Книга: Бита за Рим (Венец из трав)
Назад: ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Дальше: ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Когда известия о поражении, нанесенном Луцием Цезарем Мутилу под Ацеррой, достигли Рима, настроение сенаторов поднялось – ненадолго. В прокламации, обнародованной по этому поводу, говорилось, что римлянам нет больше необходимости носить сагум. Когда же пришло сообщение о том, что Луций Цезарь вторично претерпел разгром в теснине Мельфы, причем число потерь оказалось примерно равным вражеским потерям под Ацеррой, никто в Сенате не решился отменить прежнюю прокламацию: это только подчеркнуло бы новое поражение.
– Все напрасно, – заявил Марк Эмилий, принцепс Сената, тем немногим сенаторам, которые собрались обсудить этот вопрос. – Мы стоим перед еще более серьезным фактом – мы проигрываем эту войну.
Филипп отсутствовал и не мог возразить. Не было также и Квинта Вария, все еще занятого преследованием за измену менее значительных личностей. Теперь, когда он избегал преследовать таких людей, как Антоний Оратор и принцепс Сената Скавр, число жертв его специального суда росло.
Лишенный поддержки оппозиции, Скавр не захотел продолжать говорить и тяжело опустился на скамью. «Я слишком стар, – подумал он. – И как это Марий, такой же старик, как и я, справляйся на войне?»
На этот вопрос Марк Эмилий Скавр получил ответ в конце Секстилия, когда прибыл курьер с сообщением Сенату о том, что Гай Марий со своими войсками разбил Герия Асиния, уничтожив семь тысяч марруцинов, включая и самого Асиния. Но настроение, царившее в Риме, было таким подавленным, что никто не счел разумным праздновать победу. Наоборот, в течение нескольких последующих дней город ждал вестей о равноценном поражении. И вот несколько дней спустя прибыл курьер и предстал перед Сенатом, члены которого с каменными лицами, вытянувшись, приготовились выслушать дурные вести. Из консуляров пришел только Скавр.
Гай Марий имеет честь сообщить Сенату и народу Рима, что в этот день он и его армия нанесли сокрушительное поражение Квинту Поппедию Силону и его марсам. Пятнадцать тысяч марсов убиты, и пять тысяч захвачены в плен.
Гай Марий желает также отметить неоценимый вклад Луция Корнелия Суллы в эту победу и просит извинить его за то, что полный отчет о событиях он сделает только тогда, когда сможет сообщить Сенату и народу Рима, что Альба Фуценция освобождена от осады. Да здравствует Рим!

 

После первого прочтения никто не поверил. Шевеление пробежало по белым рядам, занимавшим ярусы слишком редко, чтобы иметь внушительный вид. Скавр еще раз прочитал письмо дрожащим голосом. И наконец раздались первые возгласы приветствия. Спустя час скандировал уже весь Рим: «Гай Марий сделал это! Гай Марий перевернул судьбы Рима! Гай Марий! Гай Марий!»
– Ну вот, он уже опять всенародный герой, – сказал Скавр фламину Юпитера Луцию Корнелию Меруле, который не пропустил ни одного заседания Сената с самого начала войны, невзирая на огромное количество ритуальных запретов, ограничивавших поведение человека, занимающего этот важный жреческий пост. Единственный из равных ему по происхождению, фламин Юпитера не имел права носить тогу. Вместо нее он заворачивался в тяжелую двухслойную шерстяную накидку, вырезанную в форме полного круга. Его головной убор представлял собою плотно прилегающий шлем из слоновой кости, украшенный символами Юпитера и увенчанный жестким шерстяным диском, пронзенным шпилькой из слоновой кости. Единственный из всех римлян столь высокого происхождения, фламин Юпитера позволял длинным волосам ниспадать на спину и бороде стелиться по груди. Все прочие традиционно выдерживали пытку бритья и стрижки с помощью костяных или бронзовых инструментов. Фламин Юпитера не имел права телесно соприкасаться с железом в любых видах – это означало, что он не может послужить своему отечеству. Луций Корнелий Мерула возмещал это усердным посещением Сената.
– Да, Марк Эмилий, – вздохнул Мерула, – думаю, мы, аристократы, должны признать: наши роды настолько истощены, что мы не можем произвести на свет народного героя.
– Ерунда! – огрызнулся Скавр. – Гай Марий – урод!
– Не будь его, где бы мы были?
– В Риме – и настоящими римлянами!
– Ты не одобряешь его победу?
– Конечно же одобряю! Я только хотел бы, чтобы под письмом стояла подпись Луция Корнелия Суллы.
– Сулла был хорошим городским претором, это я знаю. Но я никогда не слышал, чтобы он был равен Марию на поле боя, – сказал Мерула.
– Пока Гай Марий не оставит поле боя, как мы сможем это узнать? Луций Корнелий Сулла был рядом с Марием со времени войны против Югурты. И всегда он вносил большой вклад в победы Гая Мария, в то время как Марий приписывает их только себе.
– Будь справедлив, Марк Эмилий! В письме Гая Мария особо отмечены заслуги Луция Суллы! И лично я думаю, что похвала эта искренняя. Я также не могу слушать поношения в адрес человека, который воплотил в жизнь мои молитвы, – произнес Мерула.
– Человек откликнулся на твои молитвы, фламин Юпитера? Странно же ты выражаешься!
– Наши боги не отвечают нам напрямую, принцепс Сената. Если они недовольны, то посылают нам какие-либо явления, а когда они действуют, то делают это через посредство людей.
– Я знаю об этом не хуже тебя! – раздраженно крикнул Скавр. – Я люблю Гая Мария так же сильно, как и ненавижу его. Но повторяю: я хотел бы, чтобы подпись в конце письма принадлежала другому.
Один из служащих Сената вошел в палату; в ней оставались теперь только Скавр и Мерула, который задержался позже других.
– Принцепс Сената, срочное сообщение только что пришло от Луция Корнелия Суллы.
– Ну вот и ответ на твои молитвы! – хихикнул Мерула. – Письмо, подписанное Луцием Суллой!
Уничтожающий взгляд был ответом на слова Мерулы. Скавр взял маленький свиток и расправил его в руках. В полном изумлении он увидел всего две строчки, тщательно написанные большими буквами. Между словами были поставлены точки: Сулла хотел избежать неправильного истолкования.

 

С ГАЕМ • МАРИЕМ • СЛУЧИЛСЯ • УДАР • АРМИЯ • ДВИЖЕТСЯ • К • РЕАТЕ • Я • ВОЗВРАЩАЮСЬ • В • РИМ • НЕМЕДЛЕННО • НЕСЯ • МАРИЯ • СУЛЛА

 

Лишившись дара речи, принцепс Сената Скавр передал листок Меруле и тяжело опустился на скамью пустого нижнего яруса.
– Edepol! – Мерула тоже сел. – О, если бы хоть что-нибудь в этой войне шло как надо! Как ты думаешь, Гай Марий умер? Сулла именно это имел в виду?
– Я думаю, он жив, но не может командовать, и об этом знают его войска, – ответил Скавр.
Он перевел дух и кликнул служителя. Остановившись в дверях, писец немедленно вернулся и подошел к Скавру. Он просто сгорал от любопытства.
– Позови глашатаев. Вели им огласить весть о том, что с Гаем Марием случился удар и что его доставит в Рим его легат Луций Корнелий Сулла.
У служителя перехватило дух, он побледнел и поспешил выйти.
– Мудро ли ты поступил, Марк Эмилий? – спросил Мерула.
– Один только великий бог это знает, а я не знаю. Все, что я знаю, – это то, что, если я соберу Сенат, чтобы обсудить это, они проголосуют за сокрытие новости. А я этого не хочу, – сказал Скавр решительно. Он встал. – Пойдем со мной. Я должен сообщить новость Юлии до того, как глашатаи начнут вопить с ростры.
Когда пять когорт почетного эскорта, сопровождавшего носилки Мария, входили через Коллинские ворота, их копья были оплетены ветками кипариса, мечи и кинжалы обращены в противоположную сторону. Легионеры вступили на рыночную площадь, украшенную гирляндами цветов и заполненную молчаливым народом – это выглядело как праздник и похороны одновременно. И так было на всем пути до Форума, где тоже повсюду свисали цветы, но толпа стояла тихо и безмолвно. Цветами отмечалась великая победа Гая Мария; молчанием встречалось поражение, нанесенное ему болезнью.
Когда позади солдат появились плотно занавешенные носилки, по толпе пробежал громкий шепот:
– Он должен жить! Он должен жить!
Сулла и его солдаты выстроились на Нижнем Форуме у ростры, а Гая Мария отнесли по Аргилету в его дом. Принцепс Сената Марк Эмилий Скавр поднялся на ростру в одиночестве.
– Третий основатель Рима жив, квириты! – загремел Скавр. – Как всегда, он повернул ход войны в пользу Рима, и любая благодарность Рима будет меньше его заслуг. Принесем же жертвы богам ради его здоровья, потому что, возможно, настало время Гаю Марию покинуть нас. Он в тяжелом состоянии. Но благодаря ему, квириты, наше положение улучшилось неизмеримо.
Не было приветственных возгласов. Однако никто и не плакал. Слезы берегли для похорон великого человека, на момент, когда больше не будет надежды. Скавр сошел с ростры, и народ начал расходиться.
– Он не умрет, – с усталым видом произнес Сулла.
– Я никогда и не думал, что он умрет! – фыркнул Скавр. – Он пока еще не стал консулом в седьмой раз. Он не позволит себе умереть.
– Это в точности то, что говорил он сам.
– Что, он все еще в состоянии говорить?
– Немного. Это даже не слова, а какие-то обрывки. Наш армейский хирург считает – это из-за того, что у него парализована левая сторона, а не правая, хотя я не могу объяснить почему. Не знает этого и армейский хирург. Он лишь утверждает, что такова обычная картина, которую врачи наблюдают на поле боя при ранениях в голову. Если отнимается правая сторона тела, речь пропадает. Если же парализована левая сторона, речь сохраняется.
– Как странно! Почему же об этом не говорят наши городские коновалы? – спросил Скавр.
– Думаю, они просто мало видели пробитых голов.
– Верно. – Скавр дружески взял Суллу за руку. – Пойдем со мной, Луций Корнелий. Выпьем немного вина, и ты расскажешь мне о том, что случилось, – расскажешь абсолютно все. Я ведь думал, что ты все еще с Луцием Цезарем, в Кампании.
Никакого усилия воли не потребовалось Сулле, чтобы отказ его выглядел естественно.
– Пойдем лучше ко мне, Марк Эмилий. Я все еще в доспехах, а становится жарко.
– Пора нам обоим забыть о том, что произошло много лет назад, – искренне сказал Скавр, вздохнув. – Моя жена стала старше, степеннее. Она очень занята детьми.
– Ну, тогда пусть будет твой дом.
Далматика встретила их в атрии. Состояние Гая Мария сильно тревожило ее – как и всех в Риме. Теперь ей было двадцать восемь лет, и она хорошо сознавала счастливый дар своей расцветающей красоты, прелести своих каштановых волос, богатых, как дорогой мех. Глаза молодой матроны, взглянувшие в лицо Суллы, были серыми, как море в облачную погоду.
От Суллы не ускользнуло и то обстоятельство, что, хотя Скавр улыбался ей с подлинной и несомненной любовью, Далматика явно побаивалась мужа и не понимала его чувств.
– Приветствую тебя, Луций Корнелий, – произнесла она бесцветным голосом.
– Благодарю тебя, Цецилия Далматика.
– Стол накрыт в твоем кабинете, муж мой, – тем же тоном обратилась она к Скавру. – Скажи, Гай Марий умирает?
Ей ответил Сулла, улыбнувшись, потому что первый момент благополучно миновал; все это сильно отличалось от того, что происходило на ужасном обеде в доме Мария.
– Нет, Цецилия Далматика, мы не станем свидетелями скорой кончины Гая Мария, могу тебе обещать.
– Тогда я покину вас. – Супруга Скавра вздохнула с облегчением.
Двое мужчин постояли в атрии, пока она не вышла, а затем Скавр повел Суллу в свой таблиний.
– Ты хочешь командовать на марсийском театре военных действий? – спросил Скавр, предлагая Сулле вина.
– Я сомневаюсь, что Сенат позволит мне это, принцепс сената.
– Откровенно говоря, я – тоже. Но хочешь ли этого ты?
– Нет, не хочу. Моя карьера в течение этого года войны была связана с Кампанией, если не считать особого случая с Гаем Марием. Я предпочел бы остаться в Кампании, где я успел все хорошо изучить. Луций Юлий ожидает моего возвращения, – пояснил Сулла. Он отлично представлял себе, что станет делать, когда новые консулы будут у власти, но участия Скавра в своих планах не хотел.
– Эскорт Мария – это твои войска? – спросил принцепс Сената.
– Да. Остальные пятнадцать когорт я отправил прямо в Кампанию. Эти пять когорт я завтра поведу сам.
– О, я хотел бы, чтобы ты выставил свою кандидатуру на консульских выборах! – воскликнул Скавр. – Тут у нас самая прискорбная картина за последние годы.
– Я и так стою вместе с Квинтом Помпеем Руфом на конец следующего года – твердо ответил Сулла.
– Да, я слышал. Жаль.
– Я не смог бы победить на выборах в этом году, Марк Эмилий.
– Смог бы, если бы я положил свой авторитет на твою чашу весов.
Сулла кисло усмехнулся:
– Предложение поступило поздно. Я буду слишком занят в Кампании, чтобы облачаться в тогу кандидата. Кроме того, я должен попытать удачи вместе со своим коллегой, поскольку Квинт Помпей и я выступаем в одной упряжке. Моя дочь собирается замуж за его сына.
– В таком случае забираю свое предложение назад. Ты прав. Рим в наступающем году как-нибудь перебьется. Приятно будет через год видеть консулами родственников. Гармония в управлении – чудесная вещь. А ты будешь главенствовать над Квинтом Помпеем столь же просто, как он будет принимать твое главенство.
– Я тоже так думаю, принцепс Сената. Луций Юлий даст мне небольшой отпуск на время выборов, поскольку он намерен свернуть военные действия, чтобы самому вернуться в Рим. Я думаю выдать свою дочь за сына Квинта Помпея в декабре этого года, хотя ей не исполнится еще шестнадцати лет. Она с нетерпением ожидает этого, – вежливо лгал Сулла, превосходно зная, что юная Корнелия Сулла – совершенно нерасположенное к браку дитя. Но он верил в Фортуну.
Когда спустя два часа Луций Корнелий Сулла вернулся домой, Элия встретила его известием о том, что Корнелия Сулла пыталась бежать из дома.
– К счастью, ее служанка так перепугалась, что не могла не сообщить об этом мне, – мрачно закончила Элия. Она нежно любила свою падчерицу и хотела, чтобы та вышла замуж по любви – за Мария-младшего.
– И что же она собиралась делать, блуждая по сельской местности, охваченной войной? – осведомился Сулла.
– Понятия не имею, Луций Корнелий. Я думаю, что она тоже. Предполагаю, что это был порыв души.
– В таком случае чем раньше она выйдет замуж за Квинта Помпея-младшего, тем лучше, – сурово молвил Сулла. – Я хочу ее видеть.
– Здесь, в твоем кабинете?
– Здесь, Элия. В моем кабинете.
Понимая, что муж не оценил ее – не оценил ее сочувствия к падчерице, Элия посмотрела на своего супруга со смешанным чувством страха и сожаления.
– Прошу тебя, Луций Корнелий, попытайся не быть с ней слишком строгим!
На эту просьбу Сулла не обратил внимания – он попросту повернулся к жене спиной.
Привели Корнелию Суллу. Она выглядела как пленница, стоя между двумя рабами.
– Можете идти, – отрывисто бросил отец ее охранникам и холодным взглядом посмотрел в непокорное лицо дочери.
Изысканная красота: белоснежная кожа, золотые волосы отца и очарование ее покойной матери. Разве только глаза у нее были свои, очень большие и ярко-голубые.
– Что же ты собираешься сказать в свою защиту, девочка?
– Я готова, отец. Можешь бить меня, пока не убьешь, – мне все равно! Потому что я не выйду за Квинта Помпея, и ты не сможешь заставить меня!
– Если я велю привязать тебя и всыпать тебе как следует, моя девочка, ты выйдешь за Квинта Помпея, – проговорил Сулла тем мягким тоном, который предшествовал у него взрыву неистовой ярости.
Но несмотря на все ее слезы и вспышки раздражения, она была в большей степени ребенком Суллы, чем Юлиллы. Корнелия крепко уперлась ногами в пол, словно ожидая ужасного удара, и сапфировые огоньки вспыхнули в ее огромных глазах.
– Я не выйду за Квинта Помпея!
– Клянусь всеми богами, Корнелия, выйдешь!
– Не выйду!
Обычно такое демонстративное неповиновение могло вызвать у Суллы неудержимое бешенство, но сейчас – может быть, потому, что он увидел в ее лице что-то от своего умершего сына, – он не смог рассердиться по-настоящему. Сулла только зловеще засопел носом.
– Дочка, ты знаешь, кто такая Пиета? – спросил он.
– Конечно, знаю, – осторожно ответила Корнелия Сулла. – Это Долг.
– Ответь подробнее, Корнелия.
– Это богиня обязанностей.
– Каких обязанностей?
– Всяких.
– Включая и обязанности детей перед их родителями, не так ли? – поинтересовался Сулла сладким голосом.
– Да, – сказала Корнелия Сулла.
– Непокорность по отношению к pater familias – это ужасная вещь, Корнелия. Это не только оскорбление Пиеты. Согласно закону ты должна повиноваться главе твоей семьи. Я – pater familias, – сурово произнес Сулла.
– Самая первая обязанность у меня – перед самой собой, – заявила она героически.
– Это не так, дочка. – Губы Суллы задрожали. – Первая твоя обязанность – повиноваться мне. Ты в моих руках.
– Пусть даже я в твоих руках, отец, но себя я не предам!
Губы его перестали трястись; Сулла разразился громким хохотом.
– О, пойди прочь! – сказал он и, все еще смеясь, крикнул ей вслед: – Ты выполнишь свою обязанность, или я продам тебя в рабство! Я сделаю это, и ничто не остановит меня!
– Я и так уже рабыня! – донеслось до него.
Боги, какого солдата она могла бы произвести на свет! Когда его веселье улеглось, Сулла сел за стол и принялся за письмо жителю города Смирны Публию Рутилию Руфу.
Вот что произошло, Публий Рутилий. Нахальная маленькая дрянь сокрушила меня. И не оставила никакого выбора. Исполнить мои угрозы? Вряд ли подобная мера может способствовать моему избранию в качестве консула в союзе с Квинтом Помпеем. Мертвая или проданная в рабство, девчонка не будет нужна ни мне, ни Квинту Помпею-младшему. А я просто буду вынужден связать и отхлестать ее, чтобы заставить выйти за него замуж! Есть ли другой выход? Так что же мне делать? Я спрашиваю тебя серьезно, я в отчаянном положении – что мне делать? Я помню легенду о том, что именно ты помог разрешить дилемму Марка Аврелия Котты, когда ему требовалось найти мужа для Аврелии. Так вот тебе еще одна дилемма для разрешения, о обожаемый и почитаемый советчик!
Признаюсь, дела здесь обстоят так, что если бы не моя не способность выдать дочь замуж – а мне необходимо это сделать! – я никак не смог бы остановиться и написать тебе письмо. Но теперь я его начал и, в надежде, что ты мне поможешь, могу сообщить тебе заодно и о том, что происходит в Риме.
Наш принцепс Сената, от которого я только что вернулся, тоже начал писать тебе письмо, так что я не обязан извещать тебя об ужасной катастрофе, постигшей Гая Мария. Я ограничусь лишь изложением своих опасений и надежд на будущее. По крайней мере теперь я предвкушаю возможность надеть мою toga praetexta и сесть на мое курульное кресло из слоновой кости. Я рассчитываю стать консулом! Сенат приказал своим курульным магистратам надеть все регалии в честь победы Гая Мария – и моей! – над марсами Силона. Это обнадеживает и означает, что мы в последний раз видели все эти глупые и пустые знаки траура и тревоги.
В высшей степени вероятным представляется в данный момент, что консулами следующего года будут Луций Порций Катон Лициниан и – страшно подумать! – Гней Помпей Страбон. Что за ужасная парочка! Сморщенная кошачья задница и заносчивый варвар, который ничего не видит дальше своего вздернутого носа. Признаюсь, я совершенно перестал понимать, как некоторые люди приходят к консульскому посту. Ясно, что для этого недостаточно быть хорошим городским претором или претором по делам иностранцев. Или иметь военный послужной список, такой же длинный и славный, как родословная царя Птолемея. Я прихожу к твердому заключению, что единственно реально и важно для меня – быть вместе с сословием всадников. Если ты не нравишься всадникам, Публий Рутилий, ты можешь быть хоть самим Ромулом – и при этом не иметь никаких шансов на консульских выборах. Всадники сажали Гая Мария в консульское кресло шесть раз – и три раза из них in absentia. И он по-прежнему им нравится! С Марием хорошо вести дела. О, всадникам может нравиться и человек с родословной, но не в такой степени, чтобы голосовать за него, если он не распахивает свой кошелек достаточно широко или не предлагает им дополнительных приманок – таких, как более легкое получение займов или внутренней информации из Сената о том, какие вопросы там предполагается рассматривать.
Я должен был стать консулом несколько лет назад. Если бы я еще раньше стал претором. Да, был еще принцепс Сената, который сорвал мои планы. Он сделал это при поддержке тех самых всадников, которые толпами бегали за ним, блея, как ягнята. Да, ты можешь сказать, что я начинаю ненавидеть всадническое сословие все больше и больше. Не правда ли, чудесно было бы оказаться в таком положении, чтобы иметь возможность делать с ними, что я захочу? О, я еще покажу им, Публий Рутилий! Я отомщу за себя – и за тебя.
Что касается Помпея Страбона, то он был страшно занят, рассказывая всем и каждому в Риме, как в Пицене покрыл себя славой. Действительным автором его относительно небольшого успеха, по моему мнению, является Публий Сульпиций, который доставил ему армию из Италийской Галлии и нанес ужасное поражение объединенным силам пиценов и пелигнов еще до того, как вступил в контакт со Страбоном. Наш косоглазый друг подшучивал над ним, запершись в Фирме, где он исключительно комфортабельно устроился на все лето. Сейчас, во всяком случае, он выбрался из своей летней резиденции. Помпей Страбон приписывает себе все заслуги в победе над Титом Лафрением, который погиб вместе со своими войсками. О Публии Сульпиции (он находился там и выполнил большую часть работы) Помпей Страбон даже не упоминает. И словно ему этого недостаточно, агенты Помпея Страбона в Риме изображают его битву намного более значительной, чем действия Гая Мария против марруцинов и марсов.
Наступил поворотный момент Марсийской войны. Я чувствую это всеми своими костями. Уверен, что не должен детально описывать тебе новый закон о признании гражданства, который Луций Юлий Цезарь намерен обнародовать в декабре. Я сообщил об этом законопроекте принцепсу Сената несколько часов назад, ожидая, что тот начнет реветь от возмущения. Вместо этого Скавр был почти доволен. Он считает, что подвешенное гражданство имеет свои достоинства, если обеспечить его нераспространение на тех, кто поднял против нас оружие. Этрурия и Умбрия сильно беспокоят его, и он полагает, что волнения в обеих землях прекратятся, как только этруски и умбры получат право голоса. Несмотря на все мои попытки, я так и не смог убедить его в том, что закон Луция Юлия будет только началом и что через короткое время каждый италик сможет стать римским гражданином, невзирая на то, сколько римской крови запеклось на его мече и насколько она свежа. Я спрашиваю тебя, Публий Рутилий, за что мы сражались?
Ответь мне сразу же. И умоляю: посоветуй, что делать с девочкой!

 

Сулла вложил свое письмо к Рутилию Руфу в пакет принцепса Сената, отправлявшийся в Смирну с особым курьером. Таким образом, Рутилий Руф, по всей вероятности, получит пакет через месяц, а его ответ будет доставлен тем же курьером через такой же период времени.
Действительно, Сулла получил эпистолу из Смирны уже в конце ноября. Он все еще находился в Кампании, поддерживая выздоравливающего Луция Цезаря, который был удостоен льстецами из Сената триумфа за победу над Мутилом при Ацерре. То, что обе армии вернулись к Ацерре и к моменту этого решения участвовали в новых военных действиях, Сенат предпочел не заметить. Причиной присуждения триумфа именно за это и ни за что другое, как заявил Сенат, было то обстоятельства, что войска Луция Цезаря провозгласили его тогда императором. Когда Помпей Страбон услышал сию весть, его агенты подняли такой шум, что Сенат присудил триумф также и Помпею Страбону. «Как же низко мы пали! – подумал про себя Сулла. – Триумф над италиками – это вовсе не триумф».
Почести ничуть не взволновали Луция Цезаря. Когда Сулла спросил его, как бы он хотел организовать свой триумф, Цезарь посмотрел на своего собеседника с удивлением и сказал:
– Поскольку нет трофеев, триумф не нуждается в организации. Я просто проведу свою армию через Рим, вот и все.
Наступило зимнее затишье. Ацерру, казалось, не слишком обеспокоило присутствие под ее стенами двух армий. Пока Луций Цезарь бился над предварительным вариантом своего закона о гражданстве, Сулла отправился в Капую, чтобы помочь Катулу Цезарю и Метеллу Пию Поросенку реорганизовать легионы, в которых каждый десятый погиб в теснине Мельфы. Как раз в Капуе нашло его письмо Публия Рутилия Руфа.
Дорогой мой Луций Корнелий, ну почему отцы никогда не могут найти правильный путь в руководстве своими дочерьми? Это приводит меня в отчаяние. Замечу тебе, что я не имел хлопот с моей девочкой. Когда я выдал ее за Луция Кальпурния Пизона, она была в восторге. Конечно, моя бедная малышка была некрасива и имела маленькое приданое: больше всего она опасалась, что папочка вовсе не станет заниматься поисками жениха для нее. Если бы я привел к ней в дом этого отвратительного сына Секста Перквитиния, она просто упала бы в обморок. Поэтому, когда я подыскал ей Луция Пизона, она сочла его даром богов и с тех пор не устает благодарить меня. И действительно, их брак оказался таким удачным, что следующее поколение намерено повторить опыт: дочь моего сына выйдет за сына моей дочери, когда они достигнут брачного возраста. Да-да, я помню, что говорил старый Цезарь-дедушка, но это будет первая партия кузенов с обеих сторон, и они произведут на свет превосходных щенков.
Ответ на твой вопрос, Луций Корнелий, на самом деле до смешного прост. Все, что нужно для успеха, – это молчаливое согласие Элии, а сам ты можешь делать вид, будто вообще не имеешь к этому никакого отношения. Пусть Элия намекнет девочке, что ты меняешь свое мнение относительно ее брака, что ты подумываешь приискать жениха в другом месте. Элия должна назвать несколько имен – имен абсолютно отталкивающих парней, таких, как сын Секста Перквитиния. Девушка сочтет их всех в высшей степени неподходящими.
То, что Гай Марий при смерти, – большая удача, потому что Марий-младший не может вступить в брак, пока pater familias недееспособен. Видишь ли, очень важно, чтобы Корнелия Сулла получила возможность встретиться с Марием-младшим частным образом. После этого она поймет, что ее муж может оказаться значительно хуже, чем Квинт Помпей-младший. Пусть Элия, отправляясь в гости к Юлии, возьмет девушку с собой в то время, когда Марий-младший будет дома. Не следует препятствовать их встрече.
Сейчас Марий-младший – очень избалованный и эгоцентричный молодой человек. Поверь мне, Луций Корнелий, он не скажет и не сделает ничего, что бы внушило твоей дочери любовь к нему. Кроме болезни его отца, главная мысль, которая его занимает в данный момент, – кто возьмет на себя честь выносить его присутствие в качестве штабного контубернала. Он достаточно умен, чтобы понимать, что, к какому бы командиру он ни попал, его выгонят и за одну десятую того, что терпел его отец, – хотя некоторые командиры более снисходительны, чем другие. Из письма Скавра я сделал заключение, что никто не хочет брать молодца к себе и что его судьба целиком зависит от комиссии контуберналов. Моя небольшая сеть информаторов также сообщает, что Марий-младший сильно увлекся женщинами и вином, хотя не обязательно в указанном порядке. Есть еще одна причина, по которой Марий-младший не обрадуется встрече с Корнелией Суллой. Корнелия – это память его детства. Когда ему было лет пятнадцать-шестнадцать, он, возможно, и питал к ней нежные чувства. Полагаю также, что он пользовался ее добрым характером – так, что она не замечала этого. Сейчас Марий-младший мало отличается от того, каким был тогда. Но вот твоя дочь считает его совсем другим. Поверь мне, Луций Корнелий, Марий-младший наделает немало ошибок, и к тому же Корнелия Сулла будет раздражать его.
Сразу же после ее беседы с Марием-младшим прикажи Элии более энергично твердить о том, что, по ее мнению, ты отказался от идеи брака дочери с Помпеем Руфом-младшим и нуждаешься в поддержке очень богатого всадника.
А теперь я должен сообщить тебе бесценный секрет, касающийся женщин, Луций Корнелий. Женщина может твердо решить, что не желает определенного поклонника, но если этот поклонник может неожиданно отпасть по каким-либо независящим от женщины причинам, она неизбежно решает взглянуть на уплывающий улов поближе. К тому же твоя дочь вообще не видела свою рыбку! Элия должна найти убедительную причину для того, чтобы Корнелия Сулла могла присутствовать на обеде в доме Квинта Помпея Руфа: отец прибыл в Рим в отпуск, или мать больна, или еще что-нибудь. Сможет ли дорогая Корнелия Сулла подавить свою неприязнь и пообедать в присутствии своей отвергнутой рыбки? Даю гарантию, Луций Корнелий, что она согласится. И поскольку я сам видел ее рыбку, то абсолютно уверен, что она изменит свое мнение. Помпей-младший – как раз тот тип, который должен ее привлекать. Корнелия всегда будет хитрее его и без труда поставит себя во главе дома. Она неотразима! Она так похожа на тебя. В некоторых отношениях – точно.

 

Сулла отложил письмо и покрутил головой. «Просто»? Как мог Публий Рутилий составить такой замысловатый план и еще иметь нахальство называть его простым? Маневрировать на войне – и то проще! Тем не менее стоит попытаться. И он возобновил чтение письма в несколько более приятном настроении. Ему не терпелось узнать, что еще хотел сообщить ему Рутилий Руф.
Дела в моем маленьком уголке нашего огромного мира нехороши. Полагаю, ни у кого в Риме в эти дни нет ни времени, ни интереса следить за событиями в Малой Азии. Но несомненно, где-нибудь в конторах Сената лежит отчет, с которым к этому моменту наш принцепс Сената, видимо, уже ознакомился. Он прочтет также и письмо, которое я отправил ему с тем же курьером, что и это.
На троне Вифинии сидит теперь понтийская марионетка. Да-да, в тот самый момент, когда царь Митридат был уверен, что Рим повернулся к нему спиной, он вторгся в Вифинию! Для видимости вождем этого вторжения был Сократ, младший брат царя Никомеда III, поэтому считается, что Вифиния все еще является свободным государством, поменявшим царя Никомеда на царя Сократа. Мне представляется логическим противоречием называть царя «Сократом». Как ты считаешь? Ты можешь представить себе, чтобы Сократ Афинский позволил себя короновать? Однако никто в провинции Азия не питает иллюзий. Вифиния – «свободна»? Вифиния теперь стала владением Митридата Понтийского – который, между прочим, должен быть недоволен медлительным поведением царя Сократа! Потому что царь Сократ позволил царю Никомеду сбежать. Невзирая на отягощающий его груз лет, Никомед перескочил Геллеспонт резво, как коза; в Смирне ходят слухи, что он находится на пути в Рим, чтобы пожаловаться на потерю трона Сенату и народу Рима, которые так милостиво позволяли ему на этом троне сидеть. Ты увидишь его в Риме еще до конца года, согбенного под тяжестью большей части вифинийской казны.
И – если тебе этого мало! – появилась еще одна понтийская марионетка, на сей раз на троне Каппадокии. Митридат и Тигран вместе устроили набег на Эзебию Мазаку и посадили на трон еще одного сына Митридата. Его зовут Ариаратом, но, вероятно, это не тот Ариарат, с которым беседовал Гай Марий. Однако царь Ариобарзан оказался так же прыток, как и царь Вифинии Никомед. Он ускакал, значительно опередив преследователей. И он достигнет Рима со своей петицией вскоре после Никомеда. Увы, он намного беднее его!
Луций Корнелий, в нашей провинции Азия назревают серьезные неприятности. И здесь, в провинции Азия, многие не забыли лучшие дни публиканов. Многие ненавидят само слово «Рим». Поэтому царь Митридат желанен и почитаем во многих жилищах. Боюсь, что если – или, вернее, когда – он предпримет действия, чтобы украсть у нас провинцию Азия, его встретят с распростертыми объятиями.
Все это не твои проблемы, я знаю. Все это свалится на Скавра. А он не очень здоров, как сообщает. К этому моменту ты должен быть на своих военных игрищах в Кампании. Я согласен с тобой: в делах наступает решительный поворот. Бедные, бедные италики! С гражданством или без, они останутся непрощенными в течение многих поколений…
Дай мне знать, как обернутся события с твоей девочкой.
Я предсказываю, что любовь возьмет свое.

 

Вместо того чтобы объяснять супруге хитрости Публия Рутилия Руфа, Сулла попросту отослал в Рим соответствующую часть его письма, сопроводив запиской, где советовал Элии поступить в точности так, как указывает Рутилий Руф, полагая, что она сама в этом разберется.
По-видимому, Элия без труда поняла свою задачу. Когда Сулла прибыл в Рим вместе с Луцием Цезарем, он застал в своем доме благоухание семейной гармонии, любящую и улыбающуюся дочь и приготовления к свадьбе.
– Все повернулось в точности так, как должно было быть по словам Публия Рутилия, – сказала счастливая Элия. – Марий-младший был груб с ней при встрече. Бедняжка! Она пошла со мной в дом Гая Мария, снедаемая любовью и жалостью, уверенная, что Марий-младший прижмет ее к своей груди и разрыдается на ее плече. Вместо этого она застала его в ярости из-за того, что комиссия Сената, занимающаяся контуберналами, приказала парню оставаться в штабе прежнего командования. Можно предположить, что командующим, который заменит Гая Мария, будет один из новых консулов, а Марий-младший ненавидит их обоих. Я думаю, что он просил направить его к тебе, но получил от комиссии очень холодный отказ.
– Но не такой холодный, как тот, который встретил бы его, приди он ко мне лично, – проговорил Сулла.
– Я думаю, что еще больше разозлил его тот факт, что никто не захотел взять его к себе. Разумеется, он объясняет это непопулярностью своего отца, но в душе подозревает, что это следствие его собственных изъянов. – Элия приплясывала от своего маленького триумфа. – Он не хотел ни сочувствия Корнелии, ни девического обожания. И это – если верить Корнелии – показалось ей крайне отвратительным.
– Так что, она решилась выйти замуж за Квинта Помпея?
– Не сразу, Луций Корнелий! Я позволила ей поплакать первые два дня. Потом я сказала ей, что, судя по всему, на нее больше не будут давить, заставляя выйти за молодого Квинта Помпея, и она спокойно может побывать на обеде в его доме. Просто посмотреть, что он из себя представляет. Удовлетворить свое любопытство.
– И что же произошло? – усмехнулся Сулла.
– Они посмотрели друг на друга и прониклись взаимной симпатией. За обедом они сидели напротив и беседовали, как старые друзья. – Элия была так довольна, что схватила мужа за руку и сжала ее. – Ты мудро поступил, не позволив Квинту Помпею увидеть нашу дочь в роли подневольной невесты. Вся семья от нее в восторге.
– Свадьба уже назначена? – спросил Сулла, вырвав у нее руку.
Элия кивнула. Лицо ее померкло.
– Сразу же после завершения выборов. – Она посмотрела на Суллу большими печальными глазами. – Дорогой мой Луций Корнелий, почему ты не любишь меня? Я так старалась…
Выражение его лица стало мрачным, он отстранился от нее.
– Откровенно говоря, просто потому, что ты мне наскучила.
Сулла вышел. Элия стояла почти спокойная, лишь ощущая, что ей испортили хорошее настроение. Он не сказал, что хочет развестись с ней. Черствый хлеб лучше, чем вовсе никакого.

 

* * *

 

Весть о том, что Эзерния в конце концов сдалась самнитам, пришла вскоре после прибытия Луция Цезаря и Суллы в Рим. Осажденный город буквально заморили голодом. Незадолго до капитуляции горожане съели всех лошадей, ослов, мулов, овец, коз, кошек и собак. Марк Клавдий Марцелл лично сдал город, а затем исчез – куда, не знал никто. Кроме самнитов.
– Он мертв, – сказал Луций Цезарь.
– Наверное, ты прав, – согласился Сулла.
Луций Цезарь, разумеется, возвращаться на войну не собирался. Его консульский срок подходил к концу, и он надеялся весной занять пост цензора, поэтому у него не было желания продолжать свою деятельность в качестве легата при новом командующем южного театра войны.
Новые народные трибуны были несколько сильнее, чем в предыдущие годы. Весь Рим говорил о законе Луция Цезаря о признании гражданства италиков. Трибуны были на стороне прогресса, и большинство их высказывалось в пользу терпимого отношения к италикам. Председателем коллегии трибунов стал Луций Кальпурний Пизон, имевший второе имя Фругий, чтобы отличаться от тех Кальпурниев Пизонов, которые породнились с Публием Рутилием Руфом и носили второе имя Цезонин. Сильный человек с ярко выраженными консервативными симпатиями, Пизон Фругий уже заявил, что намерен стать принципиальным оппонентом двух наиболее радикальных трибунов плебса, Гая Папирия Карбона и Марка Плавтия Сильвания, если они попытаются игнорировать ограничения, заложенные в законе Луция Цезаря, и предоставить права гражданства также и тем италикам, которые участвовали в войне против Рима. Он согласился не выступать против самого закона Луция Цезаря только после бесед со Скавром и другими уважаемыми им людьми. Интерес к событиям на Форуме, почти было пропавший с началом войны, снова начал оживать; предстоящий год обещал волнующие политические споры.
Гораздо более удручающими оказались результаты центуриатных выборов, особенно на консулярском уровне. Два ведущих претендента были объявлены победителями еще два месяца назад, и теперь их просто утвердили. То, что Гней Помпей Страбон стал старшим консулом, а Луций Порций Катон Луциниан – младшим, все объясняли тем, что Помпей Страбон отпраздновал триумф незадолго до выборов.
– Эти триумфы просто жалки, – сказал принцепс Сената Скавр Луцию Корнелию Сулле. – Сначала Луций Юлий, теперь, пожалуйста, – Гней Помпей! Нет, я чувствую себя очень старым.
«Он и выглядит очень старым, – подумал Сулла, ощущая тревогу. – Если отсутствие Гая Мария обещает апатичную деятельность на поле боя, то к чему может привести отсутствие Марка Эмилия Скавра на другом поле боя, на Римском Форуме? Кто, к примеру, будет наблюдать за всеми этими мелкими, но такими важными и в конечном счете решающими внешними проблемами, в которые постоянно впутан Рим? Кто будет ставить на место таких тщеславных дураков, как Филипп, и таких надменных выскочек, как Квинт Варий? Кто смог бы встретить любое событие с таким бесстрашием, с такой уверенностью в своих способностях и превосходстве?» Правда заключалась в том, что со времени удара, постигшего Гая Мария, Скавр стал как бы менее заметным: хотя они рычали друг на друга в течение сорока лет, эти два старика остро нуждались друг в друге.
– Береги себя, Марк Эмилий, – проговорил Сулла с неожиданной настойчивостью, вызванной предчувствием.
– Когда-нибудь все мы должны будем уйти! – Зеленые глаза Скавра блеснули.
– Это так. Но в твоем случае еще не время. Рим нуждается в тебе. Иначе мы будем отданы на милость Луция Цезаря и Луция Марция Филиппа – что за участь!
– Худшая ли это участь из тех, что могут постигнуть Рим? – со смехом спросил Скавр и склонил голову набок, похожий на тощую, старую, ощипанную птицу. – В чем-то я чрезвычайно одобряю тебя, Луций Корнелий. Но с другой стороны, у меня есть ощущение, что Риму в твоих руках придется хуже, чем в руках Филиппа. – Он пошевелил пальцами. – Может, ты от природы и не военный, но большую часть своих сенаторских лет ты провел в армии. А я заметил, что годы военной службы делают из сенаторов любителей личной власти. Таких, как Гай Марий. Когда они достигают высших политических постов, то нетерпимо относятся к самым обычным политическим ограничениям.
Они стояли рядом с книжной лавкой Сосия на Аргилете, где в течение нескольких десятилетий сидели у своих прилавков лучшие торговцы съестным в Риме. Поэтому, беседуя, они угощались пирожками с изюмом и сладким кремом на меду. Ясноглазый уличный мальчишка внимательно наблюдал за сенаторами, готовый в любое мгновение предложить этим важным господам тазик с теплой водой и полотенце – пирожки были сочные и липкие.
– Когда придет мое время, Марк Эмилий, то, как почувствует себя Рим в моих руках, будет зависеть от того, каков этот Рим. Одно могу обещать: я не допущу, чтобы Рим подчинялся таким, как Сатурнин, – сурово сказал Сулла.
Скавр кончил есть и дал понять мальчишке, что заметил его присутствие, щелкнув липкими пальцами. Тщательно вымыв и вытерев руки и дав мальчику целый сестерций, принцепс Сената подождал, пока Сулла последовал его примеру (тот дал мальчику значительно более мелкую монету), и только тогда заговорил.
– Когда-то у меня был сын, – произнес Марк Эмилий Скавр невозмутимо, – но этот сын не удовлетворял меня своими качествами. Он был безволен и труслив, хотя и хорош собой. Сейчас у меня другой сын. Он слишком мал, чтобы понять, из какого он теста. Однако первый опыт научил меня одному, Луций Корнелий. Не имеет значения, сколь знамениты наши предки; в конце концов все зависит от наших потомков.
Лицо Суллы скривилось.
– Мой сын тоже умер, но у меня нет другого, – отозвался он.
– Поэтому я все и рассказал.
– Не думаешь же ты, что это только дело случая, принцепс Сената?
– Нет, не думаю, – подтвердил Скавр. – Я был нужен Риму, чтобы сдерживать Гая Мария, – и вот я здесь, руковожу Римом; Сейчас я вижу, что ты – больше Марий, чем Скавр. И я не вижу на горизонте никого, кто бы сдерживал тебя. А это может оказаться для mos majorum более опасным, чем тысяча таких, как Сатурнин.
– Обещаю тебе, Марк Эмилий, что Риму не угрожает с моей стороны никакая опасность. – Сулла подумал и уточнил: – Я имею в виду твой Рим, а не Рим Сатурнина.
– Искренне надеюсь на это, Луций Корнелий.
Они пошли по направлению к Сенату.
– Я думаю, Катон Лициниан решил сдвинуть дела с мертвой точки в Кампании, – предположил Скавр. – Он более трудный человек, чем Луций Юлий Цезарь, – такой же ненадежный, но более властный.
– Он не тревожит меня, – спокойно ответил Сулла. – Гай Марий назвал его горошиной, а его кампанию в Этрурии – делом величиной с горошину. Я знаю, как поступить с горошиной.
– Как?
– Раздавить ее.
– Они не хотят давать тебе командование, ты знаешь об этом. Я пытался их убедить.
– В конце концов, это не имеет значения, – заметил Сулла, улыбаясь. – Когда я раздавлю горошину, то возьму на себя командование сам.
Из уст любого другого человека это прозвучало бы хвастовством, и Скавр залился бы смехом, но Сулла изрек это как зловещее предсказание. И Скавр только пожал плечами.

 

* * *

 

Зная, что на третий день января ему исполняется семнадцать лет, Марк Туллий Цицерон своей собственной тощей неказистой персоной явился в регистрационный пункт на Марсовом поле сразу же после центуриатных выборов. Надменный, самоуверенный юноша, который был так дружен с Суллой-младшим, в последнее время он стал держаться намного скромнее. В свои неполные семнадцать лет он был уверен, что его звезда уже закатилась. Короткая вспышка на горизонте померкла в зареве гражданской войны. Там, где некогда стоял молодой Цицерон в центре внимания большой восхищенной толпы, теперь больше не было никого. И наверное, никогда и не будет. Все суды, кроме суда Квинта Вария, были закрыты; городской претор, который должен был заниматься ими, управлял Римом в отсутствие консулов. Италики действовали так умело, что, казалось, суды так никогда вновь и не откроются. Кроме Сцеволы Авгура, который в свои девяносто лет уже отошел от дел, все менторы и наставники Цицерона куда-то исчезли. Красс Оратор был мертв, а остальные затянуты военным водоворотом.
Но больше всего пугало Цицерона то обстоятельство, что ни у кого не оставалось и крупицы интереса к нему и его судьбе. Те немногие большие люди, которых он знал, и которые еще жили в Риме, были слишком заняты, чтобы их беспокоить. О, юный Цицерон и в самом деле беспокоил их, считая свое положение и свою личность уникальными, но не преуспел в попытках добиться разговора ни с кем. Он перебрал всех – от принцепса Сената Скавра до Луция Цезаря. Этот Марк Туллий был слишком мелкой рыбешкой, уродцем с Форума неполных семнадцати лет. И в самом деле, почему большие люди должны интересоваться им? Как говорил его отец, следует забыть об особых должностях и без жалоб идти заниматься, чем придется.
Когда Марк Туллий Цицерон появился в регистрационном пункте, который находился на стороне Марсова поля, обращенной к Латинской дороге, он не увидел там ни одного знакомого лица; сплошь пожилые сенаторы-заднескамеечники, призванные для исполнения работы столь же тягостной, сколь важной, работы, которая явно не доставляла им удовольствия. Председатель был единственным, кто взглянул на обратившегося к нему Цицерона, – остальные занимались огромными свитками – и без малейшего интереса окинул взглядом плохо развитую фигуру юнца (Марк Туллий выглядел старше своих лет благодаря большой голове, напоминавшей тыкву).
– Первое имя и семейное имя?
– Марк Туллий.
– Первое имя и семейное имя отца?
– Марк Туллий.
– Первое имя и семейное имя деда?
– Марк Туллий.
– Триба?
– Корнелия.
– Прозвище, если есть?
– Цицерон.
– Класс?
– Первый.
– Отец имел общественную лошадь?
– Нет.
– В состоянии ли ты приобрести собственную сбрую?
– Конечно.
– Твоя триба сельская. В какой области?
– Арпин.
– О, земли Гая Мария! Кто патрон твоего отца?
– Луций Лициний Красс Оратор.
– А в данный момент никто?
– В данный момент никто.
– Можешь отличить один конец меча от другого?
– Если ты спрашиваешь, умею ли я им пользоваться, то нет.
– Ездишь на лошади?
– Да.
Председатель комиссии закончил делать заметки, затем снова поднял голову с кислой улыбкой.
– Придешь за две недели до январских нон, Марк Туллий, и будешь зачислен на военную службу.
И это было все. Ему приказали явиться снова именно в его день рождения. Цицерон вышел на улицу, совершенно униженный. Они даже не поняли, кто он такой! Наверняка они хоть раз слышали его выступление на Форуме! Но если это было и так, то они искусно это скрыли. Очевидно, они намерены направить его на военную службу. Попросив направление на религиозный пост, Марк Туллий создал бы себе в их глазах репутацию труса; он был более чем умен, чтобы понять это. Поэтому он молчал, не желая, чтобы много лет спустя кандидат-соперник поставил черную отметку против его имени в борьбе за консульское звание. Цицерона всегда влекло к друзьям старше возрастом, и теперь он не мог найти никого, чтобы поведать о своих печалях. Все находились на военной службе где-нибудь за пределами Рима – от Тита Помпония до различных племянников и внучатых племянников его покойного патрона и его собственных двоюродных братьев. Сулла-младший, единственный, на кого мог рассчитывать Марк Туллий, был мертв. Некуда идти, только домой. И Цицерон-младший зашагал к дому своего отца на Каринах, чувствуя себя воплощением отчаяния.
От каждого римского гражданина мужского пола требовалось, чтобы он с семнадцати лет записался для прохождения военной службы, а в дни опасности для отечества это должны были сделать и capite censi – неимущие. Однако пока не началась война с италиками, Цицерону и в голову не приходило, что он может быть реально призван для исполнения солдатской службы. Он намеревался прибегнуть к протекции своих наставников с Форума, чтобы обеспечить себе назначение на пост, на котором мог бы блеснуть своими литературными талантами. Юный Цицерон надеялся, что ему никогда не придется надевать кольчугу и нацеплять меч, разве что для парада. Но ему не повезло, и он чувствовал всеми своими хилыми костями, что его вот-вот подчинят системе, которую он ненавидел, что он может умереть, погибнуть в бою.
Его отец, никогда не чувствовавший себя в Риме спокойным и счастливым, отправился к себе в Арпин готовить обширные земли к зиме. Цицерон знал, что он не вернется в Рим раньше, чем его старшего сына возьмут в армию. Младший брат Цицерона, Квинт, которому сейчас было восемь лет, поехал с отцом; в душе Квинт предпочитал жизнь в деревне. Все заботы по дому и присмотр за сыном свалились на мать Цицерона, Гельвию, и она была этим возмущена.
– С тобой у меня одни неприятности! – заявила она, когда старший сын вошел, одинокий и несчастный, в надежде на то, что хотя бы мать выслушает его с сочувствием. – Не лучше ли было бы для тебя, если бы мы с твоим отцом остались дома, и нам не пришлось бы платить за это возмутительно дорогое жилище? Во всем городе не найдется раба, который не был бы вором или мошенником, поэтому все то время, которое я не трачу на проверку расходных книг, я вынуждена тратить на то, чтобы следить за каждым шагом слуг. Они разбавляют вино водой, приносят счет за лучшие оливки, а подают худшие, покупают половину количества того хлеба и масла, которое мы заказывали, а сами едят и пьют в три горло. Мне приходится делать все закупки самой! – Она сделала паузу, чтобы отдышаться. – Это твоя вина, Марк! Все твои нездоровые амбиции! Я всегда говорила; знай свое место. Но меня ведь никто не слушает. Ты упорно вымогаешь из отца деньги на твое изысканное образование, все больше и больше. К чему? Все равно тебе никогда не стать вторым Гаем Марием! Более неловкого мальчика я не встречала. И какая тебе польза от Гомера и Гесиода, скажи мне? Ты же не сможешь сделать пищу из папирусов. Не сделаешь ты из них и сносную карьеру. И я торчу здесь, потому что…
Это было невыносимо. Заткнув уши, Марк Туллий Цицерон убежал в свой кабинет.
Тем, что у него имелся свой кабинет, он был обязан отцу, который передал свою комнату в исключительное пользование своему блестящему и чрезвычайно многообещающему сыну. Держать такого отпрыска в провинциальном Арпине? Никогда! До рождения Цицерона единственным знаменитым человеком из Арпина был Гай Марий. Туллии Цицероны считали себя выше Мариев, потому что Марии никогда не блистали интеллектом и образованностью. И пусть Марии произвели на свет человека войны и действия – Туллии Цицероны могли бы произвести человека мысли. Люди действия приходят и уходят. Люди мысли остаются навсегда.
Эмбрион человека мысли захлопнул дверь своего кабинета, заперся там от своей матери и дал волю слезам.

 

* * *

 

В свой день рождения Цицерон с трясущимися коленками снова явился на регистрационный пункт на Марсовом поле и подвергся более краткому варианту исходного опроса:
– Полное имя, включая прозвище?
– Марк Туллий Цицерон Младший.
– Триба?
– Корнелия.
– Класс?
– Первый.
Среди свитков с приказами для тех, кто обязан был явиться сегодня, был найден его свиток; Марк Туллий Цицерон Младший должен был отдать его своему командиру при представлении. Практичный римский ум предусмотрел и ту возможность, что устным приказом смогут пренебречь. Поэтому копия свитка уже находилась в пути к офицерам, занимающимся рекрутским набором в Капуе.
Старательно вчитавшись в пространные замечания, написанные на приказе, касающемся Цицерона, председатель комиссии холодно взглянул на него.
– Так, Марк Туллий Цицерон Младший, тут поступило своевременное ходатайство в твою пользу, – сказал председатель. – Первоначально мы намеревались направить тебя служить легионером, и ты должен был отправиться в Капую. Однако от принцепса Сената пришел особый запрос. Тебя рекомендуют откомандировать на штабную службу к одному из консулов. В соответствии с этим ты назначаешься в штаб Гнея Помпея Страбона. Доложись ему в его доме завтра на рассвете для получения инструкций. Комиссия отмечает, что ты не должен проходить предварительного обучения, и советует тебе провести все время, оставшееся до твоего вступления в должность, на учебном плацу Марсова поля. Это все. Ты свободен.
Коленки Цицерона затряслись еще пуще, хотя в душе он испытал облегчение. Марк Туллий схватил драгоценный свиток и поспешил вон. Штабная служба! «О, да возблагодарят тебя боги, Марк Эмилий Скавр, принцепс Сената! Спасибо, спасибо, спасибо тебе! Я докажу свою необходимость Гнею Помпею – я сделаюсь историком его армии или буду составлять его речи, и мне никогда не понадобится вынимать меч из ножен!»
Марк Туллий не имел намерения проходить учебные сборы на Марсовом поле, так как он уже предпринимал такую попытку на шестнадцатом году своей жизни. Он лишь обнаружил, что не обладает ни быстротой ног, ни ловкостью рук, ни остротой глаз, ни присутствием духа. Совершая упражнения с деревянным мечом, Марк Туллий тотчас привлек к себе всеобщее внимание, однако не такое, как на Форуме, где его окружала восхищенная, полная благоговейного почтения толпа. На Марсовом поле над оратором смеялись до колик. Марк Туллий стал постоянной мишенью насмешек остальных юношей. Его тонкий визгливый голос передразнивали, подражали хныкающему смеху бедняги; его эрудицию высмеивали, а старообразность делала Цицерона достойным главной роли в фарсе. Марк Туллий Цицерон бросил военную подготовку, поклявшись никогда не возобновлять занятий. Ни одному пятнадцатилетнему подростку не нравится быть посмешищем, но этот пятнадцатилетний юноша уже успел погреться в лучах одобрения взрослых людей. Во всяком случае, он искренне считал себя особенным.
Некоторые люди, говорил он себе с тех пор, не созданы быть солдатами. Это не трусость! Это скорее полное отсутствие физического совершенства, каковое нельзя вменять ему в вину, ведь это врожденный недостаток. Мальчики его возраста глупы, они ненамного умнее животных. Они ценят свое тело и вовсе не уважают ум. Понимают ли они, что ум станет их украшением только после того, как их тела сделаются немощными? Хотят ли они быть другими? Что привлекательного в том, чтобы воткнуть копье точно в середину мишени или ударить по голове соломенное чучело? Цицерон был достаточно умен, чтобы понимать, насколько велика разница между мишенями, соломенными чучелами и полем боя и что многие из этих малолетних сокрушителей символов возненавидят реальность.
На рассвете следующего дня Марк Туллий, завернувшись в свою toga virilis, явился представиться в дом Гнея Помпея Страбона на стороне Палатина, обращенной к Форуму, и пожалел, что с ним не было его отца. Там собрались сотни людей. Мало кто узнал в скромном посетителе одаренного оратора, и вовсе никто не пожелал вступить с ним в беседу. Постепенно Цицерона оттеснили в самый темный уголок обширного атрия Помпея Страбона. Здесь он простоял несколько часов, наблюдая, как редеет толпа, и ожидая, когда кто-нибудь спросит о его деле. Новый первый консул был теперь самым важным лицом в Риме, и все в Риме жаждали добиться его расположения. У Помпея также имелась настоящая армия клиентов, все – пицены. Цицерон и понятия не имел, сколько подобных клиентов проживает в Риме, пока не увидел это огромное скопление в доме Помпея Страбона.
Оставалось примерно сто человек, и Цицерон начинал надеяться, что поймает взгляд одного из семи секретарей, когда парнишка приблизительно его лет пробрался к нему и прислонился к стене, разглядывая визитера. Глаза юноши, осмотревшие Цицерона с головы до пят, были холодны, бесстрастны и прекрасны. Таких кареглазый Цицерон не встречал никогда прежде. Широко открытые, они, казалось, выражали непрестанное удивление. Цвет их был небесно-голубой, чистый и глубокий, настолько яркий, что их можно было назвать единственными в своем роде. Взъерошенная копна светло-золотых волос спускалась челкой до широких бровей. Ниже этой забавной копны виднелось свежее, довольно самоуверенное лицо, в котором вовсе не было ничего римского: тонкогубый рот, широкие скулы, короткий вздернутый нос, неровный подбородок, розовая кожа с бледными веснушками; брови и ресницы юноши были такими же золотистыми, как и волосы. Это было, однако, симпатичное лицо, и его обладатель, изучив наконец внешность Цицерона, улыбнулся обезоруживающей улыбкой.
– Кто ты будешь? – спросил он.
– Марк Туллий Цицерон Младший. А ты?
– Я – Гней Помпей Младший.
– Страбон?
– Разве я выгляжу косоглазым, Марк Туллий? – беззлобно рассмеялся Помпей-младший.
– Нет. Но разве нет обычая принимать прозвище отца? – спросил в свою очередь Цицерон.
– Не в моем случае, – сказал Помпей. – Я намерен добиться собственного прозвища. Я уже знаю, каким оно должно быть.
– Каким?
– Магн.
Цицерон рассмеялся, издав звук, похожий на тонкое ржание.
– Это немного слишком, не так ли? Великий? А кроме того, ты ведь не можешь сам присвоить себе прозвище. Тебе должны дать его другие люди.
– Знаю. Они мне дадут его.
От такой самоуверенности у Цицерона захватило дух, хотя он и сам не был чужд этого свойства характера.
– Желаю тебе удачи, – проговорил он.
– Зачем ты здесь?
– Я назначен в штаб твоего отца кадетом.
– Edepol! Ты ему не понравишься! – присвистнул Помпей.
– Почему?
Глаза Помпея потеряли свой притягательный блеск, снова сделались бесстрастными.
– Потому что ты хвощ.
– Может, я и хиляк, Гней Помпей, но с интеллектом у меня получше, чем у любого! – огрызнулся Цицерон.
– Это не произведет впечатления на моего отца, – глядя на него сверху вниз и сознавая превосходство своей хорошо скроенной широкоплечей фигуры, сказал Помпей-младший.
Такой ответ заставил Цицерона приниженно замолчать. Его начала охватывать депрессия. Время от времени она грызла юного Цицерона – куда более безжалостно, чем обычно это бывает с людьми в его возрасте. Он сглотнул слюну, глядя в землю и желая, чтобы Помпей-младший ушел и оставил его одного.
– Нет причины впадать в отчаяние, – бодро заявил Помпей. – Откуда мы знаем, может, ты как лев управляешься с мечом и щитом! Вот это – путь к его сердцу!
– Я вовсе не лев в обращении с мечом и щитом, – ответил Цицерон писклявым голосом. – Мои ноги и руки абсолютно ни на что не годны, и здесь я не могу ничего исправить или улучшить.
– Но у тебя все в порядке, когда ты ходишь или становишься в позу на Форуме, – заметил Помпей.
– Ты знаешь, кто я такой? – Цицерон разинул рот.
– Разумеется. – Блестящие глаза скромно прикрылись густыми ресницами. – Я не слишком силен в произнесении речей, это тоже правда. Мои наставники годами били меня без толку и не добились ничего. Для меня это пустая трата времени. Я так и не смог выучить разницу между sententia и epigramma, не говоря уже о color и descriptio!
– Но как ты можешь надеяться, что тебя назовут Великим, если не знаешь, как произнести речь? – спросил Цицерон.
– А как ты надеешься стать великим, если не можешь пользоваться мечом?
– О, я понял! Ты собираешься стать вторым Гаем Марием.
Такое сравнение не понравилось Помпею. С сердитым видом юноша проворчал:
– Не вторым Гаем Марием! Я буду самим собой. Гай Марий по сравнению со мной будет выглядеть новичком!
Цицерон захихикал, его темные глаза с тяжелыми веками вдруг сверкнули.
– О, Гней Помпей, как я хотел бы этого! – воскликнул он.
Почувствовав чье-то присутствие, оба юноши обернулись. Рядом с ними стоял Гней Помпей Страбон собственной персоной, сложенный так крепко, что казался квадратным, но ему недоставало представительного роста. Внешне они с сыном были похожи, если не считать глаз, которые у отца были не такие голубые. Кроме того, глаза Страбона были настолько сильно скошены, что действительно казалось, будто они не видят ничего, кроме переносицы. Эти странные глаза придавали Помпею Страбону вид столь же загадочный, сколь и безобразный, потому что никто не мог определить, куда на самом деле он смотрит.
– Кто это? – осведомился Помпей Страбон у сына.
И тут молодой Помпей сделал нечто настолько удивительное, что Цицерон никогда не смог ни забыть, ни перестать благодарить его за это. Он обвил мускулистой рукой хилые плечи Цицерона и притянул его к себе. И весело, как будто это не имело никакого значения, ответил:
– Это мой друг, Марк Туллий Цицерон Младший. Он назначен в твой штаб, отец, но ты не беспокойся о нем вовсе. Я им займусь.
– Хм! – проворчал Помпей Страбон. – Кто это послал тебя ко мне?
– Марк Эмилий Скавр, принцепс Сената, – тихим голосом ответил Цицерон.
Старший консул кивнул:
– Ох, этот ехидный cunnus! Сидит себе дома и отделывается шуточками. – Помпей безразлично отвернулся в сторону. – А что касается тебя, citocacia, то тебе повезло, что ты друг моего сына. А то бы я скормил тебя своим свиньям.
Лицо Цицерона вспыхнуло. Он происходил из семьи, в которой всегда осуждались крепкие словечки. Его отец считал их неприемлемо вульгарными. И слушать, как подобные слова произносит старший консул, было для молодого Цицерона подобно шоку.
– Ты что это, как девица, Марк Туллий? – спросил с ухмылкой Помпей-младший.
– Есть другие, лучшие и более выразительные способы пользоваться нашим великим латинским языком, нежели бранные выражения, – ответил с достоинством Цицерон.
Эти слова заставили его нового друга угрожающе застыть:
– Ты как будто осуждаешь моего отца? – осведомился он.
Цицерон спешно пошел на попятный:
– Нет-нет, Гней Помпей! Я только отреагировал на то, что ты назвал меня девицей!
Помпей расслабился и снова заулыбался:
– Прости, было очень похоже! Я не люблю, когда находят недостатки у моего отца. – Он взглянул на Цицерона с любопытством. – Плохие выражения встречаются повсеместно, Марк Туллий. Даже поэты время от времени их употребляют. Их пишут на городских домах, особенно возле публичных домов и общественных уборных. И если полководец не будет называть своих солдат cunni и mentulae, они подумают, что он – чванливая весталка.
– Я затыкаю уши и закрываю глаза, – сказал Цицерон, меняя тему. – Спасибо тебе за протекцию.
– Не думай об этом, Марк Туллий! Мы с тобой подходящая пара, как мне думается. Ты поможешь мне с рапортами и письмами, а я тебе – с мечом и щитом.
– Идет, – согласился Цицерон, продолжая топтаться на месте.
– Ну что еще? – спросил Помпей, собираясь уходить.
– Я не отдал твоему отцу приказ о моем назначении.
– Выбрось его, – небрежно посоветовал Помпей. – С сегодняшнего дня ты принадлежишь мне. Мой отец и не заметил бы тебя.
На этот раз Цицерон последовал за новым другом, и они направились в садик в перистиле. Юноши уселись на скамью, залитую нежарким солнцем, и Помпей блестяще продемонстрировал, что, несмотря на нелюбовь к риторике, он все же неплохой рассказчик и сплетник.
– Ты слышал про Гая Веттиена?
– Нет, – сказал Цицерон.
– Он оттяпал себе пальцы на правой руке, чтобы не идти на военную службу. Городской претор Цинна приговорил его пожизненно прислуживать при капуанских бараках.
Дрожь пробежала по спине Цицерона.
– Забавный приговор, как ты считаешь? – спросил он; в нем пробудился профессиональный интерес.
– Да, они сделали из него что-то вроде примера в назидание! Ему не удалось бы отделаться изгнанием или штрафом. Мы ведь не восточные цари, мы не бросаем людей в тюрьму и не держим их там, пока они не умрут или не состарятся. Мы не сажаем людей в тюрьму даже на месяц! Я действительно считаю, что решение Цинны было очень мудрым, – сказал Помпей с ухмылкой. – Эти парни в Капуе превратят жизнь Веттиена в пожизненное мучение!
– Смею сказать, они это сделают, – молвил Цицерон.
– Ну а теперь давай ты, твоя очередь!
– Моя очередь что делать?
– Расскажи про что-нибудь.
– Мне что-то в голову ничего не приходит, Гней Помпей.
– Как звали вдову Аппия Клавдия Пульхра?
– Не знаю, – ответил Цицерон.
– С такой головой – и ничего не знаешь? Я думал, что говорил тебе. Цецилия Метелла Балеарика. Неплохое имечко.
– Да, это очень достойное имя.
– Но не настолько знаменитое, каким будет мое!
– Ну, и что ты хотел сказать про нее?
– Она на днях умерла.
– О!
– Ей приснился сон сразу после возвращения Луция Цезаря в Рим для проведения выборов, – непринужденно продолжал Помпей. – И на следующий день она пришла к Луцию Юлию и рассказала ему, что ей явилась Юнона Соспита и пожаловалась на омерзительный беспорядок в ее храме. Какая-то женщина приползла туда и, видимо, умерла там от родов. Все, что сделали после этого тамошние служители, – убрали тело. Они даже не вымыли пол. Тогда Луций Юлий и Цецилия Метелла Балеарика взяли тряпки и ведра и, ползая на коленях, выскребли весь храм. Ты можешь себе это представить? Луций Юлий извозил в грязи свою тогу, потому что не мог ее снять, по его словам, дабы выказать должное почтение богине. Затем он направился прямо в Гостилиеву курию и обнародовал свой закон об италиках. Он устроил палате изрядный нагоняй по поводу небрежения в храмах и вопросил, как это Рим собирается победить в войне, когда богам не оказывается должного уважения. На следующий же день вся палата похватала тазы и тряпки, и сенаторы вычистили все храмы. – Помпей умолк. – Ну, какова история?
– Откуда ты все это знаешь, Гней Помпей?
– Я слушаю, что говорят люди, даже если это рабы. А ты что делаешь целый день? Читаешь Гомера?
– Я закончил читать Гомера несколько лет назад, – самодовольно ответил Цицерон. – Теперь я читаю великих ораторов.
– И не имеешь понятия о том, что происходит в городе!
– Теперь, когда я познакомился с тобой, я научусь и этому. Я понял, что, увидев сон и вымыв храм Юноны Соспиты, супруга Аппия Клавдия Пульхра сделала Сенату предостережение своей кончиной.
– Она умерла так внезапно! Это большое несчастье, как считает Луций Юлий. Она была одной из почтеннейших матрон в Риме: шестеро детей, все погодки, а младшему исполнился год.
– Счастливое число – семь, – заметил Цицерон со свойственным ему остроумием.
– Но не для нее, – сказал Помпей, не заметив иронии. – Никто не может понять этого, однако после рождения шести здоровых детей, по словам Луция Юлия, боги становятся ревнивы.
– А он не думает, что его новый закон умиротворит недовольство богов?
– Не знаю, – пожал плечами Помпей. – И никто не знает. Все, что мне известно, – это то, что мой отец в чести, а значит, и я в чести. Мой отец собирается предоставить полное гражданство всем колониям в Италийской Галлии, имеющим латинские права.
– А Марк Плавтий Сильваний вскоре объявит о распространении гражданства на каждого, чье имя занесено в италийский муниципальный список, если тот явится лично к претору в течение шестидесяти дней со дня утверждения закона, – сказал Цицерон.
– Да, Сильваний. Но вместе со своим другом Гаем Папирием Карбоном, – поправил Помпей.
– Вот это уже больше похоже на дело! – оживился и просиял Цицерон. – Законы и законотворчество – как я это люблю!
– Я радуюсь делам, – сказал Помпей. – По мне законы – только досадная помеха. Они всегда низводят до общего уровня выдающихся людей, особенно отличившихся в раннем возрасте.
– Но люди не могут жить без системы законов!
– Выдающиеся люди – могут.

 

* * *

 

Помпей Страбон не сделал попытки покинуть Рим, хотя продолжал говорить людям, что им придется расстаться с ним или с Луцием Катоном, потому что городской претор Авл Семпроний Азелион – весьма способный человек. Однако вскоре стало ясно, что реальной причиной его задержки было его желание понаблюдать за потоком законов, которые последовали за lex Julia. Луций Порций Катон Лициниан, младший консул, оставил Помпея Страбона за этим занятием; это была пара консулов, не поддерживавшая дружеских отношений. Луций Катон отправился в Кампанию, но тут же переменил свои планы и в конце концов разместился на центральном театре войны. Помпей Страбон не делал секрета из своего намерения продолжать войну в Пицене. На осаду Аскула он направил Секста Юлия Цезаря, несмотря на его больную грудь и на то, что зима выдалась такой холодной, какой не могли припомнить и старожилы. Вскоре после отъезда Секста Цезаря пришли вести, что он убил восемь тысяч восставших пиценов, которых застал при переходе из загаженного лагеря в новый возле Камерина. Помпей Страбон почувствовал себя оскорбленным, но остался в Риме.
Его lex Pompeia прошел через комицию беспрепятственно. Этот закон признавал полное римское гражданство для каждого города, обладавшего латинскими правами и находящегося к югу от реки Пад в Италийской Галлии, и предоставлял латинские права городам Аквилее, Патавии и Медиолану. Их большие и процветающие общины должны будут пополнить число его клиентуры – вот причина, по которой Помпей начал именно с этого закона. Не будучи в действительности борцом за гражданские права, Помпей Страбон впоследствии позволил Пизону Фругию уравнять преимущества, полученные в результате трех законов о предоставлении гражданства. Сначала Пизон Фругий провел закон о создании двух новых триб, в которые должны быть зачислены все новые граждане, где бы они ни жили. Прежние тридцать пять триб сохранялись исключительно для старых римлян. Но когда Этрурия и Умбрия начали роптать на то, что их собираются рассматривать как римских вольноотпущенников, Пизон Фругий изменил свой закон, и теперь все новые граждане должны были войти в восемь старых триб плюс в две вновь созданные.
После чего старший консул провел выборы цензоров. Ими стали Луций Юлий Цезарь и Публий Лициний Красс. Перед тем как сложить с себя священнические обязанности, Луций Цезарь объявил, что в честь своего предка Энея он отменит все налоги, которыми облагается город Троя, возлюбленная его родина Илион. Поскольку Троя была теперь всего лишь маленькой деревушкой, ему без возражений позволили поступить, как он пожелает. Принцепс Сената Скавр – вот кто мог бы выступить против! – был отвлечен двумя беглыми царями, Никомедом Вифинийским и Ариобарзаном Каппадокийским. Эти два низложенных монарха вопили и предлагали взятки с одинаковым рвением. Им было совершенно непонятно, почему Рим сосредоточен на своей войне с италиками и не замечает надвигающейся войны с Митридатом.
Главным оппонентом закона о признании гражданских прав Луция Цезаря был Квинт Варий, опасавшийся, что сам станет первой жертвой нового закона. Новые народные трибуны во главе с Марком Плавтием Сильванием напали на него, как волки. Они быстро приняли lex Plautia – и комиссия Вария, до сих пор преследовавшая тех, кто поддерживал идею гражданства для италиков, превратилась в комиссию Плавтия, преследующую тех, кто пытался остановить признание гражданства для италиков. Младшему брату Луция Цезаря, косоглазому Цезарю Страбону, выпал счастливый жребий подготовить первое дело для комиссии Плавтия – по обвинению Квинта Вария Севера Гибрида Сукрона.
Техника Цезаря Страбона была, как всегда, блестящей. Приговор был предрешен задолго до последнего дня суда над Квинтом Варием, особенно потому, что lex Plautia отобрал комиссию у всадников и отдал ее гражданам разных классов из всех тридцати пяти триб. Квинт Варий не стал дожидаться приговора. К великому огорчению своих близких друзей, Луция Марция Филиппа и молодого Гая Флавия Фимбрии, Квинт Варий принял яд. Увы, он выбрал неудачное средство и, прежде чем скончаться, провел в агонии несколько тяжелых дней. Только немногие его друзья пришли на похороны, во время которых Фимбрия поклялся, что отомстит Цезарю Страбону.
– Думаете, я испугался? – вопросил Цезарь Страбон своих братьев, Квинта Лутация Катула Цезаря и Луция Юлия Цезаря, которые не участвовали в похоронной церемонии, но вместе со Скавром задержались на ступенях Сената, чтобы посмотреть на происходящее.
– Попробуй отважиться и принять вызов Геркулеса или Гадеса, – насмешливо глядя на него, заметил Скавр.
– Я скажу вам, на что я отважусь: я выдвину свою кандидатуру в консулы, не побывав сначала квестором, – быстро ответил Цезарь Страбон.
– Но почему тебе захотелось сделать это? – удивился Скавр.
– Чтобы проверить пункт закона.
– Ох уж мне эти адвокаты! – воскликнул Катул Цезарь. – Все вы одинаковы. Вы стали бы проверять и пункт закона, который устанавливает девственность для весталок. Клянусь, вы сделали бы это!
– Полагаю, мы его уже проверили! – рассмеялся Цезарь Страбон.
– Хорошо, – сказал Скавр. – Пойду посмотрю, как там Гай Марий, а потом отправлюсь домой – работать над моей речью. – Он перевел взгляд на Катула Цезаря. – Когда ты отбываешь в Капую?
– Завтра.
– Не делай этого, прошу тебя, Квинт Лутаций! Останься до конца ярмарочного перерыва и послушай мою речь! Возможно, она будет самой важной во всей моей карьере.
– Это уже само по себе о чем-то говорит, – молвил Катул Цезарь, который прибыл из Капуи, чтобы стать свидетелем того, как его брат Луций Цезарь снимает налоги с Трои. – А можно спросить о содержании речи?
– О, разумеется. О нашей подготовке к войне с царем Митридатом Понтийским, – любезно ответил Скавр.
Все Цезари дружно уставились на принцепса Сената.
– Вижу, никто из вас не верит, что она начнется. А она начнется, уверяю вас, друзья мои, – и Скавр направился в дом Гая Мария.
Там он застал Юлию вместе с ее невесткой Аврелией. Обе женщины были так истинно по-римски привлекательны, что он приблизился и поцеловал у них руки – почесть со стороны Скавра необычная.
– Ты плохо себя чувствуешь, Марк Эмилий? – Юлия улыбнулась и бросила взгляд на Аврелию.
– Я очень устал, Юлия, но не настолько, чтобы не воспринимать красоту. – Скавр кивнул в сторону кабинета: – А как себя чувствует сегодня великий человек?
– Гораздо бодрее, благодаря Аврелии, – ответила жена великого человека.
– Да?
– Ему привели компаньона.
– Кто же это?
– Мой сын, Цезарь-младший, – отозвалась Аврелия.
– Твой мальчик?
Юлия рассмеялась, направляясь к дверям кабинета.
– В свои неполные одиннадцать лет он, конечно, еще мальчик. Но во многих других отношениях, Марк Эмилий, Цезарь-младший не уступит и тебе. Гай Марий явно начинает поправляться. Однако он очень скучает. Паралич затрудняет его движения, а для него быть прикованным к постели невыносимо. – Юлия открыла дверь и сказала: – Тут к тебе пришел Марк Эмилий, муж мой.
Марий был простерт на ложе под окном, выходящим в сад внутри перистиля; его неподвижная левая часть была подперта подушками, а ложе повернуто так, чтобы правой стороной он был обращен к комнате. На скамье у его ног сидел, как догадался Скавр, сын Аврелии, которого он раньше никогда не видел.
«Настоящий Цезарь, – подумал Скавр, только что беседовавший с тремя из них. – Высокий, светлый, статный». Когда мальчик поднялся, стало заметно, что он похож также на Аврелию.
– Принцепс Сената, это Гай Юлий, – представила Юлия.
– Сядь, мальчик. – Скавр наклонился, чтобы пожать правую руку Мария. – Ну, как идут дела, Гай Марий?
– Медленно, – ответил Марий, все еще плохо выговаривая слова. – Как видишь, женщины приставили ко мне сторожевого пса. Моего личного Цербера.
– Лучше сказать, сторожевого щенка. – Скавр уселся в кресло.
Цезарь-младший остановился перед ним.
– И в чем состоят твои обязанности, молодой человек? – осведомился принцепс Сената.
– Пока не знаю, – ответил Цезарь-младший без тени стеснительности. – Моя мать привела меня только сегодня.
– Женщины считают, будто я нуждаюсь в ком-то, кто мог бы читать мне, – предположил Марий. – Что ты думаешь об этом, Цезарь-младший?
– Я лучше стал бы говорить с дядей Марием, чем читать ему, – сказал, нисколько не смутившись, Цезарь-младший. – Дядя Марий не пишет книг, но мне всегда хотелось, чтобы он это делал. Я хочу узнать все о германцах.
– Он задает умные вопросы, – сказал Марий и начал барахтаться, стараясь повернуться.
Мальчик сразу же просунул свою руку под правую руку Мария и подтолкнул его достаточно сильно, чтобы тот смог переменить позу. Это было проделано без шума и волнения и показывало большую для столь нежного возраста силу.
– Вот так лучше! – пропыхтел Марий, которому стало удобнее смотреть на лицо Скавра. – С таким сторожевым щенком я начинаю выздоравливать.
Скавр оставался с ними еще час. Его куда больше заинтересовал Цезарь-младший, нежели болезнь Мария. Мальчик не совался вперед, отвечал на поставленные ему вопросы со взрослым достоинством и охотно слушал, когда Марий и Скавр обсуждали вторжение Митридата в Вифинию и Каппадокию.
– Ты хорошо начитан для десятилетнего, Цезарь-младший, – сказал Скавр, вставая, чтобы попрощаться. – Ты случайно не знаешь юношу по имени Марк Туллий Цицерон?
– Только по слухам, принцепс Сената. Говорят, со временем он станет самым лучшим адвокатом, который когда-либо рождался в Риме.
– Может, да, а может быть, и нет, – заметил Скавр, направляясь к двери. – В настоящий момент Марка Цицерона забирают на военную службу. Я зайду к тебе через два-три дня, Гай Марий. Поскольку ты не можешь прийти в Сенат, чтобы послушать мою речь, я опробую ее здесь – на тебе и на Цезаре-младшем.
Скавр направился к себе домой на Палатин, чувствуя себя очень уставшим. Состояние Гая Мария огорчало его куда больше, чем он сам себе признавался. В ближайшие шесть месяцев великий человек не сможет выбраться дальше ложа в своем таблинии.
Может быть, общение с мальчиком – хорошая идея! – подтолкнет его к выздоровлению. Но Скавр сомневался, что его старинный друг-враг когда-нибудь поправится настолько, что сможет посещать собрания в Сенате.
Длинный подъем по лестнице Весталок почти совершенно исчерпал его силы, и Скавр был вынужден остановиться на крутом кливусе Победы и передохнуть перед тем, как пройти последние несколько шагов до дома. Мысли его были полностью заняты теми трудностями, с которыми он столкнется, пытаясь втолковать отцам Сената, сколь неотложны малоазийские дела. Он постучал в дверь, ведущую в дом с улицы, и был встречен не привратником, а своей женой.
«Как она чудесна!» – подумал Скавр, с чистым наслаждением глядя на ее лицо. Все старые неприятности давно угасли, она была истинной женщиной его сердца. «Спасибо тебе за этот подарок, Квинт Цецилий», – подумал он, с любовью вспомнив своего умершего друга Метелла Нумидийского. Ведь именно Метелл Нумидийский отдал ему Цецилию Метеллу Далматику.
Скавр протянул руку, чтобы дотронуться до ее лица, затем наклонил голову и коснулся щекой гладкой молодой кожи. Глаза его закрылись. Он вздохнул.
– Марк Эмилий! – позвала Далматика. Неожиданно приняв на себя всю тяжесть его тела, она чуть пошатнувшись. – Марк Эмилий!
Она обняла его, закричала – и не умолкала, пока не прибежали слуги и не забрали у нее обмякшее тело.
– Что это? Что это? – продолжала спрашивать она.
Наконец слуга ответил ей, поднимаясь с колен от ложа, где лежал Марк Эмилий Скавр, принцепс Сената:
– Он умер, госпожа. Марк Эмилий скончался.

 

* * *

 

Почти в тот самый момент, когда весть о кончине Скавра обежала весь город, пришло известие о том, что Секст Юлий Цезарь умер от грудного воспаления во время осады Аскула. Переварив содержание письма, подписанного Гаем Бебием, легатом Секста Цезаря, Помпей Страбон принял решение. Как только пройдут государственные похороны Скавра, он лично отправится в Аскул.
Исключительно редко приходилось Сенату голосовать по поводу выделения государственных средств на похороны, но даже во времена более тяжелые, чем теперь, нельзя было себе представить, чтобы Скавра не удостоили государственных похорон. Весь Рим обожал Марка Эмилия Скавра, и весь Рим собрался отдать ему последние почести. Ничто уже не будет здесь по-прежнему без Марка Эмилия, без его лысины, отражавшей солнце, как зеркало, без его прекрасных зеленых глаз, которых он не спускал с высокородных негодяев, без его остроумия и храбрости. Долго еще римским гражданам будет не хватать этого человека.
Для Марка Туллия Цицерона то обстоятельство, что принцепс Сената Скавр покидал Рим, увитый ветками кипариса, было предзнаменованием: так и он сам, Марк Туллий, умер для всего, что было для него дорого, – для Форума и книг, закона и риторики. Его мать была занята поисками съемщиков для римского дома, ее сундуки были уже уложены – она торопилась вернуться в Арпин. Поэтому, когда наступила пора отъезда, ее уже не было в Риме. Мать не собирала вещей Цицерона, и ему не с кем было проститься. Марк Туллий выскользнул на улицу и позволил подсадить себя в седло лошади, которую отец прислал для него из деревни, поскольку семья не обладала почетным правом на общественную лошадь. Его пожитки были сложены на мула; все, что не поместилось, пришлось бросить. Помпей Страбон не терпел, чтобы его штаб был перегружен багажом. Цицерон знал это благодаря своему новому другу Помпею, с которым часом позже встретился за городом на Латинской дороге.
Погода стояла холодная, ветреная. Сосульки, свисавшие с балконов и веток деревьев, не таяли, когда маленький штаб Помпея Страбона начал свое путешествие на север, как бы погружаясь в самую пасть зимы. Часть армии размещалась на Марсовом поле после участия в триумфе и теперь находилась уже в пути, опередив штаб. Оставшаяся часть шести легионов Помпея Страбона ожидала своего полководца возле города Вейи, неподалеку от Рима. Здесь они остановились на ночь, и Цицерон оказался в одной палатке с другими юношами, прикомандированными к штабу полководца. Это были восемь молодых людей в возрасте от шестнадцати (столько лет было младшему из них, Помпею-младшему) до двадцати трех лет (столько было старшему, Луцию Волумнию). Во время дневного перехода не было ни времени, ни возможности познакомиться с другими контуберналами, и с этим испытанием Цицерону пришлось столкнуться, когда они разбивали лагерь. Юный Марк Туллий не имел никакого понятия ни о том, как ставить палатку, ни о том, что вообще от него требуется.
С несчастным видом он толкался позади, пока Помпей не сунул ему в руки конец веревки и не приказал держать ее, не двигаясь с места.
Вспоминая свой первый вечер в кадетской палатке много лет спустя, Цицерон – с высоты прожитых лет – удивлялся, как ловко и незаметно помогал ему Помпей, без слов давая понять, что Цицерон находится под его покровительством, и не раздражаясь, когда юное светило Форума проявляло физическую неспособность. Сын командующего, без сомнения, был в палатке хозяином – но вовсе не потому, что являлся сыном командующего. Помпей не блистал начитанностью и образованностью, но обладал выдающимся умом и непоколебимой уверенностью в себе; он был прирожденным диктатором, непримиримый к ограничениям, нетерпимый к глупцам. Может быть, поэтому он почувствовал симпатию к Цицерону, который никогда не был глупцом и ненавидел ограничения.
– У тебя неподходящая экипировка, – сказал Помпей-младший своему другу, окинув быстрым взглядом имущество Цицерона, кучей сброшенное с его мула.
– Мне никто не сказал, что надо брать с собой, – стуча зубами, ответил Цицерон, посиневший от холода.
– У тебя что, нет ни матери, ни сестры? Они обычно знают, что следует собрать в дорогу, – сказал Помпей.
– Мать есть, сестры нет. – Марк Туллий все еще не мог справиться с дрожью. – Моя мать меня не любит.
– Штаны у тебя есть? А рукавицы? А двойная шерстяная туника? И толстых носков нет? И шерстяной шапки?
– Только то, что здесь. Я не подумал. Все эти вещи, конечно, есть – дома, в Арпине.
«Способен ли семнадцатилетний мальчишка позаботиться о теплой одежде?» – спрашивал себя Цицерон годы спустя, вспоминая ту радость, которую испытал, когда Помпей попросту заставил каждого юношу из числа соседей по палатке поделиться с Цицероном чем-нибудь из теплых вещей.
– Не скулите, у вас всего достаточно, – сказал Помпей остальным. – Марк Туллий, может быть, в каких-то вопросах и полный идиот, но в других он умнее всех вас, вместе взятых. И он – мой друг. Благодарите судьбу, что у вас есть матери и сестры, которые знают, что дать вам в дорогу. Волумний, тебе не нужны шесть пар носков, ты все равно их не меняешь! Передай-ка эти рукавицы, Тит Помпей. Эбутий – тунику. Фундилий – шапку. Майаний, у тебя так много барахла, что ты можешь дать всего по одной вещи. Я с легкостью поступлю так же.
Армия вступила в горы, преодолевая метель и снежные заносы, и Цицерон, кутаясь в свои теплые одежды, беспомощно тащился вслед за солдатами. Он с ужасом думал о том, что может случиться, если они наткнутся на врага. Что ему тогда делать?
Столкновение оказалось случайным и неожиданным. Они только что перешли замерзшую реку возле Фульгинии, когда армия Помпея Страбона встретилась с четырьмя разношерстными легионами пиценов, проходившими через горы из Южного Пицена – очевидно, с намерением устроить волнения в Этрурии. Столкновение окончилось их разгромом. Цицерон не принимал в битве личного участия, потому что тащился в хвосте вместе с обозом. Молодой Помпей решил, что Марк Туллий должен присматривать за объемистым багажом контуберналов. Подобное поручение, как было ясно Цицерону, освобождало Помпея от заботы о благополучии приятеля, когда они шли по вражеской территории.
– Чудесно! – воскликнул Помпей в тот вечер, чистя свой меч в палатке. – Мы перебили их. Когда они решили сдаться, мой отец только рассмеялся. Так что мы загнали их в горы, отрезав от обоза, вот так. И если они не умрут от холода, то скоро их прикончит голод. – Он поднес лезвие к лампе, чтобы убедиться, что оно начищено до блеска.
– А мы не могли бы взять их в качестве пленных? – спросил Цицерон.
– При таком главнокомандующем, как мой отец? – Помпей засмеялся. – Он не считает нужным оставлять врагов в живых.
Набравшись смелости, Цицерон продолжал настаивать:
– Но ведь это же италики, а не внешние захватчики. Разве они не могут понадобиться для наших легионов, когда эта война закончится?
Помпей задумался:
– Да, согласен, они могли бы пригодиться. Но сейчас слишком поздно беспокоиться об их судьбе! Италики ужасно взбесили моего отца, а если он разозлится, то не дает пощады никому. – Голубые глаза Помпея-младшего уставились прямо в карие глаза Цицерона. – И я буду таким же.
Прошли месяцы, прежде чем Цицерону перестали сниться эти пиценские батраки, брошенные замерзать в снегу или копающиеся под дубами в поисках желудей – никакой другой пищи не могли предоставить им горы. То была еще одна кошмарная сторона войны, и, увидев ее, нельзя было не возненавидеть войну.
К тому времени, когда Помпей Страбон достиг Адриатики, Цицерон научился быть полезным и даже дорос до ношения кольчуги и меча. В палатке контуберналов он вел хозяйство, готовил и делал уборку, а в шатре командующего взял под свой контроль все работы, требующие грамотности. Пиценским писцам и секретарям Помпея Страбона они оказались явно не по плечу – то были донесения Сенату, письма в Сенат, доклады о битвах и стычках. Внимательно прочитав первое произведение Цицерона – письмо к городскому претору Азелиону, Помпей Страбон взглянул на тощего парнишку своими жутко неопределенными глазами, которые словно хотели высказать что-то невыразимое.
– Неплохо, Марк Туллий. Может, и есть какой-то резон в том, что мой сын привязался к тебе. Не понимаю, как это выходит, но он всегда оказывается прав, знаешь ли. Поэтому я и позволил ему поступить по-своему.
– Благодарю тебя, Гней Помпей.
Командующий провел рукой в воздухе, обозначив заваленный свитками письменный стол.
– Глянь, что ты сможешь с этим поделать, мальчик.
Наконец они остановились на отдых в нескольких милях от Аскула. С момента смерти Секста Цезаря армия все еще располагалась возле этого города. Помпей Страбон решил встать в некотором отдалении.
Время от времени командующий и его сын устраивали вылазки, беря с собой войска в количестве, которое они считали необходимым, и отсутствовали в течение нескольких дней. В таких случаях командующий оставлял в лагере своего младшего брата, Секста Помпея, а Цицерон наблюдал за текущей перепиской. Эти периоды относительной свободы могли бы доставлять ему истинную радость, но получалось наоборот. Рядом не было молодого Помпея, чтобы защитить гражданского недотепу, а Секст Помпей ни во что не ставил нескладного юношу и мог даже оскорбить его – ударить по уху, дать пинка под зад, подставить ногу, когда тот пробегал мимо.
Пока земля была еще твердой от мороза и весенняя оттепель только намечалась, полководец и его сын с небольшими силами отправились на побережье, чтобы разведать перемещения неприятельских войск. На следующий день, вскоре после рассвета, когда Цицерон стоял возле командного шатра и потирал задницу, группа марсийских всадников непринужденно въехала в лагерь, как будто в свой собственный. Марсы вели себя так спокойно и уверенно, что никто из римлян даже не схватился за оружие. Единственным, кто отреагировал на появление италиков, был брат Помпея Страбона Секст, который выступил вперед и поднял руку в приветствии, когда группа остановилась возле командного шатра.
– Публий Веттий Скатон, марс, – представился предводитель, спрыгивая с лошади.
– Секст Помпей, брат командующего, временно исполняю его обязанности в его отсутствие.
Лицо Скатона вытянулось.
– Жаль. Я приехал, чтобы встретиться с Гнеем Помпеем.
– Он должен скоро вернуться. Вы согласны подождать?
– Сколько?
– От трех до шести дней, – сказал Секст Помпей.
– Можно накормить моих людей и коней?
– Конечно.
Выполнять эту задачу пришлось Цицерону, единственному контуберналу, оставшемуся в лагере. К его большому удивлению, те же самые люди, которые загнали пиценов в горы умирать от голода и холода, проявили немалое гостеприимство по отношению к врагам, когда те явились к ним вот так запросто. Это невероятное гостеприимство было свойственно в римском лагере всем, начиная с Секста Помпея и кончая последним нестроевиком. «Мне никак не постичь этот феномен, именуемый войной», – думал Цицерон, наблюдая за Секстом Помпеем и Скатоном, разгуливающими вместе с видом глубочайшей привязанности или выезжающими совместно поохотиться на диких свиней, которых зима заставила приблизиться к самому лагерю в поисках пищи. И когда Помпей Страбон вернулся из разведывательной экспедиции, он кинулся на шею Скатону так, будто Скатон был его наилучшим другом.
Начался большой пир. Должно быть, думал удивленный Цицерон, Помпеи в своих твердынях посреди огромных поместий в Северном Пицене именно так себя и ведут: огромные кабаны на вертелах, блюда, полные еды, хозяева и гости – на лавках за столами, а не на ложах. Слуги бегали, разнося больше вина, чем воды. Римлянину – выходцу из латинских земель (такому, как Цицерон) сцена, имевшая место в шатре командующего, представлялась варварской. Вовсе не так устраивали пиры люди из Арпина, даже Гай Марий. Разумеется, Цицерону не приходило в голову, что в военном лагере, закатывая пир на сто человек, невозможно заботиться о ложах и деликатесах.
– Вряд ли ты скоро войдешь в Аскул, – сомневался Скатон.
Помпей Страбон ответил не сразу – он был слишком занят куском поджаристой свиной кожицы. Наконец он покончил с ней, вытер руки о тунику и усмехнулся.
– Не имеет значения, сколько времени на это потребуется, – сказал он, – рано или поздно Аскул падет. И я сделаю так, что жителям этого города никогда больше не захочется поднимать руку на римского претора.
– Это была крупная провокация, – охотно согласился Скатон.
– Крупная или мелкая, для меня здесь нет большой разницы, – заявил Помпей Страбон. – Я слышал, Видацилий вошел туда. Аскуланцам придется кормить больше едоков.
– В Аскуле нет едоков из войск Видацилия, – возразил Скатон.
– О! – Помпей Страбон поднял лицо, измазанное свиным жиром.
– Видацилий, как мы предполагаем, сошел с ума, – заявил Скатон. Италик ел куда более аккуратно, чем хозяин шатра.
Предчувствуя интересную историю, весь шатер умолк и приготовился слушать.
– Он появился перед Аскулом с двадцатитысячным войском незадолго до смерти Секста Юлия, – продолжал Скатон. – Очевидно, с намерением действовать совместно с осажденными. Его идея состояла в том, что, как только он атакует Секста Юлия, аскуланцы сделают вылазку и нападут на римлян с тыла. Хороший план. Он мог бы сработать. Но когда Видацилий пошел в атаку, аскуланцы не предприняли ничего. Секст Юлий разомкнул свой строй и попросту пропустил Видацилия. Аскуланцам не оставалось ничего другого, как открыть ворота и позволить Видацилию войти.
– Я не думал, что Секст Юлий был так искусен в военном деле, – сказал Помпей Страбон.
– Это могла быть и случайность, – пожал плечами Скатон. – Но я в этом сомневаюсь.
– Полагаю, что аскуланцы не слишком обрадовались перспективе кормить еще двадцать тысяч человек?
– Они на месте не могли стоять от бешенства! – ухмыльнулся Скатон. – Видацилия встретили не с распростертыми объятиями, а с недобрыми мыслями. Тогда Видацилий отправился на Форум, взошел на трибуну и высказал городу, что он думает о людях, которые не выполняют приказов. Если бы они подчинились его требованию, то армия Секста Юлия Цезаря была бы уже мертва. И очень возможно, что так оно и было бы. Но аскуланцы оказались не готовы признать его правоту. Главный магистрат спросил Видацилия, понимает ли он, что в городе слишком мало продовольствия и того, что он привез с собой, не хватит, чтобы прокормить его армию?
– Я рад узнать, что между различными группировками моего врага отсутствует согласие, – заметил Помпей Страбон.
– Я рассказываю тебе все это для того, чтобы показать, насколько сильна решимость Аскула держаться, – пояснил Скатон, не повышая голоса. – Ты обязательно услышишь об этом, и я хотел бы, чтобы ты узнал, как все было на самом деле.
– Так что произошло? Схватка на Форуме?
– Точно. Видацилий, как вскоре стало ясно, сошел с ума. Он назвал горожан тайными союзниками римлян и приказал своим солдатам перебить многих из них. Тогда аскуланцы взялись за оружие и отплатили тем же. К счастью, большинство людей Видацилия поняли, что их командир нездоров, и покинули Форум. Когда опустилась темнота, ворота открылись и примерно девятнадцать человек выскользнули из города. Они пробрались мимо римских войск – Секст Юлий умер, и его люди были больше заняты траурной церемонией, нежели несением караульной службы.
– Хм! – фыркнул Помпей Страбон. – Ну, продолжай!
– Видацилий захватил Форум. Он привез с собой много продовольствия и повелел устроить грандиозный пир. Примерно семьсот или восемьсот человек остались с ним и помогли ему справиться с едой. Видацилий сложил также большой погребальный костер. Когда пир был в разгаре, он выпил чашу с ядом, взобрался на костер и поджег его. Пока его люди пьянствовали, он горел! Они сами рассказали мне, что это было отвратительное зрелище.
– Сумасшедший, как галльский охотник за головами, – подытожил Помпей Страбон.
– Точно, – согласился Скатон.
– Значит, город будет сражаться.
– Он будет сражаться, пока не умрет последний аскуланец.
– Одно я могу обещать тебе, Публий Веттий: если хотя бы несколько аскуланцев останутся в живых, когда я возьму Аскул, они пожалеют, что не умерли раньше, – произнес Помпей Страбон. Он отбросил кость, которую обгладывал, и снова вытер руки о тунику. – Знаешь ли ты, как они называют меня? – спросил он вежливо.
– Пожалуй, нет.
– Carnifex. Мясник. Я смогу гордиться этим прозвищем, Публий Веттий, – сказал Помпей Страбон. – За свою жизнь я получил больше прозвищ, чем мне полагалось бы. Ну, Страбон – это понятно само собой. Но когда я был чуть старше, чем мой сын теперь, я служил в качестве контубернала с Луцием Цинной, Публием Лупом, с моим двоюродным братом Луцием Луцилием и моим хорошим другом Гнеем Октавием Рузоном. Мы были в той ужасной экспедиции против германцев в Норик. И я не очень нравился моим коллегам. Всем, кроме Гнея Октавия Рузона, должен добавить. Если бы я ему не нравился, он не был бы сегодня одним из моих старших легатов! Так вот, кадеты добавили к прозвищу Страбон еще одно: Меноэс. Мы посетили мой дом по пути в Норик, и они заметили, что повар моей матери был косоглазым. Его звали Меноэс. И этот остряк, ублюдок Луцилий – ну никакого уважения к семье, ведь моя мать была его теткой! – назвал меня Гнеем Помпеем Страбоном Меноэсом, подразумевая, что моим отцом был этот повар. – Помпей издал долгий вздох. – Я носил это прозвище несколько лет. Но теперь меня называют Гней Помпей Страбон Карнифекс. Это звучит получше, чем Меноэс: Страбон Мясник.
Выражение лица у Скатона было скорее скучающим, чем испуганным.
– Что толку в прозвищах, – возразил он. – Меня вот назвали Скатоном не потому, что я родился у истоков красивого и говорливого ручья. Они имели в виду, что я люблю разглагольствовать.
Помпей Страбон улыбнулся и тут же посерьезнел:
– Так что же привело тебя ко мне, Публий Веттий Говорун?
– Мы бы хотели договориться.
– Устал воевать?
– Честно говоря, да. Если потребуется, я, конечно, буду продолжать сражаться, – однако лично я думаю, что с независимой Италией покончено. Если бы Рим был иноземным врагом, я не пришел бы сюда. Но я – марс, италик, а римляне живут в Италии так же давно, как и марсы. Я думаю, Гней Помпей, для обеих сторон настало время спасти от этой заварухи все, что еще только возможно. Lex Julia de civitate Latinis et sociis danda предусматривает большую дифференциацию в предоставлении гражданских прав. Хотя этот закон не распространяется на тех, кто боролся против Рима с оружием в руках, я отметил, что нет причин, мешающих мне, согласно lex Plautia Papizia, обратиться за римским гражданством, если я прекращу враждебные действия и лично явлюсь к претору в Риме. То же самое относится и к моим людям.
– О чем же вы хотите договориться, Публий Веттий?
– Нам нужен свободный проход через римские линии как здесь, так и возле Аскула. Между Аскулом и Интерокреей мы разоружимся и побросаем наши доспехи и оружие в Авент. Мне необходим безопасный проход от Интерокреи до Рима и преторского трибунала – для меня и моих людей. Я также прошу тебя дать письмо к претору – как подтверждение моего рассказа и одобрение предоставления гражданства мне и всем, кто придет со мной.
Наступило молчание. Глядя из дальнего угла, Цицерон и Помпей-младший переводили взгляд с одного лица на другое.
– Мой отец не согласится, – прошептал Помпей.
– Почему?
– Он замыслил большую битву.
– Значит, правда, что подобные прихоти и фантазии решают судьбы народов и государств? – изумился Цицерон.
– Я понимаю, почему ты об этом просишь, Публий Веттий, – заговорил Помпей Страбон, – но не могу согласиться. Слишком много римской крови пролито твоим мечом. Если ты хочешь пройти через наши ряды для того, чтобы представиться претору в Риме, тебе придется пробивать с боем каждый шаг.
Скатон поднялся.
– Хорошо. Попытаться все-таки стоило, – сказал он. – Благодарю тебя за гостеприимство, Гней Помпей. Теперь самое время мне вернуться к своей армии.
Отряд марсов растворился в темноте. Не успел затихнуть топот их коней, как раздались звуки трубы Помпея Страбона. Лагерь пришел в движение.
– Они нападут завтра, возможно с двух сторон, – рассеянно сказал Помпей, сбривая с предплечья светлые волоски лезвием своего меча. – Это будет превосходная битва.
– А что делать мне? – с несчастным видом спросил Цицерон.
Помпей убрал оружие и улегся на походную кровать; прочие контуберналы занимались приготовлениями к битве, так что приятели остались вдвоем.
– Надень кольчугу и шлем, возьми меч и кинжал и положи щит и копье рядом с командным шатром, – ободряющим тоном посоветовал Помпей. – Если марсы прорвутся, тебе придется оборонять последнюю позицию.
Марсы не прорвались. Цицерон слышал крики и гром отдаленной битвы, но не видел ничего, пока не подъехал Помпей Страбон вместе с сыном. Оба были растрепаны и забрызганы кровью, но широко улыбались.
– Легат Скатона Фравк убит, – сообщил Помпей-младший Цицерону. – Мы сокрушили марсов – и силы пиценов тоже. Скатон с немногими из своих людей ушел, но мы отрезали ему все подступы к дорогам. Если они захотят вернуться к себе в Маррувий, им придется идти через горы, без еды и укрытия.
Цицерон поперхнулся:
– Оставлять людей умирать от холода и голода – похоже, любимейшее занятие твоего отца, – проговорил он, как ему казалось, почти героически, но с дрожащими коленями.
– Ты плохо себя чувствуешь, не так ли, мой бедный Марк Туллий? – спросил Помпей, смеясь, и дружески хлопнул его по спине. – Война есть война, вот и все. Они сделали бы с нами то же самое, ты знаешь. Может, став умным вроде тебя, человек теряет охоту к войне? Это удача для меня! Я не хотел бы иметь противника, который был бы умным, как ты, да еще вдобавок воинственным. Истинное счастье для Рима, что в нем намного больше таких людей, как мой отец и я, чем таких, как ты. Рим стал Римом, закалившись в сражениях. Но кто-то должен двигать дела и на Римском Форуме – вот это, Марк Туллий, твоя арена.

 

* * *

 

Эта арена была в ту весну такой же бурной, как и любой театр военных действий, поскольку Авл Семпроний Азелион не на шутку сцепился с ростовщиками. Финансы в Риме, как общественные, так и частные, были в еще худшем состоянии, чем во время Второй Пунической войны, когда Ганнибал оккупировал Италию и блокировал Рим. Деньги прятались всеми торговыми обществами, казна была фактически пуста, а поступления – очень малы. Даже те части Кампании, которые находились в руках римлян, были в таком хаотическом состоянии, что не появлялось ни малейшей возможности наладить упорядоченный сбор податей. Квесторы затруднялись в ведении какой-либо таможенной службы, поскольку один из двух главнейших портов, Брундизий, был полностью отрезан от Рима. Италики стали теперь повстанцами-неплательщиками. Провинция Азия оттягивала передачу своих сократившихся доходов Риму; Вифиния не платила вовсе ничего, а поступления из Африки и Сицилии полностью съедались дополнительными закупками пшеницы. Более того, Рим оказался в долгу у одной из своих собственных провинций – Италийской Галлии, откуда поступала большая часть оружия и доспехов. Посеребренные денарии, каждый восьмой из выпущенных Марком Ливием Друзом, внушили всем недоверие к наличным деньгам. Слишком много сестерциев было отчеканено, чтобы обойти это затруднение. Среди людей со средним и высоким доходом займы сделались совершенно обычным делом, и ростовщические проценты повысились, как никогда раньше.
Обладая хорошей деловой хваткой, Авл Семпроний Азелион решил, что наилучшим способом поправить дела будет закон об освобождении от долга. Такой способ выглядел привлекательно и был совершенно легален; городской претор отыскал древнее установление, которое запрещало назначать плату за предоставление займа. Другими словами, заявил Азелион, незаконным является получение прибыли от данных взаймы денег. Да, древний закон игнорировался в течение сотен лет, и такая практика превратилась в процветающую отрасль деятельности среди большой группы всадников-финансистов. Что ж, это является еще более предосудительным фактом. Ситуация осложнилась: большое число всадников занимается тем, что не столько ссужает деньгами, сколько наживается на процентах. Пока бедственное положение средних слоев не будет облегчено, никто в Риме не сможет выпутаться из долгов. Число невыплаченных долгов растет с каждым днем, должники не знают, что им делать. Поскольку же банкротские суды были закрыты вместе со всеми другими судами, то кредиторы стали прибегать к насильственным мерам, чтобы собрать причитающиеся им долги.
Прежде чем Азелион успел провести в жизнь возрожденный им закон, ростовщики прослышали о его намерении и обратились к нему с просьбой снова открыть банкротские суды.
– Что? – вскричал городской претор. – Здесь, в Риме, опустошенном серьезнейшим кризисом – кризисом, какого мы не помним со времен Ганнибала, – меня просят о дальнейшем ухудшении дел? Насколько я понимаю, вы – отвратительная кучка сребролюбцев, о чем я вам и объявляю со всей ответственностью. Убирайтесь! В противном случае я открою для вас суд! Специальный суд, чтобы привлечь вас к ответственности за то, что вы даете деньги под проценты!
Поколебать точку зрения Азелиона было невозможно. Если бы ему удалось настоять на том, что требование с должников уплаты процентов незаконно, он, без сомнения, в огромной степени облегчил бы бремя их долга – и притом совершенно легальным путем. Занятый капитал должен быть выплачен во что бы то ни стало. Но – не проценты. Семпронии, семья Азелиона, традиционно защищали бедствующих; горя желанием следовать семейной традиции, Азелион отдался своей миссии со всем рвением фанатика, отвергая доводы своих противников как бессильные перед лицом закона.
Однако он допустил ошибку, не приняв в расчет того, что не все его враги были всадниками. Среди них имелись также и сенаторы, занимавшиеся ростовщичеством, несмотря на то что членство в Сенате исключало любую чисто коммерческую деятельность. И особенно такую неописуемо отвратительную, как ростовщичество. В числе сенаторов-ростовщиков был и Луций Кассий, народный трибун. С началом войны он занялся этим делом, потому что его сенаторского дохода по цензу явно не хватало. Но по мере того, как уменьшались шансы Рима на победу, Кассий обнаружил, что все средства, которые он дал в долг, задерживаются, выплаты не поступают и перспектива расследования со стороны новых цензоров становится все более реальной. Хотя Луций Кассий, безусловно, являлся самым крупным заимодавцем из числа членов Сената, он впал в отчаяние и пребывал на грани паники. При этом, будучи по натуре противоречивой личностью, Кассий начал действовать, и не только от своего имени: он выступил в защиту всех ростовщиков.
Азелион был авгуром. А так как он был к тому же и городским претором, то регулярно наблюдал предзнаменования в интересах города с подиума храма Кастора и Поллукса. Через несколько дней после столкновения с ростовщиками он, как обычно, уже отметил добрые предзнаменования и вдруг обратил внимание, что толпа на Форуме у его ног значительно гуще, чем бывает обычно, когда люди собираются поглазеть на авгура.
Когда Азелион поднял чашу, чтобы совершить возлияние богам, кто-то бросил в него камень. Он ударил жреца чуть выше левой брови. Азелион пошатнулся, чаша выпала из его рук и со звоном покатилась по ступеням храма. Освященная вода брызнула во все стороны. Теперь камни полетели отовсюду, настоящая туча камней. Низко пригнувшись и закрывая голову пестрой тогой авгура, Азелион бросился к храму Весты. Но добропорядочные люди из толпы разбежались, как только поняли, что происходит. Разъяренные ростовщики преградили Азелиону путь к убежищу у священного очага Весты.
У несчастного городского претора оставался один только путь – по узкому проулку, называвшемуся кливусом Весты, и вверх по лестнице Весталок на Новую улицу, проходившую в нескольких футах выше уровня Форума. Преследуемый толпой убийц, Азелион кинулся, спасая свою жизнь, на Новую улицу. Там располагались многочисленные таверны, обслуживавшие как Форум, так и Палатин. Взывая о помощи, Азелион вбежал в заведение, принадлежавшее Публию Клоатию.
Но помощи он не дождался. Пока два человека держали Клоатия, а двое других – его помощника, остальные убийцы, все вместе, подняли Азелиона и растянули его на столе – в точности так, как прислужники авгура поступают с жертвенным животным. Один из них перерезал Азелиону горло с таким наслаждением, что нож заскрежетал по шейным позвонкам. Городской претор умер в таверне, растянутый на столе, в потоках крови. Чуть позже Публий Клоатий плакал, кричал и клялся, что не знает никого из этой толпы! Ни одного человека!
Оказалось, что вообще никто в Риме их не знает. Возмущенный святотатственным характером убийства, Сенат назначил награду в десять тысяч денариев за информацию, которая помогла бы отыскать убийц, публично совершивших убиение авгура в полном облачении во время совершения им официальной церемонии. Прошло восемь дней. Никаких сведений не поступило. Сенат решил увеличить вознаграждение, пообещав прощение для соучастника преступления, освобождение для раба или рабыни, введение в сельскую трибу для вольноотпущенников обоего пола. Ответом было полное молчание.

 

Назад: ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Дальше: ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ