Опасность красоты.

— Надеюсь, ножа у тебя с собой нет, — сказал Шимон, когда я зашел в его лавку. — Эта domm сегодня в ужасном настроении. Может, на этот раз ты выберешь кого-нибудь другого? Теперь, когда лагерь начинает сворачиваться, думаю, ваша группа тоже скоро отправится в путь. А напоследок тебе, возможно, захочется чего-нибудь новенького? Другую девушку, не domm?

Но нет, для моей игры в Лейли и Меджнуна мне нужна была только Чив. Тем не менее, понимая, что последствия этой игры могут оказаться непредсказуемыми, я все же прислушался к совету иудея и оставил свой «выстреливающий» нож у него в конторке. А еще я оставил там целую кучку дирхемов, предусмотрительно заплатив вперед, дабы он не появился в самый неподходящий момент с сообщением, что время истекло. После этого я вошел в спальню Чив и сказал:

— У меня кое-что есть для тебя, моя девочка.

— У меня для тебя тоже кое-что есть, — ответила она. Чив, абсолютно голая, сидела на hindora и, заставляя кровать слегка покачиваться на веревках, втирала масло в свои округлые смуглые груди и плоский живот, чтобы придать им блеск. — Или будет вскоре.

— Еще один нож? — лениво спросил я, начиная раздеваться.

— Нет. Ты что, уже потерял и второй нож? Ну и ну! Нет, это будет кое-что, от чего ты не сможешь отречься так легко. Я жду ребенка.

Я замер в оцепенении, и вид у меня при этом, наверное, был глупее некуда, потому что я наполовину спустил с себя шаровары и теперь стоял, как аист, на одной ноге.

— Как понимать твои слова о том, что я не смогу отречься? Почему ты говоришь об этом мне?

— А кому еще мне говорить?

— Почему, например, не прежнему владельцу ножа? Да мало ли у тебя было других мужчин.

— Я бы так и сделала, если бы отцом ребенка был кто-нибудь другой. Но это ты.

К тому времени первое изумление уже прошло, и я снова овладел собой. Я продолжил раздеваться, но уже не так энергично, как раньше, и разумно возразил:

— Но я же приходил сюда всего лишь месяца три или около того. Откуда ты можешь знать?

— Я знаю. Мы, женщины romm, умеем определять подобные вещи.

— Тогда вы должны знать и как их предотвратить.

— Я знаю. И обычно вставляю себе затычку из морской соли, смоченной маслом грецкого ореха. И если я пренебрегала этими мерами предосторожности, то лишь потому, что была просто ошеломлена твоим vyadhi, твоим пылким желанием.

— Не надо меня обвинять или преувеличивать мои достоинства. Небось, надеешься таким образом склонить меня на свою сторону? Мне не нужны никакие темнокожие отпрыски.

— Что? — Больше Чив ничего не сказала, но при этом она прищурилась, внимательно рассматривая меня.

— В любом случае, Чив, я отказываюсь тебе верить. Я не вижу в твоем теле никаких изменений. Оно все еще очень привлекательное и прекрасной формы.

— Да, и моя работа зависит от того, каким будет мое тело. Измененное беременностью, оно станет бесполезным для surata. Но скажи, почему ты мне не веришь?

— Уверен, что ты просто притворяешься. Чтобы оставить меня при себе. Или для того, чтобы я взял тебя с собой, когда уеду из Базайи-Гумбада.

«Спокойно, Марко!»

— Ты такой желанный.

— В конце концов, я не дурак. И удивляюсь, что ты посчитала меня настолько легковерным, решив поймать на такую старую и примитивную женскую уловку.

«Спокойно!»

— Неужели ты и правда считаешь это всего лишь уловкой?

— Хорошо, допустим ты действительно носишь ребенка. Но в таком случае опытная и разумная женщина вроде тебя наверняка знает, как от него избавиться.

— О да. Есть разные способы. Но я хотела, чтобы ты все-таки узнал про ребенка, прежде чем отречешься от него.

— Вот и прекрасно. Я узнал и не вижу никаких поводов для беспокойства. Мы оба пришли к обоюдному согласию. А теперь я покажу тебе кое-что интересное.

И, сбросив с себя последнюю одежду, я уронил на hindora бумажный пакетик и маленький глиняный флакон.

Чив развернула бумагу и сказала:

— Это всего лишь самый обыкновенный гашиш. А что в маленькой бутылочке?

— Чив, ты когда-нибудь слышала о поэте Меджнуне и поэтессе Лейли?

Я присел рядом с девушкой и рассказал ей все, что хаким Мимдад поведал мне о легендарных любовниках и их чудесном даре принимать разные обличья, в которых они занимались любовью. Я умолчал лишь о том, что хаким сказал мне, когда выбрал меня и Чив в качестве подопытных для испытания своего последнего варианта зелья. Он в последний момент засомневался и пробормотал: «Девушка из народа romm? Говорят, что эти люди и сами владеют магией. Она может войти в конфликт с алхимией».

Я объяснил Чив:

— Мы разделим питье из флакона. А затем, пока мы будем ждать его действия, сожжем гашиш. Бандж, как тут его называют. Мы будем вдыхать его дым, это развеселит нас и временно ослабит нашу волю, сделав обоих более чувствительными к зелью.

Чив улыбнулась так, словно отвлеклась от забот.

— Ты хочешь попробовать магию гаджи на женщине народа рома? Есть хорошая поговорка, Марко. О дураке, который беспокоился о дьявольском огне и подкладывал в него дрова.

— Но это же не какая-то дурацкая магия. Это алхимия, ее придумали мудрецы и ученые врачи.

Улыбка осталась на ее лице, но утратила беззаботность.

— Ты сказал, что не видишь изменений в моем теле, однако собираешься сам мгновенно изменить оба наших тела. Ты ругал меня за то, что я притворяюсь, а теперь хочешь, чтобы мы вдвоем притворялись.

— Это не притворство, это эксперимент. И я вовсе не жду, что ты поймешь философию герметиков. Просто поверь мне на слово: это гораздо выше и прекрасней, чем всякие варварские суеверия.

Чив открыла флакон и принюхалась.

— Пахнет тошнотворно.

— Хаким сказал, что испарения гашиша подавят любую тошноту. Он рассказал мне, какие ингредиенты входят в зелье. Семена папоротника, лист повилики, корень лекарственного растения chob-i-kot, порошок из оленьих рогов, козье вино и другие безвредные вещи, ни одна из них не ядовита. В противном случае я, разумеется, не стал бы глотать эту микстуру сам и не попросил бы это сделать тебя.

— Прекрасно, — сказала Чив. Улыбка девушки превратилась в довольно злой оскал, она опрокинула флакон и сделала глоток. — Я разложу бандж на жаровне.

Большую часть зелья она оставила для меня.

— Твое тело больше моего, возможно, ему трудней измениться.

Я выпил все зелье. Маленькая комнатка быстро наполнилась густым, голубоватым, сладковатым запахом гашиша, когда Чив бросила его на угли жаровни. Она что-то нечленораздельно бормотала, видимо, на своем родном языке. Я вытянулся на спине во всю длину hindora и крепко закрыл глаза, чтобы удивление было сильнее, когда я открою их и увижу, во что превратился.

Возможно, дальнейшее было просто бредом, вызванным гашишем, но я так не думаю. В прошлый раз, когда я пробовал гашиш, обрывки сновидений смешивались, кружились и путались. На этот раз все последующие события казались реальными, четкими и происходившими на самом деле.

Я лежал с закрытыми глазами, ощущая всем своим обнаженным телом жар, который исходил от жаровни, глубоко вдыхал сладкий дым и ожидал, что вот-вот начну изменяться. Сам не знаю, чего именно я ожидал: возможно, что у меня на лопатках прорежутся крылья птицы, или бабочки, или пери. А может, что мой мужской член, который уже встал в предчувствии, превратится в огромный член быка. Но я ощущал лишь постепенное и неприятное нарастание жара в комнате, а затем и нужду опорожнить свой мочевой пузырь. По утрам такое случается сплошь и рядом: мужчина проснулся, и его член стал твердым как candelòtto, но наполнен он всего лишь обычной мочой. Никаких сексуальных желаний при этом не возникает, а опорожнить его в этот момент опасно, потому что в таком положении моча течет вверх и можно испачкаться.

Не слишком-то многообещающее начало любовных приключений! Поэтому я продолжил лежать тихо, с закрытыми глазами, надеясь, что это ощущение пройдет само собой. Но оно не проходило. Позыв, напротив, усилился, так же как и жара в комнате, наконец я заволновался и почувствовал себя неуютно. Внезапно в паху у меня возникла боль, как это иногда бывает после продолжительного позыва к мочеиспусканию, когда сдерживаешься слишком долго. Боль была такой мучительной, что я не задумываясь выпустил струю мочи. В следующий момент я просто лежал, ощущая стыд и надеясь, что Чив ничего не заметила. Но потом я обнаружил, что не чувствую, что мой голый живот обрызган, как случалось ранее, когда мой стоящий орган выпускал мочу в воздух.

Я почувствовал влагу внизу и между ног. Странно. В чем же дело? Я открыл глаза, но не увидел вокруг ничего, кроме голубоватого дыма. Стены комнаты, жаровня, девушка — все исчезло. Я бросил взгляд вниз, чтобы посмотреть, почему это candelòtto ведет себя так странно, но тут мой взгляд наткнулся на мои собственные груди.

Груди! У меня выросли груди, как у женщины, и они были так же прекрасны: острые, вздымающиеся, цвета слоновой кости, с привлекательными большими желтовато-коричневыми ореолами вокруг припухлых сосков, блестевшие от пота, струйки которого стекали по ложбине. Зелье сработало! Я изменился! Мне предстояло совершить самое странное путешествие-открытие своей жизни!

Я поднял голову, чтобы посмотреть, как мой candelòtto согласуется с этими новыми дополнениями. Но так и не смог его увидеть из-за огромного круглого живота. Он напоминал гору, по сравнению с которой мои груди казались предгорьем. Я покрылся потом. Это и так был весьма оригинальный опыт — стать женщиной на какое-то время, но чтобы тучной, жирной женщиной? Возможно, я был даже безобразной женщиной, потому что мой пупок, который всегда представлял собой незаметную маленькую ямку, теперь выпячивался, вздымаясь подобно маленькому маяку на вершине живота-горы.

Не в состоянии разглядеть свой член, я принялся искать его на ощупь. Однако натолкнулся лишь на волосы на своем «артишоке», гораздо более пышные и курчавые, чем те, к которым я привык. Когда я скользнул рукой еще ниже, то обнаружил — уже не слишком удивляясь, — что мой candelòtto исчез, так же как и мошонка. Теперь на их месте располагались женские половые органы.

Я не подскочил и не закричал. В конце концов, я ожидал изменений. И превратись я во что-нибудь вроде птицы Рухх, это взволновало и испугало бы меня гораздо сильнее. В любом случае, я был уверен, что не останусь таким навсегда. Однако и радоваться тоже оказалось особенно нечему. Женские органы должны были быть привычны для моей пытливой руки, однако некоторые отличия сбивали меня с толку. То, что я сейчас трогал пальцами, было тесным, напряженным и жарким, а еще непривычно клейким после недавнего непроизвольного мочеиспускания. Когда я прикоснулся к своим женским органам, они не походили на мягкий, очаровательный и гостеприимный кошелек — михраб, kus, pota, mona, — куда я столь часто засовывал пальцы, и не только.

Как же мне быть? Я ожидал, что, когда женские интимные органы исследуют пальцами, пусть даже своими собственными пальцами, женщина должна почувствовать какое-то наслаждение или хотя бы приятную щекотку. Но теперь, когда я сам был женщиной, то чувствовал лишь, как меня пронзают пальцы; это заставляло меня ощущать только заигрывания, и мой внутренний отклик был просто волной чувствительности. Я медленно скользнул пальцем внутрь себя, но он не прошел достаточно далеко, потому что ему что-то мешало, а затем мягкое обрамление отвергло палец — можно даже сказать, выплюнуло. Что-то там было, прямо внутри меня. Уж не затычка ли из морской соли? Возможно, мой исследовательский зуд был вызван скорее отвращением, чем любопытством, так что я решил не повторять опыт. Но даже когда я, не торопясь, резко щелкнул пальцем по zambur, lumaghétta — самой нежной части моих новых органов, такой же чувствительной к любым прикосновениям, как и веко, — то не почувствовал ничего, кроме нахлынувшей раздражительности и предпочел оставить их в покое.

Я удивился: неужели женщина не испытывает ничего приятней этого, когда ее ласкают? Разумеется, испытывает, сказал я себе. Тогда, возможно, все дело в толщине? Я стал вспоминать, приходилось ли мне ласкать действительно толстую женщину. Во всяком случае, надо было установить, не был ли я сам, в своем новом обличье, толстой женщиной? Я сел, чтобы посмотреть.

Прекрасно: у меня все еще сохранился этот некрасивый вздувшийся живот, и теперь он показался мне еще уродливей из-за того, что был обтянут нездоровой синюшной кожей, по которой от моего вздувшегося пупка вниз к «артишоку» шла коричневая линия. Казалось, что живот оказался единственным местом, которое было у меня полным. Мои ноги были достаточно стройны, не имели волос и выглядели бы достаточно привлекательно, если бы видневшиеся на них вены не выступали, подобно сети, и не пульсировали, словно черви прорывали под кожей свои ходы. Мои руки также выглядели довольно стройными и по-девичьи мягкими. Но они не показались мне мягкими, я ощущал в них боль и неровности. Пока я разглядывал их и сгибал, обе руки вдруг скрючились в спазме, что заставило меня издать стон.

Стон этот был достаточно громким, чтобы Чив его услышала, но она не материализовалась из голубоватого дыма, который меня окружал даже тогда, когда я несколько раз окликнул ее по имени. Что же с ней сделало зелье? Я предположил, что по принципу превращения, раз я стал женщиной, то Чив превратилась в мужчину. Но хаким говорил, что Маджнун и Лейли иногда развлекались тем, что оба становились людьми одного пола. Иногда же один из них или оба делались невидимыми. До сих пор основной целью зелья было усилить чувства во время занятий любовью. А в этом отношении, рассудил я, пробное зелье потерпело неудачу. Ни один партнер — мужчина, женщина, невидимка, — похоже, не хотел совокупляться с тем нелепым созданием, в которое я превратился. Тем не менее что же все-таки произошло с Чив? Я звал ее снова и снова… а потом вдруг завопил.

Я завопил, потому что другое ощущение сотрясло мое тело, ощущение гораздо более ужасное, чем обычная боль. Что-то двигалось, нечто, что не было мной, но оно двигалось внутри меня, внутри чудовищно вздувшегося живота. Я знал, что это не неусвоенная пища в желудке, потому что движение происходило где-то ниже. Это не было и плохо переваренной пищей, из-за которой в нижнем отделе кишечника образуются газы, потому что я был знаком прежде с этим ощущением. Оно было достаточно неприятным и вызывало спазмы, даже когда не сопровождалось ни звуками, ни зловонием. Нет, на этот раз это было что-то совершенно иное, ощущение, которого я никогда прежде не испытывал. Я чувствовал себя так, словно проглотил какое-то небольшое спящее животное и переваривал его где-то в глубине своего кишечника, а потом оно внезапно проснулось, потянулось и зевнуло. «Мой Бог, — думал я, — а вдруг оно захочет выбраться оттуда наружу?»

И тут оно снова зашевелилось, а я опять пронзительно закричал, потому что оно, похоже, собиралось сделать именно это. Но не сделало. Движение быстро успокоилось, заставив меня испытать стыд за мой визгливый крик. Животное могло просто повернуться немного в своем жилище, как если бы недоумевало, каким образом оно там оказалось.

Я снова почувствовал между ног влагу и подумал, что опять обмочился от страха. Однако когда я положил туда руку, то почувствовал что-то еще ужасней мочи. Я поднял руку и поднес ее к глазам: мои пальцы слиплись от вязкой субстанции, нити которой протянулись от ладони и до самого паха, влажные, липкие и непрочные. Субстанция оказалась влажной, но это была не жидкость. Она была липкой и серой, вроде слизи, вытекающей из разбитого носа, и вся в прожилках крови. Я принялся проклинать хакима Мимдада и его дьявольское зелье. Подлый лекарь не только подсунул мне это уродливое женское тело, очевидно такое, у которого были деформированы женские органы, но к тому же в нем завелось еще кое-что нездоровое, испускавшее тошнотворные выделения.

Убедившись, что моя новая оболочка точно была больной или покалеченной, я рассудил, что мне лучше не рисковать и не вставать, чтобы найти Чив. Разумнее остаться лежать там, где я лежу. Поэтому я позвал девушку еще несколько раз, но безрезультатно. Я даже стал звать Шимона, хотя и мог представить себе, как иудей будет смяться и издеваться, увидев меня в теле женщины. Шимон не пришел тоже, и теперь я сожалел, что заплатил ему сразу за долгое время вперед. Какие бы крики и шум ни раздавались из комнаты, он наверняка принял их за бурные занятия любовью и решил не быть назойливым.

Долгое время я лежал на спине. Ничего больше не происходило, разве что в комнате становилось все жарче и жарче. Я начал потеть, и к моему позыву помочиться прибавилось теперь и желание опорожнить кишечник. Казалось, что маленькое животное внутри меня всем своим весом давило на мои мочевой пузырь и кишечник, невыносимо сжимая их. Мне пришлось приложить видимое усилие, чтобы не позволить себе освободиться, но я устоял, не желая опорожняться под себя и на кровать. Затем внезапно, словно дверь отворилась под напором оттаявшего снаружи снега, мое тело стало сотрясать дрожь. Пленка покрывавшего меня пота на моем теле превратилась в лед, все мои конечности сотрясались, по коже побежали мурашки, а выступающие соски встали наподобие часовых. Однако накрыться было нечем. Если даже вся моя одежда и валялась на полу, я не мог ни увидеть ее, ни дотянуться до нее, а встать и поискать я боялся. Но вскоре лихорадка прошла — так же внезапно, как и началась, — и воздух в комнате стал таким же спертым, как прежде. Я снова начал потеть и задыхаться.

Отказавшись от попытки объяснить происходящее с позиций логики, я попытался овладеть своими чувствами. Их было много, и они были разными. Я чувствовал определенное возбуждение: зелье сработало, по крайней мере частично. Я чувствовал некоторое предвкушение: зелье готово было совершить нечто большее, а это могло быть интересно. Но остальные мои эмоции не были такими уж приятными. Я чувствовал дискомфорт: мои руки оставались скрюченными, а желание опорожнить кишечник становилось нестерпимым. Я испытывал отвращение: из моего михраба все еще текло вещество, напоминающее гной. Я ощущал возмущение: это надо же, оказаться ввергнутым в такое положение. Я чувствовал жалость к себе: мне приходилось терпеть все это в одиночестве. Я ощущал вину: по справедливости, я должен был быть сейчас в караван-сарае и помогать своим компаньонам паковать вещи, готовясь к дальнейшему путешествию, а не здесь, потворствуя неуместному любопытству. Я испытывал страх: не зная наверняка, какие еще сюрпризы в запасе у зелья, я боялся, что сейчас со мной произойдет непоправимое.

Затем, в какое-то парализующее мгновение, все остальные ощущения исчезли, разрушенные, стертые с лица земли одним-единственным ощущением, которое стало преобладать над всеми ними: эта была боль. Боль настолько неистовая, что просто разрывала мои жизненно важные органы внизу, и мне даже показалось, что я слышу, как разрывается прочная ткань, но я мог слышать только свой мучительный крик. Я схватился было за свой предательский живот, но тут меня сотрясла такая боль, что мне пришлось вцепиться в раскачивающуюся hindora, чтобы не свалиться с нее.

При мучительном приступе боли человек инстинктивно старается двигаться, надеясь, что какое-нибудь движение смягчит ее; единственное движение, которое я мог сделать, — это поднять и раздвинуть ноги. Резкость движения привела к утрате контроля над самыми интимными мускулами, и моча внезапно заструилась теплой влагой мне прямо под ягодицы. Но вместо того, чтобы резко уменьшиться, боль уходила постепенно, сливаясь с чередующимися жаром и холодом. Я содрогался, когда внезапные приливы озноба уступали место сжимающему меня холоду, а затем меня вновь охватывал жар. Когда эти приливы наконец постепенно стихли, я остался лежать весь в поту и моче. Я был слаб, бессилен и тяжело дышал, словно меня полностью вымыли, и теперь мог громко крикнуть: «Что со мной происходит?»

И тут я все понял. Судите сами: здесь, на этом покрывале, лежит женщина. Она лежит, распростершись на спине, большая часть ее тела плоская, со всеми изгибами и формами, какие и должны быть у женского тела, кроме вот этой, вселяющей ужас выпуклости — раздутого живота. Она лежит, задрав и расставив ноги, обнажив свой михраб, сжатый и онемевший от напряжения. И при этом что-то есть в ней, внутри ее. То, что делает ее живот огромным. Оно живое. Женщина чувствует, как оно движется в ней, и ощущает первые страдания того, кто хочет выйти наружу. И как же ему выйти, если не через канал михраб между ее ног? Очевидно, что женщина эта беременна и готовится дать жизнь ребенку.

Прекрасно: такое величественное, спокойное и трогательное зрелище. Но я-то не был сторонним наблюдателем — я был ею. Жалким, медленно извивающимся предметом на покрывале, в нелепой позе, напоминающей лягушку, перевернутую на спину, — это был я.

«Gesù Maria Isèpo, — подумал я и, высвободив руку, которой хватался за край кровати, перевернулся, — как могло зелье сделать из меня два существа и поместить одно в другое? Что бы ни было внутри меня, должен ли я теперь пройти весь процесс его рождения полностью? Сколько времени это будет продолжаться? Что нужно делать дальше?» В дополнение к этим мыслям я вспоминал недобрыми словами хакима Мимдада, от души советуя ему отправиться в преисподнюю. Возможно, с моей стороны это было неразумно, потому что именно в хакиме я сейчас нуждался. Много ли я знал о новорожденных детях? Нет, весь мой опыт сводился к тому, что я раз или два видел бледных, голубовато-пурпурных, словно освежеванных, только что родившихся младенцев, выловленных мертвыми из каналов в Венеции. Я никогда не присутствовал даже при том, как бездомная кошка рожала котят. Наиболее знающие венецианские портовые ребятишки иногда обсуждали этот предмет, но все, что я припомнил, это то, что они упоминали о «родовых муках», а насчет этого мне не требовались указания. Я знал также, что женщины часто умирали от родовых мук на ложе, давая жизнь ребенку. Предположим, я умру в этом чуждом мне теле! Никто даже не узнает, кем я был. И меня похоронят в безымянной могиле, словно незамужнюю девицу, которую убил собственный ублюдок…

Однако я не мог спокойно поразмышлять даже о своей бесславной кончине. Яростная боль пришла вновь, и она была такой же разрывающей и суровой, как и прежде, но я стиснул зубы и не издал ни звука, напротив, я даже попробовал исследовать боль. Казалось, она зарождалась где-то в глубине моего живота, где-то позади, недалеко от хребта, и мучительно прокладывала путь вперед. Затем я получил передышку, во время которой смог вздохнуть, прежде чем боль снова напала на меня. Хотя боль и не уменьшалась, но мне казалось, что с каждой накатывающейся волной я могу лучше останавливать ее. Таким образом, я пытался измерить боль и интервалы между ее волнами. Каждый приступ продолжался от тридцати до сорока секунд, однако когда я попытался вычислить интервалы облегчения между ними, у меня ничего не вышло.

Однако одной лишь болью страдания мои не исчерпывались. И в комнате, и внутри меня самого все еще чередовались приступы жара и озноба, и я поочередно то поджаривался, то замерзал. В моем животе, где-то посреди всех этих страданий, нашелся уголок для тошноты. Я то рыгал, то меня тошнило, несколько раз я боролся с рвотой. Я все еще непроизвольно мочился каждый раз, когда накатывала боль, и только благодаря тому, что ценой невероятных усилий сжимал мускулы, не опорожнил заодно и кишечник. Пролитая моча была жгучей. Мои бедра и пах внизу были сырыми, они чесались и словно были покрыты язвами. Я испытывал сводившую с ума жажду, возможно, из-за того, что весь пропотел и обильно помочился. Мои руки все еще конвульсивно скрючивались; мало того, теперь то же самое происходило и с моими ногами из-за неловкой позы, в которой я находился. Там, где моя спина прижималась к постели, я чувствовал раздражение. В действительности у меня болело везде, в том числе и во рту. Он был так перекошен, что болели и сами губы. Я был даже рад, когда родовые муки в очередной раз начали распиливать мои кишки. Они были такими ужасными, что все остальное вылетело у меня из головы. Я пришел к мысли, что, после того как я выпил зелье, со мной не произошло ничего хорошего. Теперь, по истечении бесконечных часов, я старался убедить самого себя, что зелье вместо этого вызвало у меня жажду и тошноту. Я осквернил себя и терзался от мучений, которые сопровождались периодическими приступами боли. По крайней мере, это будет продолжаться до тех пор, пока не перестанет действовать зелье и я не стану самим собой или пока оно не окружит меня другими мучениями, новыми и отличными от прежних.

И точно, постепенно мне стало еще хуже. Когда приступы боли перестали выжимать из меня струи мочи, я подумал, что в теле больше не осталось жидкости. Но внезапно я почувствовал, что снизу меня омыла влага, исторгнутая мной, — поток жидкости, словно между ног вдруг опрокинули кувшин. Жидкость была теплой как моча, но, когда я приподнялся, чтобы посмотреть, то разглядел, что разлившаяся лужа была бесцветной. Я также заметил, что жидкость вылилась не из мочевого пузыря и не через тот маленький канал, через который женщины изливают мочу, а через михраб. Я вынужден был предположить, что эта грязь сигнализирует о том, что наступает еще более грязная стадия в том грязном процессе, который называется родами.

Боль в животе теперь накатывала через более короткие промежутки, у меня почти не оставалось времени на то, чтобы передохнуть после приступа и сжаться в готовности к следующему. Это навело меня на размышления: а может, не стоит пытаться уклоняться от боли, потому что это причиняет лишние мучения. Может, если храбро встретить боль, оттолкнуть ее… Я попытался так и сделать, но «отталкивание боли» в этой ситуации означало борьбу с напряжением тех мускулов, которые были вовлечены в процесс испражнения. И поэтому, когда мучительная боль слегка ослабла, я обнаружил, что выдавил из себя на кровать между ног значительное количество зловонной жижи. Однако на сей раз это меня не слишком заботило. Я просто подумал: «Ты и раньше знал, что человеческая жизнь заканчивается в дерьме. Теперь ты знаешь, что она также и начинается с дерьма».

— Господи, во имя Царствия Небесного, — я внезапно припомнил, как недавно читал мораль рабу Ноздре, — позволь маленькому ребенку явиться ко мне. — Я произнес это по памяти и печально рассмеялся.

Я не смеялся долгое время. Хотя в это и трудно поверить, но дела после этого пошли еще хуже. Боль накатывала теперь уже не волнами, а быстрой непрерывной чередой, она стала сильнее, и наконец в моем животе наступила постоянная агония. Однако она не ослабевала, а становилась все ужасней, и в конце концов я, к своему стыду, принялся рыдать, хныкать и стонать. Я боялся, что боль уже никогда не прекратится и изо всех сил желал милосердного обморока. Если бы кто-нибудь склонился в этот момент надо мной и сказал: «Это еще ничего. Ты способен страдать гораздо сильней, и так оно и будет», — то я, пожалуй, смог бы среди всех этих мук, среди стонов и рыданий издать еще один смешок. Однако этот некто оказался бы прав.

Я почувствовал, что мой михраб начал раскрываться и растягиваться, словно зевающий рот; губы его продолжили широко раскрываться до тех пор, пока отверстие не превратилось в окружность, словно распахнувшийся в крике рот. И хотя это было достаточно мучительно, но внутреннюю часть этой окружности, казалось, внезапно полили жидким огнем. Я сунул руку в это жидкое пламя, не заботясь о последствиях. Однако ничего не последовало, ожога не было, только что-то хрупкое. Я поднес руку к своим слезящимся глазам и сквозь слезы увидел, что мои пальцы испачканы в чем-то отвратительном, в какой-то бледно-зеленой субстанции. Как она могла так жечься?

Но даже тогда, наряду с неистовой болью в животе и обжигающим пламенем внизу, я мог чувствовать и другие ужасные вещи. Я ощущал пот, который тек по моему лицу в рот, и кровь из искусанных мною губ. Я вдыхал свое бормотание, стоны и хриплое дыхание. Я ощущал зловоние нечистот, которыми было вымазано мое тело. Я чувствовал, как внутри меня снова зашевелилось создание: оно кувыркалось, пиналось и молотило меня, неуклюже прокладывая себе дорогу через боль в животе по направлению к пламени внизу. Пока оно двигалось, оно еще сильней давило на мой мочевой пузырь и кишки, каким-то образом в них еще осталось, от чего освободиться. И вот сквозь последнее выдавливание мочи и экскрементов создание начало двигаться. И, ах, Господи! Когда Бог вынес приговор: «В муках будешь рожать ты детей своих», он действительно сделал это. Я испытывал обычную боль и прежде, но я познал настоящую боль за эти часы, после я познал и другую боль, но думаю, что нет на земле боли, подобной той, которую испытывал я тогда. Я видел, как пытали людей профессиональные палачи, но сомневаюсь, что есть хоть один человек, настолько жестокий, изобретательный и достигший совершенства в причинении боли, как Господь.

Боль состояла из двух различных видов. Первая ее разновидность возникала оттого, что мой михраб неистово двигался туда-сюда. Возьмите кусочек кожи, начните ее медленно и безжалостно резать и попытайтесь представить себе, что эта кожа расположена у вас между ног, от «артишока» до анального отверстия. Когда я впервые почувствовал эту боль, она заставила меня завопить. Кости в этом месте расположены близко друг к другу, и они, должно быть, раздвинулись в стороны с таким же скрежетом и грохотом, с каким валуны непримиримо несутся по узкой расщелине между горами. Одновременно с этой болью я ощущал также отвратительное движение и боль внутри себя, размельчение и растяжение всех костей между ногами, мучительное жжение крайней плоти. И только представьте себе, даже среди этой неистовой боли, издавая крики и вопли, невозможно потерять сознание, чтобы избежать мучительной агонии.

Я, во всяком случае, не потерял сознания до тех пор, пока вместе с последней волной, потоком и скрежетом боли не раздался слабый визг и темно-коричневая головка не появилась у меня между бедрами, липкими от крови и слизи. И тут кто-то злобно произнес голосом Чив: «Кое-что, от чего ты не сможешь отречься так легко…» А затем мне показалось, что я умер.