Как ни странно, но в тот раз я действительно, по разным причинам, почувствовал себя виноватым. Только представьте: по доброй воле, без чьего-либо принуждения, я отправился в церковь для того, чтобы исповедаться. Я не пошел в храм, расположенный в нашем confino Сан-Феличе, так как старый падре Нунзиата знал меня так же хорошо, как и местные sbiri, мне же требовался более беспристрастный слушатель. Итак, я отправился в базилику Сан Марко. Никто из тамошних священников не знал меня, к тому же здесь покоился прах моего тезки святого, и я надеялся на его сострадание. В огромном сводчатом нефе, среди всего этого сверкающего золота и мрамора, среди множества знаменитых святых, изображенных на мозаике потолка, я чувствовал себя подобно крошечному клопу. Все в этом прекрасном здании было значительней, чем в реальной жизни, включая и звучную музыку, что трубила и мычала с rigabèlo; сооружение казалось слишком маленьким, чтобы вместить так много звуков. Базилика Сан Марко всегда бывала переполненной, и мне пришлось стоять в очереди вместе с теми, кто хотел исповедаться. Наконец я вошел внутрь и начал свое очищение:

— Святой отец, мое любопытство завело меня слишком далеко, заставив сбиться с пути добродетели… — Какое-то время я продолжал в том же духе, пока священник не потребовал нетерпеливо, чтобы я не потчевал его рассказом обо всех тех обстоятельствах, которые предшествовали моим проступкам. Мне пришлось, хотя и с большой неохотой, вернуться к формуле «грешен в мыслях, словах и поступках», после чего падре предписал мне определенное количество Paternosters и Avemarias. Я покинул кабинку, чтобы начать читать эти молитвы, и тут меня ослепила вспышка яркого света.

Я имею в виду — иносказательно ослепила: настолько сильное потрясение я испытал, когда взгляд мой впервые упал на донну Иларию. Конечно, тогда я еще не знал ее имени, а знал лишь одно: что никогда прежде не видел такой красивой женщины и что сердце мое теперь принадлежит ей. Она как раз вышла из исповедальной кабинки, и ее вуаль была поднята. Я не мог даже поверить, что такой очаровательной даме надо исповедоваться хоть в каком-то незначительном прегрешении, но, прежде чем красавица опустила свою вуаль, я заметил, как блеснули слезы в ее сияющих глазах. Я услышал скрип, с которым священник опустил окошко исповедальной кабинки, когда женщина покинула ее, и тоже вышел следом. Он что-то сказал молящимся, которые ожидали в очереди; те громко заворчали, но разошлись по другим очередям. Священник присоединился к донне Иларии, и они присели рядышком на свободную скамью.

Находясь словно бы в каком-то трансе, я подошел поближе, скользнул на пустующую скамью, расположенную напротив, и принялся за ними наблюдать. Хотя оба сидели склонив головы, я мог разглядеть, что священник был молод и красив какой-то суровой красотой. Вы не поверите, но я почувствовал приступ ревности оттого, что моя дама, моя дама, не выбрала какого-нибудь старого хрыча, чтобы поделиться с ним своими проблемами. Оба они, я мог разглядеть это даже сквозь ее опущенную вуаль, шевелили в молитве губами, но делали это как-то странно. Я предположил, что священник читает ей какую-нибудь литанию и испытывал сильное любопытство, что же такого могла красавица сказать во время исповеди, что это потребовало столь пристального внимания со стороны ее исповедника. Однако особо я не задумывался, поскольку был поглощен созерцанием ее красоты.

Как мне описать донну Иларию? Когда мы смотрим на монумент, или на сооружение, или на какое-либо другое творение архитектуры или искусства, мы отмечаем то один, то другой его элемент. И при этом иной раз какая-то определенная деталь бывает настолько достойна внимания, что компенсирует всю остальную посредственность. Однако человеческое лицо никогда не воспринимается как набор детален. Оно или поражает нас сразу же всей полнотой своей красоты, или нет. Если мы скажем о какой-то женщине, что у нее очаровательно изогнуты брови, сразу станет ясно, что нам пришлось здорово всматриваться, чтобы это заметить, и что остальные ее черты привлекают еще меньше внимания.

Так вот, у Иларии были прекрасный здоровый цвет лица и сверкающие темно-рыжие волосы, но это не редкость для венецианских женщин. Я могу сказать, что ее глаза были такими живыми, что казалось, они излучают свет вместо того, чтобы отражать его. Что у нее был такой подбородок, что хотелось прикоснуться к нему ладонью. У нее был нос, который обычно называют «веронским», поскольку чаще всего он встречается именно там, — тонкий, выступающий, но по форме похожий на гладкий нос лодки.

Ее рот я хочу отметить особо. Форма этого рта была утонченной, и он словно обещал быть мягким, когда другие губы прижмутся к нему. Более того, когда Илария и священник наконец встали, окончив свои молитвы и коленопреклонения, она снова присела рядом с ним и произнесла несколько слов нежным голосом. Я не разобрал их, но думаю, это было что-то вроде:

— Я присоединюсь к вам за часовней, святой отец, после вечерней службы.

Также я уловил, как она добавила:

— Чао.

Это венецианский способ говорить «schiavo» — «я твой раб», и я подумал, что красавица слишком уж фамильярно прощается со священником. Помню, в тот раз я еще заметил ее необычную манеру говорить: «Я п-присоединюсь к вам за ч-ч-часовней, святой отец, после вечерней службы. Ч-ч-чао». Каждый раз, когда женщина открывала рот, чтобы произнести звук «п» или «ч», она слегка заикалась и растягивала его. При этом казалось, что ее губы складывались в ожидании поцелуя. Это выглядело восхитительно.

Я напрочь позабыл, что собирался получить прощение и отпущение грехов за свои проступки, и последовал за незнакомкой из церкви. Вряд ли она знала о моем существовании, но покинула базилику Сан Марко путем, который, казалось, специально выбрала для того, чтобы избежать преследования. Двигаясь так быстро и ловко, как я бы не смог, даже если бы меня преследовали sbiri, женщина пробралась сквозь толпу в атриуме и исчезла. Изумившись, я обошел базилику снаружи, прошел через все аркады, окружавшие обширную пьяццу, затем, заинтригованный, несколько раз пересек площадь, минуя стаи голубей, осмотрел другую маленькую пьязетту, дошел от колокольни до двух столбов на берегу. В отчаянии я вернулся к главной церкви и принялся заглядывать в каждый уголок часовни и святилища. Совершенно опустошенный, я с трудом поднялся по ступеням к лоджии, где стояли золотые кони. В конце концов с разбитым сердцем я вернулся домой.

Проведя бессонную ночь, я снова отправился на следующее утро прочесать церковь и ее окрестности. Должно быть, я выглядел как заблудшая душа в поисках утешения. Прекрасная незнакомка представлялась мне ангелом, спустившимся с небес лишь однажды; я так и не нашел ее. Наконец я в мрачном настроении отправился к портовым ребятишкам. Мальчишки приветственно отсалютовали мне, а Дорис окинула взглядом, полным презрения. В ответ я издал горький вздох. Убалдо проявил заботу и спросил, о чем я горюю. Я рассказал ему, что отдал свое сердце прекрасной даме, а затем потерял ее. Все ребята принялись смеяться надо мной, кроме Дорис, которая выглядела пораженной.

— Я смотрю, теперь у тебя на уме только largazze, — сказал Убалдо. — Ты что, собираешься стать петухом при каждой курице на свете?

— Она взрослая женщина, а не девчонка вроде Малгариты, — возразил я. — И слишком возвышена, чтобы даже думать о таких вещах…

— Как pota! — хором воскликнули несколько мальчишек.

— В любом случае, — произнес я, растягивая слова, — что касается pota, то все женщины одинаковы.

Я говорил как человек, умудренный опытом, — к этому времени я уже видел обнаженными двух женщин.

— Я ничего не знаю об этом, — задумчиво произнес один из мальчишек. — Но однажды я слышал от одного много повидавшего моряка, как распознать женщину, наиболее желанную в постели.

— Расскажи нам! Расскажи! — раздался хор голосов.

— Когда она стоит прямо, сомкнув ноги, то в маленький треугольник между ее «артишоком» и внутренней стороной бедер должен проникать свет.

— У твоей дамы есть треугольник? — спросил меня кто-то.

— Я видел ее лишь однажды, да и то в церкви! Неужели ты думаешь, что в церкви она была раздетой?

— Хм, а у Малгариты есть треугольник?

На этот раз вместе со мной хором ответили несколько мальчишек:

— Я и не подумал посмотреть.

Малгарита в ответ хихикнула, а затем еще раз, когда ее брат сказал:

— Ты бы все равно не увидел. Ее зад слишком отвисает сзади, а груди спереди.

— Давайте посмотрим у Дорис! — закричал кто-то. — Эй, Дорис! А ну-ка встань прямо, соединив вместе ноги, и подними юбку!

— Попросите лучше настоящую женщину! — глумилась Малгарита. — Она ведь даже еще не знает, то ли ей нести яйца, то ли давать молоко.

Я ожидал, что со стороны Дорис последует немедленный отпор, однако она лишь всхлипнула и убежала.

Весь этот спор, как я теперь понимаю, был весьма удивительным, а может даже, и поучительным, но тогда мое отношение было несколько иным. Я сказал:

— Если я увижу свою даму снова, то покажу ее вам, ребята! Может, вам удастся проследить за ней лучше, чем мне, и тогда вы скажете мне, где она живет.

— Нет уж, grazie! — резко ответил мне Убалдо. — Станешь приставать к знатным дамам, так мигом окажешься между столбами!

Даниэль щелкнул пальцами:

— Это напомнило мне кое о чем. Я слышал, что сегодня в полдень у столбов состоится бичевание. Какой-то несчастный ублюдок рискнул и проиграл. Пошли посмотрим.

Мы так и сделали. Бичевание было публичным наказанием, а столбы, о которых я уже упоминал, находились на берегу пьязетты Сан-Марко. Одна из колонн посвящена моему тезке святому, а другая — прежнему покровителю Венеции, святому Теодоро, которого у меня на родине зовут Тодаро. Все публичные наказания и казни злодеев проводились здесь, «между Марко и Тодаро», как мы говорили.

Главным действующим лицом в тот день был человек, нам, мальчишкам, хорошо известный; мы не знали только его имени. Его везде называли Ил Зудио, что значит «иудей» или «ростовщик», а обычно и то и другое. Он проживал в убогой еврейской лачуге (burgheto), рядом с такими же, как он сам, но тесная лавка, в которой Ил Зудио обменивал и ссуживал деньги под проценты, располагалась на Мерчерии. Там мы с мальчишками совершали большинство наших краж и часто видели его склонившимся над столом для подсчетов. Его волосы и борода, похожие на курчавые красные лишайники, стали седыми, на его длинном одеянии виднелась круглая желтая заплата, которая свидетельствовала, что он иудей, а красная шляпа означала принадлежность к западным иудеям.

В тот день в толпе находилось огромное число его соплеменников, большинство тоже в красных шляпах, но попадались и некоторые в желтых головных повязках, подчеркивающих их левантийское происхождение. Возможно, они бы и не пришли сюда по своей воле смотреть, как их соплеменника будут публично сечь и унижать, однако, согласно венецианским законам, присутствие всех взрослых мужчин-иудеев было в таких случаях обязательным. Разумеется, в большинстве своем толпа состояла вовсе не из евреев; горожане собрались просто из любопытства, необычно было и то, что среди зевак на сей раз оказалось необычайно много женщин.

Иудея обвиняли в обычном преступлении — в проявлении чрезмерно корыстного интереса к займам, — но сплетни приписывали ему более изощренные интриги. Широко распространился слух, что он, в отличие от любого христианского ростовщика, который имеет дело лишь с ювелирными украшениями, посудой и другими ценностями, брал в залог и давал деньги за письма, написанные хоть и на простой бумаге, но отличавшиеся неосторожным или компрометирующим содержанием. А поскольку множество венецианок нанимали писцов, чтобы те писали для них письма такого рода или же читали им послания, которые они сами получили, то, скорее всего, именно этим и объясняется то, что многие женщины хотели посмотреть на иудея и узнать, не осталось ли у него копий компрометирующей их корреспонденции. А может быть, они, как и все женщины, просто хотели посмотреть, как будут сечь мужчину.

Ростовщика сопровождали несколько стражников gastaldi, одетых в форму, а также положенный заключенному для утешения член Братства Справедливости. Сей монах был одет в длинное одеяние и скрывал свое лицо под опущенным капюшоном, в котором были вырезаны отверстия для глаз; он считал унизительным для себя утешать иудея. Представитель Quarantia стоял на том месте, где днем раньше стоял я, на украшенной четырьмя конями лоджии Сан-Марко, и сверху читал толпе звенящим голосом:

— Ввиду того, что обвиняемый Мордехай Картафило вел себя жестоко, посягая на мир и честь Республики, а также на добродетель ее граждан… он приговаривается к тринадцати ударам бича, после чего будет заключен в pozzo дворцовой тюрьмы, до тех пор пока представитель трибунала допросит злоумышленника относительно деталей его преступлений…

Иудей, которому задали традиционный вопрос, не имеет ли он жалоб на действия суда, в ответ лишь тяжело и безнадежно вздохнул.

Несчастный сначала сжимался, видя, как на его плечи опускался бич, но затем его поведение изменилось. Сперва он бормотал что-то, затем начал кричать, а под конец застонал. Я осмотрел толпу — христиане одобрительно кивали, а иудеи старательно отводили глаза. И вдруг мой взгляд упал на определенное лицо, задержался на нем, и я принялся пробираться сквозь толпу, чтобы оказаться поближе к наконец-то отыскавшейся потерянной незнакомке.

Позади меня раздался визг, и голос Убалдо произнес:

— Эй! Марко, ты что не слушаешь музыку sinagòga?

Но я даже не повернулся. На этот раз я не хотел рисковать, позволив женщине вновь ускользнуть. Сегодня незнакомка опять была без вуали, чтобы лучше видеть бичевание, и снова я пожирал глазами ее красу. Когда я подобрался к женщине поближе, то увидел, что она стоит рядом с высоким мужчиной в одеянии с капюшоном, почти полностью прикрывавшим его лицо. Оказавшись достаточно близко, я услышал, как этот мужчина бормочет моей прекрасной незнакомке:

— Итак, ты все-таки разговаривала с «мордой».

— И-и-иудей заслужил это, — сказала она, восхитительно надув губки.

Мужчина пробормотал:

— Цыпленок перед трибуналом лис.

Красавица рассмеялась, но в смехе ее не было веселья.

— Вы бы предпочли, чтобы я позволила цыпленку пойти к исповеднику, отец?

Меня удивило: неужели этот мужчина настолько стар, что является отцом моей красавицы? Но, заглянув под капюшон, что я легко проделал, будучи ниже его ростом, я узнал священника из базилики Сан Марко, того самого, которого видел накануне. Удивляясь, почему он прячется, прикрываясь своим облачением, я прислушался внимательней, но их бессвязная беседа мне ничего не прояснила.

Мужчина все так же вполголоса пробормотал:

— Вы сделали ставку не на ту жертву. Тот, кто может рассказать, — не тот, кто может слушать.

Женщина снова рассмеялась и надменно сказала:

— Вы никогда не называете имя этого кого-то.

— Зато его называешь ты, — пробормотал мужчина. — А что касается ростовщика, отдай лисицам козла вместо цыпленка.

Она покачала головой.

— Этот некто хоть и старый козел, но имеет друзей среди лисиц. Мне требуется найти способ, более изощренный, чем «морда».

Мужчина какое-то время молчал. Затем прошептал:

— Bravo.

Я посчитал, что он таким образом тихонько выразил свой восторг, поскольку представление с бичеванием как раз закончилось под последний протяжный стон иудея. Толпа приготовилась разойтись.

Моя дама произнесла:

— Да, я подумаю над этой возможностью. Но теперь, — она дотронулась до прикрытой одеянием руки собеседника, — этот некто приближается.

Священник еще ниже надвинул капюшон на лицо и смешался с толпой. А к даме присоединился другой мужчина — седой, краснолицый, одетый так же хорошо, как и она сама. «Возможно, он действительно ее отец», — подумал я. Мужчина сказал:

— Вот ты где, Илария. Как это мы разошлись?

Так я впервые услышал ее имя. Женщина и пожилой мужчина вместе отправились прочь, она трещала о том, «как хорошо прошло бичевание и какой выдался прекрасный день», — в общем, обычная женская болтовня. Я «повис» у них за спиной, достаточно далеко, чтобы не оказаться замеченным, и последовал за ними, словно меня тащили на веревке. Я боялся, что они дойдут лишь до берега, а затем сядут в гондолу или лодку. В таком случае мне было бы тяжело продолжать преследование. Все, у кого не было своих средств передвижения, принялись нанимать лодки. Но Илария со своим компаньоном пошли другой дорогой, прогуливаясь по пьязетте до главной пьяццы. Желая обойти толпу, они остановились рядом со стеной Дворца дожей.

Богатое одеяние Иларии развевалось на фоне похожих на львиные мраморных морд, которые выступали из стены дворца на уровне пояса. Эти самые морды венецианцы прозвали дьявольскими мордами тайной полиции; каждая из них соответствовала определенному виду преступлений: контрабанда, уклонение от налогов, ростовщичество, злодеяние против Республики и так далее. В пасти каждой такой морды имелось отверстие, и с противоположной стороны, внутри дворца, сидели агенты Quarantia, подобно паукам, ожидающим, когда можно будет дернуть сеть. Им не приходилось долго ждать. С годами эти мраморные пасти становились все шире и мягче, поскольку бесчисленные руки с анонимными записками постоянно проскальзывали внутрь, обвиняя в преступлениях своих врагов, кредиторов, неверных любовников, соседей, кровных родственников и просто незнакомцев. Обвинителей привлекало то, что они оставались неизвестными и могли обвинять кого угодно в чем угодно, не предъявляя доказательств. Сколько здесь было возможностей для злобы, клеветы и крушения чужих планов, ведь по нашим законам именно обвиняемый должен был опровергнуть выдвинутые обвинения и доказать свою невиновность. Это было не просто и редко кому удавалось.

Мужчина и женщина обошли площадь по кругу, а я двигался следом, стараясь держаться поближе, чтобы подслушать отрывки их беседы. Затем они вошли в один из домов, стоявших на площади. По поведению слуги, который открыл им дверь, было видно, что они живут здесь. Такие дома в самом сердце города были не слишком пышно украшены снаружи и потому не носили названия палаццо. Они были известны как «немые дома»: по их внешней простоте трудно было судить о благосостоянии их обитателей, являвшихся представителями самых древних и знатных семей Венеции. Вот в одном из таких домов и жила Илария.

Во время своей непродолжительной слежки я сделал два открытия. Из обрывков их разговора даже такому наивному мальчишке, как я, стало очевидно, что седой мужчина приходился Иларии не отцом, а мужем. Это причинило мне боль, но я успокоил себя мыслью, что молодая женщина, у которой старый муж, скорее отдаст предпочтение юноше вроде меня.

Еще я подслушал разговор о празднике, который должен был состояться на следующей неделе. Должен заметить, что на дворе был апрель месяц, двадцать пятого числа отмечался День святого Марка. А в Венеции это еще и праздник цветов и веселья, маскарад, так называемый Карнавал Бутонов. У нас в городе любят праздники и с нетерпением ждут наступления этого дня, ведь после Карнавала потом целых два месяца не бывает никакого веселья.

Мужчина и женщина говорили о костюмах, которые они готовят по этому случаю, и о нескольких балах, на которые были приглашены.

Сердце мое упало: эти праздники проводились за закрытыми дверями, и у меня не было никакой возможности попасть туда. Затем Илария заявила, что она собирается пойти на прогулку с факелами этой ночью. Ее муж запротестовал, говоря об опасности толпы и столкновениях, которые возникают «среди черни», однако Илария со смехом настаивала. Мое сердце при этом, вновь излечившись, забилось в надежде.

Наконец они исчезли внутри своего casa muta, а я побежал в лавку, которая, как я знал, находилась неподалеку от Риалто. Ее фасад был увешан масками из материи, дерева и cartapesta, раскрашенными в черный, белый и красный цвета: гротескными и комическими, демоническими и очень симпатичными. Я ринулся внутрь, крича мастеру, занимающемуся изготовлением масок:

— Изготовьте мне маску для Карнавала! Маску, которая сделает меня красивым и старым! И чтобы при этом я выглядел мужественным и галантным.