Это случилось утром, в один из последних дней апреля, на празднике. Я сам оделся во все самое лучшее, не прося о помощи слуг. Я надел бархатный светло-красный камзол и лавандового цвета чулки, туфли из Кордовы, которые я надевал очень редко, а поверх всего — тяжелый шерстяной плащ, стремясь таким образом скрыть юношескую стройность фигуры. Я спрятал маску под одежду и вышел из дома, намереваясь проверить свой маскарадный костюм на портовых ребятах. Приблизившись к барже, на которой они обитали, я достал маску и надел ее. На ней были брови и усы, сделанные из настоящих волос, а лицо все в морщинах — загорелый лик моряка, который избороздил далекие моря.

— Эй, Марко! — приветствовали меня мальчишки. — Sana capàna!

— Вы узнали меня? Неужели я выгляжу как Марко?

— Гм-м. Теперь, когда ты упомянул об этом… — сказал Даниэль. — Нет, не совсем так, как Марко, которого мы знаем. На кого он похож, как ты думаешь, Болдо?

Я потерял терпение и спросил:

— А разве я не похож на моряка, которому больше двадцати лет?

— Гм-м, — засомневался Убалдо, — уж очень ты для этого маленький…

— Корабельная еда иногда скудна, — пришел на помощь Даниэль. — Это могло замедлить твой рост.

Мне все это очень не понравилось. А тут еще из баржи появилась Дорис, которая немедленно окликнула меня по имени.

От злости я просто зарычал на нее, однако тут же увидел нечто такое, что заставило меня замолчать.

Оказывается, Дорис тоже собиралась на маскарад в честь святого Марка. Она вымыла свои невзрачные волосы, и выяснилось, что они приятного золотисто-соломенного цвета. Девочка дочиста отмыла лицо и напудрилась бледной пудрой, как делали все взрослые венецианки. Она выглядела очень женственно в своем парчовом наряде — обрезанном и переделанном платье моей матушки. Дорис завертелась волчком, заставив юбки взлететь, и застенчиво спросила:

— Я не такая красивая, как та lustrissima дама, которую ты любишь, Марко?

Убалдо пробормотал что-то по поводу «всех этих карликовых дам и кавалеров», а я все еще ошарашенно смотрел на девочку сквозь прорези моей маски.

Дорис настаивала:

— Ты не пойдешь со мной вместе, Марко, на этот праздник? Давай погуляем! Что это тебя так развеселило?

— Твои туфли.

— Что? — прошептала она, и личико ее омрачилось.

— Я смеюсь оттого, что ни одна дама никогда не носила таких ужасных деревянных tofi. — Этим словом в Венеции называют башмаки.

Девочка выглядела невыразимо расстроенной и снова вернулась внутрь баржи. Я некоторое время еще послонялся вокруг, а портовые ребята заверили меня (и почти убедили), что никто не узнает во мне простого мальчишку. После этого я покинул их и отправился на площадь Сан-Марко. Было еще слишком рано, но донна Илария, когда я подслушал ее разговор с мужем, не описала свой костюм. Она могла измениться так же сильно, как и я. Для того чтобы узнать даму сердца, мне пришлось затаиться в засаде за дверью ее дома в ожидании, когда она отправится на первый из балов Карнавала.

Я мог привлечь нежелательное внимание, прячась в дальнем конце аркады подобно глупому новичку-карманнику, однако, к счастью, я был не единственным на пьяцце, кто подобно мне уже вырядился в праздничное платье. Почти под каждой аркой наряженные в костюмы matacin или montimbanco участники карнавала установили свои подмостки задолго до того, как собралась толпа, перед которой они могли блеснуть талантами. Я был доволен, так как это дало мне возможность следить за входной дверью в casa muta.

Montimbanchi, в костюмах, напоминающих одеяния лекарей и астрологов, но более экстравагантных, усыпанных звездами, планетами и солнцами, произносили различные заклинания, проделывали фокусы или извлекали музыку из своих инструментов, чтобы привлечь внимание, а как только они улавливали заинтересованный взгляд какого-нибудь прохожего, то начинали шумно торговать лекарственными растениями — сушеными кореньями, разноцветными жидкостями, молочно-белыми грибами и другими подобными вещами. Еще более ослепительны были matacini, с лицами, раскрашенными по случаю праздника, одетые в клетчатые костюмы с блестками и заплатами. Этим было нечем торговать, кроме собственной ловкости. Они скакали на подмостках вверх и вниз, туда и обратно, исполняя захватывающие акробатические номера и танцы с мечами, они изгибались в фантастических позах, жонглировали мячами и апельсинами, теми и другими одновременно, снова и снова, а затем останавливались, чтобы перевести дыхание, и пускали по кругу шляпы для сбора монет.

День шел своим чередом, большая часть затейников появилась и расположилась на пьяцце, там же были и продавцы конфетти, сладостей и освежающих напитков. Люди попроще прогуливались, они еще не были одеты в праздничные наряды. Все собирались у помоста и наблюдали за фокусами montimbanco или слушали, как castroni (кастраты) исполняют баркаролы под аккомпанемент лютни, а как только артисты пускали по кругу шляпу или начинали предлагать свои товары, зрители перемещались к следующему помосту. Множество этих людей двигались от одного представления к другому, постепенно приближаясь к тому месту, где стоял я, закутанный в плащ и в маске. Зеваки остановились и начали пялиться на меня, думая, что я им что-нибудь покажу. Это слегка действовало на нервы, но мне ничего не оставалось, как только стоять и потеть — весенний день выдался не по сезону жарким — и притворяться слугой, который дожидается своего хозяина.

День тянулся бесконечно долго, я пламенно желал, чтобы на мне был плащ полегче, мне хотелось убить тучи порхавших по пьяцце мерзких голубей, и я был благодарен любому развлечению. И вот наконец появились представители гильдий в своих церемониальных одеяниях. Артель лекарей, цирюльников и аптекарей носила высокие конические колпаки и колыхавшиеся одеяния. Одежда гильдии художников была украшена кружевами хоть и из простой ткани, но, однако, разноцветными и с золотым шитьем. Артель дубильщиков и кожевников носила кожаные передники, украшенные орнаментами, но не рисованными или пришитыми, а выжженными…

Когда представители большинства гильдий собрались на пьяцце, к ним вышел дож Раниери Дзено. Его повседневный костюм, столь хорошо известный мне и каждому жителю Венеции, был достаточно богат для любого праздника, так что ему даже не понадобилось переодеваться. На голове у дожа была белая scufieta, а поверх одеяния наброшен плащ, подбитый горностаем, шлейф которого несли слуги, одетые в герцогские ливреи. За ними появились эскорт, состоявший из членов Совета и Quarantia, другие знатные гости и официальные лица; все также в богатых нарядах. Следом шли музыканты, однако они не играли на своих трубах и лютнях, а мерным шагом двигались по направлению к берегу. Сорокавесельная buzino d’oro дожа как раз причалила к молу, и процессия взошла на ее борт. Как только сверкающая гондола отчалила, музыканты принялись играть. Они всегда ждали этого момента, потому что знали, что музыка приобретает особую сладость, когда доносится по волнам до нас, слушателей, стоящих на берегу.

К моменту compieta на город опустились сумерки, и lampaderi двинулись к пьяцце, чтобы зажечь фонари над арками, а я все еще маялся перед дверью дома донны Иларии. Я чувствовал себя так, словно провел там всю свою жизнь. Я испытывал голод, так как не мог даже отойти и купить фруктов, но был готов ждать, если понадобится, до конца своих дней. К этому времени я уже не таился, поскольку площадь заполнилась народом и все прогуливающиеся были в костюмах, подобных моему.

Одни танцевали под отдаленные звуки музыки, исполняемой музыкантами дожа, другие пели вместе с голосистыми castroni, но большинство просто прогуливались, демонстрируя остальным свои регалии и наряды. Молодые люди осыпали друг друга конфетти, которое представляло собой крошки сладостей и скорлупок яиц, сбрызнутых духами. Девушки постарше держали апельсины и ждали, норовя поймать взгляд какого-нибудь дамского угодника, чтобы бросить ему апельсин. Этот обычай возник из легенды об апельсине, подаренном Юпитером Юноне на свадьбу; молодой человек мог потом долго хвастаться, что он любимый Юпитер у своей Юноны, если девушка бросала в него достаточно твердый апельсин, чтобы поставить парню синяк под глазом или выбить ему зуб.

Когда сумерки сгустились, с моря пришел caligo — соленый туман, который часто к ночи окутывает Венецию, и я порадовался, что на мне шерстяной плащ. В этом тумане причудливые языки пламени висячих фонарей в железных корзинах превратились в размытые шары света, волшебным образом подвешенные в пространстве. Люди на площади стали просто темными сгустками тумана, перемещавшимися в дымке; исключение составляли те, кто проходил мимо меня или попадал в пятна света фонаря. Тогда прохожие отбрасывали причудливые тени, напоминавшие черные лезвия мечей, рассекавших серый туман. И только когда кто-нибудь из участников празднества проходил совсем близко от меня, он или она на мгновение обретали плоть, а затем снова растворялись в тумане. Это напоминало воплотившуюся мечту, ангел ненадолго материализовывался: вот девушка со смеющимися глазами в блестках мишуры и в газовом платье стремительно тает в ночных кошмарах, и вместо нее появляется Сатана с красным лицом и рогами.

Внезапно дверь за моей спиной открылась, и яркий свет фонаря словно бы рассек серый туман. Я обернулся и увидел на фоне ослепительного света две тени, затем они превратились в мою даму сердца и ее мужа. По правде говоря, если бы я не стоял на своем посту перед дверью, то ни за что не узнал бы их. Мужчина совершенно преобразился, перевоплотившись в одного из традиционных персонажей маскарада, комического лекаря Дотора Баланзона. Илария же изменилась так сильно, что я даже не сразу определил, кого она представляет. Белая с золотом mitra скрыла ее бронзовые волосы, маленькая маска-домино спрятала глаза, а слои стихаря, ризы и палантина сотворили из ее прекрасной фигуры приземистый купол. Наконец до меня дошло, что Илария была наряжена как женщина — духовное лицо, легендарная папесса Иоанна, жившая очень давно. Ее костюм должен был принести удачу, но я боялся, что если настоящий клирик поймает ее в таком виде, то посчитает костюм донны Иларии глумлением и тяжким грехом.

Они с мужем пересекли площадь, пробираясь через плотную толпу людей, и сразу же заразились духом праздника: она принялась разбрасывать конфетти на манер священника, брызгающего на прихожан святой водой, а он, подражая medego, раздавал приготовленные порции лекарства. Гондола поджидала супругов на берегу лагуны. Они ступили на борт, она отчалила и двинулась в сторону Большого канала. После минутного раздумья я захлопотал, пытаясь подозвать лодку. Между тем caligo стал таким густым, что все лодки двигались по воде с предельной осторожностью, возле самого берега. Поэтому, преследуя донну Иларию и ее мужа, мне было легче не упускать добычу из вида, рысью несясь вдоль канала, и при случае поджидать их на мосту, чтобы посмотреть, куда же они свернут, когда водные пути разойдутся. Мне пришлось изрядно побегать той ночью, так как Илария и ее супруг перемещались от одного палаццо или casa muta к другому. Сам я по большей части вынужден был ожидать снаружи в компании одних только шныряющих туда-сюда кошек, тогда как моя прекрасная дама наслаждалась праздником внутри.

Скрываясь в пахнущем солью тумане, который к этому времени стал таким густым, что капли его оседали на арках и нишах, а затем падали на кончик носа моей маски, я прислушивался к приглушенным звукам музыки внутри и представлял Иларию, танцующую furlàna. Я прижимался к скользкой каменной стене и с завистью смотрел через оконные стекла туда, где во мраке горели свечи. Я присел на холодные влажные перила моста, прислушался к своему желудку и живо вообразил себе Иларию, изысканную и живую среди scalete (сладостей) и bignè buns (сдобных булочек). Я встал и размял затекшие ноги, снова проклиная свой плащ, который отяжелел от влаги, стал холодным и болтался возле коленей. Хотя я сильно страдал от сырости, но мигом оживился и попытался напустить на себя вид простодушного весельчака, когда подвыпившие участники маскарада выступили из caligo и заорали, приветствуя меня, — это были посмеивающийся bufon (шут), важно вышагивающий пират и трое мальчишек, представляющих развеселую компанию: medego, музыканта и городского сумасшедшего.

В праздничные ночи в городе не звучал колокол, возвещавший начало coprifuoco, но когда той ночью супруги прибыли к третьему из четырех палаццо и я снова принялся дожидаться снаружи, то услышал звон церковных колоколов, прозвонивших повечерие. Это словно бы послужило сигналом, так как Илария сразу выскользнула из бальной залы. Она появилась в дверях и немедленно направилась в ту сторону, где я скорчился в нише дома, укрывшись плащом. Женщина все еще была одета в папский наряд, но уже сняла с себя маску-домино. Нежным голосом Илария произнесла:

— Caro la, — приветствие, которое обычно использовали любовники, и я застыл, подобно статуе. В дыхании красавицы чувствовалась сладость ликера, сделанного из каштанов, когда она прошептала в складки моего капюшона: — Старый козел наконец-то нап-п-пился и не пустится в п-п-погоню. Dio me varda! Кто вы такой? — И она отшатнулась от меня.

— Меня зовут Марко Поло, — ответил я. — Я следовал…

— Я раскрыта! — воскликнула донна Илария так громко, что я испугался, что нас может услышать sbiro. — Вы его bravo!

— Нет, нет, моя госпожа! — Я встал и откинул капюшон. Поскольку моя маска мореплавателя испугала женщину, я снял и ее тоже. — Я принадлежу только вам!

Она отодвинулась подальше, ее глаза расширились от удивления.

— Ты мальчик!

Я не мог этого отрицать, но внес поправку:

— Но с опытом мужчины. — И быстро добавил: — Я люблю вас и разыскиваю с тех пор, как впервые увидел.

Илария прищурилась и пристально посмотрела на меня.

— Что ты здесь делаешь?

— Я ждал, — пробормотал я, — чтобы положить к вашим ногам свое сердце и предложить свою руку, чтобы служить вам, моя судьба принадлежит только вам.

Красавица нервно огляделась.

— У меня уже есть пажи. Я не собираюсь нанимать…

— Не нанимать! — заявил я. — Из любви к прекрасной даме я буду служить ей вечно!

В глубине души я надеялся растрогать этим донну Иларию. Но во взгляде, которым она меня окинула, сквозило раздражение.

— Колокола прозвонили повечерие, — сказала она. — Что же случилось? Скажи, ты не видел кого-нибудь еще поблизости? Ты здесь один?

— Нет, он не один, — произнес другой голос, очень спокойный.

Я обернулся и почувствовал у самой своей шеи кончик клинка. Лезвие появилось прямо из тумана — холодно блеснула сталь, — а затем снова скрылось под одеянием владельца. Я подумал, что голос, скорее всего, принадлежит священнику, знакомому Иларии, но ведь духовные лица не носят шпаги. Прежде чем я или она смогли что-либо ответить, человек, лицо которого скрывал капюшон, снова произнес:

— Я вижу, судя по вашему сегодняшнему наряду, моя госпожа, что вы насмешница. Что ж, быть посему! Однако и над насмешницей посмеялись. Этот навязчивый молодой человек желает стать bravo прекрасной дамы и служить ей не по найму, а из любви. Оставьте же его, пусть это будет вашей епитимьей за насмешки.

Илария вздохнула и произнесла:

— Вы предлагаете?..

— Я тут ни при чем. Вы, похоже, уже забыли, что должно произойти. Ну а когда большее препятствие окажется устранено, с меньшим будет проще разобраться.

С этими словами фигура отодвинулась дальше в туман и растворилась в нем. Я не имел представления, что означали слова незнакомца, но чувствовал: он говорил обо мне. И был ему благодарен. Я снова повернулся к Иларии, которая продолжала оценивающе разглядывать меня с каким-то удрученным видом. Она скользнула своей изящной ручкой внутрь одеяния, извлекла оттуда домино и подняла его перед глазами, словно прячась.

— Тебя зовут… Марко?

Я утвердительно ответил и склонил голову.

— Ты сказал, что преследуешь меня. Ты знаешь, где я живу? — Я кивнул. — Приходи завтра к моему дому, Марко. К черному ходу. Во время mezza vespro. Не подведи меня.