Глава девятнадцатая

В последовавшее за этим случаем время я много бывал в Городе и мало дома. Великая пустота образовалась внутри меня; я всегда был рад оказаться в обществе и не всегда мне хватало терпения найти общество самое лучшее.

Я не мог говорить о случившемся, даже с Лисием. Но по крайней мере хоть как-то я бы ему намекнул, если бы он не спрашивал в гневе, где я был, и не упрекал, что исчез, не сказав ему ни слова. Это было естественно, но я все еще не стал снова самим собой, мне казалось, будто он бросил меня в беде, – и я лишь сказал коротко, что уходил на охоту.

– Один? – спросил он.

Я ответил, что да. Понимая, что лгу, я не должен бы обижаться на его недоверие – и все же воспринимал его как обиду.

После этого я, хоть и нуждался в нем более чем когда-либо, из невнимательного превратился в недоброго. Я часто мучил его, прекрасно понимая, что делаю, и твердил себе, что его беспочвенная ревность заслуживает наказания. А потом, одинокий и озлобленный, исполненный стыда, я возвращался к нему, как если бы этим можно было вычеркнуть уже сделанное или как если бы я легко обходился с человеком, не имеющим гордости. При первом же признаке его холодности я исчезал – и все начиналось снова. Иногда, тоскуя по нему, я приходил и просил прощения или вертелся вокруг, не считаясь со своей гордостью, и мы мирились. Но все это напоминало омраченное облаком горячечное веселье лихорадки. При расставании он спрашивал меня с принужденной беззаботностью, что я собираюсь делать на следующей день, с кем повидаться. Я смеялся и давал ему какой-нибудь уклончивый ответ; а потом, в ночном одиночестве, был готов отдать все, лишь бы расставание наше оказалось по-настоящему дружеским и мне не надо было думать о том, что меня одолевает. Ибо часто в компании или же в походе, когда вокруг нас был отряд, я смотрел на него и понимал, что никого и ничего дороже для меня в мире нет; мне казалось, если бы в такой момент мы могли оказаться одни, то между нами не осталось бы ни облачка. Я думал даже, что он ощущает то же самое.

Пока я был при Сократе, я всегда мог отойти в сторонку и понять свою глупость. Но сейчас я не мог идти к нему за советом. И когда однажды почувствовал, что не в силах больше выносить сам себя, обратился не к нему, а к Федону.

Чисто случайно я оказался рядом с ним в парной. Это было в банях Кидона, безупречном заведении. Банщик уже покончил с нами, и мы, пока дожидались массажиста, сдвинули наши лавки и разговорились. Любой знает, в таком месте языки развязываются, и я обнаружил, что мои заботы выходят из меня, словно пот. Он слушал, лежа на животе, положив повернутую набок голову на сложенные руки и глядя сквозь светлые волосы. Один раз он как будто хотел меня перебить, но промолчал и дослушал до конца. А потом спросил:

– Но ты же не можешь говорить серьезно, Алексий, будто не понимаешь причин этого всего?

– Отчего же, вполне серьезно, ибо я не считаю, что кому-то из нас другой стал менее дорог. Нет, в самом деле, я думаю…

Он отодвинул волосы с лица, чтобы посмотреть на меня, потом снова отпустил.

– Ну, если ты не можешь понять, то, думаю, лишь потому, что не хочешь, и, насколько я догадываюсь, может и правильно не хочешь. Нет, я не могу сказать, чем излечить твою боль, Алексий; я не тот лекарь, который тебе нужен – сам знаешь, я никогда не притворялся, будто понимаю что-то в любви. Почему тебе не спросить у Сократа?

Я сказал, что подумаю. Но предпочел не спрашивать, что он имел в виду.

Довольно скоро после этого я встретил в палестре Хармида. Мы немного посмотрели на борцов, и у нас завязался разговор. И тут, взглянув в сторону раздевальни, я увидел Лисия. Он собирался раздеться для упражнений, но, увидев меня, застыл. Я быстро отвел взгляд, словно не заметил его. Это была просто глупость, а не злонамеренность: я боялся, что он слишком рассердился и не ответит на мое приветствие, и тогда люди вокруг заметят отчуждение между нами. Когда я снова глянул туда, его уже не было. И только тут, с большим опозданием, мне пришло в голову: он наверняка мог подумать, что я хотел при людях унизить его перед Хармидом, или даже, может быть, что это Хармид меня на такое подтолкнул.

Теперь я не просто пришел в чувство – я испугался. Я немедленно ушел и кинулся искать Лисия по всему Городу. Наконец заглянул к нему домой. Он был там – сидел перед письменным столом, разложив папирусы. Когда я вошел, он продолжал писать еще какое-то время, как если бы его ожидал слуга; потом поднял глаза и заявил:

– Я занят, приходи в другой день.

Никогда прежде не доходило между нами до такого. Я спрятал гордость за пазуху и попросил у него прощения. Он холодно выслушал и сказал:

– Все это для меня – ничто. Я занят, как видишь; и я уже попросил тебя уйти.

Он вновь вернулся к своей работе, а я остался стоять на месте. Меня начало охватывать отчаяние, но я не мог унижаться больше, потому что не сумел бы перенести его презрения. И тогда, готовый схватиться за первое, что придет в голову, я выпалил:

– Прекрасно. Я зашел спросить тебя, не пойдешь ли ты завтра со мной на охоту; но если тебе все равно, то я пойду один.

– Да? – отозвался он. – Как в прошлый раз?

– Если решишь пойти со мной, то сам увидишь. Но будь у меня на рассвете, дольше я ждать не стану. – И затем, твердо решив заставить его обратить на меня внимание, добавил: – Если пойдешь, возьми с собой копья на кабана. Но если ты занят, то оставайся дома.

При этих словах, как я и надеялся, он выпрямился и посмотрел на меня внимательнее.

– Ты шутишь или совсем с ума сошел, что говоришь об охоте на кабана в одиночку?

– Это от тебя зависит, – отрезал я, – пойду я в одиночку или нет. Если тебя не будет, я не стану тратить утро, разыскивая кого-нибудь другого.

И ушел.

На следующий день я поднялся затемно, чтобы хоть как-то собраться. Сами понимаете, предложение мое возникло без всякого предварительного обдумывания. У меня даже не было собственных копий на кабана, да и вообще я участвовал в такой охоте всего два раза в жизни; первый – много лет назад, вместе с Ксенофонтом, под присмотром его отца, который отправил нас, мальчишек, на дерево, когда сам вместе с друзьями загнал зверя, а второй раз – вместе со Стражей, тогда нас было человек десять или даже двенадцать. Однако я одолжил копья у Ксенофонта; он решил, что я собираюсь на охоту с целой компанией, а я не стал выводить его из заблуждения.

Когда звезды начали меркнуть, на улице послышался стук копыт. Потом на фоне светлеющего неба обрисовались черными силуэтами серповидные поперечины на охотничьих копьях-рогатинах Лисия. Рядом с ним бежали три крупные спартанские гончие; позади верхом на муле ехал раб с сетями и кольями, о которых я и не вспомнил.

Он угрюмо глянул на меня – хотел увидеть, как мне нравится быть пойманным на слове. Ну, раз уж на то пошло, я отрывисто поздоровался с ним и поблагодарил за сети, как будто именно так все и было задумано. Я надеялся, на том он и покончит с этой затеей, но он спросил, каких я беру собак. Тогда я свистнул своих псов – одного большого, молосского, и двух касторских (самая нелепая свора для такого дела). Он глянул на них, приподняв брови. Тут молосский пес затеял драку с одной из его собак, как случалось и прежде. Мы кинулись разнимать их, и я подумал, что, может, он хоть теперь оттает. Но он все еще оставался холодным, здравомыслящим и отдаленным от меня на добрый десяток стадиев. Так что я буркнул:

– Ладно, двинули.

Мы поехали в горы Пентеликон, где в тот год развелось множество кабанов, поскольку из-за войны охота на них почти прекратилась. Наступило отличное свежее утро, с моря веял легкий ветер, с высоты мы ясно видели Декелею и с полдюжины мест, где сражались бок о бок. Я не смог удержаться и показал: "Помнишь?" Такая уж у меня натура – жарко вспыхиваю, но не держу гнева долго. Лисий же был человек, не скорый на гнев; но, рассердившись, он и отходил не скоро. Сейчас он буркнул в ответ что-то односложное и, показав на лесистую складку между гор, сказал, что хочет попробовать там.

По дороге мы встретили крестьянского мальчишку с несколькими козами, и я спросил у него, есть ли в лесу вепри.

– Да, есть там один очень большой, – ответил он. – Он прогнал другого кабана, который жил неподалеку. Я только вчера слышал, как он роет землю.

Когда мальчик ушел, Лисий повернулся ко мне. Я видел по его глазам: он считает, что дело зашло слишком далеко. Но слова застряли у него в горле, и теперь уже я рассердился на него, потому что он холодно встретил мои попытки к примирению. Итак, я сказал:

– Ты что думаешь, теперь я поверну назад, чтобы ты при случае мог это бросить мне в лицо? Если ты пришел только за этим, то пришел напрасно.

На что он ответил мне холодно:

– Прибереги свою проницательность для дела, Алексий.

Мы спешились в молчании и сели поесть – каждый со своей пищей, среди своих собак, все так же молча. Вскоре он поднял глаза и произнес:

– Раз уж мы взялись за мужское дело, то, может, будем делать его как мужи, а не как дети?

Он сказал мне, что нужно сделать, коротко и ясно, как отдавал приказы в поле. Потом взял на поводок суку, которую использовал для поиска следов, и, оставив остальных собак и лошадей с рабом, направился к зарослям. Я двинулся следом.

После яркого солнца лес казался темным и густым. Лучи проникали между ветвей и ложились на землю золотыми монетами; влажная черная земля пахла прелым дубовым листом. Скоро нам стал попадаться кабаний помет и следы. На вид они были очень крупные. Я украдкой глянул на Лисия, но его лицо мне ничего не сказало, вид у него сейчас был точно такой, как на войне.

Вскоре мы вышли к дубу, кора на котором была изборождена и сорвана кабаньими клыками. Собака натягивала поводок и ворчала, шерсть у нее на загривке встала дыбом. Впереди темнела густая чащоба, из которой выходили следы.

– Это его тропа, – сказал Лисий. – Обложим ее сетями.

Мы отвели ищейку и привязали вместе с остальными собаками, а потом перегородили тропу перед кабаньей лежкой сетями, привязав их к прочным кольям и деревьям. Чуть дальше за чащобой была крутая скала, и на ней, в безопасном месте, мы поставили раба с запасом камней, чтобы помешал вепрю вырваться на ту сторону. Потом приготовили копья.

– Стой в готовности, – сказал Лисий, – и ни на миг не своди глаз с чащи. Кабаны быстры.

Теперь мы привели собак, которые уже заходились лаем, учуяв ненавистный дух, и спустили их в чащу. Лисий встал справа от сетей, я слева. На правильно организованной охоте вы увидите на этих местах по четыре-пять человек с копьями, а позади них – еще по нескольку с дротиками для метания; чтобы возместить недостаток в числе, мы подошли ближе. По нашему сигналу раб начал кричать и швырять камни. И тогда между двумя черными кустами я увидел вепря.

"Не так уж он велик, оказывается", – подумал я.

Он стоял в окружении надрывающихся собак, опустив голову, клыки выделялись желтым на черной щетинистой морде. Маленькие глазки казались круглыми, и я сразу понял, что он вовсе не собирается вслепую кидаться в сеть. Это был старый хитрый зверь. Мы с Лисием стояли на местах, выставив копья вперед и вниз, твердо держа их правой рукой и направляя левой. И вот Флегон, самый крупный из псов Лисия, кинулся вперед. Голова вепря взметнулась один раз, Флегон, дрыгая лапами, взлетел в воздух, упал – и застыл неподвижно. Только теперь, когда видел на земле дохлого пса, а на другой стороне сети – замершего с копьем Лисия, я наконец пришел в себя и опомнился. Его собаки лучше моих; они будут сражаться со зверем, как он их обучил, и он это знал. И тогда я крикнул вепрю, чтобы заставить его взглянуть на меня, и шагнул к нему. Лисий сразу закричал тоже, громче меня. Но вепрь увидел меня первого. И прежде чем я успел подумать: "Идет!", он уже напоролся на мое копье.

Никогда раньше я не знал, что означает сила. Полыхая красными глазами, он напирал на меня, визжа и упираясь копытами в попытках насадить себя дальше на копье и добраться до меня. Весу в нем, кажется, было больше, чем во мне. Я сцепил зубы и налег на древко; несколько мгновений, которые показались мне часами, смотрел я вдоль копья на его клыки и сморщенную морду. И вдруг он с быстротой молнии отпрянул назад и крутнулся вбок. Копье, как живое, вырвалось у меня из рук и повернулось.

Я был изумлен и захвачен врасплох, вдруг стало тихо, все застыло, казалось, я без труда могу снова схватиться за копье. Но тут, очень вовремя, до меня донесся крик Лисия:

– Ложись! Падай!

Привыкнув повиноваться ему в бою, я бросился наземь вслепую; потом вспомнил, зачем это нужно, и вцепился в корни и какие-то кустики под собой, чтобы закрепиться намертво. Клыки вепря загнуты кверху; ему обязательно надо поддеть противника снизу, чтобы рвануть ими.

Пальцы мои врылись в землю, зубы сомкнулись на горьких травинках и листьях. Я чувствовал, как кабанье рыло с силой тычется мне в бок, чуял его жаркую вонь. Где-то рядом закричал Лисий; рыло исчезло. Я все еще лежал в растерянности, наконец огляделся. Лисий с наколотым на рогатину вепрем сражался за жизнь. Зверь метался, как демон, таская человека из стороны в сторону по изодранной земле; на каждом шагу Лисий мог поскользнуться и потерять опору под ногами. Мозг мой работал как-то лениво и очень ясно. Я думал: "Если он упадет, значит, это я убил его. И как я тогда буду жить с таким грузом на сердце?"

Мое копье все еще торчало из кабаньего плеча. Я вскочил на ноги, выдернул его и, когда зверь обернулся ко мне, воткнул наконечник ниже, в основание шеи. Мне страшно рвануло руки; я слышал надрывное дыхание Лисия, когда мы вместе напирали на копья. И наконец вепрь застыл, как камень, уже скатившийся с горы. Пасть раскрылась; он низко захрипел и испустил дух.

Лисий, поставив на него ногу, выдернул копье и воткнул вертикально в землю. Я сделал то же самое. Мы стояли по обе стороны от кабана и смотрели друг на друга. Он обошел зверя вокруг и взял меня руками за плечи. Не стоит писать здесь, что мы говорили друг другу. Потом пошли осмотреть убитого пса; он и лежал отважно, зубы все еще были оскалены для боя, а на сломанной шее – рваная рана от клыка.

– Бедняга Флегон, – сказал Лисий, – он пал жертвой нашей гордыни. Пусть боги примут его и умиротворятся.

Потом он позвал раба, до сих пор отсиживавшегося на безопасной верхушке скалы. Тот был в страшном волнении – думал, полагаю, что вепрь, когда прикончит нас обоих, примется осаждать его. Мы, настроившись уже довольно легкомысленно, посмеялись над его страхами, затем освежевали кабана, разделали и, отделив долю богов, принесли жертвы Артемиде и Аполлону. А после этого погрузили свою добычу на мула и отправили домой с рабом.

Всю вторую половину дня мы просидели на горном склоне рядом с источником. Далеко под нами голубая Марафонская бухта омывала покрытые выброшенными водорослями берега, а дальше за ней, винно-темные и ясные, виднелись горы Эвбеи. Когда мы обменялись словами примирения, сами не понимая недавнего разлада и словно даже не веря в него, я частично объяснил, отчего тогда убежал в горы – сказал, мол, отец обвинил меня в неблагочестии, таком позорном, что даже невозможно назвать его.

Он пристально смотрел на меня какой-то миг, потом быстро восстановил дыхание, сжал мою руку и больше не произнес ни слова. И после этого стал так добр ко мне, что можно было подумать, будто я сделал что-то замечательное, а не подверг риску его жизнь.

Голубизна моря перешла в темную синеву, свет стал глубоким и золотым; тени вытянулись, прильнув к восточному склону.

– Нынешний день не ушел от нас, как другие, ничем не заполненные, сказал я. – Ошибаются те, кто говорит, что лишь невзгоды удлиняют время.

– Да, – согласился он. – Но все равно день кончается – и все равно слишком быстро.

– Ты думаешь, так же будет в конце жизни?

– Полагаю, не жил еще человек, который не говорил в глубине души: "Дай мне это, или то, и я смогу уйти довольный".

– А чего бы ты попросил, Лисий?

– Иногда мне думается – одного, иногда – другого. Когда Софокл постарел, он сказал, что избавление от любви было подобно избавлению раба от тираничного хозяина.

– Сколько ему сейчас?

– Лет восемьдесят или около того… Надо бы позвать собак, они за горой.

– Лисий, а обязательно нам возвращаться в Город? Мяса у нас осталось предостаточно, давай приготовим его и заночуем в горах. Тогда этот день продлится для нас столько, сколько мы сами захотим.

– Посмотри, – заметил он, – какой близкой кажется Эвбея. Ночью будет дождь.

А потом, как я и надеялся, он пригласил меня к себе домой, поужинать с ним.

Добравшись до Города, я зашел домой снять охотничьи кожаные доспехи и вымыться. Причесался, надел свой лучший гиматий и тисненые сандалии; придя к нему, я увидел, что он тоже оделся во все лучшее. Вскоре после того, как сели ужинать, на Город пролился летний дождь. Он мягко шлепал по листьям винограда на террасе и барабанил по крыше. Воздух стал мягким, пропитался запахом прибитой пыли, освеженных листьев и промокших насквозь цветов с недалеких полей базарных цветочников. Мы говорили, что сюда слышно, как упиваются водой выжженные горы, с которых мы вернулись, и поднимали чаши за компанию с ними. Когда раб, прислуживавший нам, удалился, мы поставили бронзовый кратер для коттаба и принялись кидать друг на друга, произнося тосты при каждом броске. Лисий набрал больше и начал смеяться надо мной; я заявил, что такой результат меня не устраивает и наполнил свою чашу, чтобы вновь потягаться с ним. На этот раз я выиграл, но он не хотел отдавать победу; так оно и длилось, пока я не заметил, что чем больше стараюсь, тем дальше оказываюсь от цели. Тогда Лисий протянул руку, чтобы забрать мой кубок, и мягко сказал:

– Милый мой, тебе достаточно.

– Что?! – воскликнул я, смеясь и забирая кубок обратно. – У меня что, язык путается, или я говорю глупости? Или, по-твоему, я из тех, кто теряет лицо после третьей чаши?

– На каждый свой вопрос ты заслужил ответ: да.

– Ну и пей тогда один, ты ростом длиннее, тебе больше надо, чтоб налиться доверху! Вся земля пьет – и становится прекраснее, так почему же нам нельзя? Именно для того, чтобы чувствовать себя так, как я сейчас, люди сажают виноград и давят из него сок. Сейчас не только ты, Лисий, кажешься мне прекрасным, как и всегда, – весь мир сейчас прекрасен. Для чего же еще подарили нам вино боги?

– Тогда оставь все, как есть, – сказал он, – и не порть красоту лишней чашей.

– Еще только одну, за нас, выпьем друг за друга. Думал ли ты, Лисий, что теперь моя жизнь принадлежит тебе? Не будь тебя, кто знает, где находился бы я в этот вечер? Тенью, дрожащей снаружи под дождем, порхающей над берегами Стикса и попискивающей "Лисий! Лисий!" голоском летучей мыши, слишком высоким, чтоб его можно было услышать?..

– Хватит! – сердито оборвал меня он. – Ни слова больше, Алексий. И без того смерть приходит слишком рано, разлучая друзей.

– Ну, тогда за жизнь. Ты подарил ее мне. Этот свет от лампады, эти запахи цветов и дождя, вино и венки – и, лучше всего, – твоя компания. Разве ты не хочешь услышать, как я одобряю и восхваляю твой дар? Мне одного лишь недостает, чтобы стать счастливейшим из всех людей: подарить что-нибудь тебе в ответ. Но что сможет сравниться с твоим подарком?

– Говорю тебе, – сказал он, – еще одна чаша будет уже лишней.

– Ладно, я дурака валяю. Смотри, я такой же трезвый, как и ты, даже трезвее, полагаю. Скажи мне, Лисий, вот что: куда, по-твоему, отправляется душа, когда мы умираем?

– Кто вернулся оттуда, чтобы рассказать нам? Может быть, как учит Пифагор, обратно в материнскую утробу. И вселяется в философа, если мы того заслужили, или в женщину, если были слабы; или же в зверя либо птицу, если вообще не смогли быть людьми. Приятнее думать так, потому что в этом есть какая-то справедливость. Но я думаю, мы просто засыпаем – и больше не просыпаемся.

Его печаль пробилась ко мне сквозь винные пары, и я молча упрекнул себя.

– Сократ говорит – нет. Он всегда придерживается того взгляда, что душа бессмертна.

– Его душа – может быть. Никто не усомнится, что она сделана из более твердой и чистой материи, чем души других людей, она не так легко рассеется… – Он поднялся и улыбнулся. – А, может быть, боги хотели обожествить его и поместить на небо в виде созвездия.

– Он бы над таким посмеялся. И нарисовал тебе в пыли Созвездие Сократа с двумя маленькими звездочками вместо глаз и пятью или шестью большими на месте рта.

– Или упрекнул бы меня за непочтительность к богам… Не все можно сказать ему: он не понимает слабостей обыкновенного человека.

– Да, – согласился я. – У него львиное сердце, ничто не может испугать его, ничто не может соблазнить. Видеть добро и творить его – для него одно и то же. – Я хотел уже продолжить и добавить: "Но он говорит, что это приходит с ежедневными упражнениями, как победа на играх". Но потом вспомнил – и промолчал, только поднял кубок и выпил.

Но долго я молчать не мог:

– Мне кажется, он понимает, что он один-единственный, и не ждет от других, чтобы и они были такими.

– Он не признает уступчивости.

– Только по отношению к себе. А к другим он добр. Он научился не ожидать от обыкновенных людей слишком много.

– Думаю, этому его научил Алкивиад, – произнес Лисий.

Поднялся со своего ложа и, сделав несколько шагов, остановился, глядя на террасу.

Я подошел и встал рядом.

– Не сердись на меня сегодня, Лисий. Что с тобой вдруг?..

– Ничего. Я слишком часто сердился на тебя без всяких оснований. Смотри, дождь кончился.

Белый молодой полумесяц вышел из облаков, появились две-три звезды. Воздух из сада освежал наши лица; за спиной комната, где мы ужинали, была наполнена запахами раздавленных цветов, лампадного дыма и пролитого вина.

– Я тоже без всяких причин раздражал тебя – или по тем же причинам, признался я. – Дождь еще пойдет – ты чувствуешь?

– Засуха стояла долго.

– Слишком долго. Если земля не напьется до большой глубины, нас ждут сильные грозы и пожары в горах.

– Ладно, если бы мы сделали по-твоему, то сейчас мокли бы на Пентеликоне.

– Думаю, – возразил я, – нашлась бы какая-нибудь пещерка, достаточно просторная для двоих.

Отяжелевший лист стряхнул с себя воду, струйка прошелестела в винограде.

– Поздно уже, – сказал он. – Я позову раба с факелом проводить тебя.

– Поздно? Да до полуночи еще добрый час. Или ты теперь будешь обходиться со мной, как с ребенком, раз я выпустил из рук копье?

Он воскликнул:

– Ну неужели ты не понимаешь? – И продолжил спустя мгновение, едва слышно: – Я ведь видел, как смерть потянулась к тебе, и никакой спасительной философии у меня не оказалось.

– Ничего, ты отлично обошелся рогатиной, – отшутился я, пытаясь заставить его улыбнуться. – На войне мы не раз видели, как смерть задевает другого, но вечером пели вместе.

– Так что, мне сейчас запеть? Петь легко. Да, я видел тебя мертвым, и за этим видением не было уже ничего. Только горести из-за спаленного урожая, зря пропавших трудов весны и лета… Все, теперь я тебе сказал, хоть раньше никогда не позволял вину так развязать мне язык. Ты достаточно услышал? Все, все, тебе пора идти.

Он отвернулся от меня и пошел к дверям кликнуть раба. Но я бросился к нему бегом и схватил за руку.

Мой венок сполз назад, пока я бежал; он протянул руку, и венок упал у меня за спиной. Я слышал, как виноград отряхивает с себя на террасу последние тяжелые капли, как квакает лягушка у недалекого водоема, как бьется мое сердце.

Я сказал:

– Я не умер. Я здесь.