Жан не спал всю ночь, сначала стонал, затем боролся с недугом молча. Франсуа тоже бодрствовал рядом с ним. Он начинал ощущать, что море становится все беспокойнее, но это не особенно его тревожило. Во-первых, он не был подвержен морской болезни, а во-вторых, в данную минуту его более всего занимало состояние брата.

Утром случилось нечто странное: рассвет не наступил. Густой туман мешал видеть дальше собственной руки, к тому же начал моросить мелкий дождь. Франсуа и Жан слышали, как капитан, стоя на корме корабля, отдавал приказы по-итальянски. В его голосе явственно слышалось беспокойство. Он, без сомнения, предвидел, что начинается шторм, а шторм в День поминовения усопших не сулит ничего хорошего.

И шторм действительно начался. Вздымались гигантские волны, и потоки воды обрушивались на корабль. Палуба стала такой шаткой и ненадежной, что приходилось постоянно цепляться за что-нибудь, чтобы не упасть.

Жан крикнул Франсуа, чтобы тот освободился от своих доспехов, и брату не без труда удалось проделать это. Одну за другой он стал снимать надетые на него вещи и, несмотря на все свои усилия, не смог сохранить ни одной. Все было мгновенно унесено морем.

Вскоре он остался стоять вымокший с ног до головы, в накидке, надевавшейся обычно поверх лат. Ему, по крайней мере, удалось сохранить свой перстень со львом. Снимая правую латную перчатку, он разглядел какую-то тесемку и, как ему уже приходилось делать, продел ее в перстень, крепко связал концы и повесил на шею.

Положение с каждой минутой становилось все опаснее. Братья цеплялись за центральную мачту, стараясь двигаться как можно меньше. В отличие от матросов им не нужно было выполнять никакую работу. Это их и спасло. Они увидели, как два человека, пытавшиеся спустить паруса, были унесены огромной волной.

Затем услышали раздирающий крик на корме: случилось несчастье с капитаном. И еще четыре моряка оказались слизаны с палубы в одно мгновение. Через несколько минут они увидели, как двое последних пытаются спастись, забравшись в трюм.

Братья поняли, что корабль посреди разбушевавшейся стихии остался предоставлен самому себе. По-прежнему цепляясь за мачту, они принялись горячо молиться — это было все, что им оставалось.

Волны не становились меньше. Дождь не прекращался, но туман вдруг в одно мгновение рассеялся. И тогда Франсуа и Жан поняли, в каком положении находятся. Кроме них, на палубе больше никого не было. Братьям поневоле пришлось сделать еще одно ужасающее открытие: неуправляемый никем корабль несся прямо на какой-то остров. Вдали они различали выступающие из воды скалы. Корабль должен был неминуемо разлететься на куски.

— Ты умеешь плавать? — спросил Франсуа брата.

Жан отрицательно покачал головой.

— Тогда я буду тебя держать. Главное, поменьше барахтайся, понял?

На этот раз Жан ответил утвердительно. Франсуа приготовился уже было прыгать, но внезапно передумал и, несмотря на всю опасность, какую представляло его решение, пополз к трюму. Там, привязанная к переборке, отчаянно ржала Богиня. При виде хозяина она успокоилась и послушно последовала за ним.

Еще Франсуа увидел двух матросов, жавшихся друг к другу в самом темном углу трюма. Он крикнул им, что сейчас корабль затонет и нужно уходить. Те его не поняли и ответили какой-то фразой по-итальянски.

Франсуа не стал больше терять времени, не без труда заставил Богиню вскарабкаться по довольно крутой лестнице и оказался вместе с нею на палубе.

Там он задержался не больше мгновения: резкий крен свалил их с ног и перебросил за борт. Видя, как исчезают в волнах его брат и лошадь, Жан отпустил мачту и тотчас тоже оказался за бортом. Франсуа видел, как он упал, и поспешил к нему на помощь.

Хоть Жан и наглотался воды, он не терял хладнокровия. Когда брат подхватил его под мышки, он старался не шевелиться, чтобы не мешать ему, и Франсуа греб за двоих.

В этот момент они увидели, как корабль разбился о скалы. Удар был столь силен, что они, несмотря на грохот моря и завывание ветра, услышали треск и грохот. Тех двоих несчастных, что остались на корабле, без сомнения, уже не было в живых.

Братья не погибли, но положение их было немногим лучше: Франсуа выбивался из последних сил, поддерживая Жана, и, несмотря на то, что был искусным пловцом, чувствовал, что долго не продержится. Будь Франсуа один, он, без сомнения, достиг бы берега, но о том, чтобы оставить Жана, не было и речи. Франсуа чувствовал, что вот-вот оба они пойдут ко дну.

Тут-то он и увидел белую лошадиную голову, выглядывающую из воды. Богиня проворно приближалась к ним. Неужели ей суждено спасти его во второй раз? Да, похоже, так оно и есть. Вскоре она оказалась совсем близко, и Франсуа крикнул брату:

— Держись за ее шею!

Жан повиновался, и Богиня невозмутимо приняла эту ношу. Передвигаясь сильными рывками, она продолжала плыть к берегу. Освободившись от своего груза, Франсуа почувствовал, как к нему возвращаются силы. Мощными, размеренными гребками он приближался к берегу.

Он не мог сказать, сколько времени они так плыли, — ему казалось, что бесконечно. Наконец Франсуа заполз на белый песчаный берег. Богиня и Жан, которых он давно потерял из виду, выбрались на сушу раньше его.

Его брат спал, несмотря на дождь. Кобыла стояла рядом неподвижно и, судя по всему, спала тоже. Франсуа не стал сопротивляться усталости и последовал их примеру.

***

Когда он проснулся, опять было утро. Он понял, что проспал почти целые сутки напролет. Дождь прекратился, но небо было грозовым, и море, похоже, не собиралось успокаиваться. Жан все еще был погружен в сон. Богиня мирно паслась неподалеку.

Франсуа обследовал островок, который оказался совсем крошечным. Судя по тому, что растительность была здесь скудной, пресной воды здесь не имелось, но в расщелинах скал оставались после дождя лужицы, так что питья хватит на несколько дней.

Франсуа вернулся назад, сел рядом с братом, разбудил его. Жан выглядел гораздо лучше. Кризис миновал. Франсуа почувствовал настоятельную необходимость говорить, поведать обо всех испытаниях, которые довелось ему вынести. Он начал с главного:

— Ариетта умерла…

И, сидя на берегу этого пустынного островка, он, не останавливаясь, рассказал брату обо всем: о смерти жены в родах, о встрече со своим незаконнорожденным сыном, Франсуа де Флёреном, и его гибели; о сложностях, которые возникли у него с законным отпрыском — Луи, о его ранении в руку, об угрызениях совести, которые он, Франсуа, испытывал теперь, осознавая, что не приложил достаточно усилий, чтобы понять сына.

Еще Франсуа рассказал своему брату, как получил его письмо вскоре после смерти дю Геклена и незадолго до смерти Карла V…

Жан слушал очень серьезно, и, когда брат закончил рассказ, ему не хватило слов, чтобы выразить свое волнение. Жан молча обнял его.

Тогда Франсуа заговорил о волках. Он подробно рассказал о варварском празднике в День святого Михаила, об освобождении Юга и Теодоры, об укусе женщины, их связи и краже вещей. Полный дурных предчувствий, он спросил брата, глаза которого ярко блестели от возбуждения:

— Жан, что все это означает?

— Волки пришли к тебе — вот что это означает!

— Это каким-то образом связано с кораблекрушением, с нашим островом?

— Места и события значения не имеют. Все происходит в тебе самом.

— Но я же не грезил! Я действительно всех их встретил. Кто это были? Призраки? Тогда кем они посланы? Богом? Дьяволом?

— Вполне возможно, это были существа из плоти и крови, обыкновенный волк и несчастная сумасшедшая. Главное — то, что ты сам решил: это они… В ночь на святого Михаила ты впервые принял волков. Остальное произойдет само собой.

— Жан, мне страшно!

— Это нормально. С тобой происходит то, что и должно внушать страх, — перевоплощение.

На том их беседа и прервалась, но весь остаток дня ни тот, ни другой не переставали об этом думать.

Назавтра погода улучшилась. Франсуа ловил морских ежей, они пили дождевую воду и так прожили еще два дня. На четвертый день около полудня они заметили вдалеке парус. Но радость их мгновенно рассеялась, когда они разглядели, что парус треугольный: значит, это сарацины.

Братья стали советоваться, что им надлежит делать. Ждать корабля христиан? Кораблекрушение произошло недалеко от Рима, и они были уверены, что островок лежит в местах, куда корабли заходят часто. Но с другой стороны, если больше не будет дождя, через два дня питьевая вода закончится, а до появления следующего корабля может пройти еще несколько недель.

Посовещавшись, они предпочли рабство возможной смерти от жажды. Они замахали руками, привлекая к себе внимание, и Богиня, словно поняв их намерения, тоже стала скакать по берегу.

С корабля их заметили. Судно остановилось неподалеку от того места, где их собственный корабль потерпел крушение. На воду была спущена большая барка.

Сарацины оказались в точности такими, как их описывали: смуглая кожа, на голове — странные сооружения из скрученной ткани. И вооружены они были кривыми саблями. На бедствующих людей они почти не обратили внимания, зато Богиня привела их в неописуемый восторг, и они стали расхваливать ее на непонятном языке. По всей вероятности, именно она и заставила их остановиться. Уж во всяком случае, не эти двое голодранцев, с которых явно нечего было взять: один в одеянии священника, другой в рванине.

Все вместе взошли на корабль, который поплыл своим прежним курсом. Франсуа и Жан успели заметить, что путь их лежал в сторону, противоположную той, которая была им нужна, — прямо на юг. Пленников почти сразу бросили в трюм.

В трюме было темно, пахло плесенью, и на обед им принесли всего-навсего по миске воды, но главное — они были живы и, во всяком случае, пока, не сожалели о своем решении. Неволя в чужом краю, которая ожидала братьев, возможно, до конца их дней, не ужасала их. Жан вспоминал о том, что многие древние философы были рабами. Франсуа поведал, что в плену пережил лучшие мгновения своей жизни. А еще он не забывал урока, преподанного Богом, и урок этот гласил: терпение.

Однако место назначения было очень далеко, они плыли много дней и ночей. Только на пятьдесят второй день корабль их, наконец, причалил к берегу. Они не потеряли счет времени и твердо знали, что сегодня именно 1 января 1381 года.

Когда они вышли на свет из трюма, перед ними предстал порт с белыми домами. Франсуа узнал эту архитектуру — ему уже приходилось видеть нечто подобное в Испании. А еще там были сарацинские церкви со странными куполами и остроконечными колокольнями.

Со связанными за спиной руками они спустились по трапу вслед за капитаном, Богиня шла рядом с ними. После темного трюма Франсуа был ослеплен солнцем, однако это обстоятельство не мешало ему смотреть во все глаза.

Их привели на большую рыночную площадь. Там он впервые увидел верблюдов, которых узнал по описанию в книгах. Было там и много других животных, которых торговцы предлагали покупателям: козы, куры, кролики.

И все же самой поразительной показалась толпа. Оживленная, как и в Париже, она была более шумной. На мужчинах красовались такие же головные уборы, что и на моряках, а одевались они в странного вида полосатые черно-белые балахоны. Женщины носили платья, скрывающие их с ног до головы, и белые покрывала на лице.

Как ни странно, но Франсуа не чувствовал ничего, кроме восхищения. Всю жизнь он мечтал увидеть сарацинскую землю. Разумеется, он появился здесь не на лошади и при оружии, не в роскошном плаще поверх доспехов, его привели сюда как животное, но в тот момент об этом он даже не думал!

Наконец, братья остановились на том месте, которое им указали, неподалеку от чернокожих, скованных цепями мужчин. По толпе прошло какое-то движение. Многие бросились к капитану, и, бурно жестикулируя, принялись что-то ему говорить. Франсуа догадался, что объектом их интересов была Богиня, хотя некоторые поглядывали и на него самого. Жан, судя по всему, ничьего внимания не привлек.

От группы возможных покупателей отделился какой-то человек. У него было лицо с резкими чертами, седые борода и волосы, и Франсуа не мог не обратить внимания на его благородное обличье. Одет он был не лучше других и уж никак не богаче, но, казалось, внушал всем большое уважение. Судя по всему, это была влиятельная особа, ибо все знали его имя: «Хаджи».

Хаджи заговорил с капитаном. Какое-то время они торговались, затем он вытащил несколько монет и взял Богиню за веревку, которую ей привязали за шею. Но, даже не думая ему повиноваться, кобыла словно обезумела от ярости, встала на дыбы и заржала. Капитан поспешил Хаджи на помощь, к нему присоединились и другие, но даже их совместные усилия ни к чему не привели — лошадь едва не зашибла их насмерть. Франсуа понял, что самое время вмешаться. Он крикнул: «Богиня!», и животное тотчас же успокоилось, подбежало к нему и встало рядом.

На лице Хаджи читалось глубокое изумление. Несколько мгновений он внимательно разглядывал Франсуа, а затем вновь заговорил с капитаном. На сей раз торг был короче. Хаджи протянул еще несколько монет и сделал Франсуа знак следовать за ним.

Но история повторилась. Франсуа не стал подчиняться и, когда капитан захотел было схватить его, разбил ему лоб ударом головы. Зрители опять вмешались, повалили пленника наземь и стали бить. Франсуа защищался, как бешеный, раздавая удары направо и налево.

Резкой командой Хаджи прекратил схватку. Франсуа встал рядом с братом и больше не двигался. Хаджи посмотрел на него еще более удивленным взглядом и показал на Жана капитану, который поднимался с земли с залитым кровью лицом. Тот, раздраженно махнув рукой, сделал ему знак забирать и Жана тоже. Так и вышло, что Франсуа, Жан и Богиня оказались куплены все трое.

У Хаджи имелся мул. Он покинул рыночную площадь, развязал братьев, жестом велел им сесть на лошадь и следовать за ним. О бегстве и речи быть не могло. В этой неизвестной, столь непохожей на их собственную стране попытка удрать была бы равносильна самоубийству.

***

Порт оказался маленьким городком, который вскоре сменился сельской местностью. Вид у нее был самый убогий: худосочные злаки, чахлые деревца. По краям дороги притулились глиняные, крытые соломой домишки. Несмотря на зиму, было довольно тепло, и Франсуа ощущал, что в нем нарастает беспокойство. Если такая жара стоит в первый день января, то можно себе представить, что здесь творится в разгар лета! Им предстоит жить и работать под адским солнцем, еще более жарким, чем в Испании, а, учитывая здешнюю бедность, есть им досыта не придется. Братья обречены на медленную смерть.

Весь день мул Хаджи и Богиня тащились со своими всадниками по пустынным неприветливым местам, а потом, уже почти на закате, перед ними возникло зеленое пятно. И мгновенно они оказались в саду, а затем в городе.

Это было какое-то чудо! Воздух внезапно сделался свежим и благоухающим, бедные домишки, слепленные из грязи и сухой соломы, уступили место красивым каменным строениям с искусно вырезанными окнами. Следуя за своим хозяином, Франсуа и Жан проезжали мимо величественного трехэтажного дворца со сводчатыми окнами, мимо сарацинских церквей и, наконец, мимо высокой кирпичной башни, увенчанной остроконечной крышей.

Непонятно откуда доносился какой-то странный жалобный стон. Звук был мелодичным, почти музыкальным, он успокаивал и утешал, словно колыбельная. Захваченный его очарованием, Франсуа спрашивал себя, благодаря чему стало возможным появление этого рая. Здесь, без сомнения, имелась река. Но где же она?

И она появилась — за поворотом улицы. Ничего подобного видеть ему прежде не доводилось: гигантские вертикальные колеса, каждое размером с дом, медленно переворачивали пласты воды. Они подавали воду в каменные акведуки, которые разносили ее по всем направлениям. Именно они издавали этот характерный скрежет, похожий на стон.

Франсуа даже остановил Богиню, настолько пленительным был этот пейзаж. Над колесами поднимались водяные струи, сверкающие в лучах заходящего солнца. Вода в реке была необыкновенно чистой, темно-зеленоватого цвета, но сквозь нее хорошо различалось каменистое дно. В воде, брызгаясь и хохоча, плескались мальчишки.

В одно мгновение настроение Франсуа скакнуло, подавленность сменилась восторгом: здесь даже рабство не будет, похоже, слишком тягостным. Люди, живущие в таком раю, не могут быть жестокими хозяевами. Через несколько лет этого приятного плена братья обязательно найдут способ выбраться отсюда.

Но их ожидал неприятный сюрприз: Хаджи не остановился в этом городе. Миновав последний дом, он продолжал идти дальше по дороге, которая поднималась вверх. Конечно, пейзаж был отнюдь не таким удручающим, как поначалу, но следовало признать очевидное: их хозяин не жил в том чудесном раю.

Однако далеко от города Хаджи уходить не стал. Через несколько минут они остановились на плоскогорье, возвышающемся над рекой. Здесь Франсуа опять довелось испытать удивление, настолько необычным оказалось новое зрелище. Перед ними простирался другой город, состоявший из странных домов: белых, круглых, с остроконечными крышами. Они были похожи на пирожные, глиняные горшки или ножки грибов. Некоторые отделялись от соседних небольшими садиками, другие лепились вплотную, как бусинки в четках.

Хаджи медленно ехал по городу. В домах не имелось ни окон, ни печных труб. Единственным отверстием в этих жилищах был высокий вход без двери. Крестьяне стояли перед домами и с уважением приветствовали путника, а на двух его рабов смотрели с нескрываемым удивлением.

Дом Хаджи не был похож на другие. Он был такой же ослепительно-белый, но гораздо больше и другой формы: квадратный и с окнами. В центральном дворе имелся огородик, за которым тщательно ухаживали. Хаджи спустился на землю, братья сделали то же самое. Он махнул рукой по направлению к дому: они поняли, что там они и должны будут жить. Затем Хаджи указал на часть строения, три окна которого были забраны решетками, и резко затряс рукой. Франсуа и Жан догадались, что это жилище их хозяина и его жены, и они не имеют права там появляться.

Вдали послышалось пение. Братья увидели, как Хаджи снял с седла своего мула небольшой коврик, расстелил его, направив в нужную сторону, и простерся ниц, бормоча молитвы. Не сговариваясь, Франсуа и Жан опустились на колени, осенили себя крестом и тоже стали молиться, ибо перед лицом ожидавших их испытаний помощь Господа была бы совсем не лишней.

В комнате, где они разместились, уже обитал какой-то любезный старик. Он поприветствовал их на своем языке, они смогли ответить ему только улыбками. Затем он пожелал им кое-что объяснить, но то, что он говорил, понять им так и не удалось. Впрочем, старик не настаивал. Он улегся спать на циновке, разложенной прямо на земле. Братья последовали его примеру.

Назавтра Хаджи послал за Франсуа и Богиней. Он хотел забраться на лошадь и думал, что легко сделает это с помощью ее прежнего хозяина. У него ничего не вышло. Богиня позволила надеть на себя седло, но, когда Хаджи поставил ногу в стремя, взбрыкнула так сильно, что он упал. Напрасно Франсуа пытался заставить ее повиноваться: поглаживал, кричал на нее и даже бил, — она не разрешала Хаджи даже приблизиться к себе. Зато когда Франсуа, стремясь ее успокоить, вспрыгивал в седло, она радостно трогалась с места.

На исходе этого утра, прошедшего в тщетных усилиях, Хаджи тяжело вздохнул, расседлал лошадь, водрузил вместо седла вьюк, прикрепил к нему два больших кувшина и рукой указал Франсуа, что следует отправиться к реке. Затем он отыскал старого слугу, работавшего в огороде. Жан шел рядом с ним, размахивая руками. Смирившись, Хаджи велел ему помочь товарищу и вышел из дома.

Когда они остались одни, Жан, приблизившись к старику, стал быстро шевелить губами. Старик вначале решил, что Жан голоден, но тот вывел его из заблуждения. И старик понял, наконец, что Жан хочет разговаривать с ним, что новый раб желает выучить язык. Весьма удивленный, слуга постучал себя в грудь, затем показал на своего собеседника и медленно произнес два слога. Жан перевел: «я», «ты», и урок начался в ущерб огородным работам.

В это самое время Франсуа медленно спускался с возвышенности, держа Богиню в поводу. Город был хорошо виден, но Франсуа не спешил возвращаться туда: ему хотелось продлить удовольствие. Он разглядывал безводные, засушливые земли, окружавшие его. Он думал об Эде, предке семейства Вивре, и о пустыне с вкраплениями оазисов, где проходила знаменитая охота на льва. Все это случилось в подобных же местах. Франсуа находится в краю львов! Жан ошибался: волков здесь нет, волки остались далеко позади, на его холодной, туманной родине.

Миновав дворец и странную башню с остроконечной крышей, Франсуа, наконец, подошел к реке. Он вновь увидел каскад капель, услышал жалобный скрип, ощутил эту воду и восхитительное движение колес, медленное, размеренное, столь же совершенное и прекрасное, как смена времен года, течение лет, ход жизни…

Франсуа был одет в голубой халат, который дал ему Хаджи, такой же, как и у других крестьян, но его необычная внешность, светлые вьющиеся волосы и прекрасная белая лошадь привлекали всеобщее внимание. Дети с громкими криками окружили его, мужчины сдержанно рассматривали странного человека, а женщины при виде его разбегались. Он улыбнулся всем этим людям сразу, наполнил до краев оба кувшина и пустился в обратный путь.

***

Так прошел месяц спокойной размеренной жизни. Богиня окрепла и поздоровела, и Франсуа мог по десять раз на дню отправляться с ней за водой. Он вскоре перезнакомился со всеми. Дети перестали им интересоваться, а взрослые больше его не опасались. Его светлые волосы и белая лошадь стали привычной частью окружающего пейзажа.

Жан, в свою очередь, с помощью старого слуги продолжал знакомиться с началами арабского языка.

В комнате, что служила им жилищем, на Сретение — ибо Франсуа и Жан по-прежнему старались не терять ощущения времени и продолжали жить по своему календарю в стране, столь непохожей на их собственную, — разразилась драма.

Внезапно Жана охватил страшный озноб.

Поначалу Франсуа не придал этому особого значения, потому что в тот вечер дул довольно прохладный ветерок, но Жан стал содрогаться всем телом и метаться на циновке, скрипя зубами. С досадой в голосе он произнес:

— Вот она, малярия!

Больше он не мог произнести ни слова. Его вырвало только что съеденным ужином и продолжало выворачивать наизнанку, хотя из него ничего уже больше не выходило, кроме слюны и желчи. Так он мучился более часа, все больше теряя силы. Франсуа вытирал ему рот и старался согреть. Он накрыл брата собственным халатом, старик-сосед сделал то же самое, но это не помогало, кожа Жана оставалась ледяной. Откидываясь навзничь между двумя рвотными позывами, он стучал зубами от холода. Впрочем, Жан оставался в ясном уме и время от времени отчетливо произносил:

— Мне холодно!

Так продолжалось около двух часов, а затем Франсуа показалось, что брату становится лучше: Жан согревался, его кожа стала приобретать обычный оттенок.

Но облегчение было недолгим. Вскоре из ледяной кожа стала пылающе-жаркой, влажной, а лицо ярко-красным. Больной принялся стонать. Внезапно его охватывало возбуждение, и он бормотал какие-то бессвязные слова.

Вдруг Жан рывком поднялся, пугая брата пылающими, безумными глазами:

— Франсуа, копай скорее, они идут!

Франсуа содрогнулся. Он знал, что именно пытается в бреду произнести брат, но ни за что на свете не желал это слушать.

— Замолчи! Успокойся!

— Ты на поляне. Ты роешь могилу нашей матери… Лес, а вокруг леса холмы. Похоже на арену цирка. Волки на вершине холма — они смотрят на тебя. Ты не можешь их видеть, но ты слышишь их. Правда ведь, ты их слышишь?

— Нет, я ничего не слышу!

— Слышишь, ты их слышишь!

И Жан принялся выть. Его крик был так похож на волчий, что от этого звука мороз пробегал по коже.

Придерживая брата, чтобы тот не причинил себе вреда, Франсуа вновь переживал давний ужас. Тут Жан был прав: волки приближаются к ним. Они преследовали их даже в этой далекой стране, в краю жары и яркого солнечного света, в краю львов. Но ни эта жара, ни этот свет не причиняли волкам никакого вреда, потому что находились они в нем самом…

Разбуженный воем, Хаджи появился в их комнате. Жан мгновенно успокоился. Лицо его потеряло красный оттенок, стало не таким горячим, но теперь покрылось обильным потом. Видя, в каком состоянии находится его слуга, и, узнав симптомы малярии, Хаджи сжалился. Он приказал старику:

— Сходи принеси белье.

Теперь, когда температура упала, к Жану вернулся рассудок. Он слабо улыбнулся Хаджи:

— Спасибо.

Тот подскочил от удивления:

— Ты говоришь на нашем языке?

— Я только учу его.

Хаджи не мог сдержать изумления:

— Зачем ты это делаешь?

Жан ответил поговоркой, которую слышал от старика:

— Лишь у пленника найдется время выучить язык птиц.

Тогда с нескрываемым уважением Хаджи приблизился к больному, помог ему встать и отвел в другое крыло здания, в комнату, предназначенную для гостей. Он тщательно обтер его лицо от пота и сидел у его постели, пока тот, наконец, не заснул.

В течение целой недели приступы повторялись у Жана ежедневно, затем раз в два дня, потом раз в три, в четыре дня. Эта периодичность должна была стать для него обычной на долгие годы.

Пока брат находился в доме Хаджи, Франсуа не мог навещать его, но однажды ночью, услышав, как тот бредит и стонет, он приблизился к окну и смог расслышать:

— Волки уже на вершине холма.

***

Жан не умер от малярии. Кризис миновал, и его единственным результатом стало то, что больной навсегда получил отвращение к мясу. Когда Жан поправился, Хаджи пожелал оставить его у себя, чтобы самому выучить язык франков. Когда же он узнал, что Жан — духовное лицо и принадлежит к окружению главы христиан, его интерес к этому рабу возрос еще больше.

Хаджи был не ученым, но святым человеком, и в голове его возникла мысль убедить Жана в превосходстве своей религии. Он объяснил, что «Хаджи» — это вовсе не имя, так называют тех, кто совершил паломничество в Мекку. Хаджи — единственный из всей деревни, кому довелось проделать святой путь. В один прекрасный день он выступил в странствие без единого динара — ибо паломник должен жить только подаянием — и всю дорогу то шел один, то присоединялся к какому-нибудь каравану.

Жан с жадным вниманием слушал рассказы об этих запретных местах и ритуалах, которые его собеседнику доводилось исполнять.

— У Высокочтимого Дома четыре угла. Первый угол из черного камня. Правоверный отступает от него, пятясь задом, чтобы миновать как можно быстрее. Следующий угол, который встречается на его пути, — это иракский угол, он обращен на север, затем — сирийский угол, он обращен на запад, потом — йеменский угол, обращенный на юг. Таким образом, паломник возвращается к черному камню, который обращен на восток.

От Хаджи Жан узнал, что город, возле которого они живут, называется Хама, а река, его орошающая, — Оронт. Порт же, в котором они высадились, носит имя Латакия.

Правителем Хамы был знатный человек по имени Абдул Феда, внук другого Абдула Феды, умершего почти полвека назад. Высокая кирпичная башня с остроконечной крышей, которую они видели в день приезда, была его мавзолеем.

Первый Абдул Феда, самый ученый человек своего времени, носил титул «владыки географов» за свои обширные познания в этой области. В своем дворце он собрал столь богатую библиотеку, что ученые из Дамаска и даже Багдада приезжали работать в ней.

Его сын, Омар Феда, тоже был весьма образованным человеком, но внук, Абдул Феда, почти сравнялся в учености с дедом, в честь которого получил имя. Географ, историк, философ, математик, он имеет особую страсть — шахматы. И он в этом искусстве так силен, что никто, как он утверждает, не обыграл его с тех пор, как ему исполнилось тринадцать лет. Вот почему его прозвали «властелином шахмат».

Хаджи тоже увлекался игрой в шахматы и захотел сделать Жана своим партнером. Жан был знаком лишь с начатками этой игры, но вскоре стал в ней так силен, что выигрывал у своего хозяина все партии подряд.

За доской они разговаривали. Оценив ироничный склад ума своего собеседника, Хаджи отказался от мысли убедить его в превосходстве своей религии, но не переставал расспрашивать его буквально обо всем, не уставая выслушивать рассказы о разных городах, обычаях и нравах христиан.

В это время Франсуа тоже вел жизнь спокойную и размеренную. Поскольку Хаджи, слишком занятому разговорами с Жаном, стало некогда продавать на рынке выращенные им продукты, он решил взять это на себя, а старый слуга стал ходить на реку с мулом. Теперь каждый день Франсуа спускался с Богиней на главную площадь Хамы и сбывал свою продукцию раньше всех других торговцев — может быть, потому, что этот красивый, молчаливый, приветливый человек, так отличающийся от других, вызывал удивление и умел нравиться.

В конце концов, Хаджи стал испытывать благодарность к Франсуа и позволил ему разделить с Жаном комнату для гостей. И, впервые принимая Франсуа за своим столом, Хаджи в витиеватой форме выразил свое отношение к покупке в Латакии лошади и двух братьев в придачу.

— Я хотел сорвать плод, но плод не пожелал отделиться от ветки, тогда я вздумал сорвать ветку, но ветка не стала отделяться от ствола. И я взял дерево целиком и могу сказать, что это Аллах меня вразумил, ибо теперь ветка приносит много плодов, а ствол дерева — много веток.

***

Так Франсуа и Жан прожили у Хаджи полтора года. После того памятного припадка на Сретение 1381 года Жан чувствовал себя хорошо. Он научился бегло говорить по-арабски и весьма преуспел в шахматном искусстве. Франсуа тоже приспособился к новой жизни. Время от времени он еще задумывался о побеге, но не слишком серьезно. И в самом деле, во Франции у него не осталось особенных дел. К тому же не хотелось покидать Жана, который вполне освоился на новом месте и бежать вовсе не собирался.

23 июля 1382 года, ближе к вечеру, в городе, в его больших домах с остроконечными крышами, возникло какое-то волнение. Караван, состоявший из несметного количества верблюдов, с трудом передвигался по узким улочкам. Это правитель соседнего Хомса прибыл с визитом к правителю Хамы. Но по пути он пожелал заехать к Хаджи и поприветствовать его.

Властитель Хомса увидел его на пороге дома, играющим в шахматы с Жаном. При виде правителя Хаджи пожелал было упасть ниц к его ногам, но тот не позволил этого сделать и сам склонился перед святым человеком.

Правитель Хомса был красивым молодым человеком лет тридцати, со смуглой кожей и черными волосами. Он указал на Жана:

— Кто он, Хаджи?

— Господин, это христианский священник, я купил его в Латакии.

— Ты играешь в шахматы со своим рабом?

— Этот раб — самый удивительный человек из всех, кого мне когда-либо доводилось встречать.

— Хаджи, если ты говоришь правду, я куплю его у тебя.

Правитель Хомса отдал приказ. Его солдаты велели верблюдам опуститься на колени, и бесчисленная свита спустилась на землю. Затем правитель занял место Хаджи и начал партию в шахматы с Жаном.

Длилась она недолго. Правитель Хомса, оставленный позади с самого начала и терявший важные фигуры одну за другой, предпочел сдаться, чтобы избежать унизительного поражения. Он поднялся, вконец очарованный.

— Это великолепно! Я подарю его правителю. Никакой подарок не доставит ему большего удовольствия. Продай его мне.

— Я не осмеливаюсь отказать тебе, господин, только ты должен соблюсти одно условие: тебе придется взять дерево целиком. Я хотел сорвать один лишь плод, а пришлось забирать и ветку, и ствол.

Правитель Хомса удивленно огляделся по сторонам:

— Ну что ж… А где же ветка и ствол?

Заметив издали Франсуа, который возвращался вместе с Богиней с рынка, Хаджи улыбнулся:

— Вот они.

Правитель Хомса взглянул на белое пятно, которое представляли собой человек и его лошадь. Это зрелище ослепило его. Он вскричал:

— Белый всадник!

Хаджи бросил на него удивленный взгляд.

Правитель хлопнул в ладоши.

— Сейчас поймешь. Приведите фигуры!

Солдаты подбежали к каравану и тут же вернулись, толкая впереди себя довольно необычную компанию из шестнадцати очень странно одетых человек. Восемь из них были стариками, седыми и белобородыми. Они были облачены во все белое, а на поясе у каждого висела кривая турецкая сабля из выкрашенного белой краской дерева. Восемь других были неграми, носили такую же одежду, только черного цвета, и такими же черными были деревянные сабли.

Правитель Хомса объяснил:

— Я хочу подарить Абдулу Феде шахматы в натуральную величину, где фигуры и пешки представляются живыми людьми. Клянусь, никто никогда не видел ничего подобного!

Подошел Жан. Казалось, он восхищен.

— А где остальные? Слоны? Ладьи?

— Вот те, что вы зовете слонами. Мы называем их воинами.

По его приказу привели еще двух седых стариков и двух чернокожих. Их одежда была украшена более богато, и на головах у них красовались тюрбаны, соответственно белые и черные, увенчанные золотыми полумесяцами. Лиц их не было видно. Одежды прямого покроя ниспадали до самой земли, на головах были надеты шлемы франкских рыцарей, древние шлемы, цилиндрические, с крестообразными прорезями. Было совершенно очевидно, что их взяли у убитых в сражении крестоносцев.

На Жане по-прежнему оставалось одеяние священника. Правитель Хомса взял выкрашенный в черный цвет шлем «ладьи» и протянул ему.

— Завтра ты будешь играть с другими. И когда я отдам тебя правителю, то-то он удивится!

Всадники появились в клубах пыли. Черные были особенно великолепны: два царственных африканца на вороных лошадях без малейшего белого пятнышка; пышные одежды развевались на ветру. Одним из белых всадников оказался юный сарацин-альбинос; его лошадь была такой же белоснежной, как и Богиня. Второй выглядел куда менее впечатляющим. Это был пожилой христианин с седоватыми волосами. Да и лошадь у него была скорее серой, нежели белой. Правитель поставил рядом с ним Франсуа на Богине и пришел в восторг.

— Лучше и быть не может! Ты был прав, Хаджи, нельзя отделять ветки от ствола.

Жан вмешался вновь:

— А короли? Здесь нет королей!

— Ими будем Абдул Феда и я сам. Как того требуют правила учтивости, я стану черным, а он — белым.

— Королев я тоже пока не вижу…

— Скоро увидишь!

Тут послышалось какое-то позвякивание, и к дому подали два паланкина, лежащих на спинах мулов. Закрытые глухие занавески были украшены монетками и золотыми полумесяцами весьма искусной работы.

Правитель отдал приказ, и занавески были подняты.

Белая королева оказалась христианкой. Это была очень красивая молодая светловолосая женщина с бледным лицом. Она едва сдерживала слезы. Ее нарядили по последней западной моде, в белое шелковое платье с корсажем и разрезами по бокам. Глубокий вырез на груди был так искусно задрапирован муслином, что тело было совершенно скрыто. Края одежды подчеркивались оторочкой горностаевым мехом. В причудливую прическу вплели жемчужины, которые образовывали серебряный полумесяц. Легкий слой пудры подчеркивал бледность лица.

Черная королева, одетая с куда большей простотой, была сарацинкой. Она носила черное обтягивающее шелковое платье, которое переливалось при каждом движении. Согласно предписаниям религии лицо женщины пряталось под черным покрывалом, виднелись только глаза. Ее волосы цвета воронова крыла свободно струились по спине до самого пояса. Глаза, подведенные углем, были единственной не черной деталью во всем ее облике. Они были зелеными — глубокого изумрудного цвета.

Правитель Хомса повернулся к Хаджи.

— Что ты об этом думаешь? После партии я подарю обеих Абдулу Феде для его гарема.

— Я удивлюсь, если он не окажется удовлетворен.

Они принялись оживленно беседовать. Правитель хотел купить Франсуа, Жана и Богиню на вес золота, но Хаджи не желал принять цену большую, чем заплатил за них сам. Наконец правителю пришлось уступить, и он горячо поблагодарил святого человека.

Тем временем Жан объяснял Франсуа, что происходит.

— Нам предстоит поменять хозяина, а для начала мы станем фигурами в шахматной партии.

Франсуа спешился. Черная королева оказалась прямо перед ним. Волнуемое ветром, ее платье переливалось, и изумрудные глаза, казалось, тоже меняли цвет. Они напоминали воды Оронта — воды столь прозрачные, что в них невозможно было что-либо скрыть.

— Вижу.

***

Правитель Хомса вместе со свитой в тот же вечер отправился во дворец Абдула Феды. Этот дворец стоял на самом берегу реки и представал перед путниками во всей своей красе. Пологими склонами спускался дивный сад. Здесь росли все виды деревьев, какие только бывают на свете: клены, вязы, абрикосовые, миндальные деревья, не говоря уже о виноградниках. Между ними вились желобки — ответвления оросительных каналов.

Справа возвышалось высокое здание со слепыми, без окон, стенами, видом напоминающее тюрьму. Судя по всему, это и была тюрьма, точнее сказать, гарем.

Стоя среди живых шахматных фигур, Франсуа упивался дурманящими ароматами жасмина, мелодичным пением колес Оронта и дребезжанием паланкина. Время от времени он посматривал на паланкин черной королевы, но тот неизменно оставался закрытым.

Тем не менее, вскоре его все-таки открыли. Узнав об удивительных планах своего гостя, Абдул Феда пожелал немедля взглянуть на участников партии. Когда две королевы отодвинули занавеси, он не смог сдержать крика восторга. Франсуа и Богиня также удостоились его одобрения.

Абдул Феда поражал своим величием. Это был человек лет пятидесяти, с посеребренными висками, крепкого сложения. У него были полные губы сластолюбца, но взгляд казался спокойным и глубоким. Глядя на него, можно было безошибочно определить в этом сарацине великого правителя.

Франсуа вместе с другими привели в подвал дворца, чтобы они провели там ночь. Белые и черные фигуры разделились, обе королевы были заперты отдельно.

Франсуа оказался в большой комнате со сводчатым потолком, в окружении седобородых стариков. Некоторые кашляли от сырости, другие переводили дух, вытянувшись на земле или усевшись возле стены. Кроме стариков, были здесь обе «ладьи» — сарацины, совершенно неотличимые друг от друга, потому что не было видно их лиц. Во время партии их станут различать по цвету шлема. Ночевал здесь и всадник-альбинос с неприятными красными глазами, и другой белый всадник, тот, которого заменил Франсуа и которого оставили пока вместе с остальными.

Франсуа подошел к нему. Тот оказался французом, и они смогли поговорить. Франсуа представился, его сосед тоже.

— Меня зовут Тома Ларше. Они схватили меня на Провансальском берегу. Время от времени я меняю хозяев. Я уже тридцать лет у сарацин.

Когда Франсуа пожалел собеседника, тот только рассмеялся:

— Судя по тому, какие вести приходят из Франции, здесь сейчас жить гораздо лучше, чем там.

Франсуа ничего не оставалось, как согласиться. Тома Ларше поведал, что до своего пленения был виноградарем, и это давало ему здесь определенные преимущества. Хотя религия это и запрещает, почти все знатные сарацины производят вино — по официальной версии, чтобы приободрить рабов; в действительности же пьют его сами, тайком. Поскольку производство вина правоверным запрещено, виноградари из христианских стран, такие как Ларше, ценятся на вес золота. Он завершил свой рассказ так:

— И здесь тоже меня ждут виноградники. Другие рабы, когда их покупает новый хозяин, боятся, как там будет на новом месте, а я всегда уверен в том, чем стану заниматься.

— А вообще-то менять хозяина опасно?

— Конечно. Никогда не знаешь, что тебе предстоит. Может быть, более тяжелая работа. Я уж не говорю о том, что некоторых превращают в евнухов. И такое здесь бывает!

Франсуа передернуло от отвращения. Он счел за лучшее переменить тему.

— Расскажи мне о королеве.

— Матильда де Боржон? У правителя из Хомса она месяца два, не больше. Вечно хнычет. Кажется, муж ее был каким-то важным господином. Сарацины захватили их корабль, когда они оба направлялись в Неаполь. Его сразу бросили на съеденье рыбам, а ее оставили. Ну что тут можно поделать? Благородные или крестьяне, здесь все равны теперь!

— Я не о белой королеве, а о черной.

— А-а, эта… Ее зовут Зулейка. Черкесская принцесса, военный трофей.

— А где это — Черкесия?

— Не знаю. Далеко, наверное.

— А что вы знаете еще?

— Говорят, она очень красивая. Но правителю, конечно же, больше понравится Матильда. Блондинки здесь редкость.

Франсуа внезапно почувствовал за спиной взгляд и обернулся. Альбинос неотрывно смотрел на него своими красными глазами. В его взгляде было что-то злобное и безжалостное. Наконец он отошел, неприятно ухмыляясь. Тома Ларше понизил голос.

— Опасайтесь его! Его зовут Эль-Биед, что означает «Белый» по-сарацински. Он злится на весь мир из-за того, что таким уродился.

***

Назавтра с самого утра поднялась суматоха. Слуги постоянно вбегали в комнату с ворохами новых одежд, потому что и речи быть не могло, чтобы фигуры играли партию в нечистых платьях. «Пешки», «слоны», «ладьи» поспешно переодевались. Франсуа, единственный, кто не был одет раньше, облачился в свой костюм в первый раз. Костюм оказался тяжелым, из шерсти самого высшего качества. Длинный плащ скреплялся золотой пряжкой.

Вскоре появились и лошади. Все они были тщательно вымыты, обтерты соломенными жгутами, вычищены скребницей, а Богиня просто сияла. Эль-Биед и Франсуа одновременно вскочили в седла.

Покинув здание, в котором провели ночь, они увидели другие шахматные фигуры и пешек. Все вместе прошли через сад и оказались на широкой террасе, на самом берегу Оронта… Всю ночь люди Абдула Феды трудились, не покладая рук. Огромная шахматная доска, открывшаяся взорам присутствующих, состояла из квадратов со сторонами около четырех метров. Черные клетки были посыпаны золой, белые — песком.

Появились оба короля. На них были туники, какие носят путешествующие в пустыне, и эти одежды полностью закрывали их тела и лица, оставляя лишь глаза. Туника Абдула Феды, белого короля, была серой, а туника правителя Хомса — темно-коричневой. От этого фигуры королей казались еще более изящными и изысканными.

Короли отдали приказы, и армии заняли надлежащие места. Белые остались там, где стояли, черные выстроились напротив. Франсуа оказался на правой стороне, между «ладьей» и «слоном», который отделял его от Абдула Феды. Он тоже стоял на черной клетке.

Франсуа не знал правил игры и был уверен, что так оно и лучше. С того места, где он находился, все перемещения казались таинственными, магическими…

Как и у трех других всадников, у него было преимущество: он мог видеть всё и всех и любовался необычайной красотой открывающегося перед ним зрелища. Рядом расположилась белая армия, напротив — пешки и фигуры противника. Те, что стояли на черных клетках, были почти незаметны, другие же резко выделялись. К их числу принадлежал и Жан. Он стоял в противоположном от Франсуа углу шахматной доски, и, несмотря на большое расстояние, легко можно было разглядеть его священническое одеяние на светлом пятне песка.

К несчастью, Зулейка заняла место на квадрате из золы. Видны были лишь ее лоб и обнаженные руки. Но какое это имело значение! Она двигалась, и Франсуа двигался тоже. У него создалось впечатление, что единственной целью этой партии было их передвижение навстречу друг другу, что все эти непонятные перестановки, которые их заставляли делать, нужны лишь для того, чтобы они смогли встретиться.

Сидя на Богине в золотой упряжи, Франсуа представлял, что находится на турнире. Сегодня был как раз Иоаннов день: всем известно, что он наиболее благоприятен для турниров. Яркий свет и жара были просто нестерпимыми. Аромат жасмина казался сладким, как никогда, а где-то вдали колеса Оронта все пели и пели свою нескончаемую жалобу.

Да, то, что сейчас должно было начаться, действительно являлось турниром, и ничем иным. Турниром мечты. Армии приготовились сразиться за черную даму с изумрудными глазами.

У обоих королей в руках было по небольшой шахматной доске, чтобы отмечать ходы и видеть всю партию целиком.

Абдул Феда что-то прокричал, и стоявшая перед ним пешка передвинулась на две клетки. Правитель Хомса отдал приказ, и его пешка сделала то же самое. Игра началась.

Франсуа очень удивился тому, что так скоро настал его черед сменить клетку. Абдул Феда отдал ему распоряжение, но, вспомнив, что белый всадник ничего не понимает, послал слугу, чтобы тот указал нужное место: две белые клетки вперед и одна влево. Богиня переместилась туда двумя изящными скачками.

Затем бесконечно долгое время Франсуа не трогался с места вообще. Он видел, как перед ним проходят пешки и фигуры; постепенно шахматная доска пустела. День клонился к зениту, старики все больше страдали от нестерпимой жары.

Две белые пешки упали без сознания, и их пришлось заменить другими, которые до этого уже вышли из игры. К великой досаде Франсуа, черная королева оставалась бесконечно далеко. Она едва передвинулась на одну клетку. Единственным преимуществом было то, что теперь она стояла на песке, и он прекрасно ее видел.

Зато вместо черной к нему приблизилась белая королева. Ход игры привел ее на соседнюю с Франсуа клетку, и он смог убедиться, до какой степени точно Тома Ларше описал ее. Она подняла на него глаза.

— Вы рыцарь, мессир?

— Да, мадам.

Она разразилась рыданиями и стала жаловаться на потерю мужа, а также своего замка в Боржоне, своих титулов, драгоценностей, всего своего состояния.

В конце концов, Франсуа не выдержал.

— Мадам, у меня было два замка. Я сир де Вивре и де Куссон, испанский гранд. Мой брат, которого вы видите вон там, исполняющий роль ладьи, — магистр богословия Парижского университета. Он был доверенным лицом Папы.

Матильда де Боржон разрыдалась еще пуще.

— Но ведь с вами не сделают того, что со мной! Нынче ночью меня положат в постель этого варвара!

— С нами, мадам, могут поступить еще хуже.

Голос Абдула Феды прервал их разговор. По его приказу Матильда де Боржон должна была передвинуться вперед и захватить пешку противника.

Немного времени спустя у Франсуа появился другой сосед. Эль-Биед, второй белый всадник, встал в том же ряду, что и он, на расстоянии всего лишь одной черной клетки. Они посмотрели друг на друга…

Насколько Богиня была спокойна, настолько нервной выглядела другая белая лошадь. Что касается ее седока, то его красные глаза дьявольски сверкали, и Франсуа вынужден был признаться себе, что тот его ненавидит. За что? Просто потому, что физический недостаток сделал его злобным? Потому что он слышал, как накануне Франсуа расспрашивал про Зулейку?

Продолжая не без внутренней тревоги разглядывать это молодое лицо, обрамленное волосами старика, Франсуа чуть было не пропустил момента, которого давно уже ждал. К нему приближалась Зулейка. Мелкими шажками она наискосок пересекала шахматную доску. Наконец она подошла и встала в ряду впереди, как раз между белыми всадниками.

Два белых коня и черная королева находились сейчас на трех смежных клетках, образующих треугольник. Стоя между двух фигур противника, Зулейка могла смотреть либо на того, либо на другого, либо ни на одного из них. Но она не колебалась ни секунды: подняла свои изумрудные глаза и взглянула прямо на Франсуа. У Эль-Биеда вырвалось проклятие, а лошадь его нервно приплясывала, не в силах стоять на месте.

Сомнений больше не оставалось. Франсуа, нисколько не сдерживаясь, улыбнулся, причем видеть эту улыбку мог не только злобный альбинос, но и оба гигантских африканца, которые не упускали ничего из того, что происходило на площадке. Франсуа был уверен, что под своим черным покрывалом Зулейка улыбнулась ему тоже.

Повинуясь приказу правителя Хомса, черная королева переместилась вновь. И что это был за ход! Пройдя клетку наискосок направо, она встала прямо под ногами лошади Эль-Биеда. Одним движением она смахнула альбиноса, который в ярости удалился, подняв тучи золы и песка. Она осталась наедине с другим белым всадником.

Теперь Зулейка остановилась справа от Франсуа. Тот, пренебрегая всякой осторожностью, повернулся к ней лицом. Она не решилась сделать то же самое, но быстро кивнула, и этот кивок говорил обо всем яснее ясного. Зулейка стояла неподвижно, однако время от времени все же бросала на него взгляды, и Франсуа наблюдал, как черная статуя испускает изумрудные лучи.

Тем временем произошло некое происшествие, привлекшее внимание Франсуа. Абдул Феда резко окрикнул правителя Хомса, который, поначалу удивившись, набросился с руганью на одну из своих фигур. Причиной этого стал не кто иной, как Жан. В то время как наступила очередь правителя Хомса делать очередной ход, Жан переместился самостоятельно, не дожидаясь распоряжений. Рассерженный правитель велел ему вернуться на место, сделал другой ход — и игра продолжилась.

Белый всадник, к глубокому своему сожалению, вынужден был покинуть черную королеву. После того как он столько времени простоял неподвижно, Абдул Феда решил, наконец, использовать коня. Франсуа один за другим сделал несколько ходов, перемещаясь вперед и назад по шахматной доске и по ходу дела взяв двух пешек. Королева армии противника тоже много ходила. Фигуры покидали доску одна за другой. Было очевидно, что партия подходит к концу.

Франсуа получил новый приказ. Его он не понял — так же, как и предыдущие, — но по голосу Абдула Феды, в котором сквозило неприкрытое торжество, догадался, что удар должен стать решающим. Он ступил на клетку, которую указал ему слуга, неподалеку от Зулейки и правителя Хомса. Увидев, как тот побледнел, Франсуа понял, что предчувствия его не обманули. Тот же слуга показал ему, куда он должен встать теперь: не оставалось никаких сомнений, это была клетка черной королевы! Ему предстоит убрать ее!

Богиня переместилась в два прыжка. Если какое-то время назад Франсуа спрашивал себя, действительно ли Зулейка ему улыбалась, то теперь не оставалось никаких сомнений: оказавшись рядом, он услышал ее смех. Она бросила на него веселый взгляд. В тот же миг правитель Хомса склонил голову, признавая свое поражение. Он сделал знак всем фигурам, еще остававшимся на доске, расходиться. Партия была завершена.

Белому всаднику пришлось расстаться с черной королевой. Два мускулистых сарацина с обнаженными торсами куда-то увели ее и показали Франсуа, чтобы он присоединился к другим фигурам.

Тем временем правитель Хомса поздравлял своего противника с победой. Абдул Феда снимал белое одеяние.

— Знаешь ли ты, что если бы ты тогда сделал тот ход, на который твоя ладья решилась самостоятельно, все могло бы сложиться иначе?

Черная ладья оказалась в тот момент рядом и все слышала: Жан как раз снимал свой шлем.

— Я знаю это.

Абдул Феда с удивлением взглянул на человека с болезненным лицом, который был так не похож на местных и при этом изъяснялся на безупречном арабском языке.

— Кто он?

Правитель Хомса ответил вместо Жана:

— Это христианский священник и, без сомнения, лучший шахматист после вас. Это мой последний подарок вам.

Вечером в ярко освещенном саду дворца состоялось пышное празднество. Франсуа, Жан и другие участники партии, по-прежнему в своих костюмах, подносили блюда гостям. Под жалобные мелодии танцевали полуобнаженные женщины. Абдул Феда сидел между Зулейкой и Матильдой де Боржон и, как и предсказывал Тома Ларше, отдавал явное предпочтение последней.

Когда рабы закончили свою работу, им было разрешено поесть самим. После этого дня, наполненного столькими волнениями, Франсуа ужинал с большим аппетитом.

Ночью поднялся легкий ветерок. Франсуа услышал голос Жана, лежащего рядом:

— Мне холодно!

Да, это опять была она, малярия! Жан затрясся, заскрипел зубами. Его мучительно рвало. На Франсуа все еще оставалась теплая шерстяная накидка, он отдал ее брату, но кожа Жана по-прежнему оставалась ледяной.

Чуть позже их привели вместе с другими в большое сводчатое помещение, в котором Франсуа провел предыдущую ночь. Жан, не теряя здравого рассудка, боролся с недугом. Около часа он молчал, затем вдруг произнес:

— Книга…

Франсуа решил было, что начался очередной приступ бреда, но он ошибался.

— Книга, которая говорит истину, книга, в которой заключена великая тайна. Я говорил тебе о ней в хижине Ланноэ. Ты помнишь?

— Конечно!

— Франсуа, я знаю, что книга здесь. Она ждет меня! Я не могу, не имею права умереть. Я должен жить ради этой книги!

Мертвенно-бледное лицо Жана побагровело, и он запылал от жара. Ему стало нечем дышать. Внезапно одним рывком он поднялся.

— Они приближаются! Торопись!

В порыве отчаяния Франсуа закрыл руками уши, но все равно расслышал:

— Волки сошли с вершины холма. Они уже спускаются!