Когда встало солнце, ворота Рима закрыли и заперли. Мужчины, имеющие право голоса, в темноте вышли из города на Марсово поле. Все свободные граждане присутствовали на голосовании, разделенные на центурии по сословиям и богатству, в то время как в городе в десятках тысяч домов готовились отметить их возвращение пиром.

В прошлом дни выборов отличала праздничная атмосфера, на улицах выступали артисты и музыканты, а продавцы еды зарабатывали за день больше, чем обычно за месяц. Однако на другом берегу Тибра стояли легионы, ожидающие результатов голосования. И вид этой армии не поднимал горожанам настроение.

Представители каждой голосующей центурии подходили, бросая деревянные жетоны в две огромные корзины. Октавиан стоял рядом в простой белой тоге. Он чувствовал благоговение толпы, которая мельтешила перед ним, и улыбался любому, кто подходил, перекидывался с ним несколькими словами и благодарил за поддержку. Таких людей хватало. Преемник Цезаря посмотрел на Бибула, который обильно потел, несмотря на то что один раб обмахивал его опахалом, а второй держал у него над головой солнцезащитный тент. Когда-то давно Бибул соперничал на выборах с Юлием Цезарем, и Гай Октавиан не сомневался, что сенатор прекрасно помнит тот день, а потому время от времени он поглядывал на Яникульский холм, где развевался флаг. Октавиан знал эту историю со всеми подробностями. Флаг опускали лишь после окончания выборов, но на холме стоял человек, обозревавший окрестности. Если он видел приближающуюся армию, то тут же опускал флаг, чтобы город успел подготовиться к обороне. И когда Бибул баллотировался в консулы в прошлый раз, его друг Светоний устроил все так, что флаг опустили бы, если бы результаты выборов складывались не в пользу Бибула. Однако Цезарь просчитал и такой вариант: его люди не позволили опустить флаг, пока продолжался подсчет голосов. При этой мысли новый Юлий Цезарь улыбнулся.

– Сорок два за Цезаря и Педия, сорок восемь за Бибула и Светония! – объявили счетчики.

Сенат раздал немало привилегий, чтобы заполучить голоса первых голосующих центурий, но Октавиан улыбался – его это не тревожило. Среди небогатых жителей Рима сенаторы популярностью не пользовались, в отличие от убитого Цезаря, который выдал им по триста сестерциев.

– Я надеялся на большее, – проворчал Квинт Педий.

Октавиан Фурин вновь спросил себя, правильно ли он выбрал второго консула. Педий был уже немолодым мужчиной с морщинистым лицом и узким подбородком, сходившимся чуть ли не на острие. Он был старше нового Цезаря на тридцать лет. Казалось, весь этот человек состоял из острых углов. Он постоянно нервничал и при этом жевал нижнюю губу. В свое время Квинт Педий был другом и клиентом Цезаря, но тем не менее голосовал за амнистию – впрочем, он, по крайней мере, никогда не поддерживал Освободителей открыто. Октавиан, внимательно наблюдавший за Педием, попытался увидеть его глазами избирателей и вздохнул. Ему пришлось прибегать к лести и взятке, чтобы уговорить этого человека баллотироваться на должность второго консула. Оба знали, что только так они могли избежать ухода этой должности к Светонию или Бибулу, но Педий все равно сомневался, правильное ли он принял решение. Наследник Цезаря отвернулся от сенатора и оглядел огромное Марсово поле, где собрались сотни тысяч свободных граждан. Он опять пожалел о том, что Меценат отказался занять этот пост. Друг ничего не хотел об этом слышать и только смеялся, когда Гай Октавиан пытался обратиться к нему с таким предложением.

– Пятьдесят – Цезарь и Педий, пятьдесят три – Бибул и Светоний! – объявили счетчики, вызвав недовольные крики тех, кто еще только собирался проголосовать. Они не могли вернуться в город до открытия ворот, и некоторые проявляли нетерпение, тогда как другие никуда не торопились, наслаждаясь лишним днем отдыха вдали от работы и семей.

Октавиан хлопнул Педия по спине, заставив того подпрыгнуть.

– Центурии патрициев проголосовали, – сообщил он. – Купеческие, думаю, поддержат нас, а не Бибула со Светонием.

Педий задвигал ртом, словно хотел вытащить хрящик, застрявший в зубах.

– Надеюсь, ты прав, Цезарь. Мне нет нужды говорить тебе, чем чреват проигрыш этих выборов.

Гай Октавиан посмотрел на запад, где ждали сорок тысяч легионеров. Он остановил их за Тибром и выждал день, прежде чем войти в Сенат и объявить о своем желании избираться в консулы. Он сделал все, что мог, чтобы город не чувствовал вооруженной угрозы, но тем не менее они стояли у стен Рима. И головы горожан постоянно поворачивались в ту сторону. Октавиан не думал, что Рим проголосует против человека, который приставил нож к его горлу, несмотря на все его усилия не выставлять лезвие напоказ.

Молодой человек улыбнулся, видя, как увеличивается куча поданных за них жетонов. Бибул нервничал все сильнее, понимая, что начинает проигрывать. И действительно, купеческие центурии воспользовались шансом показать, как они относятся к людям, убившим Цезаря. Количество жетонов, отданных за Октавиана и Педия, росло лавиной. Помогал и тот факт, что голоса подсчитывали открыто, и каждый гражданин, подходивший к ведру со своим жетоном, знал, в какую сторону качнулось настроение избирателей.

Октавиан видел их довольные лица, и многие избиратели, бросая деревянные жетоны, кивали ему. Сотня за сотней голосовали граждане Рима, показывая ему свою поддержку. И новый Цезарь чувствовал, как это вдохновляло его. Должность консула гарантировала власть и безопасность, но речь шла о кое-чем еще более важном. Народу Рима отказали в праве голоса, и это вылилось в кровавые погромы. Теперь народ мстил Сенату, и Октавиан наслаждался каждым мгновением этой мести.

Вскоре после полудня количество голосов, поданных за Цезаря и Педия, стало столь велико, что голосование оставшихся центурий бедняков уже не могло повлиять на окончательный результат. Счетчики посовещались и дали отмашку легионным корниценам. Звуки победы поплыли над Марсовым полем и дальше, за Тибр, где ожидали легионы. Те откликнулись радостным ревом.

Шум распространялся от тех, кто проголосовал, к десяткам тысяч, не получившим такого шанса. Они тоже хотели показать, что одобряют сделанный выбор. Эти крики восторга едва не вывели Октавиана из строя. Он поник плечами, его дыхание стало тяжелым, а тога облепила мокрое от пота тело. Он говорил себе, что никогда не сомневался в исходе, но только сейчас почувствовал жуткое напряжение, от которого буквально сводило мышцы. Флаг на Яникульском холме опустили под взглядами горожан и звуки горнов, с ворот сняли замки и распахнули их. Женщины, дети и рабы выбежали тысячами, чтобы присоединиться к своим мужьям, братьям, сыновьям и хозяевам, праздничное настроение только нарастало по мере того, как все больше людей узнавали новости.

Октавиан привел с собой только пару охранников, как требовал закон при официальных выборах. Они не могли остановить тысячи людей, которые устремились к нему, чтобы поговорить, прикоснуться к нему или шлепнуть его по спине. Их было так много, что только что избранному консулу пришлось сдвинуться с места, прежде чем горожане окружили бы его плотной толпой, а то и сшибли бы с ног в своем энтузиазме. Теперь они не подходили вплотную, но продолжали приветствовать и следовали за ним к тому месту, где держали в загоне белого быка, подготовленного для жертвоприношения. Агриппа и Меценат уже ждали там, сияя от гордости. Октавиан кивнул им, отдавая себе отчет, что только эти двое понимают, через какие испытания ему пришлось пройти, чтобы стоять сейчас в этом месте. Новым консулам предстояло принести жертву богам, и чуть ли не сотня жрецов, чиновников и писцов собралась, чтобы во всех подробностях зарегистрировать это событие. Солдаты освободили пространство вокруг загона, а прорицатели начали готовить мычащее животное к жертвоприношению.

Квинтина Фабия, одетая в ослепительно-белое, с лицом, так мастерски накрашенным, что оно могло сойти за маску юности, поклонилась приближающимся новым консулам, держа в руке железный серп с острой кромкой. Октавиан взял серп, проверил остроту кромки на волосках собственного предплечья и посмотрел на массивного быка.

– Я не сомневаюсь, что божественный Юлий видит тебя сейчас, – в голосе верховной жрицы слышалась искренняя теплота. – И он гордится своим сыном.

Октавиан кивнул, показывая свою признательность. Солдаты потянули за веревки, заставляя быка подойти к ограждению. В еду ему добавили опиума и других трав, так что двигался он медленно и с трудом. Знаки не сулили бы ничего хорошего, если бы консулам пришлось гоняться за раненым животным по всему Марсову полю. Новый Цезарь едва не улыбнулся, представив себе это зрелище. Он знал, что это всего лишь ритуал, что главное уже позади, но от него требовались серьезность и достоинство.

Началось пение: жрецы и прорицатели умоляли богов послать знак и благословить город на новый консульский год. Октавиан стоял недвижно, и Квинтине пришлось похлопать его по плечу, чтобы показать, что пора действовать.

Молодой человек подошел к привязанному быку достаточно близко, чтобы видеть его ресницы и ощутить чистый запах кожи. Положив руку ему на голову, он увидел, что животное продолжает неспешно жевать, не отдавая себе отчета в том, что должно произойти. Бык напомнил новому Цезарю Педия, и ему вновь пришлось подавить смех.

Резким движением он сунул руку под шею быка и полоснул серпом. Кровь проливным дождем хлынула в бронзовые тазы, которые стояли на земле. Животное продолжало жевать, поначалу не чувствуя боли. Тазы наполнялись и заменялись новыми, а полные относили к прорицателям, которые всматривались в красную жидкость, чтобы распознать по ней будущее.

Бык начал стонать и дергаться, но его жизненная сила по-прежнему лилась рекой. Он медленно опустился на колени, и его темно-карие глаза затуманились. Животное застонало громче, а веревки натянулись, когда оно попыталось встать. Октавиан наблюдал, ожидая, когда бык умрет, и думая о Дециме Юнии. Он этих мыслей его оторвал громкий крик одного из гаруспиков, указывающего на небо трясущейся рукой. Молодой человек поднял голову, как и все остальные, и успел заметить черных птиц, летевших высоко-высоко над городом. Он улыбнулся, радуясь так неожиданно появившимся стервятникам. История говорила, что их было двенадцать, когда Ромул основал город. Вместе с тысячами горожан он считал темных птиц, пытаясь не ошибиться, сосчитав какую-нибудь дважды.

– Я видела двенадцать! – громко и отчетливо произнесла Квинтина Фабия.

Октавиан моргнул. Птицы улетали в опускающееся солнце, и точно сказать, сколько их, он не мог. Но число принялись повторять со всех сторон, и новый консул рассмеялся.

– Это хороший знак, – признал он. Удача Цезаря сопровождала его во всем, пусть он сам и насчитал только девять птиц. Но они улетали в солнце, а это уже говорило о многом. Число двенадцать жители Рима однозначно воспримут как знак возрождения.

Когда из быка вытащили печень, ее край оказался загнутым, и Квинтина просияла. Она подняла окровавленный орган, пачкая белое одеяние красной жизнью, которая бежала у нее по рукам. Прорицатели радостно кричали, а писцы записывали все на восковых табличках, которые в тот же вечер отправили в городской архив. Знаки были один лучше другого, и Октавиан мог только качать головой от удовольствия и про себя с благодарностью помолился своему наставнику, чье имя теперь носил сам.

Толпа в большинстве своем последовала за новыми консулами, чтобы присутствовать при жертвоприношении. Пока истолковывали знаки и во всеуслышание объявляли результаты, Бибул и небольшая кучка его сторонников оставались у корзин для голосования. Полный сенатор провел рукой по полированным деревянным жетонам, поднял горсть и бросил обратно в корзину, а потом мрачно посмотрел на Светония и Гая Требония.

– Лошади для вас готовы, и корабль тоже, – сказал он. – Вы найдете его в доках Остии. Поезжайте с моим благословением.

В его голосе слышались злость и неудовлетворенность. Октавиана избрали на самый высокий пост в государстве, и цезарианцы поднимались вместе с ним. На голоса многих сенаторов Бибул теперь мог не рассчитывать. Он поблагодарил своих личных богов за то, что Октавиану не достался хотя бы флот. Только этим он мог подсластить выпавшую ему горькую пилюлю.

Светоний оглядел город и остановил взгляд на Яникульском холме. Он помнил другие выборы и другого Цезаря, но тогда он был моложе и с легкостью выдерживал удары капризной судьбы. Покачав головой, старик провел рукой по поредевшим волосам, которые поднимал ветер, открывая обширную лысину.

– Я отправляюсь к Кассию, – объявил он. – Это займет всего лишь день, Бибул. У Секста Помпея флот на западе. Кассий и Брут держат восток. Без зерна, которое доставляют по морю, Рим умрет с голоду, и мы будем давить на него с двух сторон, пока он не задохнется. Голосование, это сегодняшнее безобразие – всего лишь маленькая неудача, ничего больше. Я еще увижу этот город, клянусь.

Он повернулся к Гаю Требонию, тому самому, кто отвлекал Марка Антония во время убийства Цезаря. Этот более молодой мужчина невероятно гордился, что его имя называли среди Освободителей, хотя он и не обнажал кинжала. Теперь же последствия этого решения преследовали его, и он не находил себе места от страха.

– Это неправильно. – Голос Требония дрожал. Он никогда не покидал Рима, и сама мысль о пребывании в других городах вызывала у него тревогу. – Он повесил Децима Юния без настоящего суда! Почему он остается неприкосновенным, а мы должны бежать? Мы избавили народ от тирана, врага государства. Почему они этого не видят?

– Потому что они ослеплены золотом, именами и глупыми грезами, – резко ответил Светоний. – Поверь мне. Я видел даже больше, чем смогу тебе рассказать. Хорошие люди трудятся в тишине, и что происходит с их достоинством, с их честью? Они оттеснены в тень теми, кто кричит, прыгает и размахивает руками перед немытой толпой.

Он протянул руку, чтобы положить ее на плечо Требония, но тот отпрянул с пылающим лицом. Пальцы Светония схватили пустой воздух, и рука упала.

– Я жил с Цезарями. Я даже убил одного, – продолжил Светоний. – Кассий и другие этого так не оставят. Платить долг придется кровью, и я хочу видеть, как она прольется.

Впервые за много лет новые консулы прибыли в город не по заведенному порядку. От здания Сената оставался лишь расчищенный фундамент, поэтому Октавиан и Педий вошли в широко раскрытые двери театра Помпея. Толпа следовала за ними до линии солдат, которые охраняли достоинство Сената.

Гай Октавиан остановился у огромных колонн из белого мрамора, посмотрел на капли бычьей крови у себя на руках, а мимо него тем временем проходили сенаторы. Многие поздравляли их обоих, и он кивал им, понимая, что должен сплести тонкую сеть отношений и альянсов, чтобы проводить нужные ему решения, даже самые простые. Однако добрые знаки придали молодому человеку такое воодушевление, что сенаторы – он чувствовал это – не могли противиться ему.

Квинт Педий держался рядом с ним, и его рот пребывал в непрерывном движении, словно он пытался сжевать сам себя изнутри. Этот человек был единственным, кто не радовался знакам, да и своему избранию тоже, хотя благодаря этому его имя навечно оставалось в истории города. Октавиан подавил улыбку, глядя, как нервничает Педий. Он выбрал его в напарники отнюдь не из-за приверженности неким идеалам или выдающегося ума. Напротив, выбор пал на этого сенатора потому, что тот был слаб. Молодой человек учился на ошибках, а особенно на катастрофе, в которую вылился его приход на Форум с легионерами. Теперь он знал, как это важно – найти правильный подход к решению той или иной проблемы. Народу и Сенату не нравился грубый захват власти в любой форме. Даже будучи консулом, ему предстояло действовать осторожно. И Педий становился его щитом.

– Консул, – обратился к нему Октавиан Фурин. Квинт Педий вздрогнул, и осторожная улыбка изогнула его жующие губы. – Я буду счастлив самолично предложить проголосовать за Lex Curiata. И ты окажешь мне честь, если предложишь проголосовать за отмену амнистии.

Педий тут же кивнул. Октавиан согласился оплатить ему строительство нового дома в приморском городе Геркуланум, где отдыхали только самые богатые жители Рима. Напарник нового Цезаря оценил его деликатность и ненавязчивость, но прекрасно понял, что его покупают, а все остальное – не более чем антураж. Однако он знал божественного Юлия и долгие годы безмерно им восхищался. Педия до сих пор мучил стыд за то, что он не проголосовал против амнистии. Октавиан этого не знал, но домик у моря не значил ничего в сравнении с желанием второго консула заглушить чувство вины.

– С превеликим удовольствием, Цезарь, – ответил Квинт Педий.

Гай Октавиан улыбнулся. Рим принадлежал ему. Во время многонедельной подготовки к выборам еще один человек нисколько не сомневался, что он станет консулом на волне народной поддержки. Марк Антоний написал ему, что просит о встрече на нейтральной территории, чтобы обсудить и спланировать кампанию против Освободителей. Начаться ей предстояло сегодня.