Гильом Кретьен и его юный подопечный прибыли в Париж задолго до Рождества, в первые дни декабря 1407 года. Благодаря этому им удалось стать свидетелями одного невиданного события.

Двенадцатого числа, ледяным декабрьским утром, Валентина Орлеанская, вдова убитого герцога, прибыла в столицу в поисках правосудия — с требованием наказать убийц своего супруга. Это и было вышеупомянутым невиданным событием, потому что вот уже более двенадцати месяцев она не показывалась в Париже.

Вынужденная удалиться из столицы, потому что народная молва обвиняла герцогиню в том, что именно она навела порчу на короля, Валентина жила в почетном изгнании вместе со своими детьми в окружении многочисленных придворных, в одном из принадлежащих семейству герцога Орлеанского замков, из которых один был прекраснее другого. Она устраивала бесконечные празднества… Разумеется, все это продолжалось только до убийства Людовика. Потом все члены Орлеанского семейства поселились в наводящей страх крепости Блуа…

В тридцатисемилетнем возрасте Валентина оставалась по-прежнему очень красивой, несмотря на то, что постоянно носила траур. Она смотрела прямо перед собой, а ее сжатый рот походил на твердую складку. Рядом с ней, тоже на черной лошади, ехала ее невестка Изабелла — жена старшего сына, Шарля Орлеанского.

Лицо молодой женщины хранило суровое выражение. И вместе с тем Изабелла поистине была очаровательна. Ее изящная фигура и прекрасные белокурые волосы поневоле притягивали взгляды. Но испытания, выпавшие на ее долю, не могли не отразиться на внешности и, разумеется, на характере. Эта еще совсем юная, девятнадцатилетняя женщина выглядела лет на двадцать пять, а на лице ее уже были заметны морщины.

Ей выпала самая необыкновенная судьба, какую только можно себе представить. Еще совсем маленькой, пятилетней девочкой Изабелла стала супругой английского короля Ричарда II, которому в ту пору уже исполнилось двадцать восемь. Она овдовела в десять лет, а в шестнадцать, в результате сложных политических интриг, ее выдали замуж за Шарля Орлеанского, одиннадцатилетнего сына герцога Людовика и Валентины.

Отчаяние Изабеллы было сравнимо лишь со стыдом, который она испытывала. Она была взрослой женщиной, а ей в мужья дали ребенка, она была дочерью короля и бывшей королевой, а ее выдали за сына какого-то герцога! Во время бракосочетания она разразилась рыданиями и с тех пор так и не переставала плакать…

Герцогиня Валентина Орлеанская решила обставить свое появление в столице с трагической торжественностью. За исключением детей, оставленных дома из соображений безопасности, присутствовал весь герцогский двор: тысяча мужчин и женщин, одетых в черное, на черных носилках и в черных каретах, запряженных белыми лошадьми.

Шарль де Вивре сидел в одной из последних карет кортежа. Ему только что исполнилось двенадцать. Это был красивый белокурый мальчик хрупкого сложения, с голубыми, чуть рассеянными глазами.

Его мечтательный характер складывался в мире женщин, где правили женщины, и главенствовала самая блистательная из них — Валентина. Он рос в обособленном мире, оторванном от реального. Здесь нетрудно было перепутать жизнь со сказкой. Именно это и случилось с Шарлем де Вивре, чему способствовали также раннее интеллектуальное развитие и необыкновенно живое воображение.

Однако со смертью герцога такой уютной, такой восхитительной жизни пришел конец. Как всякий крепко спящий и внезапно разбуженный человек, Шарль словно оказался вдруг в другом мире, чужом и незнакомом.

— Что вы думаете о Париже, монсеньор?

Шарль де Вивре провел рассеянным взглядом по толпе, домам и ответил тому, кто сидел рядом с ним и задал этот вопрос:

— Я ничего о нем не думаю, Изидор.

Слугой и товарищем Шарля де Вивре был Изидор Ланфан девятнадцати лет, сын Жанны Ланфан, няни детей герцога Орлеанского; отец его был неизвестен. Герцогиня велела этому молодому человеку опекать ее крестника, и тот старательно исполнял свои обязанности, демонстрируя безупречную преданность.

Ланфан был весьма привлекателен: прекрасно сложен, с каштановыми волосами, смуглолицый, с крепкими руками и ногами. Его сила и выносливость в сочетании с ощущением покоя и надежности, которое от него исходило, производили на всех, кто его видел, самое благоприятное впечатление.

Но этим его достоинства не ограничивались. Поскольку Изидору доводилось посещать самое изысканное общество, он безотчетно перенял его дух и манеры. Никто не мог предположить, что этот юноша вышел из самых низов общества. Он выглядел как настоящий паж или оруженосец из благородного семейства. Изидор выучился читать и писать и, не будучи ученым человеком, в полном смысле этого слова, получил образование не хуже, чем у многих господ.

Медленно и торжественно огромный кортеж, похожий на траурную процессию, продвигался по улицам. За шествием Валентины наблюдал весь Париж. Люди высыпали на улицы, свешивались из окон, смотрели — серьезные, молчаливые. Не было слышно ни единой жалобы, ни одного слова сочувствия. Париж с уважением относился к трауру Орлеанского дома, но близко его это не касалось. Город казался холоден, как и само холодное декабрьское утро.

Кортеж остановился перед дворцом Сент-Поль. Домочадцы герцога Орлеанского остались снаружи. Только Валентина и Изабелла Орлеанская пересекли порог.

В гостиной их ожидала вся французская знать, за исключением герцога Бургундского и его сторонников, которые со дня своего бегства так ни разу и не появились в столице. Король только что вышел из очередного кризиса. Он восседал на троне вместе с Изабо. Валентина бросилась к его ногам.

— Правосудия, государь! Прошу правосудия!

— Поднимитесь, мадам.

Ни малейшего следа волнения не услышали в его голосе, не увидели тепла в его глазах. А ведь это была та, которую когда-то он называл «дорогой сестрой» и даже «любимой сестрой»! Они не виделись более двенадцати лет. Король оставался совершенно равнодушным к прекрасной Валентине. А Изабелла, которая плакала перед ним горькими слезами? Изабелла, его старшая дочь, его любимица…

Сейчас перед Карлом стояли два существа, которых когда-то он любил больше всех; более того — два существа, ставшие жертвами самого страшного, самого чудовищного преступления, какое можно было только себе представить, — а его это совершенно не трогало!

Этому могло быть лишь одно объяснение: Карл VI, не будучи на данный момент безумен в медицинском смысле этого слова, не был и полностью здоров. Хотя сейчас его не сотрясали приступы ярости, оставались другие признаки помутнения рассудка.

Спокойно, равнодушно он произнес:

— Ступайте с миром, мадам, мое правосудие будет скорым и справедливым.

Валентина, и без того удрученная горем, испытала такое отчаяние, что едва не потеряла сознание. Пошатываясь, она покинула зал. Она бы упала, если бы невестка не поддерживала ее.

Луи де Вивре, разумеется, присутствовал при этой сцене. Как он и предполагал, убийство графа Дембриджа легко сошло ему с рук. Ратленд, глава английского посольства, узнав о его исчезновении, не мог не назначить расследования. Но в том смятении, что воцарилось в столице после известных событий, Ратленда едва стали слушать.

Впрочем, учитывая обстоятельства, посольству нечего было делать в Париже. Немного времени спустя оно покинуло город — но уже без Дембриджа. Все решили, что граф стал жертвой уличного нападения.

Вечером Луи попросил аудиенции у герцогини, которая со свитой обосновалась в одном из южных предместий Парижа, неподалеку от церкви Сен-Медар и Дворца Патриарха; когда-то этот дом принадлежал герцогу Орлеанскому. Валентина незамедлительно согласилась принять сира де Вивре. Он собирался попросить ее об одной услуге и объявить о важном решении.

Начал он с просьбы:

— Мадам, может ли мой сын остаться у вас?

Валентина Орлеанская не колебалась ни секунды.

— Разумеется, это же мой крестник. Его будут воспитывать вместе с моими собственными детьми.

— Благодарю вас. Потому что у меня не будет возможности видеться с ним.

— Почему?

— Я намеревался поступить к вам на службу. Но вам нужен воин, чтобы защищать вас и в случае необходимости поразить вашего противника. Шпион вроде меня не сможет быть вам полезен. Вот почему мне надлежит исчезнуть.

Валентина призналась, что не понимает его.

Луи де Вивре объяснил:

— Еще не знаю как, но я исчезну и вновь объявлюсь в стане бургундцев. Я буду терпеливо, шаг за шагом подниматься вверх, я заслужу их доверие, а когда придет время, нанесу решающий удар.

— Это ведь очень опасно для вас.

— Вся моя жизнь проходит в опасности, мадам.

Несколько мгновений Валентина Орлеанская задумчиво смотрела на него и только затем, справившись с волнением, смогла продолжить беседу:

— Вы так убеждены, что герцог Бургундский не понесет никакого наказания? Что король не свершит правосудия?

— Не питайте особых надежд, мадам.

— Но почему? Что случилось? Кто-то настроил против меня его величество?

— Вовсе нет. Его никто не может настроить. Король не в своем уме, вот и все.

Разговор был окончен. Луи спросил у герцогини, где он мог бы увидеться с сыном. Ему объяснили, и он ушел.

Оказавшись рядом с Шарлем, Луи де Вивре испытал ни с чем не сравнимое волнение. Надолго покидая сына, он не мог себе простить, что так плохо знает собственного ребенка, что так мало сумел дать ему. Политика, долг, различного рода обязательства требовали его неотлучного присутствия в Париже. Лишь на Пасху и на Рождество, когда между Орлеанским и Бургундским домами устанавливалось негласное перемирие, Луи мог ненадолго появиться при дворе Валентины. Шарля он находил смышленым, ласковым, добрым, но невероятно скрытным. Что таилось в его душе? Об этом отец ничего не знал.

К тому же Луи дрожал от мысли о том, что он должен будет рассказать сыну. Он вынужден будет подвергнуть ребенка самому страшному из испытаний: поведать ему правду о том, как умерла его мать. Сможет ли двенадцатилетний мальчик выдержать такой страшный удар? Но в любом случае выбора у него не было. Луи поклялся себе, что Шарль узнает все, и не мог больше откладывать исполнение этой клятвы. Ведь, как он признался Валентине, вскоре он должен будет исчезнуть.

Луи де Вивре нашел своего сына в комнате, примыкающей к часовне. Шарль что-то с интересом читал и поднял голову лишь тогда, когда отец оказался совсем близко.

— Вы?..

Голос был радостным. Приход отца, которого ему приходилось видеть так редко, был настоящим праздником. Луи ведь и появлялся только в дни больших праздников, с руками, полными подарков, всегда со смущенным видом: на Пасху он обещал, что приедет до Рождества, на Рождество — что приедет еще раньше Пасхи, но никогда не сдерживал своих обещаний.

Изидор Ланфан стоял в углу комнаты так тихо и скромно, что Луи его даже не заметил. Шарль, радостный, сияющий, несмотря на траурный день, воскликнул:

— Я ждал, что вы придете! Раньше это вы всегда приезжали ко мне, а нынче все наоборот!

Но сумрачный вид отца погасил его радость.

— Шарль, я собираюсь рассказать тебе о смерти матери.

Мальчик оцепенел.

— Я об этом уже знаю.

— Нет, я лгал тебе…

И в самом деле, отец и все окружение мальчика скрывали от него правду. В первые годы ему говорили, что мать его осталась в Англии, она тяжело больна, но, как только поправится, сразу же к нему приедет. Когда Шарлю исполнилось десять лет, стало невозможным и дальше заставлять его верить в эту выдумку. Он все больше задавал вопросов, отмахиваться от его подозрений было более невозможно.

И тогда Луи решился сказать ему, что матери больше нет, но всю правду все-таки скрыл. Он описал мальчику большое сражение, в котором она героически погибла. Шарлю оказалось этого достаточно: мать в военных доспехах, пронзенная стрелой в самое сердце… Душа ее улетела прямо в рай, где ангелы приняли ее…

Дрожащим голосом мальчик спросил:

— Разве она не погибла в сражении?

— Никакого сражения не было. Наш заговор потерпел неудачу из-за предательства, мне удалось бежать, но она оставалась ждать меня в своем замке Дембридж. Вместо меня туда приехал один из наших врагов.

Теперь Шарль де Вивре дрожал с головы до ног.

— Он нашел ее одну в зале. Он вынул меч. Он хотел совершить над ней чудовищную вещь, но она взяла со стола нож и сама заколола себя прямо в грудь. Она умерла чистой, ты слышишь? Чистой!

По лицу ребенка потекли слезы, нежные черты исказились от боли. Но Луи должен был продолжить свой страшный рассказ.

— На стене зала висели охотничьи трофеи. Гнусный негодяй отрубил голову у чучела лани, затем у твоей матери. Он поменял их местами: ее голову повесил на стену, а голову животного приставил к ее плечам. Голова твоей матери так и висела, как дичь, между головой оленя и головой медведя, вся окровавленная, с открытым ртом и распахнутыми глазами. Но это еще не все. Убийца велел всем жителям деревни, вплоть до последнего крестьянина, явиться в замок и пройти мимо ее головы. Это продолжалось много дней. И только потом он положил голову в сумку и отнес английскому королю. За это он получил титул графа Дембриджа.

Шарль страшно закричал. Он набросился на отца и принялся бить его кулаками в грудь.

— Вы обманули меня! Вы меня предали!

Луи крепко держал его своей единственной рукой.

— Так нужно было. Ты ведь был очень маленький. Но знай, что граф Дембридж заплатил за свое преступление. Я убил его собственными руками, здесь, в Париже. А ты, когда станешь рыцарем, сможешь продолжить битву!

Изидор Ланфан вышел из угла.

— Я опасаюсь большого несчастья, монсеньор.

Луи де Вивре вздрогнул. Во-первых, для него стало неожиданностью присутствие незнакомого человека, а во-вторых, его удивили эти слова.

— Что ты имеешь в виду?

— Боюсь, что у Шарля плохое зрение. Я уже заметил, что, когда я приближаюсь, он меня не сразу замечает. Недавно я спросил у него, что он думает о Париже, а он ответил: «Ничего». Думаю, что он его просто не увидел.

Луи тут же взял сына за руку и подвел к окну. Шел снег. Поле было белым и пустынным, только вдали брела какая-то нищенка с вязанкой хвороста на спине. Луи показал ее сыну.

— Ты видишь женщину?

— Нет, там только туман…

Потрясенный, Луи де Вивре отошел от окна. Кривой! Его сын кривой! Так называли не только тех, кто потерял один глаз, но и тех, у кого были проблемы со зрением, которые мешали видеть вдаль. Слова «близорукость» в ту пору еще не существовало. Для какого-нибудь чиновника или крестьянина это не так важно, но для будущего рыцаря такой недуг был не менее страшен, чем потеря руки.

Шарль закричал, как раненый зверь:

— Зачем ты сказал мне об этом? Зачем ты рассказал мне все, если я больше ничего не могу?

Луи промолчал. Ему просто нечего было ответить. Если бы он знал о недуге мальчика, он не стал бы говорить, но ведь он не знал. Двойной удар! Отныне Шарль ранен в самое сердце… А если Франсуа де Вивре сумеет осуществить свои искания, у него не будет наследника, чтобы передать ему свою власть.

Отец и сын долго молчали. Первым заговорил Изидор Ланфан:

— И все же можно кое-что сделать.

Шарль резко прервал его:

— Что я могу, без глаз?

— Быть здесь.

Изидор повернулся к Луи де Вивре.

— Всегда найдется место, где должен находиться человек, достойный называться человеком, даже если он не в состоянии действовать, даже если он должен умереть. Франция на пороге больших событий, и нам найдется в них место. С вашего позволения, монсеньор, я буду проводником вашему сыну, я стану его глазами.

Пораженный и восхищенный, Луи смотрел на этого неприметного человека, который несколькими словами выразил все, что нужно. С завидным хладнокровием и благоразумием он сумел быстро и точно оценить ситуацию.

— Я принимаю твое предложение и благодарю тебя. Шарль, отныне прошу тебя при любых обстоятельствах повиноваться своему товарищу.

— Да, отец, обещаю…— И отчаянно всхлипнул: — Слепо повиноваться!

Не в силах сдержать рыдания, мальчик бросился вон из комнаты.

Луи де Вивре не пытался удержать его. Шок от неожиданного и страшного открытия прошел, он вновь обрел свое хладнокровие и мог подумать о будущем. Спокойно, почти холодно Луи обратился к слуге, проявившему чувства, сходные с его собственными:

— Учитывая недуг Шарля, я боюсь, как бы он не умер совсем молодым. Позаботься о том, чтобы он женился как можно раньше. Род Вивре не должен пресечься.

— Да, монсеньор.

— Когда ты решишь, что время пришло, ты отведешь Шарля к моему отцу, в Куссон. Ты объяснишь ему, как, с твоей помощью, мальчик сможет занять достойное место в рядах нашего потомства.

— А вы, монсеньор?

— Что касается меня, я и сам не знаю, где мне доведется оказаться к тому времени…

Луи и Шарль встретились вновь на Рождество 1407 года, на обеде во дворце Сент-Поль, но им почти не удалось поговорить друг с другом. 1 января король отправил герцогине Орлеанской новогодние подарки: для нее — красное, вышитое золотом платье, для детей — игрушки. Бросая их в огонь, она не могла сдержать слез негодования и отчаяния: праздничное платье, в то время как она в глубоком трауре! Игрушки, какие посылают сиротам! Именно тогда она окончательно поняла, что все пропало и надеяться больше не на что.

Уязвленная в самое сердце, Валентина решила тотчас же вернуться в Блуа. Она отдала приказание своим людям собраться как можно быстрее, и менее чем через час вереница экипажей уже покидала столицу.

***

Через пять дней кортеж прибыл в Блуа. Когда свита миновала высокие толстые стены замка и герцогиня стала спускаться с носилок на землю, ее вдруг внезапно охватило головокружение и она потеряла сознание. Ее пришлось на руках отнести в спальню и срочно вызывать Жана Лельевра, доктора медицины, ее личного врача.

Вытянувшись на постели, Валентина тяжело дышала, лицо ее было бледным, почти землистого цвета. Казалось, она внезапно постарела сразу на несколько лет. Все ее дети в молчании собрались вокруг кровати: старший, тринадцатилетний Шарль, и его жена Изабелла девятнадцати лет; второй сын — Филипп, третий сын — Жан и еще один маленький Жан, незаконнорожденный, которого Людовик прижил от одной придворной дамы весьма знатного рода.

Мэтр Лельевр, приподняв ее голову, дал выпить какой-то микстуры.

— Вам лучше, мадам?

Валентина Орлеанская обессилено покачала головой и едва слышно произнесла:

— Мне больше никак, мне уже ничто…

Из этой невнятной фразы она сделала себе девиз. Отныне она отказалась от борьбы раз и навсегда. Она больше не выходила из спальни и почти не вставала с постели. Она заказала много черной драпировки, чтобы закрыть великолепные ковры, украшавшие комнату, и велела вышить на ней серебряными буквами: «Мне больше никак, мне уже ничто».

В замке Блуа царила мертвая тишина. Люди едва осмеливались передвигаться. Единственным звуком был звон мечей — это упорно и настойчиво упражнялся Шарль Орлеанский под руководством гувернера. Время от времени тишину прерывал громыхающий по камням обоз: в ожидании осады в замок завозили провиант.

Ввиду своей болезни, которая к тому же развивалась невероятно быстро, Шарль де Вивре был избавлен от всяких военных занятий. Но каждое утро Изидор Ланфан заставлял его до изнеможения обучаться верховой езде. Это было ему необходимо, чтобы в нужный момент оказаться в рядах людей Орлеанского дома — так он видел свой долг.

Первое время Шарль просто учился держаться в седле, затем, когда у него это стало получаться неплохо, начал сопровождать Изидора в долгих прогулках верхом. Мальчик, разумеется, не правил сам, просто позволял своей лошади следовать за лошадью товарища. Все испытания он переносил мужественной терпеливо, выказывая безусловную склонность к тому, что должен уметь рыцарь.

Вечерами Шарль де Вивре был свободен и свободу свою использовал весьма своеобразно. Пережив двойное потрясение — правду о мученической кончине матери и известие о собственной надвигающейся слепоте, — он, словно пытаясь укрыться от действительности, ушел в поэзию. Зловещий замок Блуа, погруженный в траур, где единственным звуком был лязг мечей, увидел рождение поэта.

Изидор Ланфан испытывал искреннее и глубокое почтение к новой страсти своего хозяина, в которой увидел потребность юной личности утвердиться и выразить себя. Ланфан не докучал Шарлю. Никогда он не просил прочесть что-либо, никогда не осмеливался задать вопрос, который вертелся у него на языке:

— Что дает вам поэзия?

Впрочем, вопрос этот все-таки был задан Шарлю де Вивре. И не кем-нибудь, а самой дочерью короля Франции, Изабеллой Орлеанской.

Изабелла тоже не покидала своей комнаты, предаваясь печали и упорно не желая видеть своего мужа-ребенка, несмотря на робкие попытки с его стороны. Она проводила дни в обществе своей компаньонки, Анны де Невиль.

Анна де Невиль была чуть старше Изабеллы — ей уже исполнилось двадцать. Внешне она являлась полной противоположностью своей госпожи. Если Изабелла была светловолосой и хрупкой, то яркая брюнетка Анна имела весьма пышные формы.

Ее появление при дворе герцога Орлеанского было настолько удивительным, что напоминало сказку. После ареста Ричарда II Английского Изабелла оказалась заперта в Вестминстерском замке, где ей было выделено для жизни крошечное пространство: спальня для нее самой, небольшая часовенка и, по другую сторону, комната исповедника. У дверей стояли вооруженные солдаты. Королева Англии была в ту пору еще совсем ребенком и, не в силах вынести всех ужасов своего положения, так плакала и кричала, что, в конце концов, решено было привести для нее подружку. Проявляя изощренную жестокость, в подружки свергнутой королеве выбрали простолюдинку, самую последнюю из служанок Вестминстера, безродную сироту Энн Нэвил, не говорившую, разумеется, ни слова по-французски.

Но злобные шутники просчитались. Явное издевательство возымело обратный эффект. Энн Нэвил оказалась девочкой живой, умненькой и веселой. Она увлеченно играла с маленькой королевой и очень быстро выучила ее язык. Когда Изабеллу освободили, ей было позволено взять подружку с собой.

Впоследствии ей изменили имя на французский манер, и она стала Анной де Невиль. Женив своего сына на Изабелле, Людовик Орлеанский решил сделать бедной девушке подарок. Чтобы оправдать ее новое имя, он пожаловал ей угодья вокруг Невиль-де-Буа, в Орлеанском лесу. Так жалкая служанка из Вестминстера выбилась хотя и не в слишком высокородное, но все же настоящее дворянство.

Не зная, куда деваться от скуки, Изабелла Орлеанская, в конце концов, заинтересовалась существованием Шарля де Вивре, жизнь которого была в чем-то похожа на ее собственную. К тому же он слагал стихи. Изабелла попросила его прийти.

Это было ясным майским утром 1408 года. Шарль предстал перед ней, поразив девушку своим странным близоруким взглядом. Казалось, он смотрел на нее не видя. То, что он не мог различать силуэты людей и предметов, придавало ему невольную дерзость: он существовал в собственном мире, где все было таким смутным и расплывчатым.

К тому же Шарль, несомненно, не был лишен своеобразного обаяния. Этот изящный светловолосый мальчик, резко повзрослевший после перенесенных испытаний, постепенно становился мужчиной, которому суждено остаться — и это ясно ощущалось — вечным ребенком. Он и сам не осознавал, что уже обладал индивидуальностью, которая не оставляла женщин равнодушными.

Шарль склонился перед Изабеллой Орлеанской, не увидев Анны де Невиль, молча стоявшей в углу комнаты.

Юная принцесса немедля задала вопрос:

— Почему вы занимаетесь поэзией?

— Я завораживаю себя, мадам.

Изабелла попросила его объяснить.

— Поэты завораживают свою боль. Их заставляет петь тоска.

Изабелла задумалась.

— Тоска… Меня она тоже не покидает. Хотя еще до смерти герцога они перепробовали решительно все, чтобы ее прогнать: комедиантов, акробатов, шутов, разных животных.

— Это чрезвычайно грубые методы. Есть лишь один способ бороться с тоской: надо ее взращивать. Я — садовник тоски.

Молодая женщина приблизилась к нему. На него было очень приятно смотреть: правильные черты лица, светлые шелковистые волосы и голубые глаза. Странное сочетание детскости и серьезности не могло не волновать.

— Так сколько же вам лет?

— На День святого Карла исполнилось двенадцать.

— Отчего же вы так серьезны?

— Так распорядилась жизнь. Простите, мадам, но что происходило с вами в моем возрасте?

— В двенадцать лет? Я только что вернулась во Францию, потеряв мужа. Да, вы правы: я была так же серьезна, как и вы.

Изабелла приблизилась к окну и принялась перечислять свои горести.

— Я дочь короля, но мой отец безумен! Я была королевой Англии, но больше не являюсь ею! Я всего лишь герцогиня, а мой муж — ребенок!

— В таком случае уподобляйтесь мне: взращивайте свою тоску.

Изабелла вновь повернулась к Шарлю. Она начинала чувствовать непреодолимое влечение к этому мальчику, который вел себя так странно.

— На что она похожа?

— На розу. Самую слабую, хрупкую розу. Достаточно одной улыбки, чтобы она завяла.

— А где она растет?

— В траве кладбищ и полей сражений.

После недолгого молчания Изабелла Орлеанская попросила:

— Прочтите мне какое-нибудь свое стихотворение.

Шарль де Вивре повиновался. Он прочел балладу, которая так и называлась: «Садовник тоски». Это были правильные классические стихи, но за их сдержанностью и простотой ощущалась безмерная печаль — слишком необъятная, чтобы ее можно было выразить словами.

Молодая женщина была потрясена. Она взволнованно произнесла:

— Приходите ко мне еще.

И Шарль стал приходить довольно часто и читал дочери короля стихи, исполненные холодного отчаяния. У него имелась еще одна слушательница, о которой он до поры до времени и не подозревал: из угла комнаты за ним наблюдала восхищенная Анна де Невиль.

Прошло несколько месяцев. 23 ноября 1407 года, День святого Клемента, стал поистине черным днем, когда исполнились все самые мрачные ожидания. Впервые после возвращения из столицы Валентина покинула свою комнату и отправилась в часовню. Она поразила всех белой, почти прозрачной кожей. Теперь стало очевидно, что герцогиня отмечена печатью не болезни, но самой смерти.

Там, в часовне, в присутствии придворных, одетых в черное, она прослушала подряд двенадцать месс за упокой души своего мужа, затем вернулась к себе и снова легла в постель.

Темнело. Близился час убийства Людовика, и Валентина больше не могла выносить одиночества. Она громко закричала, призывая к себе людей. Тотчас прибежали дети и многие придворные. Никто не мог сдержать слез. Время от времени она дрожащей рукой показывала куда-то в темноту, словно оттуда, из зловещего мрака, мог появиться убийца.

Шарль де Вивре, стоявший в глубине комнаты рядом с Изидором, не мог видеть этой сцены. Впервые он возблагодарил небеса за то, что они лишили его зрения.

***

Пять дней спустя, почти в годовщину своего преступления — и это, без сомнения, был хорошо просчитанный вызов, — в Париж возвратился Иоанн Бесстрашный.

Его дерзость нисколько не смутила парижан. Напротив, они высыпали на улицы приветствовать его. В этот прекрасный день, 28 ноября 1408 года, погода была великолепна, словно даже она встала на сторону бургундцев. Со всех сторон раздавались крики «С Рождеством!».

Чувствуя себя легко и непринужденно, Иоанн Бесстрашный сердечно отвечал на приветствия и, сопровождаемый радостными криками, добрался до дворца Сент-Поль, чтобы засвидетельствовать свое почтение королю. Карл, находясь во власти очередного кризиса, принять его не смог. Впрочем, герцог не настаивал и спокойно отправился в свой особняк Артуа.

Его приезд имел многочисленные последствия. Прежде всего, в самом Париже, где появление герцога Иоанна заставило действовать двух людей, ранее остававшихся в тени. Оба — правда, по разным причинам — ожидали его прибытия с большим нетерпением.

***

Среди вооруженных слуг, облаченных в ливрею герцога Бургундского, довольно видное место занимал Рауле д'Актонвиль, командовавший в свое время убийцами Людовика Орлеанского. Цвета Бургундского дома делали его неприкасаемым.

Бородатому верзиле с лицом развратника не слишком шло это легкомысленное имя — Рауле. Кроме того, у него были огромные руки — настоящие руки убийцы и громилы.

Он собирался уже было войти в особняк Артуа, когда некто остановил его. Это был мальчишка лет тринадцати с белокурыми вьющимися волосами и голубыми глазами. Он решительно обратился к нему:

— Я хочу войти вместе с вами! Я хочу примкнуть к партии бургундцев!

Рауле д'Актонвиль хотел было отогнать назойливого типа, но, когда он рассмотрел его поближе, толстые губы сами собой сложились в глумливую улыбку. Бургундец явно был любителем такого рода мальчиков. Рауле произнес, стараясь, чтобы голос его звучал по возможности любезно:

— Какой ты хорошенький, ну прямо красавчик! Нам не нужны здесь мальчики из церковного хора.

Мальчишка был оскорблен до глубины души:

— Это я — мальчик из церковного хора? Люди, у которых я живу, — он указал рукой на богатый дом, стоявший совсем неподалеку, на улице Золотого Льва, — они фанатичные сторонники орлеанцев. Если я убью их, вы по-прежнему будете считать меня мальчиком из церковного хора или примете к себе?

Рауле д'Актонвиль взглянул на него с нескрываемым изумлением.

— Как тебя зовут?

— Адам Безотцовщина.

— Ничего себе имечко!

— Какое уж есть… Вы мне не ответили: если я убью их, вы согласитесь взять меня к себе?

Убийца герцога некоторое время озадаченно молчал, а затем все-таки ответил:

— Люди герцога Орлеанского не заслуживают пощады. Действуй, а там посмотрим.

Лицо ребенка осветилось зловещей улыбкой.

— Они умрут еще до наступления утра!

И, развернувшись, побежал по направлению к дому, на который только что указал. Рауле д'Актонвиль недоуменно смотрел ему вслед.

Давно уже Адам Безотцовщина ждал этого момента…

Сразу по приезде в Париж Гильом Кретьен поселил мальчика у себя дома, неподалеку от особняка Артуа. У них с женой Мари имелась единственная дочь Ева, ровесница Адама, очаровательная белокурая девочка с нежным лицом.

Адам Безотцовщина с первого же дня люто возненавидел этот приветливый мирный дом. Само имя его приемного отца, которое означало «христианин», вызывало у него отвращение. Но ужаснее всего было то, что семья оправдывала это имя. Сам Гильом и все его домашние были людьми очень набожными. Они все вместе читали молитвы: утром по пробуждении, перед каждой трапезой и вечером, перед тем как лечь спать…

Однако мальчик обладал несомненным даром комедианта. Всегда послушный, разумный, он вел себя как ангелочек, и вскоре эти славные люди души не чаяли в этом ребенке.

В октябре 1407 года Ева покинула семейный очаг, чтобы отправиться в монастырь Биллет на улице Жасмен.

Адама удивил столь поспешный отъезд, но вскоре, когда однажды вечером он подслушал разговор родителей, ему стали известны причины такого решения.

Родив Еву, Мари узнала, что больше не сможет иметь детей. А ведь им нужен был сын, чтобы впоследствии он смог унаследовать весьма прибыльное дело торговли сукном. И Адам занял место этого сына. Впрочем, разве само его имя не было знаком, ниспосланным Господом? Адам женится на Еве, когда ему исполнится восемнадцать лет, и в один прекрасный день унаследует все их имущество. Поэтому не подобает, чтобы будущие супруги воспитывались под одной крышей, как брат и сестра. Вот почему Еве пришлось покинуть отчий дом.

Узнав о намерениях Кретьена, сын Маго не почувствовал никакой радости. Совсем наоборот. Самая мысль о том, что из него собираются сделать зажиточного торговца сукном, уважаемого человека, лишь усилила его ненависть к приемным родителям.

Но самым ужасным оказалось то, что некоторое время спустя рассказал ему Гильом Кретьен.

Гильом Кретьен был, прежде всего, человеком методичным и аккуратным. Он являл себя таковым во всем: в работе, в повседневной жизни и даже в политических пристрастиях. Само собой разумеется, он захотел передать свои взгляды тому, кто однажды станет его наследником. Неоднократно за столом он вел такого рода беседы:

— Во Франции существуют две партии. Партия Орлеанского дома — это партия порядка, ибо она защищает короля и страну против английской опасности. Партия бургундцев — партия хаоса, ибо ее сторонники заботятся лишь о своем собственном состоянии. После чудовищного убийства герцога Орлеанского ожидать можно всего. Если бургундцы окрепнут, Франция взорвется изнутри, а Англии только и останется, что подбирать осколки. Ты понимаешь, Адам?

Каждый раз Адам отзывался тоном послушного и разумного мальчика:

— Да, мессир!

И он не лгал, когда говорил так. О да, он все прекрасно понимал! Всей своей душой он желал, чтобы Франция погибла, как погибла его несчастная мать, чтобы она сгнила изнутри и распалась на куски! Это и будет его месть, его миссия. Он никогда не забывал последних слов Маго: «Истинное Зло — это хаос. Надо, чтобы ты потряс их мир, поменял местами, перемешал рай и ад».

Несмотря на всю его решимость выполнить завет матери, окажись Адам предоставлен самому себе, ему понадобилось бы какое-то время, чтобы отыскать возможность действовать. А теперь этот болван Гильом рассказал ему все сам, даже не дожидаясь расспросов с его стороны. Итак, бургундцы действуют на стороне хаоса! Стало быть, путь найден. Адам как можно быстрее должен вступить в ряды бургундцев.

И лучше всего начать с сильного удара: уничтожить этого несносного проповедника вместе со всем его слащавым семейством. А для этого у Адама Безотцовщины имелось смертельное оружие: покидая Шатонёф, он прихватил несколько пригоршней отравленной спорыньей ржи.

Расставшись с Рауле д'Актонвилем, Адам подобно смерчу ринулся в дом Гильома Кретьена. Он отыскал ядовитую рожь, которую заранее размолол в порошок и припрятал под кроватью, побежал на кухню и, пользуясь тем, что кухарка на какое-то время отвернулась, высыпал яд в кастрюлю с супом.

Когда пришло время садиться за стол, Адам пожаловался на внезапную головную боль и попросил позволения удалиться. Встревоженный вид Гильома, его сочувственные вопросы только усилили ненависть мальчика. О, как он радовался, думая о том, что вскоре станет свидетелем смерти Кретьена!

Оказавшись у себя в комнате, он бросился к постели, опустился на колени и с жаром стал произносить слова молитвы, которую втайне повторял каждый вечер перед тем, как лечь спать:

— Да изменит солнце свой извечный ход! Да последует за осенью лето, а за весной — зима…

Ближе к полуночи окрестности огласились страшными криками. Адам выскочил из спальни, столкнулся на лестнице с Гильомом Кретьеном, который весь почернел и с ужасом смотрел на свои отваливающиеся пальцы, бросился к входной двери и выбежал вон.

На шум стали сбегаться соседи. Все семейство Гильома и их слуги уже были на улице. Адам спрятался под портиком особняка Артуа и наблюдал за их жуткой агонией издалека. Это зрелище было ему знакомо. Он жалел лишь об одном: Еве удалось избежать страшного конца. Но теперь она осталась сиротой, а это тоже страшная судьба.

Из особняка Артуа начали выходить люди, и среди них — Рауле д'Актонвиль. Им было охота посмотреть, что такое происходит. Жертвы отравления спорыньей уже не шевелились. Они скорчились на земле, сгнившие изнутри. Рауле вернулся назад и только тогда увидел Адама. Мальчишка улыбался:

— Я же вам сказал: «До наступления утра!»

Во взгляде Актонвиля читались изумление, и даже ужас, которых он не мог скрыть. Придя в себя, он взял мальчика за руку.

— Пойдем…

Рауле вошел с Адамом в особняк Артуа и провел его в свою спальню. Адам ни секунды не колебался: он быстро разделся и скользнул под одеяло. Рауле д'Актонвиль в очередной раз не смог сдержать изумления, но, в конце концов, сделал то же самое и задул свечу.

На следующий день убийца отправился ходатайствовать перед Иоанном Бесстрашным о том, чтобы молодой человек был зачислен в пажи. Герцог согласился. Несколькими часами спустя Адам Безотцовщина уже прогуливался по улицам Парижа, одетый в ливрею Бургундского дома.

***

Другим человеком, с нетерпением ждавшим прибытия Иоанна Бесстрашного в Париж, был не кто иной, как Луи де Вивре.

Сообщив Валентине о своем намерении вновь ступить на шпионскую стезю и прокрасться в ряды бургундцев, он не переставал думать о том, как это осуществить. Имелось два необходимых условия. Прежде всего, действовать было необходимо в Париже, и только в Париже, потому что именно здесь находились король и его двор и именно от парижан зависело, как будут разворачиваться события. Затем следовало полностью преобразиться, чтобы не быть узнанным.

Довольно скоро Луи понял, что его преображение не должно стать только физическим. Главной отличительной чертой сира де Вивре было отсутствие правой руки. Но совершенно недостаточно было просто заменить ее искусственной, даже прекрасно выполненной. Точно было недостаточно перекрасить волосы, отрастить бороду, приделать искусственный горб или что-нибудь в этом роде. Даже со всем этим его могли бы узнать.

Чтобы достичь успеха, ему нужно было добиться преображения иного рода. Измениться до неузнаваемости должна была сама его личность. Именно тогда он задал себе совсем простой на первый взгляд вопрос: кто же он такой?

Луи попытался посмотреть на себя со стороны. Самой характерной его чертой была немногословность. Разве не получил он прозвища Луи Молчаливый? Еще он все время грустил: после смерти Маргариты он не снимал траура. Он был скуп в движениях, всегда спокойный и уравновешенный. Наконец, свой ум он считал методичным и глубоким.

И вот так, постепенно, начал вырисовываться некий персонаж, рожденный по принципу контраста, его антидвойник, в которого ему предстояло вдохнуть жизнь. Этот тип должен был болтать без умолку, постоянно хохотать, кстати и некстати, одеваться ярко и даже кричаще, бурно жестикулировать и вести себя так возбужденно, что у собеседника должно было зародиться сомнение в его нормальности… Какое-то время Луи пытался поразмышлять, на кого похож нарисованный им портрет, и, наконец, понял: на комедианта, ярмарочного фигляра.

Ну да, конечно, десятки этаких шутов кривлялись на ярмарках в парижских балаганах! И Луи предстояло стать одним из них. Кто узнает Луи де Вивре в этом загримированном человеке, одетом в яркое платье с блестками и перьями, кривляющемся и юродствующем? Того самого Луи де Вивре, незаметную тень дворца Сент-Поль, безутешного вдовца, избегающего празднеств и светских увеселений, тайного советника герцога Орлеанского?

Перья!.. Молниеносная вспышка пронзила его сознание. Он исполнит пророчество отца, подчинится уготованной ему судьбе, станет белой птицей ценой лжи! Этот лжебургундец, этот фальшивый проповедник взглядов противника примет обличье птицы. Ведь в Париже Луи был довольно известен, и было важно, чтобы никто не смог увидеть его лица. Теперь он постоянно будет носить маску птицы с острым клювом. А две когтистые лапы отныне скроют отсутствие правой руки…

Среди тайных агентов у Луи имелся один ярмарочный шут, некий Тассен. Лет тридцати, внешне ничем не примечательный, этот Тассен был талантливым артистом и умелым музыкантом. Кроме того, он являлся ревностным сторонником герцога Орлеанского и действовал скорее из убеждений, чем из любви к деньгам.

Именно это последнее обстоятельство и заставило Луи открыться ему. Сир де Вивре пришел на одно из представлений Тассена и сумел, не привлекая ничьего внимания, подойти к шуту. Луи спросил его, готов ли он все бросить, чтобы последовать за ним. Тассен без колебаний согласился, и 9 января 1408 года, через неделю после отъезда из столицы Валентины, Луи во всеуслышание объявил во дворце Сент-Поль о своем намерении присоединиться к ней в Блуа.

К месту назначения он прибыл незадолго до полуночи. Ехать и в самом деле было недалеко — в Пантене, что находился в нескольких лье к северо-востоку от Парижа. Они встретились в условленном месте, в уединенном домике, стоявшем чуть поодаль от деревни.

В последующие дни Тассен намеревался дать Луи несколько уроков своего ремесла, но довольно быстро понял, что в этом нет нужды: сир де Вивре оказался прирожденным актером. Впрочем, разве на протяжении всей своей предыдущей жизни он не играл роль?

Луи поручил Тассену набрать труппу. Тот пустился в путь и ближе к лету вернулся с тремя актерами: двумя женщинами и мужчиной. Первой, Амели, не было и двадцати, она была белокурой, хрупкой и хорошенькой. Вторая, Мишалетта, оказалась пышной брюнеткой лет тридцати. Луи требовал для одной из актрис определенного типа внешности, что было необходимо для предназначенной ей роли, и таковой как раз и стала Мишалетта. Третий комедиант, мужчина по имени Николе, был толстым краснолицым парнем, сильным, как бык.

Луи принял их, спрятав лицо под капюшоном, а руки — под плотными повязками. Ему пришлось объяснить, что некая болезнь оставила страшные следы на его коже, и он не хочет, чтобы их видели. Трое комедиантов проявили некоторое беспокойство, но когда их заверили, что им предстоит действовать по поручению герцога Бургундского и получить за это много золота, всякая настороженность исчезла. В ожидании приезда Иоанна Бесстрашного в Париж все дружно принялись репетировать только что написанную Луи пьесу…

Получив известие о его прибытии в столицу 28 ноября, Луи, Тассен, Амели, Мишалетта и Николе спешить не стали. Они дождались следующего воскресенья, 2 декабря, и только тогда отправились в Париж и расположились на паперти собора Парижской Богоматери. Луи было неизвестно, чем именно занимается герцог, но одно не вызывало сомнений: в воскресенье он будет присутствовать на мессе в соборе.

***

Труппа едва отыскала место для своего балагана. Паперть здесь была не больше двора, совсем не такой, как в других городах. Собор был окружен со всех сторон: справа стоял неприступной стеной огромный приют Отель-Дье с темными стенами и узкими окнами, с других сторон возвышались разнообразные строения, как религиозные, так и светские. Имелась даже небольшая церквушка, Сен-Жан-ле-Рон, — пристроенная с левой стороны собора, она образовала странноватый нарост.

Кроме того, здесь постоянно толпился народ. Паперть была законной вотчиной продавцов птиц. Здесь можно было купить цапель, журавлей, лебедей, павлинов… Вертелись там и торговцы всякими снадобьями и пряностями, которые предлагали чемерицу, гуммитрагант, гвоздику, корицу и укроп в коробочках, что висели у них на шее. Артистам пришлось изрядно поработать локтями, чтобы отвоевать себе пространство.

Около одиннадцати часов утра появился Иоанн Бесстрашный в сопровождении свиты, в которую входили университетские профессора, оруженосцы и пажи в ливреях. Зазвучал торжественный хор похвал и приветствий. Луи со своими комедиантами появились попозже. Представление должно было состояться по окончании мессы.

Некоторое время спустя герцог со своей свитой вышел из собора Парижской Богоматери. В толпе раздались удивленные возгласы, потому что артисты уже поднялись на подмостки и картина, которую они явили взорам, не могла не вызвать изумления.

Комедиантов было пятеро. Впереди стоял человек с головой птицы, с птичьими лапами вместо рук, весьма пышно разодетый: на нем был белоснежный широкий плащ с вышитыми золотом цветками крапивы и изображениями дикобразов. Длинные рукава в перьях развевались, как крылья.

За ним находилась «волчица» — в маске и с волчьими лапами, с короной на голове. Это была Мишалетта. Ее обличье тоже не могло не привлечь внимания: темно-синее, до предела декольтированное платье открывало пышную грудь до самых сосков. В толпе раздался дружный хохот: все признали карикатуру на Изабо Баварскую.

Николе и Амели, одетые в жалкие лохмотья, дырявые, кое-как заштопанные, скорчились в другом углу помоста. Чуть дальше сидел укутанный в львиную шкуру Тассен. На коленях он держал виолу.

При виде этой группы все, включая самого Иоанна Бесстрашного и его свиту, застыли на месте. Герцог восседал на лошади, следовательно, находился вровень с артистами на помосте. Его хитрая лисья мордочка напряглась. Тассен принялся играть на виоле кароль, и птица с волчицей начали танцевать.

В публике не прекращался смех: ряженые танцоры кружились по помосту, держась за лапы и потешно задирая ноги. Теперь птица очень смешно обнимала свою партнершу, приблизив клюв к ее морде и пытаясь пощекотать ей грудь, в то время как волчица хихикала от удовольствия, время от времени взывая:

— Людовик! Людовик!

Человек в обличье белой птицы заметил, наконец, двух скорчившихся бедняков. Он подал знак музыканту, и мелодия стихла. Покинув свою партнершу, он приблизился к мужчине и женщине и угрожающим тоном потребовал:

— Налоги! Заплатите мне налоги!

Женщина и мужчина бросились перед ним на колени, простирая руки.

— Помилуйте, монсеньор! У нас ничего нет. Мы так бедны!

Тогда птица вынула из-под плаща суковатую палку и принялась безжалостно колотить их, приговаривая:

— Налоги! Мои налоги!

В конце концов, Николе протянул ему несколько мелких монеток, спрашивая дрожащим от слез голосом:

— Но почему такие большие налоги, монсеньор?

— Конечно, чтобы воевать с англичанами, черт возьми!

Тут к нему приблизилась волчица в короне. Луи поцеловал ее в морду и передал ей деньги:

— Это — для вас, моя королева!

Они вновь принялись танцевать и смеяться. И тут раздался страшный рев. Отбросив виолу, Тассен в своей львиной шкуре поднялся во весь рост. В руках он держал лопату. При виде его птица и волчица, бросив монеты, убежали. А Тассен поднял деньги и вернул беднякам со словами:

— Я не заставлю вас платить налоги и даже дам выпить!

На подмостки втащили бочонок. Лев открыл его и протянул мужчине и женщине стаканы с вином.

Все дружно закричали:

— Да здравствует герцог Бургундский!

Толпа подхватила этот крик, публика разразилась овациями и бурными воплями «браво!». Сам Иоанн Бесстрашный скромно выразил удовлетворение. Он улыбнулся, слегка кивнул головой в сторону комедиантов и удалился.

Луи уже спустился с подмостков, когда к нему приблизился огромного роста пузатый человек, одетый в дорогое черное платье, отделанное горностаем. Луи преклонил колени перед важным сеньором, который взирал на него весьма благосклонно.

— Прими мои поздравления, балаганщик. Ты прекрасно разбираешься в политике.

Человек величественно удалился, и на его месте возник другой: высокий, белокурый, лет двадцати пяти, одетый в светскую одежду, но с тонзурой, как у церковного лица, — судя по всему, студент. Он заговорил с Луи весьма почтительно:

— Это был Пьер Кошон, доктор теологии, бывший ректор парижского Университета, советник господина герцога и наш учитель.

Луи это было известно лучше, чем кому бы то ни было, потому что уже много лет он следил за этим Кошоном. Луи знал также, что сей доктор теологии был самым фанатичным сторонником герцога Бургундского в Университете. Впрочем, Университет был целиком куплен Иоанном Бесстрашным. Однако требовалось продолжать игру. Человек-птица взволнованно пробормотал:

— Какая честь для жалкого шута вроде меня!

Студент представился:

— Меня зовут Иоганнес Берзениус. Я магистр искусств и вскоре стану также магистром богословия. Я доверенное лицо герцога. Вы и есть автор пьесы?

— Да, мэтр Берзениус.

— Так кто же вы такой?

Этот вопрос вызвал у белой птицы поток слов, сопровождаемый бурными взмахами крыльев.

— Болтун, мэтр Берзениус! Мое имя — Болтун! Я всегда был настолько болтлив, что меня так прозвали, и все, даже я сам, забыли о том имени, что было мне дано при крещении. Уверяют, будто я разговаривал уже в материнской утробе!

— Откуда вы?

— Отовсюду и ниоткуда. Моя мать была бродячей артисткой. Она все время разъезжала с труппой: поди знай, где я родился. Помню, совсем молодым я оказался в Пантене. Пантен — это просто рай для комедиантов! Знаете Монфоконские виселицы? Так это совсем рядом. Я называл повешенных «мои марионетки». Именно им я прочел свой первый фарс, а они смеялись, как они смеялись…

Луи сам принялся хохотать так громко, что чуть не поперхнулся. Наконец, между двумя приступами смеха он сумел выговорить:

— Во все горло!

Иоганнес Берзениус воспользовался тем, что его собеседник вновь немного успокоился, и попросил:

— Не могли бы вы снять маску?

Болтун резко сменил тон.

— Увы, уважаемый мэтр. Я стал жертвой ужасной болезни. Мне удалось вылечиться, но на коже остались такие страшные следы, что я не хочу ее показывать никому.

Берзениус отпрянул.

— Это проказа?

— Нет, проказа подступает медленно. А я подхватил какую-то лихорадку, сам не знаю, как и где. Я был не один. Многие заболели одновременно со мной. Почти все умерли, а у тех, кто выжил, навсегда остались страшные следы. Вы должны знать, что это такое, мэтр Берзениус, вы же ученый…

Студент наклонил голову.

— Ну ладно, Болтун. Вы могли бы написать еще один фарс в честь герцога?

— Конечно.

Внезапно Луи застыл, пораженный. В свите бургундцев он только что заметил мальчика, чье сходство с его отцом показалось ему просто поразительным. Ошибиться было невозможно. Луи мог бы поклясться, что он сам был именно таким в том же возрасте. Комедиант указал на юного пажа Берзениусу:

— А кто это?

— Этот? Новый паж. Недавно был принят по рекомендации Рауле д'Актонвиля. Он себя очень странно называет — Адам Безотцовщина. Правда, забавно, не находите?

Луи ничего не ответил. На этот раз Болтун не нашел слов, и Берзениус удалился.

Как только тот отошел, прибежал обеспокоенный Николе:

— Вы нас обманули! Вы обещали нам много золота, а мы получили одни только овации и крики «браво!».

Луи нисколько не смутился.

— Не беспокойтесь. Золото прибудет, оно уже в пути.

И в самом деле, в тот же вечер на паперти собора вновь появился уже знакомый силуэт Иоганнеса Берзениуса. из-под плаща он извлек толстый кошелек, содержимое которого угадать было совсем не трудно. Вся труппа рассыпалась в изъявлениях благодарности. Студент прервал общие восторги:

— Где вы живете?

Белая птица забормотала своей привычной скороговоркой:

— Здесь и там, везде и нигде! На церковной паперти, в закоулках крепостной стены, на кладбище. Нам много не надо, и чего нам бояться, бедным комедиантам?

— Считайте, что отныне с бедностью покончено, да и бояться вам теперь есть кого: людей герцога Орлеанского. Вам потребно надежное жилище, и желательно неподалеку отсюда.

Берзениус окинул взглядом площадь перед собором и напротив Отель-Дье увидел трехэтажный дом с закрытыми ставнями.

— Похоже, он пустует. Его-то вы и займете.

Луи поморщился, но его собеседник не смог разглядеть под маской этой недовольной гримасы. Луи знал, что дом, о котором шла речь, когда-то был куплен его отцом. Франсуа жил там, в годы своей молодости. Теперь здание действительно давно уже было заброшено. Сам Луи всегда останавливался во дворце Сент-Поль. Жить в этом доме Луи считал бессмысленной опасностью. Разумеется, это было чистым совпадением. Кто стал бы искать связь между жалким ярмарочным шутом и богатым и знатным владельцем многих поместий? Однако риск все-таки существовал. Луи попытался было возразить:

— Но этот дом ведь кому-то принадлежит.

— Герцог Бургундский купит его у владельца.

— А если тот откажется продать?

— Кто осмелится отвергнуть предложение герцога?

Луи замолчал: настаивать означало бы вызвать подозрение.

Тем же вечером слуги Иоанна Бесстрашного взломали ворота и заменили замок. Болтун и его труппа поселились в доме Вивре. Луи полагал, что оборвал все связи с прошлым, но, оказывается, он ошибался: слепой случай только что отыскал оборванную нить.

***

Приезд Иоанна Бесстрашного имел еще одно последствие, последнее, самое трагическое и самое важное из всех.

4 декабря 1408 года новость о появлении герцога в Париже достигла замка Блуа. Посланник был незамедлительно впущен в покои Валентины Орлеанской. По причине установившихся холодов она велела поставить свою кровать в альков.

Было семь часов вечера. Комнату освещало лишь пламя в камине. Одна из стен была целиком завешена черной тканью с девизом: «Мне больше никак, мне уже ничто».

Валентина сидела на постели, закутанная в черное бархатное покрывало.

Посланник опустился на колени.

— Увы, мадам, наш враг герцог вступил в Париж!

— И как его встретил народ?

— Увы, мадам…

Продолжить он не успел. Герцогиня, задыхаясь и хватая воздух ртом, упала навзничь. Немедленно послали за лекарем. Поднялась суета. Жан Лельевр прибежал одним из первых, но было уже слишком поздно. Герцогиня скончалась.

***

Валентину Орлеанскую похоронили два дня спустя в церкви Сен-Совер, в Блуа, в ожидании дня, когда она сможет присоединиться к мужу, который покоился в монастыре целестинцев в Париже. Она пережила его на год и одиннадцать дней. В первом ряду сидел юный Шарль, получивший отныне титул герцога Орлеанского. В четырнадцать лет он стал пэром, владельцем огромных поместий и, что было не менее важно, главой одной из двух противоборствующих партии Франции. Мальчик словно уменьшился в росте. К его боли от потери матери прибавлялась эта чрезмерная тяжесть, которую судьба неожиданно взвалила на его еще детские плечи.

Стоявшая на коленях рядом с ним Изабелла Орлеанская ощущала тревогу и растерянность. До сих пор она отвергала всяческие намеки Шарля на их возможную близость, но теперь не могла оттолкнуть несчастного сироту. Она являлась его супругой и должна была вести себя как достойная супруга. Изабелла решила: в первый же раз, когда он этого попросит, она согласится разделить с ним ложе.

Такая просьба последовала в начале 1409 года, и Шарль с Изабеллой стали настоящей супружеской парой. Это, наконец, принесло мир и покой в Блуа. Атмосфера перестала быть такой гнетущей и тягостной. Замок был неприступен, и хотя Иоанн Бесстрашный захватил Париж, при дворе у него имелись не только союзники. Сейчас месть была невозможна, но когда-нибудь день расплаты настанет…

Весной стала известна новость, которая еще больше укрепила эти ожидания надежды: Изабелла была беременна! Шарль Орлеанский преисполнился благоговения перед супругой, ежеминутно справлялся о ее здоровье и осыпал ее знаками внимания. Он всей душой желал появления наследника, которому собирался дать имя Людовик. Если бы родилась девочка, ее назвали бы Жанной. Молодой герцог велел снять со стен мрачную драпировку, оставшуюся со времен Валентины. Казалось, сама природа разделяет надежду Орлеанского дома на счастье: было ясно и солнечно.

И только Шарль де Вивре не радовался вместе со всеми. Напротив, по причине известных событий Изабелла Орлеанская больше не звала его к себе, и он целыми днями сидел один, сочиняя свои безнадежно-отчаянные стихи.

Лето 1409 года чуть было не стало последним в его жизни. Спускаясь по лестнице, он оступился из-за своей близорукости, которая с каждым днем проявлялась все сильнее. Шарль чудом не пострадал при падении. Еще немного — и он бы лишился жизни. Именно это происшествие и заставило Изидора Ланфана начать действовать.

Он не забыл приказа, данного ему Луи де Вивре: «Я боюсь, как бы мой сын не умер совсем молодым. Позаботься о том, чтобы он женился как можно раньше». И созерцание супружеского счастья Шарля Орлеанского и Изабеллы навело Изидора на одну мысль. Он отправился искать Изабеллу.

Герцогиня в одиночестве сидела в саду, самом спокойном месте замка, и что-то вышивала. В последнее время она отстранила от себя Анну де Невиль, поскольку в утешениях и развлечениях больше не нуждалась.

Изидор подробно описал ей состояние Шарля де Вивре. Изабелла искренне пожалела мальчика. Она испытывала искреннюю симпатию к этому юному существу, с которым так жестоко обошлась судьба. К тому же юноша обладал столь необычным даром.

И все же она заметила:

— Мне больше не хочется его слушать. Его стихи такие грустные…

— Я не из-за этого пришел к вам, мадам.

— Что еще я могу для него сделать?

— Позвольте ему жениться. Я знаю женщину, которая ему нужна. Это ваша камеристка, Анна де Невиль.

— Анна! Но ей двадцать лет, а ему только тринадцать!

— Именно поэтому я и пришел к вам, мадам. Она в состоянии подарить ему детей. Время не ждет.

Изидор Ланфан поведал герцогине о клятве, которую он дал Луи де Вивре, и о том, почему так необходимо, чтобы род Вивре не прервался. Изабелла внимательно выслушала его.

— Конечно, я все понимаю, и все же они так мало подходят друг другу.

— Но они похожи на вас, мадам, и Шарля, а разве ваш супружеский союз нельзя назвать счастливым?

Герцогиня Орлеанская задумалась, наморщив лоб, потом решилась:

— Я поговорю с Анной, она послушает меня.

Несколько дней спустя, прогуливаясь в обществе Шарля, Изидор Ланфан встретил Анну де Невиль, которая украдкой рассматривала их. Ее взгляд выражал смятение, и Ланфан понял, что герцогиня сдержала свое обещание. Сам он решил дождаться дня разрешения герцогини от бремени, чтобы поговорить с Шарлем. После всех потрясений, которые пришлось ему пережить, для подобного разговора подошел бы день какого-нибудь радостного события — может быть, день крещения.

Утром 13 сентября 1409 года Изабелла Орлеанская почувствовала сильную боль. Вскоре повитуха приняла на руки красивую крепкую девочку. Когда малышку показали матери, она произнесла с грустью в голосе:

— Жанна…

Вскоре у роженицы открылось сильнейшее кровотечение. Осмотрев молодую женщину, повитуха решила, что следует незамедлительно позвать священника.

Изабелла Орлеанская страшно закричала:

— Мне нет и двадцати лет!

Вскоре пришел священник и настоятельно посоветовал ей исповедаться. Роженица слабела на глазах. Она могла только повторять, словно не желая смириться с жестокой судьбой, которую уготовил ей Господь:

— Почему?

Изабелла постаралась приободриться. Глаза ее были широко раскрыты, но казалось, она не видит происходящего. Возможно, ей грезилось то далекое утро во дворце Сент-Поль, когда она была еще маленькой девочкой: опустившись перед нею на колени, посланник Ричарда II спрашивал, согласна ли она стать королевой Англии…

Изабелла прошептала:

— Мне сказали, что я стану знатной дамой…

И обессилено упала на подушки. Был полдень.

***

Траур заставил Изидора Ланфана отложить исполнение его планов. День крещения маленькой Жанны был таким грустным, что заговорить с Шарлем о бракосочетании казалось немыслимым.

Начать разговор Изидор решился лишь в первый день нового, 1410 года. Атмосфера в замке Блуа по-прежнему оставалась скорбной, но все же надо было решиться, и начало года показалось Изидору удачным днем для исполнения его решения.

Шарля де Вивре он нашел в его комнате. Тот по своему обыкновению сидел за столом с пером в руке. Удивленный приходом приятеля, он перестал писать. Не теряя времени, Изидор Ланфан приступил прямо к делу:

— Вы помните, что ваш отец просил вас повиноваться мне при любых обстоятельствах?

— Я помню даже, что я ему на это ответил: «Слепо повиноваться». Что-нибудь важное?

— Ничего важного. Речь идет о вашей женитьбе.

Шарль отреагировал так, как и ожидалось:

— Уже!..

Изидор объяснил ему ситуацию без прикрас: он может умереть молодым, но род Вивре не должен угаснуть с его смертью. Шарль воспринял это довольно спокойно.

— Да, правда. Я прекрасно понимаю, что я — всего лишь звено в цепи. Все, что я могу сделать на этой земле, это произвести на свет дитя. Кто будет матерью?

— Бывшая камеристка герцогини Изабеллы, Анна де Невиль.

На этот раз Шарль не мог сдержать удивления.

— Она?..

— Она находится в подходящем возрасте. Кроме того, я убежден, что у нее имеются все качества, чтобы стать хорошей супругой.

Шарль открыл уже рот, чтобы что-то сказать, но не нашелся что ответить. Изидор Ланфан, стоявший в это время возле окна, воскликнул:

— А вот как раз и она!

И в самом деле, Анна де Невиль, еще не снявшая траура по своей госпоже, шла по двору замка. Накануне выпал снег, и ее черный силуэт четко выделялся на белом покрывале… Поскольку Шарль никак не откликнулся, Изидор стал настаивать:

— Она сейчас одна. Вам следует пойти к ней прямо сейчас.

В голове Шарля все перемешалось. Тем не менее, один вопрос он задал:

— Она знает?

— Да, герцогиня Изабелла говорила с ней по моей просьбе прошлым летом.

— И… что она об этом думает?

— Спросите у нее сами.

Не слишком соображая, что делает, Шарль вышел из комнаты. Он был так взволнован, что по-прежнему сжимал в руке листок со стихотворением, которое как раз записывал, когда пришел его товарищ.

Издали силуэт Анны де Невиль смотрелся довольно унылым. Но вблизи она оказалась совсем не такой. По природе своей Анна была веселой и жизнерадостной девушкой. И если в эти печальные минуты лицо ее не светилось радостью, оно все-таки не казалось ни мрачным, ни отчаявшимся. Шарль де Вивре застыл в нескольких шагах от нее.

Он не знал, что сказать. Какое-то время они молча стояли друг против друга. Анна де Невиль первой нарушила молчание. Указав на листки, что он сжимал в руке, она поинтересовалась:

— Это одно из ваших стихотворений?

Шарль молча кивнул.

— Как оно называется?

— «Зимняя любовь».

— Какое красивое название! Мне бы хотелось послушать.

— Нет, оно не закончено. И потом, это очень грустное стихотворение.

— А вам сейчас не грустно?

От смущения Шарль не знал, как себя вести. Он по-прежнему неподвижно стоял возле Анны. Он не был особенно высок для своего возраста, а вот она была прекрасно сложена. Он доставал ей только до плеча.

Собрав всю свою смелость, он все же спросил, даже не попытавшись облечь вопрос в приличествующую форму:

— Что вы подумали, когда получили приказ выйти за меня замуж?

Анна де Невиль смотрела прямо перед собой. Она видела, как свежий ветер треплет белокурые волосы юноши, а вокруг ослепительной белизной сияет снег.

— Я давно уже получила этот приказ. С тех пор у меня было время подумать.

Шарль де Вивре тоже смотрел перед собой, то есть на кусок серой ткани, что прикрывал декольте черного траурного платья. Он видел, как от прерывистого дыхания девушки ткань быстро поднимается и опускается.

— Я полюбила вас не тогда, когда увидела впервые. Это случилось позже, уже после смерти герцогини.

Шарлю показалось, что он падает куда-то в пустоту. Точно такое же ощущение он испытал несколько месяцев назад, когда, оступившись на лестнице, упал со ступеней. Он попытался было что-то произнести, но язык не повиновался ему. Сделав над собой усилие, Анна продолжала:

— Когда я почувствовала себя одинокой, грустной и всеми покинутой, я поняла, что мне нужны только вы, и никто другой.

— Это невозможно! Вы женщина, а я всего лишь ребенок.

Анна де Невиль глубоко вздохнула и закрыла глаза.

— Вот именно. Это то, что мне нужно.

— Вам нужен ребенок?

— С рыцарем моего возраста мне было бы очень страшно. Я бы ощущала себя раздавленной и повергнутой. Но с вами…

И вновь Шарль почувствовал, что не в силах произнести ни слова.

Анна продолжала:

— Вы будете вести меня по жизни, ведь я ничего не знаю, я просто никто. Но вы сделаете это осторожно и бережно.

Анна медленно двинулась с места. Шарль пошел за ней.

— У вас есть ум, которого нет у меня. У вас есть благородное происхождение, которого нет у меня. Мое дворянство — не более чем видимость. Вы обладаете властью над словами. Здесь вы настоящий волшебник. А я всего лишь маленькая англичанка, ничего собой не представляющая.

В это мгновение Анна оступилась, поскользнувшись на снегу. Ее рука инстинктивно схватилась за руку Шарля, так они и продолжили путь. Впервые они посмотрели друг другу в глаза. И только сейчас, в это самое мгновение, они поняли, что являются парой, настоящей парой. Несмотря на видимые противоречия, они созданы друг для друга.

Рука об руку они перешли через мост и оказались в поле, покрытом снегом. Анна увлекла своего спутника на тропинку, что виднелась между деревьями. Шарль покачал головой.

— Вы сами меня ведете. Все совсем не так, как вы только что говорили.

— В этом смысле — да. Я покажу вам мир своими глазами. Он довольно прост, даже банален, и все-таки прекрасен.

— Прекрасен…

— Я думаю, что сумею вернуть радость «садовнику тоски». Он сможет увидеть и другие цветы, а не только те, что растут на кладбищах и полях сражений.

— Я не думал, что такое возможно…

Внезапно Шарль остановился и вновь покачал головой. Анна почувствовала беспокойство.

— Вы мне не верите?

— Дело не в этом. Вы не сможете видеть для меня все.

— И все же я попытаюсь.

— Вам дано увидеть целый мир, но только не саму себя. Вас смог бы увидеть только я. Анна…

Молодая женщина вздрогнула, услышав впервые, как он произносит ее имя. Шарль ощутил эту дрожь, ведь он держал ее руку в своей. Ему понадобилось немало времени, чтобы справиться с волнением и вновь заговорить:

— Анна, впервые в жизни я вижу женщину! Издалека я могу различать лишь нечеткие силуэты. Никогда мне не доводилось подходить к женщине так близко. Приближаться на такое расстояние к крестной и герцогине Изабелле я не осмеливался, а к прочим мне не хотелось… Вы так прекрасны!

Мимо проехали всадники, взвихрив за собой снег. Они не увидели их и не услышали.

— Разве вы только что не сказали, что любите меня?

— Сказала.

— Вы могли бы это повторить?

Анна исполнила его просьбу, выпустив белое облачко пара в морозный январский воздух. Шарль де Вивре был восхищен.

— Это маленькое белое облачко называется «Я люблю вас!». На холоде слова перестают быть бестелесными, они обретают плоть. Они оставляют мимолетный след… Анна, мне хотелось бы быть художником, а не поэтом, чтобы запечатлеть это облачко и сделать его вечным!

Они одновременно сделали шаг друг к другу. Она наклонилась, он встал на цыпочки, и их губы соединились.

Потом они молча направились в сторону замка. Когда они оказались во дворе, откуда начали свой путь, Анна сделалась очень серьезной.

— Давайте дадим зарок не видеться до свадьбы. То, что происходит с нами, ни на что не похоже. Нам нужно собраться с мыслями. Я собираюсь поселиться в монастыре в Блуа. Когда вы сочтете, что настало время свадьбы, приходите за мной туда.

Она повернулась и побежала в сторону замка, оставив во дворе Шарля, который по-прежнему держал в руке листок со своим грустным, незаконченным стихотворением, повествующим о зимней любви.

***

За это время произошло довольно много важных политических событий, и впервые за многие месяцы они оказались благоприятными для семейства герцога Орлеанского.

Начало этим событиям положил старый герцог Беррийский, последний дядя короля. Человек прямой, ратующий за справедливость, он до поры до времени хранил нейтралитет в конфликте между герцогами Орлеанским и Бургундским. Убийство Людовика все изменило. Иоанна Бесстрашного герцог Беррийский считал вероломным предателем и убийцей, а детей герцога Орлеанского — жертвами. Он решительно встал на их сторону.

Герцог Беррийский взял на себя инициативу создания настоящей антибургундской партии. Орлеанское семейство он пригласил в свой замок, что находился в местечке Жьенсюр-Луар. Там Шарль и его люди встретились не только с самим герцогом Беррийским, но со всеми представителями знати, которые пользовались его благосклонностью. Специально ради этого туда были приглашены герцоги Анжуйский и Бретонский, графы д'Алансон, де Клермон и д'Арманьяк.

Граф Бернар VII д'Арманьяк приходился зятем герцогу Беррийскому. С первого же взгляда он привлекал к себе всеобщее внимание, и, прежде всего, своей внешностью. Это был великан с живыми умными глазами; он говорил громким голосом, с сильным акцентом своей провинции. Кроме того, хорошо известна была его репутация. Бернар был единственным, кто успел сразиться против англичан; он задал им жару в Гиени — только на этой французской территории (не считая Кале) они еще оставались. Бесспорно, это был весьма примечательный военачальник.

В Жьене после бурных дискуссий всем стало очевидно, что Бернар д'Арманьяк являлся единственной кандидатурой на роль главы нарождающейся партии: Жан Беррийский был уже, увы, слишком стар, Шарль Орлеанский — слишком молод. 15 апреля все присутствующие подписали соглашение. Отныне они вступали в альянс против Иоанна Бесстрашного.

Но этого было недостаточно. Там же было решено устроить бракосочетание Шарля Орлеанского с дочерью Бернара VII Бонной д'Арманьяк. В каком-то смысле это стало материальным воплощением Жьенских соглашений. Сделавшись тестем юного герцога Орлеанского, граф д'Арманьяк еще более утверждался в качестве вождя новой партии.

Было решено, что свадьба состоится в начале августа в Риоме, еще одном городе, принадлежащем герцогу Беррийскому. Так в середине июля сторонники герцога Орлеанского, проживающие в Блуа, были приглашены в Риом, чтобы принять участие в церемонии.

***

Изидор Ланфан решил, что Шарль де Вивре должен жениться еще до отъезда, и попросил своего юного господина написать Анне и сделать ей официальное предложение. Шарль повиновался со страхом в душе, ибо по прошествии времени сумел убедить себя, что молодая женщина ему солгала.

Как могла она полюбить его? Нет, признание Анны прозвучало в минуту слабости. Она сказала это из жалости, из сострадания к его несчастьям. Анна, конечно, выйдет замуж за Шарля де Вивре, потому что ей так приказали, а она — порядочная женщина; но сделает это против своей воли.

Какое разочарование ждет его, когда он встретится с нею в монастыре! Ведь она уже, разумеется, давно одумалась. Анна будет грустной, настороженной, отчужденной… Иначе и быть не может.

Значит, Шарлю придется сказать ей, что он отказывается жениться на ней. Да, он откажется от нее, потому что любит. Если бы она была ему безразлична, он, разумеется, не стал бы терзаться сомнениями. Но он не станет портить жизнь той, которой желает только счастья…

Отправив письмо с сообщением о своем скором прибытии, он надел все черное и не снимал траура до 21 июля, когда утром отправился в путь, весьма, впрочем, близкий. Шарль перебрался через Луару на лошади в сопровождении Изидора. Ему казалось, что он сейчас похож на приговоренного к смертной казни, которого ведут на лобное место, чтобы исполнить приговор.

Женский монастырь, в котором находилась Анна, располагался в очень красивом строении и в весьма живописном месте. Все эти красоты, однако, остались для Шарля незамеченными. Он холодно попросил Изидора Ланфана оставить его одного, дождался, пока тот уйдет, и только тогда постучал в ворота.

Его остановили стражники, призванные охранять монахинь от внешнего мира. Тусклым голосом Шарль де Вивре объявил свое имя. Сержант поклонился и пригласил сира де Вивре следовать за собой.

Миновав строения самого монастыря, он направился к церкви. Когда они оказались рядом, сержант остановился и почтительно кивнул.

— Я оставляю вас, монсеньор.

— Но почему здесь?

— Но, монсеньор, здесь находится мадемуазель де Невиль. Разве вы не видите ее?

И в самом деле, Шарль де Вивре заметил приближающийся силуэт. Внезапно он узнал ее. Они расстались семь месяцев назад, и, хотя он все это время не переставал думать об Анне, черты ее лица немного стерлись из его памяти. Как же она красива! Боже, как она красива!

И только потом Шарль заметил ее платье. Оно было ослепительным — белоснежным, вышитым золотой нитью. Шарль не смог сдержать восклицания:

— Вы в белом!

— Конечно. Когда женщины выходят замуж, обычно они надевают белое.

— Так вы хотите выйти за меня замуж?

Внезапно Анна де Невиль проявила беспокойство.

— А разве вы сами не просили меня об этом? Что случилось?

— Вы не отвергаете меня? Вы согласны?

— Как я могу отвергнуть того, кого люблю?

— Это невозможно! Вы смеетесь надо мной. Вы жестоки.

На сей раз Анна улыбнулась.

— Порой трудно поверить в свое счастье. Мне тоже это непросто. Но мы можем дать друг другу неоспоримое доказательство близости счастья.

Она слегка наклонила голову. Шарль понял не сразу.

— Чего же вы ждете?

Тогда он приподнялся на цыпочки, и их губы соединились.

В эту минуту появился кюре, который должен был скрепить их союз. Это был старый священник строгих, почти суровых взглядов, но даже он не возмутился при виде открывшегося ему зрелища: такое целомудренное проявление нежности до церемонии бракосочетания! Двое любящих детей представали воплощением чистоты и невинности. К тому же они были так хороши собой, так подходили друг к другу: она — брюнетка в белоснежном платье, а он — белокурый мальчик весь в черном!

Месса была краткой и трогательной. Новобрачные стояли перед алтарем в очень тесном пространстве. Сразу за ними была воздвигнута тяжелая деревянная решетка, за которой молились монахини и послушницы монастыря.

Шарль ничего этого, разумеется, не видел, но сейчас слепота была ему совершенно безразлична. Для него существовало только лицо той, которая должна была стать его женой. Она стояла здесь, совсем рядом.

При звуках колокола Шарль и Анна де Вивре вышли из церкви. Погода была чудесной. Даже в июле нечасто выпадают такие ясные, сияющие дни. Возможно, то был самый прекрасный день в году.

Священник подошел к ним.

— Я покажу вам вашу спальню.

Оба вздрогнули и прижались друг к другу. Священник повел их к невысокому строению, стоящему отдельно от прочих и выходящему фасадом на Луару. В доме был всего лишь один этаж с единственной комнатой.

Комната была отделана тщательно и даже изысканно. Там находились кровать под высоким балдахином, туалетный столик с зеркалом, комод и деревянные сундуки с золотой окантовкой, висели ковры с изображением экзотического леса, по которому бродили диковинные звери и порхали яркие птицы. Распятие, висевшее на противоположной стене, было настоящим произведением искусства.

Старый священник улыбнулся.

— Вы, без сомнения, удивлены при виде всей этой роскоши. Эта комната предназначена для тех, кто поженился в монастыре, и только для них. Никто другой здесь никогда не спал. Ваши покои служат исключительно для первой брачной ночи.

Трудно сказать, кто был взволнован сильнее, Анна или Шарль. Священник благословил их:

— Вам надлежит почтить таинство, которому вы только что приобщились. Свершите это без боязни — такова воля Господа.

И с этими словами удалился.

День свадьбы казался новобрачным таким длинным! Они решительно не знали, чем заняться. Они гуляли по берегу Луары, почти все время молчали, не решаясь коснуться друг друга. Оба думали о той ночи, что им предстоит, но не решались заговорить об этом.

Ночь, в конце концов, наступила, и они вдвоем оказались в брачной спальне. Комната была освещена двумя большими подсвечниками. Анна чувствовала, что сердце бьется так, что вот-вот вырвется из груди. Шарль, подняв на нее глаза, стоял ошеломленный, не в силах справиться со страхом.

Когда-то герцогиня Изабелла объясняла Анне, как надлежит вести себя: учитывая разницу в возрасте, именно ей следовало сделать первый шаг. Но Анна не могла решиться. Она сама чувствовала себя таким же ребенком, как и Шарль. Она так и осталась маленькой сироткой из Вестминстера, потерявшейся в огромном мире, который ей не принадлежал. А у мужа ее, напротив, было столько благородства, столько ума! В это трудно было поверить, но, тем не менее, именно он смущал ее и вызывал робость.

Так прошло несколько минут, которые показались им бесконечными, затем они одновременно задули свечи каждый со своей стороны и в полной темноте разделись. После чего, по-прежнему не произнося ни слова, улеглись рядом и застыли, боясь пошевелиться.

Ночь стала завесой их стыдливости, но нескромное летнее утро встретило их жарой и ярким светом. Шарль де Вивре проснулся и заметил, что лежит на одеяле обнаженным, а Анна рассматривает его. Встрепенувшись, он попытался прикрыться, но было уже поздно. Настала минута, которой они так ждали и так страшились. Пора было почтить таинство, о котором говорил им старый священник. Шарль прошептал:

— Что нужно делать?

Анна не ответила. Он увидел, как над ним склоняется ее лицо. Длинные темные локоны окутали его плотным занавесом, и яркий июльский свет погас…

***

Анна и Шарль де Вивре прибыли в Риом прямо к церемонии бракосочетания герцога. Шарль Орлеанский, снявший по этому случаю траур, облачился в красный камзол с вышитыми золотом сердцами. Он женился уже второй раз за четыре года, и нынешняя его свадьба с Бонной д'Арманьяк была полной противоположностью предыдущей. Теперь жених был старше невесты: ему — пятнадцать с половиной лет, ей — одиннадцать.

Однако в этот день отнюдь не на новобрачных были обращены всеобщие взоры. На свадебном пиру звучали голоса лишь Бернара д'Арманьяка и его людей. Они без меры пили, разглагольствуя о своих военных подвигах. Истории, которыми они хвалились, были жестокими и кровавыми, большей частью выдуманными на пьяную голову, но граф считал, что репутация не знающего жалости храбреца ему не помешает. Пусть недруги будут напуганы заранее! Он не уставал поднимать кубок и, обращаясь к Шарлю Орлеанскому, восклицал:

— За войну, дорогой зять! Смерть бургундцам!

Анна и Шарль де Вивре не слышали ни слова из того, что говорили гости за столом. Сами они время от времени тихонько переговаривались и порой улыбались. Этим летним утром все было так естественно, так чудесно!

Изидор Ланфан, словно зачарованный, не отводил глаз от высокого девичьего силуэта и хрупкой мальчишеской фигуры. Кто бы мог подумать, глядя на них, что поженились они, повинуясь приказу? Такая искренняя, такая открытая любовь… Исполняя повеление Луи де Вивре, он сам сотворил это счастье. Но в то же самое время Изидор не мог не понимать: при нынешней политической ситуации подобное счастье не может быть прочным и долговечным.

***

Летом 1410 года по Франции распространялись в высшей степени странные слухи. Многие люди будто бы видели необычные птичьи баталии. Сороки, вороны, цапли, аисты вцеплялись друг в друга так остервенело, что окровавленные тушки собирали полными повозками. Дрались даже малые пичуги — слабые воробышки и прелестные соловьи.

Эти сражения внутри единого вида были красноречивым знаком, призванным предупредить французов о том, что их ожидает: им предстоит терзать и убивать друг друга, как эти несчастные птицы.

Увы, пророчество оказалось верным. На следующий же день после бракосочетания Шарля Орлеанского и Бонны д'Арманьяк сторонники Орлеанского дома собрались в Блуа, чтобы 2 сентября 1410 года отправиться оттуда в Париж — «повидаться с королем и добиться справедливости». Их насчитывалось шесть тысяч рыцарей и четыре тысячи арбалетчиков. Чтобы единомышленникам легко было узнавать друг друга, на правую руку все они нацепили белые повязки.

Анна умоляла Шарля не ехать со всеми, но тот не мог ослушаться Изидора Ланфана, который был непреклонен. Шарль Орлеанский вел армию, Шарль де Вивре следовал за ним…

Чтобы избежать тягостных минут, новобрачные расстались сразу же, даже не попрощавшись.

***

В Париже Иоанн Бесстрашный тоже не сидел без дела. Он удерживал город с помощью десяти тысяч своих сторонников, но после подписания Жьенского соглашения этого показалось ему недостаточно. Ему нужен был сильный союзник, и он его получил — Англию.

Герцог Бургундский сговорился со страной-неприятелем, ни секунды не колеблясь и не испытывая никаких угрызений совести. 1 июля 1410 года он подписал с англичанами соглашение в надлежащей форме, а в начале сентября перед глазами изумленных парижан появились две тысячи английских рыцарей и лучников под предводительством графа Арундела.

При виде их Адам Безотцовщина испытал огромную радость. С тех пор как он поступил на службу к герцогу Бургундскому в качестве пажа, у него были две заботы. И, прежде всего — упражняться в обращении с оружием. Его бывший приемный отец Гильом Кретьен, желавший сделать из него торговца, не научил Адама даже держать кинжал.

Мальчик попросил Рауле д'Актонвиля, в доме которого по-прежнему жил, давать ему уроки фехтования. Целыми днями напролет Адам рубил мечом городские стены. Несмотря на свои четырнадцать лет, вскоре юный паж был признан прекрасным фехтовальщиком.

В течение всего этого времени Адам не переставал размышлять о политической ситуации в стране. Чем взрослее становился он, тем более отчетливо представали перед ним многие вещи. В частности, Гильом Кретьен был не вполне прав, утверждая, что хаос именуется Бургундией. В конце концов, бургундцы были французами. Следовательно, оставалась опасность примирения бургундцев с орлеанцами.

Истинным хаосом Бургундия могла бы стать, слившись с Англией. Вот тогда бы Франция взорвалась непременно.

Из этого Адам сделал соответствующий вывод. В его планы совершенно не входило навсегда оставаться любимчиком Рауле, чтобы, в конечном счете — о вершина карьеры! — заделаться сержантом в армии бургундцев. Он должен завоевать доверие англичан и стать их представителем при дворе герцога. Только на этом ключевом посту Адам Безотцовщина сможет сделаться истинным ниспровергателем основ, как и завещала ему мать.

***

Армия герцога Орлеанского появилась на подступах к Парижу в начале ноября. Как только войско очутилось на дороге между укреплениями и городскими домами, парижане получили возможность наблюдать за ним. И пока сторонники Орлеанского дома мародерствовали в окрестных деревнях, горожане с удивлением подмечали, что над буйными солдатскими головами колышется знамя не герцога Орлеанского, но графа д'Арманьяка. До сих пор всех сторонников Шарля они совершенно естественно называли «орлеанцами», теперь же они получили новое имя — «арманьяки».

Так же, как и арманьякам, бургундцам требовался особый знак, по которому они опознавали бы своих сторонников. Они выбрали андреевский крест. Солдаты носили его на обруче вокруг шеи или вышитым на плаще. Из солидарности горожане тоже обзавелись такими же. Вскоре косой андреевский крест нацепил на себя весь Париж. Его можно было увидеть даже на женщинах, детях, на статуях в церквях.

Белая полоса против андреевского креста, арманьяки против бургундцев. На этот раз гражданская война действительно началась, в этом не было никаких сомнений.

Первая стычка произошла перед церковью Сен-Дени. Она была краткой, но крайне жестокой, и особенно отличились в ней двое. Адам Безотцовщина яростно бросился в самую гущу битвы. Он был необыкновенно силен для своего возраста и ни секунды не колебался, едва лишь представилась возможность испытать свою смелость и умение владеть оружием. Он понимал, что в будущем ему предстоит много сражаться. Ему был необходим опыт, он обязан сделаться храбрым, неустрашимым воином.

Действительность превзошла все его ожидания. Адам обнаружил, что страх ему неведом. Напротив, он способен испытывать своеобразное опьянение от битвы. Рауле д'Актонвиль, сражающийся с юношей бок о бок, постоянно вынужден был напоминать ему об осторожности. Но все бесполезно: любой отступал перед мечом Адама Безотцовщины, которым он орудовал с дьявольской ловкостью.

В лагере противников подобное же геройство выказывал Изидор Ланфан. Его роль состояла единственно в том, чтобы защитить своего юного господина. Возможно, это было еще труднее, чем биться самому. В какой-то момент оба они оказались в весьма опасном положении. Заслонив собою Шарля, Изидор отбил атаку, убив и ранив немало врагов. Он тоже мастерски владел мечом. В конце концов, арманьяки обратили противника в бегство, и Сен-Дени оказался в их руках.

На следующий день им удалось закрепить победу, завладев мостом Сен-Клу. Но тут Бернар д'Арманьяк — ибо именно он, а не Шарль Орлеанский являлся истинным предводителем войска, — совершил ошибку. Его лагерь охранялся совершенно недостаточно. Прознав про это, Иоанн Бесстрашный ночью послал объединенный отряд из двух тысяч англичан и бургундцев во главе с графом д'Арунделем.

Часовые, охранявшие мост Сен-Клу, были убиты, и развязалась чудовищная резня. Хотя арманьяков насчитывалось значительно больше, эффект внезапности оказался важнее. Армия только что закончила ужинать, и люди собирались ложиться спать. Они уже сняли доспехи, отложили оружие. Англичане и бургундцы, весьма легко оснащенные, перебегали от палатки к палатке, раскалывали головы и перерезали глотки с невиданным остервенением, явно получая от этого удовольствие.

Шарль де Вивре и Изидор Ланфан ужинали в своей палатке. Они не произносили ни слова. Шарль беспрестанно думал об Анне, Изидор тоже молчал. Это и спасло им жизнь. Изидор первым услышал снаружи какой-то странный шум. Выглянув, он увидел, как солдаты, отмеченные андреевским крестом, крадучись подбираются к ним. Он быстро вернулся, вооружился мечом, схватил Шарля за руку и ринулся из палатки вон.

Он тотчас же подвергся нападению противника, но отбил атаку, и враг упал замертво. Та же участь ожидала следующего англичанина (а может, бургундца).

Изидор и Шарль бросились бежать со всех ног, и вскоре им удалось добраться до фермы, где стояли лошади. Они вскочили на первых попавшихся и понеслись прочь стремительным галопом. Другие оставшиеся в живых арманьяки тоже обратились в беспорядочное бегство. Ранним утром все, кому удалось спастись, встретились в Медоне. Только тут им пришлось осознать, скольких людей они потеряли. Бернар д'Арманьяк принял решение об окончательном отходе. Осада Парижа была снята.

***

Адам Безотцовщина не сидел без дела — он принялся за осуществление своего плана. Для начала он приметил графа Арундела и сделал все возможное, чтобы оказаться в его ближайшем окружении, надеясь, что превратности битвы вскоре заставят графа обратить внимание на юного пажа.

Именно это и произошло. Оправившись от первого изумления, несколько арманьяков попытались предпринять контратаку, и несколько человек бросилось сразу на графа. Его личные охранники оказались не на высоте и отступили, так что Арундел оказался в большой опасности. Адам решил, что сама судьба дает ему шанс. Демонстрируя безумную отвагу, он бросился к Арунделу и закрыл его собой — подобно тому, как Изидор Ланфан брал на себя все удары, предназначенные Шарлю де Вивре.

Эти атаки быстро захлебнулись. Видя, что их товарищи обратились в бегство, арманьяки вышли из боя. Вскоре ни одного из них не осталось на мосту Сен-Клу. Граф Арундел подвел своего юного спасителя к лагерному костру, чтобы разглядеть, кому он обязан жизнью. Адам снял шлем и бросился перед графом на колени.

— Окажите милость, монсеньор, примите меня к себе на службу!

Арундел покачал головой.

— Как тебя зовут?

— Адам Безотцовщина, монсеньор.

— Ну и имечко! Что оно означает?

Адаму уже сотни раз задавали этот вопрос, и всякий раз он отвечал: «Это мое имя, вот и все!» Но графу Арунделу он должен был дать объяснения.

— Мой отец поступил как последний негодяй, бросив мою мать, которая умерла в нищете. Я не знаю, кто он, но клянусь отыскать его и отомстить!

— Как звали твою мать?

— Маго д'Аркей, монсеньор.

— Ладно, Адам Безотцовщина! Ты оказал мне такую серьезную услугу, что я не могу противиться твоему желанию.

Адам испустил крик радости, но Арундел жестом велел ему замолчать.

— Не торопись! В наши ряды нельзя вступить просто так. Нам следует раздобыть сведения о тебе. Я дам тебе пароль. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, монсеньор.

Граф Арундел позвал солдата и велел ему принести ножницы. Солдат немедленно принес требуемое. Граф отрезал квадрат от кожаной перевязи и зигзагом разрезал его на две неровные части. Одну из них он протянул Адаму.

— Всегда храни это при тебе. Если мы примем тебя к себе, однажды к тебе явится человек и предъявит другую половину. Тогда ничему не удивляйся и выполняй все, что он прикажет. Ты согласен?

— Не знаю, как и благодарить вас, монсеньор.

Граф Арундел прервал беседу и отдал приказ всем отходить. Войско вернулось в Париж, оставив позади себя девять сотен арманьякских рыцарей и оруженосцев, которым предстояло стать добычей воронов и волков на мосту Сен-Клу.