участвовали в шахматной партии в качестве пешек и фигур на стороне противника. Он сказал, что их отправляют на работы в принадлежащих ему мраморных карьерах, и те тоже ушли с охранниками.
Затем хозяин сделал несколько шагов сторону Эль-Биеда, альбиноса.
— Тебя я назначаю главным.
Эль-Биед хотел было поклониться, чтобы выразить свою признательность, но Абдул Феда остановил его:
— Главным над моими евнухами. Предыдущий начальник только что умер.
Гримаса ужаса исказила лицо альбиноса.
— Почему меня?
— Потому что ты зол: это написано на твоем лице.
— Ты хочешь меня наказать?
— При чем здесь наказание? Злоба — главное достоинство евнуха. Ступай!
Эль-Биеду нечего было ответить, и двое солдат увели его. Затем правитель Хамы обратился к старикам, которых правитель Хомса подарил ему в большом количестве.
— Я долго размышлял, что делать с вами. Думаю, вы могли бы пригодиться здесь, если не заставлять вас находиться на солнце. Вы будете спать днем, и работать ночью. Вы станете охранять дворец. Ночью вас никто не увидит.
Наконец в комнате остались только Жан и Франсуа. Правитель обратился к последнему.
— Ты тоже будешь работать в карьере. Если я не отослал тебя с остальными, так это потому, что исполняю волю правителя Хомса. Он пожелал, чтобы ты оставался со своим конем. Иди за ним!
Франсуа последовал за последним оставшимся солдатом, и Жан остался наедине с Абдулом Федой.
— Теперь ты, черная ладья.
Жан последовал за правителем через сады, затем через комнаты дворца. Наконец они оказались в огромном помещении, выложенном белыми и черными плитами, как клетки шахматной доски. Оно выходило на террасу с увитой виноградом беседкой. Там, как разглядел Жан, стояли два стула и низкий столик. Именно здесь должна была состояться партия. Неподалеку лежали подносы с фруктами и прохладительными напитками. Приближался вечер.
— Как тебе нравится эта доска, черная ладья? Она принадлежала самому Саладину. Это как раз для нас, не правда ли?
Шахматные фигуры, сделанные из искусно расписанного фарфора, были восхитительны. Черные представляли собой крестоносцев с их шлемами, кольчугами, мечами и копьями. Король имел обличье Людовика Святого, и королева одета, как христианка. Белые, напротив, были сарацинами. Головы их венчали тюрбаны, на боках болтались кривые сабли, а лицо королевы скрывала вуаль.
Абдул Феда объяснил свои намерения Жану:
— Сейчас мы сыграем первую партию, чтобы я оценил твои возможности. Если ты окажешься слишком слаб, то вместе с остальными отправишься в карьер. Если покажешь себя сильным игроком, мы станем играть каждый день, и если ты выиграешь хотя бы раз, то я освобожу тебя и твоего брата. Ты, конечно, будешь христианином, возьми черные фигуры.
Жан молча сел на указанное ему место. Абдул Феда сделал то же самое и двинул вперед пешку.
— Теперь ты, черная ладья.
Жан сделал свой ход, и правитель увидел его искалеченную руку.
— Кто так поступил с тобой?
— Один монах.
— В твоей стране монахи пытают?
— Конечно. А у вас такого не бывает?
— Бывает иногда. Играй.
Эта партия завершилась довольно быстро. Жан, хотя и очень старался, явно уступал правителю и после безнадежного сопротивления вынужден был сдаться.
Правитель улыбнулся.
— Так я и думал! Ты выигрывал у Хаджи, но этот святой человек гораздо лучше разбирается в Коране, чем в шахматах. Что же касается правителя Хомса, он еще слабее в этой игре. В тот раз я специально затянул партию, чтобы не огорчать его.
Жан поднялся.
— Ты куда?
— В карьер.
— Оставайся. Я не закончил. Ты проиграл, но у тебя есть вкус к игре. Тебе просто не хватает умения.
Абдул Феда встал и взял с соседнего стола искусно переплетенную книгу.
— Это трактат о шахматах, который я сам написал. Поскольку ты знаешь наш язык, возьми ее и прочти, а когда закончишь, мы сыграем снова.
— Я говорю на вашем языке, но читать не умею.
Правитель покачал головой и принес из комнаты другой том.
— Здесь ты найдешь соответствия твоих букв нашим.
Между тем вот уже более часа Жан чувствовал, что подступает очередной приступ малярии. Он дрожал от холода и старался скрыть это от правителя. Но все-таки лихорадка одолела его, он начал стонать и дрожать всем телом.
— Что с тобой? Ты болен?
— Да. Малярия.
Абдул Феда положил Жана на диван и велел позвать врача. Когда тот появился, Жан бредил вовсю. Он выл по-волчьи и испуганно кричал, как будто перед его глазами стояло нечто ужасное…
Врач долго осматривал его. Это был человек пожилой и весьма знающий. Он прекрасно разбирался в заболевании, довольно часто встречающемся в здешних краях. В конце концов, оставив больного, врач обратился к правителю:
— Он слишком истощен. Очевидно, ему пришлось пережить большие лишения и страдания.
— Он умрет?
— Не думаю. В нем чувствуется какая-то невероятная сила, и это — сила духа. В этом христианине есть нечто исключительное.
На мгновение Абдул Феда задумался.
— Мне тоже так показалось. Вылечи его! Мне нужно, чтобы он жил. Мне нужен кто-то, с кем я мог бы играть в шахматы, и кто-то, с кем бы я мог разговаривать.
Правитель отошел и долго стоял на террасе. Было совсем темно. На шахматной доске остались фигуры проигранной Жаном партии. Два старика ходили дозором по саду. Правитель взял в руки черную ладью, долго смотрел на нее, осторожно поставил на место и прошептал про себя:
— Вылечи его, врач! У меня есть сто женщин, тысяча слуг, сто тысяч подданных, и ни одного друга…
***
Как только приступ миновал, Жан принялся за учебу. Чтобы быть уверенным, что тот не теряет времени понапрасну, Абдул Феда запер его в помещении, выглядевшем довольно зловеще: это был подвал с такими узкими окнами, что его постоянно приходилось освещать факелами. В конце концов, от постоянного дыма все кругом закоптилось, и Жан в своем одеянии священника почти сливался с окружающей обстановкой.
Опасения Абдула Феды были напрасными. Его пленник совершенно не желал терять времени зря. Ничто не казалось ему более важным, чем та цель, за достижение которой он взялся. Он трудился как каторжный день и ночь, замурованный в месте, где день не отличался от ночи. Ибо трактат не только позволил бы ему однажды стать достойным шахматистом. Овладев языков сарацин, он, вероятно, сумел бы когда-нибудь прочесть ту самую книгу.
Так прошла осень 1382 года, затем миновала и зима. Жан все больше убеждался в своем невежестве касательно шахмат, а это — как хорошо было ему известно — является первым признаком развития и прогресса. В то же время он понимал сарацинские буквы уже с такой легкостью, что и сам не отдавал себе отчета в том, на каком языке читает.
А Франсуа трудился в карьере. Это была огромная разработка в месте пустынном, опаляюще-жарком днем и холодном ночью. Ежедневно ему приходилось извлекать тяжелые глыбы белого мрамора, которые он складывал в корзины, прикрепленные на спине у Богини, а потом вываливал на большие повозки. Мрамор продавался по всей Европе, умно-богатства правителя Хамы.
Ночью Франсуа спал, как и его товарищи, в примитивной пещере, которую сам выкопал на склоне холма. В тусклом свете небольшой лампы, которая имелась у него, он видел лишь белое пространство, гладкое, как будто ледяное. Он сохранил теплую одежду, оставшуюся после шахматной партии, и очень ею дорожил, потому что никакого одеяла у него не было.
Ночью Франсуа посещали горькие мысли. И задорные взгляды Зулейки, и его надежды покорить ее были так далеко! Должно быть, ему суждено закончить свои дни в этом ослепляющем и пустынном месте… Он спрашивал себя, что сейчас делает Жан, как продвинулся он в игре, не было ли у него нового приступа. Он думал о своих близких, мертвых и живых, которых он, без сомнения, никогда уже больше не увидит.
Франсуа пытался найти утешение в учении Господа — терпении, но с каждым днем это слово казалось ему все более отвлеченным. Еще он пытался держать в голове христианский календарь, но и это начинало представляться все более нереальным, почти абсурдным. Так, 25 марта 1383 года, Благовещение, было днем, похожим на все другие, и в определенный час все вместе, рабы и надсмотрщики, падали ниц, распевая непонятные молитвы. Где же здесь, среди этой яркой чужой белизны, потерялась Дева Мария, где Ее Сын Иисус, который должен родиться через девять месяцев? Франсуа чувствовал себя безнадежно одиноким.
***
Между тем он не знал, что именно этот день, 25 марта, является важным и даже решающим в его судьбе. Утром Жан объявил Абдулу Феде, что готов, и вечером они начали свою вторую партию.
С самого начала стало очевидно, что на первую она не похожа. Жан играл жестко и точно. Он отбил несколько атак правителя Хамы и атаковал сам. Абдул Феда долго размышлял над каждым ходом, подперев рукой голову. В конце концов, он все-таки выиграл партию, но не без труда. Сияющий, он поднялся со своего места.
— Наконец-то у меня появился достойный противник! Мы станем играть каждый день. Скажи мне, какую милость ты хотел бы получить от меня? Если это будет в моих силах, я окажу тебе ее.
— Посетить твою библиотеку.
— Нет ничего проще. Иди за мной!
Библиотека, гордость дворца Хамы, представляла собой длинное помещение, занимающее все крыло. При виде многочисленных томов Жан застыл в восхищении. Такого количества книг он не встречал еще никогда! На украшение зала он почти не обратил внимания, хотя там было на что посмотреть. Между полками располагались трофеи, захваченные в крестовых походах: доспехи, мечи, щиты, предметы культа христиан — например, большой крест на золотом шесте, который несли во время крестных ходов.
Абдул Феда подвел Жана к столу, покрытому плотным белым платком, и приподнял ткань:
— Смотри: вот чудо из чудес!
Перед ними открылась карта мира, невероятно точная, — ничего подобного Жану прежде не попадалось.
— Ее сделал мой дед Абдул Феда. Самые великие ученые признали, что лучше и точнее не бывает.
— Где находимся мы?
Правитель показал Сирию.
— Хама здесь. Недалеко от Иерусалима, который ты видишь здесь.
Жан восхитился искусной работой, но география не являлась объектом его особого интереса. Он вернулся к стеллажам. Абдул Феда указал на одну из стен.
— Здесь стоят христианские книги, мы изучаем ваших мыслителей. Я читал Евангелие, святого Августина, святого Ансельма и святого Фому.
— Мы тоже изучаем ваших. Я читал Аль-Кинди, Аль-Фаради, Авиценну и Аверроэса.
Абдул Феда взглянул на Жана с возросшим вниманием.
— Что ты хочешь здесь найти?
— Книгу, которая говорит истину. Книгу, которая открывает великую тайну.
— Это Коран.
— Нет. И не наши священные тексты. Я ни в чем не уверен, я просто чувствую, что она существует и должна быть здесь!
Абдул Феда указал рукой на многочисленные стеллажи.
— Ну так ищи, если хватит мужества. Только не забывай про шахматы.
— Я хотел бы попросить тебя еще об одной милости.
— Тебе не кажется, что сегодня я и так сделал достаточно?
— Это может оказаться полезным не только мне, но и тебе. Мой брат — воин, каких мало. Вместо того чтобы посылать его на работу в карьер, почему бы не воспользоваться его военным опытом?
— Ты полагаешь, мои люди не умеют сражаться?
— Только попробуй. Ты ничем не рискуешь.
Правитель Хамы долгим взглядом посмотрел на своего раба, который осмелился говорить с ним с такой уверенностью.
— Думаю, ты сошел с ума, черная ладья. Именно поэтому я и уступаю тебе. С безумцами не спорят.
Назавтра солдаты пришли за Франсуа рано поутру, когда он, покинув свою вырытую в холме нору, собирался отправиться в карьер. Вместо этого ему пришлось последовать за ними совсем в противоположную сторону. Он не понимал, куда и зачем его ведут. Так добрались они до Хамы, и путь длился целый день, а на заре следующего дня они оказались в садах дворца.
Охранники как раз тренировались, сражаясь на кривых турецких саблях. Это были сильные и здоровые парни, обладающие, несмотря на кажущуюся неповоротливость, необыкновенной ловкостью. Повинуясь приказам Абдул а Феды, который в тот день сам руководил упражнениями, они невероятно быстро вращали над головами сабли, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, приседая на корточки, подпрыгивая, — и все это необычайно слаженно и проворно. Ни один балет не был поставлен лучше, и ни один танец не мог показаться прекраснее…
Заметив появление Франсуа на Богине, Абдул Феда дал ему знак спешиться и подойти. Рядом с правителем держался какой-то торговец-еврей, случайно оказавшийся во дворце, — его попросили быть переводчиком.
— Твой брат предположил, что ты лучший воин, чем мои люди. Посмотри на них хорошенько и, если найдешь какой-нибудь недостаток, скажи мне. Если нет, отправишься туда, откуда пришел.
Тон господина был довольно резким. По всей вероятности, правитель Хамы не был человеком, способным проявлять терпение.
Франсуа понял важность этой ситуации. Реагировать надлежит быстро. Он смотрел на идеально отрепетированный танец, движения которого казались безукоризненными. Если через несколько мгновений он не найдет, что сказать, ему придется возвращаться в свой белый ад, и на этот раз навсегда.
Солдат было около тридцати. Франсуа отчаянно всматривался в их движения, пытаясь найти хоть какой-нибудь недостаток. Но нет, они походили на отлично работающие автоматы. Разве что… Да, у одного наблюдалась какая-то неточность в движениях.
Франсуа пришла в голову удачная мысль. Он показал переводчику на солдата:
— Я хотел бы поговорить с этим человеком.
Торговец перевел просьбу, солдат подошел, и Франсуа, опять-таки с помощью переводчика, стал его расспрашивать:
— Ты не так ловок, как другие. Почему?
— Просто левой рукой я владею лучше, чем правой. Если бы я делал движения в другую сторону, у меня получалось бы лучше.
— Покажи!
Солдат исполнил приказание. В самом деле, взяв саблю в левую руку и двигаясь в обратную сторону, он добился гораздо лучших результатов, хотя и не превзошел товарищей.
Абдул Феда, следивший за диалогом, не выдержал и вмешался:
— Чего ты хочешь от этого человека?
— Прикажи ему сразиться левой рукой с любым из твоих солдат.
По приказу Абдула Феды от группы отделился человек — без сомнения, лучший воин из всех. Он ловко стал биться на саблях, но, к всеобщему удивлению, вскоре оказался повержен. Если бы это был настоящий бой, а не тренировка, он был бы уже убит.
Когда Абдул Феда вновь заговорил с Франсуа, тон его заметно смягчился:
— Это действительно странно! Как ты это объяснишь?
— Очень трудно сражаться с левшой, разве только человек специально обучен этому. Даже лучшие из воинов могут попасться в такую ловушку.
— И что ты предлагаешь?
— Объехать страну в поисках левшей и набрать из них личную гвардию для тебя. Это будет непобедимое войско.
— Ты сумеешь их обучить?
— Да. Это искусство мне знакомо.
Правитель Хамы похлопал Франсуа по плечу.
— Твой брат был прав: воистину, ты исключительный воин. С завтрашнего дня поедешь по деревням и начнешь собирать людей. Ты обучишь их и станешь начальником моей гвардии. Отныне ты будешь жить во дворце и можешь ходить куда захочешь, только не в гарем. У тебя есть какое-нибудь пожелание?
Франсуа подумал о Ги де Ферьере, воспоминания о котором помогли ему найти решение. В самом деле, левши играли важную роль в его жизни! Он склонился перед правителем.
— Я хотел бы увидеться с братом.
— Он в библиотеке. Тебя туда проводят.
Встреча была радостной. Братья рассказали друг другу все, что произошло с ними за те десять месяцев, пока они не виделись. Франсуа спросил у Жана, нашел ли он книгу. Тот ответил, что нет, но ему кажется, что он уже подбирается к ней. Под конец Жан посоветовал:
— Восстанавливай боевые навыки, вот твоя задача. Если я отыщу книгу, тебе придется защищать ее.
Назавтра рано утром Франсуа во главе небольшого отряда выехал из дворца. Он с трудом осознавал невероятные перемены, которые произошли в его жизни. Все в самом деле зависело от Жана. Почему так происходило, было недоступно его пониманию, да это и не так важно. Франсуа оставалось только довериться брату и не сопротивляться. Он упивался свободой, он скакал на Богине и забавлялся удивлению прохожих, не понимающих, как это вышло, что христианин командует солдатами-сарацинами.
Несколькими днями позже Франсуа обратился к Абдулу Феде за еще одной милостью. Поскольку торговец-еврей отбывал в Европу, Франсуа попросил дозволения отправить письмо родным.
Послание оказалось длинным. Франсуа подробно описывал в нем все события, произошедшие с ним со дня отъезда. Он посылал самые искренние пожелания счастья своей дочери Изабелле и Раулю де Моллену, которые должны были пожениться два года назад, и их ребенку, если таковой уже родился. Он благодарил своего сына Луи за письмо, говорил, как был тронут его благородством. Сожалел о том, что не ценил его по достоинству, когда был моложе, и подавал ему отеческое благословение.
Заканчивал Франсуа уверениями в том, что, несмотря на положение раба, жизнь его отнюдь нельзя назвать несчастной благодаря благосклонности хозяина, и объяснял, как Жан может добиться их освобождения.
Но освобождение наступило не так скоро, как можно было бы ожидать. Прошел еще год, а в положении братьев Вивре не произошло особых изменений. Франсуа, собравший тридцать молодых левшей, методично и твердо обучал их, как он умел делать. Сам он упражнялся с кривой турецкой саблей, радуясь возможности обучиться владению оружием, доселе ему не знакомым. И как всегда, довольно скоро преуспел.
Все это время Жан ежедневно играл в шахматы с правителем Хамы, ни разу не одержав над ним верх, и продолжал исследовать библиотеку.
Между этими двумя столь разными людьми установились доверительные отношения, и даже нечто вроде дружбы. Абдул Феда всячески одобрял занятия Жана и зачастую присоединялся к нему. Они могли весь день напролет читать, сидя рядом за столом и не произнося ни слова. А иногда оставляли чтение, чтобы обменяться мнениями по разным вопросам: религия, философия, музыка, женщины…
16 марта 1384 года, в средопостье, Жан, со вздохом закончив очередную сарацинскую книгу и не найдя в ней ничего для себя интересного, отправился к стеллажам в поисках очередного тома. Один из них привлек его внимание, причем не названием, но оформлением.
Книга не была переплетена в шкуру газели, как прочие. Ее твердый оклад с золотой застежкой украшала искусно обработанная эмаль, как это делали на Западе. Жан не мог не заинтересоваться книгой, похожей на ту, какую когда-то он заказал для своей крестницы Изабеллы, по которой учил ее читать и пытался привить любовь к чтению. А если здесь и заключается знак, которого он ждал так долго?
Изнутри книга оказалась столь же красива, как и снаружи. И вновь Жан подумал о книге Изабеллы. Первую страницу сверху донизу занимали изображения орнаментов в сарацинском стиле. Невозможно было описать блеск красок: красная была торжественной, зеленая — сияющей, синяя — глубокой, а золотые линии сверкали ярче, чем если бы это был настоящий металл. В оправе из этого великолепия три слова, состоящие из сарацинских букв, начертание которых так походило на рисунок, казалось, служили дополнительным орнаментом.
Жан прочел: «Омар Хайям. Рубайат», и застыл в недоумении — он ничего не понимал! Он быстро пробежал глазами несколько следующих страниц. Они были столь же великолепны, что и первая: богато украшенные, на каждой четыре короткие линии с серебряными буквами. Жан мог их прочесть, мог произнести, но смысла этих слов не понимал. Он подозвал правителя Хамы, который стоял неподалеку, изучая карту.
Абдул Феда склонился над его плечом.
— Это не наш язык, а персидский. Используются одни и те же буквы, но это разные языки, как латинский и французский.
— Ты читаешь по-персидски?
— Нет. Но Омар Хайям, автор этой книги, писал и на нашем языке.
— Кем он был?
— Говорят, это был самый крупный поэт и самый крупный ученый своего времени. Он жил около трехсот лет назад, родился и умер в Нишапуре.
Правитель открыл карту своего деда и показал довольно далекую точку на Востоке. Затем обернулся к стеллажам.
— У меня здесь есть его книги на арабском. Он изобрел особую математическую систему.
Хотя Жан и был от этой науки весьма далек, он захотел увидеть произведение. Он без труда разобрал название — «Аль-Джабр» — и тотчас погрузился в чтение.
Но дальше нескольких страниц дело не пошло. Жана начала колотить дрожь, и на лбу выступил холодный пот. Заметив это, Абдул Феда немедленно послал за врачом. Тот, сразу определив, что нынешний приступ будет сильнее предыдущих и больному угрожает смерть, предписал ему сильный наркотик, вытяжку из цветов и растений. Жан почувствовал себя лучше, но когда понял, что начинается горячка, стал метаться и позвал брата.
Франсуа пришел, снедаемый тревогой и беспокойством. Фраза, которую он расслышал, повергла его в настоящий ужас:
— Волки! Они сошли с холма! Они вошли в лес!..
***
Жан не умер от этого нового приступа малярии, однако последствия оказались тяжелыми. Он страшно похудел и осунулся, живот его вздулся. Он совсем потерял аппетит, но внезапно нестерпимо захотел вина. Посоветовавшись с врачом, Абдул Феда разрешил дать больному выпить. Ухудшить физическое состояние это никак не могло, но, возможно, поддержало бы дух, а единственно от силы духа и зависело теперь здоровье Жана.
Тома Ларше получил приказ являться в библиотеку по любому требованию Жана; кроме того, Тома приносил вино во время шахматных партий.
За несколько лет Тома Ларше сильно постарел. Из грязно-серых волосы его стали совсем белыми, что придавало ему вид патриарха. Кроме того, его разум — вероятно, вследствие злоупотребления продукцией собственного производства — заметно ослабел. Он без конца бормотал какие-то невнятные песни, и когда его спрашивали, что они означают, отвечал, приложив палец к губам, как будто выдавал какую-то важную тайну:
— Я бог вина…
В конце июля 1384 года Жан закончил читать «Аль-Джабр». Для него это стало сильным разочарованием. Нет, это не та книга! «Аль-Джабр» представлял собой произведение чисто техническое, которое Жан не полностью понял, поскольку весьма слабо разбирался в материале.
Тогда он принялся за другой том, случайно взятый им с полки, но через несколько строчек бросил и вернулся к книге с эмалевым переплетом, чтобы вновь перелистать. От бессилия он впадал в отчаяние. Тянулись однообразные долгие дни. Жан открывал любую книгу наугад, но тут же отбрасывал ее, наливал бокал вина из глиняного кувшина, который Ларше принес для него, размыкал золотую застежку и рассматривал удивительные страницы, каждая из которых всего-то и содержала, что четыре строчки, обрамленные орнаментом.
Так проводил он целые сутки. Он проговаривал непонятные слова вслух, с ощущением, что в этих коротких фразах таится истина. Но истину эту он мог только произнести, мог даже прокричать. Это не имело значения. Он не понимал ее. Ему был доступен всего-навсего невразумительный набор звуков. И Жан начинал метаться по огромной библиотеке, завывая, как раненый зверь:
— Рубайят! Рубайят!
Но что означало слово «рубайят»? «Душа»? «Истина»? «Ключ»? «Тайна»? Вскоре он оставил всякие попытки проникнуть в тайну книги и только пил. В шахматы он играл все хуже и хуже, и Абдул Феда не раз упрекал его, а однажды даже пригрозил отправить в карьер.
***
11 ноября 1384 года, в День святого Мартина, Франсуа как раз занимался со своими людьми в садах дворца, когда увидел зрелище столь ослепительное, что бросил все, чтобы полюбоваться картиной.
Во дворец вступал караван из десятка верблюдов. Со спины каждого животного свисали сарацинские ковры. Это было какое-то чудо, сказка! Франсуа вспомнились гобелены, которые ему доводилось видеть в Париже. Какими бледными казались они по сравнению с этими! Ему захотелось потрогать их: никогда еще он не ощущал под пальцами такой мягкости! Франсуа решил показать это Жану. Быть может, чудесные ковры избавят брата от меланхолии?
Войдя в библиотеку, Франсуа застал Жана пьяным, хотя было еще раннее утро.
— Прибыл торговец сарацинскими коврами.
— Что ты сказал?
— Я говорю, торговец…
Жан вскочил с места как оглашенный и ринулся из библиотеки. Франсуа рванулся за ним, пораженный эффектом, который произвело известие о сарацинских коврах на брата.
Прибежав в сад, Жан растолкал охранников и погонщиков и остановился перед торговцем, которого нашел возле головного верблюда.
— Ты перс?
— Конечно. Только персы ткут такие ковры.
— И ты говоришь по-арабски?
— Ты же слышишь.
Несказанная радость озарила лицо Жана. Он задохнулся так, что не мог произнести ни слова, а когда перевел дыхание, спросил:
— Что означает «рубайят»?
— «Четверостишия». А что?
Жан расхохотался. Вот забавно! Он-то представлял себе тысячу значений этого слова, одно важнее другого, а оказалось все до смешного просто: на каждой странице четыре строчки, четыре линии. Сборник четверостиший. И назывался он — «Четверостишия»!
Когда Абдул Феда вышел из дворца, Жан поспешил к нему.
— Умоляю тебя! Ради всего святого, попроси этого человека научить меня персидскому языку!
Правитель Хамы взглянул на человека, которого страдания, болезни и вино довели до столь жалкого состояния. Надо бы прогнать раба с его бессмысленной просьбой. Но Абдул Феда не сделал этого. Он поступил так не из жалости, не из сострадания к отчаянию, искажавшему голос и взгляд христианина. Он поступил так из уважения. Жан искал истину, искал ее безнадежно, мужественно, из последних сил, которые еще у него оставались. Абдул Феда не имел права лишить его последнего шанса…
Переговоры с торговцем оказались непростыми. Обучение персидскому языку обещало быть делом долгим. Торговцу пришлось бы остаться в этом дворце на много месяцев, а значит, он потеряет деньги, которые мог бы заработать…
В конце концов, Абдул Феда вынужден был купить весь его товар, чтобы тот согласился.
Уже на следующий после своего приезда день торговец, послушный приказам правителя, вошел к Жану в библиотеку. Тот взял книгу, открыл золотую застежку и развернул ее. При виде первой страницы перс отпрянул с негодованием.
— Я прочту все книги, какие ты хочешь, только не эту! Это проклятая книга! Она обжигает, как солнце и ветер пустыни!
Жану вспомнились слова, произнесенные им в шутку много лет тому назад, в таверне, когда он показывал студентам ковчег, в котором якобы была заключена великая тайна. Почти те же самые слова он слышал сейчас из уст перса! На сей раз Жан был уверен, что цель близка.
— Я хочу прочесть ее. Мой хозяин тебе заплатил.
— Никогда! Лучше я верну ему деньги.
Перс был охвачен ужасом. Жан почувствовал, что ничто на свете не заставит его переменить решение.
— Ладно. Учи меня по какой-нибудь другой книге.
Лицо торговца прояснилось.
— У меня есть одна в караване. Это книга самого великого нашего поэта. Она называется «Сад роз».
— Хорошо, пусть будет «Сад роз».
«Гюлистан», хотя и не обещал приобщения к великим таинствам, оказался милой, очаровательной книгой, благодаря которой Жан не без удовольствия погрузился в мелодичный персидский язык. Его природные способности восхищали торговца. Шесть месяцев спустя, в середине июня 1385 года, он вынужден был признать, что ему больше нечему учить своего ученика. Теперь Жан в состоянии прочесть что угодно из написанного на персидском языке. В том числе, если ему по-прежнему этого хочется, ту проклятую книгу…
Жан отпустил своего учителя и оказался один.
Впрочем, книгу четверостиший он открыл не сразу. Ради такого события он решил дождаться 24 июня. Так он отметит третью годовщину своего пребывания во дворце. Ибо только эта торжественная дата могла быть достойна события, которому — Жан предчувствовал это — суждено стать самым важным в его жизни.
***
24 июня 1385 года около полудня Жан де Вивре, осушив бокал вина, взял книгу в эмалевом переплете, расстегнул золотую застежку, взглянул на титульную страницу, перевернул ее и принялся разбирать первое четверостишие. Оно начиналось словами: «Выпей вина». Жан прочитал его целиком, побледнел, обхватил голову руками и прошептал:
— Боже мой!
Вечером, пошатываясь, он вошел в помещение, где должна была состояться очередная шахматная партия. Увидев, в каком он состоянии, Абдул Феда сразу все понял.
— Ты прочел книгу?
— Да.
— Ты понял тайну?
— Да.
— И в чем же она состоит, эта великая тайна?
— Она совсем не великая. Она крошечная и умещается в четырех стихотворных строчках. Но чтобы открыть ее тебе, мне нужно выпить вина. Позови, пожалуйста, Ларше.
По приказу Абдула Феды появился Тома Ларше, и не осталось больше разницы между виноградарем и безумцем. От постоянного пьянства Тома сделался багрово-красным, его голову венчал венок из виноградных листьев и гроздьев зеленого винограда. Он наполнил кубок Жана.
Тот встал и произнес:
— Пей, ибо скоро в прах ты будешь обращен.
Без друга, без жены твой долгий будет сон.
Два слова на ухо сейчас тебе шепну я:
«Когда тюльпан увял, расцвесть не может он»
Наступила напряженная тишина. Правитель Хамы и его раб смотрели друг на друга, не произнося ни слова, в то время как Тома Ларше бормотал свои невразумительные песни. Когда, наконец, Абдул Феда заговорил, голос его слегка дрожал:
— Так значит, это для тебя решающее слово? Ты и впрямь полагаешь, будто мы все ничтожества?
— Выпей. Прошу тебя!
— Отвечай!
Жан походил на одержимого. Он протянул свой бокал Ларше, который потряхивал головой, увенчанной виноградными гроздьями.
Абдул Феда вспылил:
— Ты пьян! Ты сейчас не в состоянии играть. Убирайся!
С удивительной легкостью Жан сменил тон и теперь изъяснялся с невероятной непринужденностью:
— Мы будем играть! Я желаю, чтобы теперь в нашей игре была другая ставка: освобождение черной королевы.
Правитель Хамы почувствовал, что обычный ход вещей нарушен. Отныне правила, соблюдения приличий ничего не значили. Ничто уже не могло его поразить и удивить.
Абдул Феда спокойно ответил:
— Почему, скажи на милость, я должен отдать тебе Зулейку?
— Потому что лишь опьянение и любовь имеют значение. Вина я уже выпил, мне не хватает женщины.
Абдул Феда улыбнулся, выражая жалость к собеседнику:
— И что ты с ней будешь делать в твоем-то состоянии?
— Я прошу ее не для себя, а для брата.
— Разве твой брат и ты — одно и то же?
— Мы неразрывны. Мы различны настолько, насколько это возможно, именно это нас и связывает. С тех пор как мы родились, судьбой нам предназначено сближаться, чтобы составить единое целое.
— Я тебя не понимаю.
— Когда я был еще ребенком, эти самые слова я сказал главе всех христиан, которого мы называем Папой. Он не только прекрасно меня понял, но и осыпал золотом. И подарил одну драгоценность.
Правитель Хамы внимательным взглядом посмотрел на своего собеседника.
— Черная ладья, я уверен, что ты безумен. Однако твои слова являются пророческими.
Жан выпил еще вина и ждал продолжения.
— Я скажу тебе, именно тебе, раб, то, что я не доверял никому. Тебе я открою тайну моего сердца. Я люблю Матильду, женщину вашего народа, и она отвечает на мою любовь. Для нее я готов на любые жертвы. А она давно уже просит, чтобы я отослал Зулейку, и я решил уступить ей. Теперь это решено.
Жан покачал головой.
— Нет, не так. Шахматы сильнее, чем ты и я. Это им решать, что предстоит.
— Каким образом? Наши правила давно установлены. Если ты выиграешь, ты свободен, если проиграешь, ничего не изменится. И речи не может быть о другой ставке!
— Сыграем — там видно будет.
Партия длилась всю ночь напролет, и оба игрока показали равные силы. Ни одна из атак не принесла преимущества никому: фигуры исчезали одна за другой. Впервые Жану удалось свести партию к ничьей.
Абдул Феда серьезно смотрел на шахматную доску, на своего противника.
— У меня белая королева, у тебя черная. Шахматы и в самом деле все решили.
Он отдал приказ привести Зулейку и Франсуа и, пока Жан наливал себе очередной стакан, произнес:
— Я не сожалею. Можно иметь сто женщин, но не двух королев.
Спустя несколько минут в комнату вошел Франсуа. Он был еще полусонный и задавался вопросом, зачем он понадобился правителю в такое время. Когда он увидел пьяного, смеющегося Жана, ему показалось, что он понял.
— Ты выиграл партию? Мы свободны?
— Нет, лучше!
— Ты нашел книгу?
— Да. Я ведь говорил тебе, что книга и шахматы — это ключ!
— Ключ к чему?
— К черной королеве!
Франсуа с удивлением увидел, как в комнату в сопровождении охранника входит Зулейка.
Абдул Феда обратился к нему:
— Она твоя. Возьми ее! И коль скоро, согласно вашим обычаям, женщины не носят покрывал, сними его!
Франсуа не двигался, захваченный далеким воспоминанием: сарацинка и испанские разбойники. Она тоже спряталась под покрывало, но то была всего лишь игра, притворство, между тем как та, что стояла сейчас перед ним, была настоящей!
Правитель Хамы вспомнил, что начальник его отряда леворуких воинов не говорит на их языке, и приказал Зулейке самой снять с себя покрывало.
Не веря собственным глазам, Франсуа наблюдал, как молодая женщина, повернувшись к нему, поднимает руки к лицу и отодвигает квадратик ткани. Под зелеными глазами показались нос и губы.
Поскольку раньше никто не мог видеть ее лица, Франсуа сделал много открытий. Губы Зулейки оказались очерчены ярко-красным, почти коричневым. Нос был тонким, слегка вздернутым, и все лицо ее сияло какой-то дикой красотой. Франсуа был восхищен: именно так он представлял себе восточное великолепие. Но он все еще не решался поверить, что она принадлежит ему.
Жан подошел к Тома Ларше, краснолицему патриарху, увенчанному виноградными листьями и гроздьями, и положил ему руку на плечо.
— Франсуа, послушай, что говорится в книге:
Сад цветущий, подруга и чаша с вином
— Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.
В садах дворца начинали петь первые птицы. Старики, ночные стражники, молча возвращались к себе, чтобы улечься спать. Жан смотрел то на Зулейку, улыбающуюся его брату, то на Ларше, который вновь принялся за свои невразумительные песнопения.
— Богиня любви и бог вина!..
Видя, что Франсуа еще не справился с волнением и не может двинуться с места, Жан сделал ему знак подойти.
— Давай! Чего же ты ждешь?
Франсуа вернулся с небес на землю. Он взял Зулейку за талию и направился к двери. Прежде чем выйти, он еще успел услышать оставшиеся две строчки стихотворения:
Да никто и не видел небесного рая!
Так что будем пока утешаться в земном .
Комната Франсуа находилась на первом этаже дворца. Не в силах сдержать нетерпения, они шли туда, все ускоряя шаги. Оказавшись внутри, они бросились друг к другу. Каждый говорил на своем языке, но оба были убеждены, что говорят об одном и том же и выражают общее желание. Франсуа не прикасался к женщине с того памятного Дня святого Михаила 1380 года, то есть вот уже пять лет. Зулейка же, которой господин предпочитал Матильду, много месяцев сгорала от желания.
Обоими овладело лихорадочное нетерпение. Сбросив с себя одежду, они хотели было рассмотреть друг друга, чтобы усилить удовольствие, но выжидать далее не могли: в неудержимом порыве тело женщины устремилось к телу мужчины.
В течение следующих дней и месяцев Жан читал и перечитывал книгу, делал письменный перевод, который без конца оттачивал и доводил до совершенства. Теперь свои разговоры с правителем он без конца пересыпал цитатами из этой книги, в которых говорилось о вине, женщинах и небытии. Вместе с тем Жан совершенствовал свое шахматное искусство. Теперь уже довольно часто он заканчивал партию ничьей и несколько раз оказывался в двух шагах от победы.
Франсуа наслаждался ласками Зулейки. Их страсть оставалась чисто физической, ибо они не имели возможности общаться с помощью слов, но это их вполне устраивало. Чувственная Зулейка подчинялась инстинктам, а Франсуа требовалась именно такая, плотская любовь, которая не претендует ни на что большее, которая хороша сама по себе и не требует бесполезных доказательств и подтверждений.
Понемногу Франсуа становился весьма влиятельным лицом во дворце. Его отряд левшей, превосходно обученных, сделался гордостью Абдула Феды. Вот почему в начале 1386 года Франсуа позволил себе просить о милости, которую хотел получить уже давно: участвовать в охоте на льва.
Властитель счел идею превосходной и решил устроить такую охоту в начале весны. 3 апреля, на святую Ирину, внушительный отряд покинул Хаму и направился в сторону пустыни.
Погода была великолепной, и Франсуа светился от счастья. Впервые после Эда, основателя их рода, один из Вивре будет охотиться на льва. Удастся ли Франсуа де Вивре сравняться подвигом со знаменитым предком? Будет ли воздвигнута на песке пустыни башня из семи окровавленных львиных голов?
Одет Франсуа был по местному обычаю, в длинную белую шерстяную накидку с капюшоном. С собой у него имелось несколько дротиков и кривая турецкая сабля. Время от времени Франсуа бросал взгляд на льва, изображенного на его кольце. То был единственный лев, которого он видел в эту минуту, хотя и ожидал появления других.
Жан остался во дворце, поскольку в подобного рода мероприятиях ему делать было нечего. Зато обе шахматные королевы не преминули принять участие в охоте. Зулейка скакала на лошади рядом с Франсуа. Из кокетства она выбрала черную лошадь, столь отличающуюся от Богини. Одета она была на западный манер, в красное платье с вырезом и разрезами по бокам, купленное у проезжего византийского торговца. Два этих цвета — ярко-красный и черный — делали женщину похожей на оживший герб рода де Вивре. Только изумрудный блеск глаз выделялся неожиданным пятном на смуглом лице.
Матильда де Боржон ехала в занавешенном паланкине, похожем на тот, в каком ее доставили во дворец. Она передвигалась в окружении Эль-Биеда и других евнухов на лошадях, и, разумеется, к ней категорически запрещалось приближаться, кому бы то ни было. Однако через некоторое время, когда они находились уже недалеко от пустыни, она попросила у Абдула Феды позволения переговорить с Франсуа.
Матильда хотела поговорить с кем-то на родном языке. Властитель Хамы позволил: он слишком любил Матильду, чтобы идти против ее желания, и к тому же доверял командиру своей гвардии.
По его знаку Франсуа приблизился к паланкину вместе с Зулейкой. Впервые за несколько лет Франсуа вновь увидел альбиноса. Во взгляде Эль-Биеда горела невыразимая ненависть. Франсуа окликнул даму, и Матильда де Боржон приподняла плотную занавеску, скрывающую ее от посторонних взглядов.
Она была в белой накидке и белом шелковом платье. Она значительно располнела. Франсуа бросил взгляд на Зулейку, гарцевавшую рядом с ним. Христианка превратилась в сарацинку, а сарацинка — в христианку! Какие странные капризы порой позволяет себе судьба!
Матильда де Боржон увидела Зулейку, дружески кивнула ей и обратилась к Франсуа:
— Я должна поблагодарить вас, рыцарь. Когда мы встретились на шахматной доске, ваши благородные слова помогли мне вынести тяготы судьбы в первые дни моего пребывания здесь. Бог довершил остальное.
И Матильда де Боржон объяснила, что ее господин сразу же проникся к ней страстью и она не замедлила ответить на его любовь. С тех пор она властвует в сердце Абдула Феды, как и в самом его дворце. Он ничего не делает, не посоветовавшись с ней.
Они находились уже в самом сердце пустыни. Перед ними расстилалась каменистая равнина, а вдали, очень далеко, виднелись жидкие деревца. Вокруг раздавались крики: охота началась.
Матильда улыбнулась.
— Ваши львы ждут вас. Прощайте, рыцарь.
И задернула занавес.
Несколькими минутами спустя, отъехав от Зулейки, проводившей его взмахом нежной руки, Франсуа галопом скакал по равнине. Он взял один из дротиков и направился к рощице. Именно так Эд убил своего первого льва. Прибыв на место, он перешел на шаг и стал прислушиваться, ожидая львиного рычания.
Но рычания все не было. Рощица оказалась пуста, и Франсуа понапрасну объезжал ее снова и снова…
Целый день Франсуа продвигался вперед, не отдавая себе отчета в том, что слишком далеко забирается в глубь пустыни и давно потерял из виду остальных охотников.
Его обеспокоил цвет солнечного диска. Солнце уже не обжигало глаз и кожи, оно было красным, большим, необыкновенно четким. Оно клонилось к закату. Если Франсуа хочет присоединиться к остальным, следует поторопиться.
Его насторожил шум, который послышался в этот момент в ближних кустах. Нижние ветки дрогнули, обнаруживая присутствие довольно крупного зверя. Франсуа поднял дротик. Наконец-то настал момент, которого он так ждал.
Зверь выбежал из-за деревьев. Франсуа не успел остановить руку, ему удалось лишь в последний момент опустить ее, и дротик вонзился в песок… Потому что перед ним оказался не лев, это был волк!
Несколько долгих минут Франсуа оставался неподвижен. Он стоял, задыхаясь, покрытый испариной. Произошло худшее. До сих пор Франсуа еще верил, что зловещие предсказания Жана удастся предотвратить. Он хотел доказать брату и, главное, самому себе, что тот ошибается. Но вопреки тому, что полагал Франсуа, волки в этой стране все-таки водятся, а вот львы на встречу так и не пришли… Истина оказалась ужасной.
Солнце неуклонно скатывалось к горизонту. Франсуа повернул назад и поскакал. Но он был не уверен, что взял правильное направление: все вокруг казалось таким однообразным!
Тут он увидел, как к нему кто-то движется. Это был всадник. Какое-то мгновение Франсуа думал, что ошибся, но нет! Это и в самом деле оказался Эль-Биед, альбинос на своей белой лошади. Подняв облако песка, сарацин остановился возле Франсуа, сделал ему знак следовать за собой и ускакал быстрым галопом.
Отправляясь вслед за начальником евнухов, Франсуа не мог прийти в себя от изумления. Конечно же, Эль-Биед действовал не по своей воле, а повиновался приказу правителя, но Франсуа ожидал спасения от кого угодно, только не от него.
Эль-Биед скакал во весь опор по дну узкого оврага. Судя по всему, это было русло пересохшей реки. В какой-то момент альбинос резко послал свою лошадь вправо — Франсуа не понял почему. Когда он тоже подъехал к этому месту, ему показалось, что следует двигаться прямо, но вдруг Богиня тоже инстинктивно сделала такой прыжок. Альбинос обернулся, и Франсуа услышал крик ярости. Эль-Биед вытащил свою саблю и помчался назад, размахивая ею над головой.
Франсуа также обнажил саблю и стал ждать атаки. Он не понимал намерений Эль-Биеда. Вне всяких сомнений, альбинос собирался завлечь своего недруга в какую-то ловушку, которой избежала Богиня.
Видя, как сарацин несется на него во весь опор с саблей наголо, Франсуа понимал лишь одно: альбинос принадлежит к числу тех, кто не может допустить, чтобы тайны были раскрыты, кто свято хранит порядок, кто ненавидит свободу. И эту самую свободу, как Жан и предсказывал, Франсуа предстояло сейчас защищать с оружием в руках.
Он видел, как яростным огнем сверкают глаза альбиноса и багрово сверкает сабля одного цвета с заходящим солнце. Еще минута, и схватка начнется.
Однако Франсуа охватило странное ощущение: казалось, противник стремится не задеть его, а заставить отступить. Что бы это могло означать? Почти тотчас же он получил ответ. Франсуа почувствовал, как Богиня, покачнувшись, отходит назад, как если бы она падала спиной в воду.
Лошадь тревожно заржала, в то время как Эль-Биед испустил торжествующий крик. Франсуа понял, наконец, в чем заключалась смертельная ловушка. Он уже встречался с такими на бретонских берегах: зыбучие пески!
Эль-Биед не спешил уезжать. Он стоял поблизости, желая сполна насладиться зрелищем. Франсуа больше не имел возможности достать его своей саблей, но у него еще оставались дротики. Действовать следовало быстро, чтобы противник не успел отреагировать. Дротики были привязаны к седлу. Богиню все глубже засасывало вниз. Франсуа быстро схватил один из своих дротиков и, не успев прицелиться, метнул наугад изо всех сил.
Во всадника он не попал, зато задел лошадь, и результат все-таки был достигнут: заржав от боли, животное сигануло вперед и стало погружаться в зыбучие пески прямо перед Франсуа и Богиней.
Противники находились слишком далеко, чтобы достать друг друга саблями. У Эль-Биеда дротиков не имелось, а у Франсуа они еще оставались, но он не собирался ими воспользоваться. Он не хотел дарить альбиносу скорую смерть, в то время как его самого ожидала жестокая пытка.
Погружаясь в пески и смирившись с неизбежным концом, они молча смотрели друг на друга, словно сойдясь в жестоком, бессловесном поединке. Затем Эль-Биед принялся молиться, а Франсуа изо всех сил звать на помощь.
Всадники тонули в песке с разной скоростью. Богиня держалась спокойно, и погружение происходило медленно, между тем как другая белая лошадь, возможно из-за своей раны, судорожно билась, и каждое ее движение приближало гибель. Вскоре песок стал доходить Эль-Биеду до плеч, затем до подбородка. Альбинос испустил чудовищный крик, тотчас заглушённый песком. Еще какое-то мгновение два его красных глаза, огромные от ужаса, следили за врагом, а потом белый всадник исчез: на поверхности не осталось никаких следов.
Франсуа уже опустился в могилу по грудь. Он начал было молиться, как вдруг заметил вдали облачко пыли и вновь принялся кричать изо всех сил. Это действительно были люди правителя, спешившие ему на помощь. Через несколько мгновений они были на месте. Спасатели бросили утопающему веревку, которую ему не без труда удалось схватить, и стали рывками тянуть ее, чтобы освободить всадника. Наконец он выбрался из смертельной ловушки.
Но спасти Богиню было уже невозможно. Несчастное животное погрузилось в песок по самую голову. Лошадь по-прежнему не двигалась и спокойно смотрела на Франсуа. Великолепная белая грива развевалась на вечернем ветру.
Франсуа не мог отвести взгляда от этого восхитительного существа, которое пришло с ним из исчезнувшего Рима и трижды спасло ему жизнь, чтобы теперь исчезнуть в песках пустыни… Через несколько мгновений Богиня встретит Востока в далеком лошадином раю — ибо, если Творец не создал рая для этих животных, он недостоин имени Бога!
Наконец Богиня отчаянно заржала, и Франсуа отвернулся, что не видеть конца.
Чуть позже он присоединился к Абдулу Феде и его кортежу, который оказался гораздо ближе, чем он предполагал.
Солдаты словоохотливо рассказывали о произошедшей в песках драме. Зулейка подвинулась, чтобы Франсуа смог подняться на спину ее лошади. Она обернулась, и он впервые увидел слезы в ее прекрасных зеленых глазах. Самому Франсуа с трудом удалось сдержаться, но после смерти своей жены подобного потрясения он еще не испытывал.
***
20 июля 1386 года, в День святой Маргариты, около полудня один из евнухов подошел к Абдулу Феде, который смотрел, как тренируется отряд левшей.
— Господин, случилось несчастье! Твоя любимая…
Правитель побледнел и поспешил в гарем. Матильда, задыхаясь, металась на постели. Он взял ее за руку.
— Что с тобой?
Из любви к правителю Матильда выучила его язык у одной образованной рабыни, бывшей принцессы, в обязанности которой входило заниматься с христианкой.
— Ничего, господин, я умираю…
Абдул Феда с ужасом увидел, что кожа ее стала землисто-серой, яркие губы обесцветились, а тонкий рот подрагивает.
— Яд! Тебя отравили!
— Нет. Моя мать умерла так же. Она тоже сильно поправилась незадолго до смерти. Врач сказал, что это излишек крови.
— Я позову своего врача.
— Бесполезно, господин, он ничего не сможет сделать. Мне нужен не врач, а священник.
— Священник!
— Ведь во дворце есть священник.
— Я велю отвести тебя к нему.
Матильда де Боржон задыхалась.
— Нет! Любое движение приведет к немедленной смерти. Пусть он придет.
— Сюда?!
— Ради любви ко мне, господин…
Абдул Феда отдал приказ, и евнух побежал искать Жана. Он нашел христианского священника в библиотеке — смертельно пьяным. Жан сидел перед книгой с кубком в руке и заплетающимся языком, то и дело икая, декламировал четверостишия.
Раб в нескольких словах объяснил, что происходит, и выражение лица Жана тотчас же изменилось. Он поднялся и, пошатываясь, подошел к стене. Жан сразу нашел то, что искал: крест на золотом шесте, который несли во время процессий. Священник взял крест и направился к двери.
Постепенно все признаки опьянения исчезали: вот он уже передвигается уверенным шагом, лицо становится серьезным и сосредоточенным.
Жан прошел по саду, остановился перед мрачным зданием со слепыми, без окон, стенами. Тяжелые ворота были открыты; двое стражников расступились, пропуская его.
Тогда Жан поднял крест, запел «Kyrie» и вслед за этим символом Христа вошел в гарем.
У Жана был красивый чистый голос. «Christe eleison… Kyrie eleison…» Звуки григорианского пения летали под сарацинскими сводами, украшенными арабесками. Жан шествовал мимо музыкальных комнат, бассейнов, покоев. Когда он проходил, закутанные в покрывала или обнаженные женские фигуры с криками бросались врассыпную.
Наконец Жан подошел к изголовью ложа Матильды.
Услышав приближающееся песнопение, Матильда успокоилась; когда же она увидела крест, на губах ее заиграла улыбка.
— Мир этому дому и его обитателям. Ессе crux Domini …
Крест опустился к ее губам, и женщина поцеловала его.
Затем, прислонив длинный шест с крестом к стене, Жан опустился на колени перед постелью Матильды и благословил ее.
Абдул Феда не узнавал человека, с которым ежедневно играл в шахматы. Сейчас в нем не было ничего странного или циничного. Словно сам Бог поселился в нем и вместе с ним вошел в эту комнату.
Голос Жана звучал спокойно и умиротворяюще:
— Я обращаюсь к тебе, святой Иосиф, защитник всех умирающих. Помоги рабе Божьей Матильде, стоящей на пороге смерти, пусть с твоим благословением освободится она от дьявольских пут и достигнет вечной радости благодаря Господу нашему Иисусу Христу.
Матильда де Боржон не отрывала глаз от Жана.
— Спасибо, отец мой, я так давно не видела священника.
— Исповедуйтесь, дочь моя, настал час.
Она с трудом приподнялась и склонилась к нему.
— Отец моя, я грешна, потому что сомневалась в Господе. Я и сейчас сомневаюсь. Почему позволил он, чтобы муж мой был убит, чтобы я стала пленницей и оказалась здесь? Без сомнения, я обрела здесь счастье, но почему же не возле своих родных?
Умирающая, задыхаясь, металась на постели.
— Отец мой, правда ли, что вы магистр богословия?
— Да, правда.
— И что были советником Папы Римского?
— Да, был.
— Тогда просветите меня! Не оставляйте душу мою в отчаянии! Не позволяйте мне уйти с сомнением, которое давит мне на сердце!
Правитель Хамы с болью наблюдал за страданиями Матильды.
Жан заговорил прерывающимся голосом:
— Да, это правда, я постиг немало наук. Но чтобы открыть Господа, не обязательно открывать книги. Он везде: в цветах и животных, которые суть Божьи твари, в солнце и звездах, он в сердцах. Если вы не находите его в себе, взгляните на меня!
Неподвижным взглядом он смотрел на Матильду. Он весь словно светился изнутри. Во взгляде его читалось бесконечное доверие и почти детская надежда.
Внезапно лицо Матильды озарилось невыразимой радостью:
— Я вижу Господа, отец мой!
— Теперь, в Его присутствии, давайте вместе прочтем «Отче наш».
И они начали: «Отче наш, иже еси на небесех…» Дальше Матильда продолжить не смогла. Тело ее содрогнулось, и голова откинулась на подушку. Она улыбалась, ее широко раскрытые глаза светились радостью, почти лукавством.
Жан поднялся. Правитель Хамы не отрываясь смотрел на него:
— Что ты ей сказал? Она так страдала, но умерла почти счастливой…
— Я говорил ей о вере, о надежде.
— Ты опять обрел свою веру?
Согласно обычаю, служанки принесли факелы, чтобы поставить их по четырем углам постели.
Жан заговорил вновь, и голос его опять стал таким, какой привык слышать Абдул Феда: в нем звучали насмешка и горечь.
— Смерти я не страшусь, на судьбу не ропщу,
Утешенья в надежде на рай не ищу,
Душу вечную, данную мне ненадолго,
Я без жалоб в положенный срок возвращу .
Абдул Феда был так потрясен поведением Жана, что на мгновение забыл о смерти Матильды и о своей печали.
— Значит, ты по-прежнему не веришь?
— Как можно быть таким непостоянным? Истина — в «Четверостишиях», я знаю это раз и навсегда.
— Но тогда как смог ты дать умирающей то, чем сам не обладаешь?
— Я только что понял смысл самой глубокой из всех книг: существуют одни лишь слова. Вера, надежда — только звук. Я обладаю словами, и у меня есть власть отдавать их тому, кто просит. Позволь мне удалиться. Мне необходимо поразмыслить над этим открытием.
Слуги приступили к последнему туалету Матильды де Боржон. Абдул Феда внезапно ощутил, как нестерпимая боль овладевает им. Он повернулся к Жану.
— Я тоже страдаю. Какие слова ты найдешь для меня?
— Я дам тебе то единственное, что не является пустым словом: мою руку.
И правитель Хамы взял руку, которую протянул ему раб-христианин, руку, изуродованную пытками, сильно сжал ее и прошептал:
— Спасибо, друг мой.
***
Шахматных партий не было почти целый месяц. Охваченный горем, Абдул Феда потерял интерес ко всему на свете и не хотел никого видеть. Что касается Жана, им овладел очередной приступ малярии, еще более жестокий, чем предыдущий, и врач, который боялся, не окажется ли натиск болезни в этот раз смертельным, не отходил от постели Жана. Франсуа тоже беспрестанно находился с братом и вынужден был выслушивать страшные слова: волки подошли еще ближе, они уже выбрались из леса, они рыщут по поляне…
Приступ закончился незадолго до Успения. И именно 15 августа Абдул Феда решил положить конец своему трауру и попытаться вновь обрести вкус к жизни. Первое, что он сделал, — это позвал Жана сыграть с ним партию в шахматы.
Жан явился, как обычно, на закате. Видно было, что на этот раз, против обыкновения, он не выпил ни капли. Повелитель сразу заметил это.
— Ты больше не пьешь?
— После смерти этой женщины все изменилось. Я понял, что роль моя состоит не в том, чтобы напиваться допьяна. Моя задача важнее: раздавать слова.
— Даже если сам ты в них не веришь?
— От этого я только лучше стану их произносить. Я буду говорить их каждому так, как он хочет их услышать.
— И кому ты намерен раздавать их, эти слова?
— Вот это главный вопрос. Именно поэтому я должен уехать. Здесь я чужак — и почти бессилен что-либо сделать. Мое слово я смогу принести только своим.
Абдул Феда покачал головой.
— Я понимаю тебя, черная ладья. Но при всем благородстве и величии твоих планов не уступлю. Правила остаются неизменными. У тебя есть лишь одна возможность уехать: выиграть у меня в шахматы.
— Знаю. Вот почему сегодня вечером я выиграю у тебя.
— Ты так уверен в выигрыше?
— Да.
— Прежде я не замечал, что ты хвастлив.
— Я не хвастлив. Давай играть.
Партия началась так же, как и все предыдущие. Два игрока, уверенные в том, что силы их равны, вступили в поединок со всей возможной осмотрительностью, и долгое время положение на доске оставалось равным. Но наступил момент, когда все изменилось. До сих пор на этой стадии игры партия в лучшем случае сводилась вничью, но чаще — каждым своим ходом Абдул Феда демонстрировал полное владение ситуацией. Это приносило ему преимущество, а затем и победу.
На сей же раз преимущество оказалось на стороне Жана. Напрасно Абдул Феда пытался изменить положение и подолгу напряженно размышлял над фигурами. Вскоре он оказался зажат со всех сторон, и все его усилия освободиться приводили лишь к тому, что он запутывался еще сильнее, как рыба в ячейках сетки.
После очередного хода противника правитель побледнел, губы его задрожали. Он произнес несколько аятов из Корана:
— Когда неотвратимое событие наступит —
Нет ни одной души,
Которая в приход его не верит, —
Одних повергнув в униженье,
Других почетом увенчав;
Когда смертельной дрожью сотрясется вся земля,
И горы раскрошатся в пыль,
Став рассыпающимся прахом …
Жан спросил:
— Зачем ты читаешь суру «Неотвратимое событие»? Это ведь не час твоей смерти и уж тем более не час Высшего суда.
— Именно этот час! Я всегда знал, что он придет, и все-таки не хотел верить.
Властитель указал на шахматную доску.
— Взгляни! Вот она, моя смерть. Она начертана здесь. Эти фигуры стали ее отражением. Я могу еще сделать несколько ходов, но знаю, что все равно проиграю. День этот неминуемый, потому что можно выиграть десять тысяч партий, а потом случится последняя.
Абдул Феда решился на ход, который, как ему казалось, мог бы немного отсрочить разгром. Он ошибался. Жан ответил, не задумавшись ни на мгновение. Ход черных оказался столь же блестящим, сколь и неожиданным: христианин пожертвовал королевой. Это был удар, которого противник отразить не мог.
Повелитель Хамы поднялся.
— Спасибо, черная ладья. Благодаря тебе моя агония была краткой. Больше я никогда не буду играть.
Он бросил на своего соперника острый взгляд.
— Но если сегодня ты точно знал, что выиграешь у меня, значит… ты мог это сделать уже давно?
— Да.
— Ты проигрывал специально?
— Да.
— Но почему? Почему ты избрал рабство? Ведь ты был бы уже свободным!
— Потому что я хотел найти книгу и понять ее. Дозволишь ли ты мне позвать брата?
— Ты хочешь уехать прямо сейчас? Нынче ночью?
— У меня осталось не очень много времени.
Абдул Феда вспомнил про Зулейку.
— А черная королева?
— Она не была ставкой в нашей игре. И потом, ей будет лучше здесь. Возможно, черная королева заполнит пустоту, оставленную в твоем сердце белой.
Франсуа был поднят с постели и приведен к игрокам. На сей раз у него не оставалось никаких сомнений по поводу причины этого пробуждения. Впрочем, Жан сразу сказал ему:
— Мы уезжаем.
Франсуа спросил у брата, поедет ли с ними его подруга. Услышав отрицательный ответ, он почувствовал укол в сердце. Даже если Франсуа и не любил Зулейку настоящей любовью, они стали очень близки и понимали друг друга с полуслова. В их отношениях таилось что-то чарующее. И даже вернее, чем их ночи любви, в его памяти останется первая их встреча: черная королева поднимает на него глаза цвета прозрачных вод Оронта…
Властитель Хамы распорядился:
— Мои люди проводят вас до Латакии. Вы получите золото, чтобы заплатить за путешествие. Там, в порту, всегда можно найти византийский корабль, который торгует с вашей страной.
Жан попрощался с ним и повернулся, чтобы уйти, но Абдул Феда задержал его, тронув за рукав.
— Прошу тебя, черная ладья, еще одно четверостишие, последнее…
Жан подошел к шахматной доске. Рядом на низеньком столике стояла коробочка резного дерева, в которой лежали засахаренные фрукты — игроки лакомились во время партии.
Жан взял в руки черного короля — христианского, смутно напоминающего Людовика Святого, — и бросил его туда. Чудесная фарфоровая фигурка разбилась, рассыпавшись на тысячи кусочков. Затем поднял белого короля, великолепного сарацина, который мог быть Саладином, и сделал с ним то же самое. Блестящие белые и черные осколки смешались.
А Жан снимал с доски все фигуры и пешки, одну за другой, и отправлял их в общую кучу обломков, произнося при этом:
Мир я сравнил бы с шахматной доской:
То день, то ночь. А пешки? —
Мы с тобой. Подвигают, притиснут — и побили;
И в темный ящик сунут на покой .
