ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
После того как Луций Корнелий Сулла своим чародейством (как истолковал это юный Цезарь) погнал консула Катона воевать против марсов, сам он предпринял шаги к освобождению всех римских территорий от италиков. Хотя официально Сулла все еще числился легатом, теперь он исполнял обязанности главнокомандующего на южном театре военных действий и знал, что здесь не последует вмешательства со стороны Сената или консулов. Предвидя это, Сулла добился определенных результатов. Италия была измучена. Один из двух ее лидеров, марс Силон, мог бы даже предпринять попытку капитуляции, если бы не второй лидер. Самнит Гай Папий Мутил никогда не сложит оружия, и Сулла это знал. Поэтому следовало показать Мутилу, что дело его проиграно.
Первый шаг Суллы был столь же тайным, сколь необычным, но у него имелся человек, подходящий для работы, которую он не мог выполнить сам. Если бы замысел Суллы удался, это означало бы начало конца для самнитов и их союзников на юге. Не объясняя Катулу Цезарю, почему он отводит два лучших легиона из Кампании, Сулла ночью погрузил их на суда, стоявшие в гавани Путеол.
Их командиром был его легат Гай Косконий, который получил недвусмысленные указания. Он должен был проплыть со своими двумя легионами вокруг всего полуострова и высадиться на восточном берегу возле Апенесты в Апулии. Первая треть путешествия – на юг вдоль западного побережья – будет проходить на виду у всех, и любой наблюдатель в Лукании сможет предположить, что флот направляется в Сицилию, откуда поступали новые слухи о волнениях. На второй трети маршрута флот Должен держаться ближе к берегу, а для пополнения припасов заходить в такие места, как Кротон, Тарент и Брундизий. Там следовало распространить слухи, что они направляются подавлять мятеж в Малой Азии – в эту версию должны были верить и сами солдаты. И флот отплывет из Брундизия, чтобы проделать последнюю, самую короткую, треть пути. Весь Брундизий должен быть уверен, что они плывут через Адриатику до Аполлонии в Западной Македонии.
– После Брундизия, – сказал Сулла Косконию, – вы не должны подходить к берегу, пока не достигнете пункта назначения. Решать, где конкретно вы высадитесь, я доверяю тебе самому. Выбери только спокойное место и не нападай, пока не будешь абсолютно готов. Твоя задача – освободить дорогу Минуция к югу от Ларина и Аппиеву дорогу к югу от Аускула Апулия. После этого собери войска в восточной части Самния. К тому времени, когда ты сделаешь это, я уже начну двигаться на восток, чтобы соединиться с тобой.
Взволнованный тем, что ему лично была поручена такая жизненно важная миссия, и уверенный в успехе, Косконий старательно скрывал свое приподнятое настроение и слушал с серьезным выражением лица.
– Запомни, Гай Косконий: выдерживай время, когда будешь находиться в море, – предупредил Сулла. – Мне нужно, чтобы ты проходил преимущественно не более двадцати пяти миль в день. Сейчас конец марта. Ты должен быть к югу от Апенесты через пятьдесят дней. Если ты высадишься слишком рано, я не успею выполнить мою часть захвата. Эти пятьдесят дней нужны мне на то, чтобы захватить все порты в заливе Кратер и вытеснить Мутила из Западной Кампании. Тогда я смогу двинуться на восток – но не раньше.
– Поскольку успешные обходы вокруг Италийского полуострова редки, я рад, что у меня будут эти пятьдесят дней, – заметил Косконий.
– Если тебе понадобится грести, двигайся на веслах, – сказал Сулла.
– Я буду там, где мне положено быть, через пятьдесят дней. Можешь положиться на меня, Луций Корнелий.
– Без людских потерь, не говоря уже о кораблях.
– На каждом корабле прекрасный капитан и еще лучший лоцман, и тыловое снабжение предусмотрело все случайности, какие могут возникнуть в путешествии. Я не подведу тебя. Мы доберемся до Брундизия так быстро, как только сможем, и выждем там столько, сколько нужно, – ни днем меньше, ни днем больше, – заверил Косконий.
– Хорошо! И запомни еще одну вещь, Гай Косконий: твоя самая надежная союзница – Фортуна. Приноси ей жертвы каждый день. Если она любит тебя так же, как меня, нас ждет удача.
Флот, везущий Коскония и два его первоклассных легиона, покинул Путеолы, бросив вызов стихиям и в значительной степени положившись на особую стихию – удачу. Как только он отплыл, Сулла вернулся в Капую и выступил в Помпеи. Это была комбинированная атака с суши и с моря: поскольку Помпеи были удобным портом на реке Сарн неподалеку от ее устья, Сулла намеревался забрасывать город зажигательными снарядами с кораблей, поставив их на якорь на реке.
Одно сомнение не покидало Суллу, хотя тут он ничего не мог исправить: его флотилия находилась под командованием человека, которого он не любил и в котором отнюдь не был уверен, – Авла Постумия Альбина. Двадцать лет назад этот самый Авл Постумий Альбин спровоцировал войну против нумидийского царя Югурты. И за все минувшие годы Авл Постумий ничуть не изменился.
Получив приказ от Суллы перебросить свои корабли от Неаполя к Помпеям, Авл Альбин решил, что для начала даст понять экипажам и солдатам, кто их начальник и что с ними случится, если они не будут вытягиваться по стойке «смирно», едва только он щелкнет пальцами. Но команды кораблей и солдаты десанта сплошь были потомками кампанских греков. Они сочли речи Авла Альбина нестерпимым оскорблением для себя. Подобно консулу Катону, Альбин был погребен под градом метательных снарядов. И на сей раз это были камни, а не комки земли. И Авл Постумий Альбин умер.
К счастью, Сулла не успел отойти слишком далеко, когда получил известие об убийстве. Оставив свои войска на марше под командованием Тита Дидия, Сулла поехал на своем муле в Неаполь, чтобы встретиться с предводителями мятежа. Спокойно и невозмутимо он выслушал страстные доводы и оправдания мятежников, а потом холодно заявил:
– Возможно, вы самые лучшие моряки и воины за всю историю римского военного флота. Но с другой стороны, как я могу забыть, что вы убили Авла Альбина?
Затем он назначил командующим флотом Публия Габиния, и на этом мятеж закончился.
Метелл Пий Поросенок молчал всю дорогу, пока они не догнали армию, и только тут задал мучивший его вопрос:
– Луций Корнелий, намерен ли ты хоть как-нибудь их наказать?
– Нет, Квинт Цецилий, не намерен.
– Тебе следовало бы лишить их гражданства, а затем высечь розгами!
– Да, именно так поступили бы другие командиры – большая их часть. То есть наиболее глупые. Поскольку ты, несомненно, один из таких глупых командиров, я растолкую тебе, почему я поступил именно так, как поступил. Полагаю, ты способен уяснить это для себя.
Загибая пальцы на правой руке, Сулла по пунктам перечислил свои соображения, одно за другим:
– Во-первых, мы не должны допустить потери этих людей. Они обучены под командой Отацилия и приобрели немалый опыт. Во-вторых, я восхищен их решимостью избавиться от человека, который управлял ими очень плохо и, возможно, привел бы их к гибели. В-третьих, мне не нужен был Авл Альбин! Но он был консуляр, и его невозможно было ни обойти, ни игнорировать.
Подняв руку с тремя загнутыми пальцами, Сулла повернулся в седле и посмотрел на унылого Поросенка:
– Я хочу сказать тебе кое-что, Квинт Цецилий. Пока командую я, здесь не будет места – не будет! – таким вздорным типам, как Авл Альбин, как недостойный оплакивания консул Луп и нынешний наш консул Катон Лициниан. Я предоставил Авлу Альбину командование флотом, поскольку считал, что он на море принесет нам наименьший вред. Так как же я стал бы наказывать людей, которые сделали именно то, что сделал бы я в подобных обстоятельствах?
Он загнул еще один палец:
– В-четвертых, эти люди поставили себя в положение, когда я мог бы действительно отобрать у них гражданство и выпороть их; и в этом случае им не осталось бы ничего другого, кроме как отчаянно драться. И в-пятых, – он загнул большой палец, – меня не волнует, сколько у меня на флоте воров и убийц – при условии, если они будут сражаться, как звери.
Рука Суллы резко опустилась, разрубив воздух, словно топор варвара. Метелл Пий открыл рот, собираясь возразить, но мудро предпочел не говорить ничего.
В том месте, где дорога на Помпеи разветвлялась, направляясь к Везувианским и к Геркуланским воротам, Сулла устроил для своих войск сильно укрепленный лагерь. К тому времени, когда командующий расположился за его рвами и валами, прибыла его флотилия и принялась деловито закидывать связки пылающего горючего материала через стены в самую гущу помпейских построек, причем с таким проворством, какого не мог припомнить даже самый старый и опытный центурион. Испуганные лица горожан, появившихся на стенах, свидетельствовали о том, что они не рассчитывали на возможность применения такого средства ведения войны. Огонь оказался страшнее всего.
То, что самниты из Помпей разослали отчаянные призывы о помощи, стало ясно на следующий день, когда самнитская армия, превосходящая армию Суллы на добрых десять тысяч человек, появилась поблизости и стала располагаться не более чем в двух сотнях шагов перед лагерем Суллы. Треть из двадцати тысяч солдат Суллы находилась в экспедициях за фуражом и теперь оказалась отрезана от него. Сулла с мрачным видом стоял на своих укреплениях вместе с Метеллом Пием и Титом Дидием, слушая оскорбительные выкрики и свист, доносившиеся с городских стен; впрочем, на них он реагировал не больше, чем на появление самнитской армии.
– Дайте сигнал к оружию, – приказал Сулла своим легатам.
Тит Дидий повернулся, чтобы идти, когда Метелл Пий вдруг схватил его за руку.
– Луций Корнелий, мы не можем сражаться с таким противником! – выкрикнул Поросенок. – Их слишком много! Нас изрубят на куски!
– Мы не можем не выйти и не сразиться, – ответил Сулла отрывисто, явно показывая, что раздражен такой постановкой вопроса. – Там Луций Клуэнций со своими самнитами. Он намерен закрепиться. Если позволить ему построить такой же сильный лагерь, как наш, получится новая Ацерра. А я не собираюсь с четырьмя хорошими легионами на многие месяцы увязнуть в подобном месте. Мне также не нужно, чтобы Помпеи продемонстрировали всем остальным мятежным портам, что Рим не в состоянии отобрать их у италиков! И если это недостаточная причина для немедленной атаки, Квинт Цецилий, в таком случае прими во внимание тот факт, что наши фуражные отряды, возвращаясь, будут вынуждены пройти через самнитскую армию и у них не будет шансов остаться в живых!
Тит Дидий посмотрел на Метелла Пия с осуждением.
– Я иду давать сигнал к оружию, – сказал он.
Нахлобучив шлем вместо своей обычной шляпы, Сулла поднялся на трибуну лагерного форума, чтобы обратиться к тем примерно тринадцати тысячам человек, которыми он располагал.
– Все вы знаете, что вас ждет! – крикнул он. – Свора самнитов, с численным перевесом три к одному! Но также знайте: Сулла устал видеть, как свора самнитов бьет римлян, и Сулле надоело, что самниты владеют римскими городами! Что хорошего быть живым римлянином, если Рим ползает перед самнитами, как угодливая сука? Пусть это делает кто угодно, но не эти римляне! Не Сулла! Если мне придется выйти и драться одному, я пойду! Но должен ли я идти один? Должен ли? Или вы пойдете со мной, потому что вы тоже римляне и вам так же надоели самниты, как и мне?
Армия ответила ему мощными возгласами. Сулла стоял неподвижно, ожидая, пока они замолкнут, так как не окончил говорить.
– Все пойдут! – прокричал он еще громче. – Все до единого должны пойти! Помпеи – это наш город! Самниты убили в его стенах тысячу римлян, и теперь перед вами – те же самые самниты. Они считают себя в безопасности, они издеваются над нами! Они думают, что мы слишком испуганы, чтобы разгромить свору грязных самнитов! Хорошо, мы покажем им, что они ошибаются. Мы всыплем этим самнитам еще до того, как вернутся наши фуражные отряды, и когда они подойдут, наши боевые призывы укажут им путь на битву! Вы слышите меня? Мы будем сдерживать самнитов, пока фуражиры не возвратятся и не нападут на них с тыла, вспомнив, что они римляне!
Раздался новый мощный крик приветствия, но Сулла уже сошел с трибуны, держа меч в руке. По его приказу три колонны вышли через передние и боковые ворота лагеря. Сулла сам повел среднюю колонну.
Развертывание римских войск произошло так быстро, что Клуэнций, не ожидавший битвы, едва успел подготовиться к отражению атаки. Хладнокровный и смелый командир, он держался твердо, находясь в первых рядах своих солдат. Не обеспеченный достаточной численностью, натиск римлян утратил уверенность, когда им не удалось прорвать ряды самнитов. Однако Сулла, все еще находясь впереди, не отступал ни на шаг, и легионеры не могли оставить его одного. В течение часа римляне и самниты сражались врукопашную, безжалостно, не отступая и не сдаваясь. Это было не просто противоборство: каждая сторона сознавала, что исход данной битвы неизбежно повлияет на исход всей войны.
Слишком много хороших легионеров полегло за этот полуденный час, и когда уже казалось, что Сулла либо отдаст приказ отступить, либо увидит, как его люди умирают на месте, самнитские ряды дрогнули, заколебались, начали сворачиваться. Причиной тому было возвращение римских фуражных отрядов, которые атаковали самнитов с тыла. Крича о непобедимости Рима, Сулла снова повел легионы в атаку с еще большим энтузиазмом. Но даже теперь Клуэнций уступал неохотно. В течение следующего часа ему удавалось держать свою армию в едином строю. Затем, когда стало ясно, что дело проиграно, он рассредоточил свои войска, пробился сквозь нападавших с тыла римлян и стремительно отступил в сторону Нолы. Считая себя символом неповиновения италиков Риму на юге и понимая, что римлянам известно, как она заморила насмерть голодом римских воинов, Нола не хотела бы подвергать риску свою безопасность. Поэтому, когда Клуэнций и более двадцати тысяч его самнитов достигли стен Нолы, всего на какую-то милю опередив преследующего их Суллу, они оказались в ловушке. Глядя на Луция Клуэнция и его собратьев-самнитов со своих гладких, высоких, надежно укрепленных бастионов, магистраты Нолы отказались открыть ворота. В конце концов, когда римский авангард появился в тылу у самнитов и приготовился к атаке, ворота, перед которыми стоял Клуэнций, – не самые большие ворота города – распахнулись. Но кроме этих маленьких ворот магистраты не открыли больше ни одного прохода в город, несмотря на мольбы столпившихся внизу самнитов.
Под Помпеями произошла битва. Под Нолой же был просто разгром. Ошеломленные предательством ноланцев, охваченные паникой, зажатые между выступающими углами северного участка ноланских стен, самниты были перебиты почти поголовно. Сулла сам убил Клуэнция, который не пожелал искать спасения внутри стен Нолы, где смогла бы укрыться лишь горстка его людей.
Это был самый великий день в жизни Суллы. В возрасте пятидесяти одного года он стал наконец полновластным главнокомандующим и выиграл свою первую великую битву в этом качестве. Он одержал победу – и какую победу! Вымазанный чужой кровью так обильно, что она стекала с него каплями, с мечом, прилипшим к ладони от запекшейся крови, пропахший потом и смертью, Луций Корнелий Сулла окинул взглядом поле боя, сорвал с головы шлем и подбросил его в воздух с торжествующим криком. В его ушах загремел мощный звук, заглушающий вопли и стоны умирающих самнитов; звук неуклонно нарастал, разливаясь, как песня:
– Им-пе-ра-тор! Им-пе-ра-тор! Им-пе-ра-тор!
Снова, снова и снова его солдаты ревели это слово, означавшее окончательный триумф. Сулла-победитель был провозглашен императором на поле боя. Сулла стоял с поднятым над головой мечом и широко улыбался; мокрая от пота копна его блестящих волос высыхала под лучами заходящего солнца; его сердце было так полно, что он не мог вымолвить слова в ответ. Да и о чем тут было говорить? «Я, Луций Корнелий Сулла, без всякого сомнения, доказал, что человек моих способностей в состоянии показать всем, на что он годен! Я могу выиграть самую трудную битву этой и любой другой войны! О, Гай Марий, погоди! Я – ровня тебе! И в будущем я превзойду тебя. Мое имя возвысится над твоим. Так и должно быть. Потому что я – патриций из рода Корнелиев, а ты – селянин с латинских холмов».
Однако римскому патрицию предстояла еще большая работа. К нему с покорным видом приближались Тит Дидий и Метелл Пий. Их блестящие глаза смотрели на Суллу со страхом и с таким обожанием, какое раньше Сулла видел только во взорах Юлиллы и Далматики. «Но это же мужчины, Луций Корнелий Сулла! Мужчины, всеми ценимые и почитаемые: Дидий – победитель в Испании, Метелл Пий – наследник большого и благородного дома. Женщины – это несущественные дурочки. Но мужчины – о, мужчины идут в счет! Особенно такие, как Тит Дидий и Метелл Пий. За все те годы, что я служил с Гаем Марием, я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь смотрел на него с таким обожанием! Сегодня я не просто одержал победу. Сегодня я выиграл и оправдал всю свою жизнь. Сегодня я оправдался за Стиха, за Никополис, Клитумну, Геркулеса Атланта, Метелла Нумидийского Свинку. Сегодня я доказал, что все эти жизни, которые я отнял, чтобы стоять здесь, на этом поле битвы возле Нолы, были куда менее ценными, чем моя. Сегодня я начал понимать прорицателя Набополассара из Халдеи: да, я величайший человек в мире, от Атлантического океана до реки Инд!»
– Мы будем работать всю ночь, – твердо сказал Сулла Дидию и Метеллу Пию. – Чтобы к рассвету все трупы самнитов были обобраны и свалены в кучи, а наши погибшие приготовлены к сожжению. Я понимаю, это был изнурительный день, но он еще не окончен. Пока все не будет завершено, никто не сможет отдохнуть. Квинт Цецилий, подбери крепких людей и поезжай в Помпеи как можно быстрее. Привези оттуда хлеба и вина, чтобы хватило на всех. Приведи нестроевиков и отправь их на поиски дров и нефти. Нам придется сжечь целую гору тел.
– Но у нас нет лошадей, Луций Корнелий! – еле слышно проговорил Поросенок. – Мы шли на Нолу пешим маршем! Двадцать миль за четыре часа!
– Так найдите их, – потребовал Сулла самым холодным тоном. – Я жду вас здесь к рассвету. – Он повернулся к Дидию. – Тит Дидий, обойди всех и выясни, кто должен быть награжден за подвиги, проявленные в битве. Как только мы сожжем наши и вражеские трупы, мы вернемся в Помпеи, но один легион из Капуи я хочу оставить здесь, под стенами Нолы. Вели глашатаям объявить жителям этого города: Луций Корнелий Сулла дал обет Марсу и Беллоне, что Нола будет лицезреть здесь римские войска, пока не сдастся, неважно, произойдет это через месяц, через несколько месяцев или через несколько лет.
Не успели еще оправиться от потрясения Тит Дидий и Метелл Пий, как появился военный трибун Луций Лициний Лукулл во главе депутации центурионов; это были восемь солидных пожилых людей, все старшие центурионы легионов и когорт. Они ступали тяжело, торжественно, как жрецы в священной процессии консулов, когда они шествуют на свою инаугурацию в первый день нового года.
– Луций Корнелий Сулла, твоя армия желает выразить тебе свою признательность и благодарность. Без тебя армия потерпела бы поражение, а ее солдаты погибли бы. Ты сражался в первых рядах и показывал нам всем пример. Ты был неутомим во время марш-броска на Нолу. Тебе, и только тебе, мы обязаны величайшей победой в этой войне. Ты спас больше, чем нашу армию. Ты спас Рим, Луций Корнелий, мы чтим тебя, – произнес Лукулл и отступил назад, давая дорогу центурионам.
Самый старый из них поднял руки и протянул их к Сулле. В его руках было довольно неопрятное растрепанное кольцо из побегов травы, сорванных на поле боя. Оно было сплетено как попало, вместе с корнями, землей, листьями и кровью. Corona graminea. Венец из трав. Сулла инстинктивно вытянул руки, потом опустил их, совершенно не зная, как следует совершать этот ритуал. Должен ли полководец принять венец и возложить его на свою голову? Или же primus pilus Марк Канулей возложит его от имени армии?
Поэтому он стоял неподвижно, пока Канулей, высокий мужчина, не поднял венец из трав обеими руками и не надел его на рыже-золотистую голову.
Больше не было сказано ни слова. Тит Дидий, Метелл Пий, Лукулл и центурионы благоговейно приветствовали Суллу. Они улыбнулись ему почти застенчиво и удалились. Он остался стоять – один, лицом к заходящему солнцу. Венец из трав был так нереален, что Сулла совсем не чувствовал его веса. Слезы катились по его измазанному кровью лицу, и в душе у него не было уже места ни для чего после той экзальтации, которую он пережил. Теперь Сулла мог только удивляться, как ему хватило на это сил. Но что ожидало его по другую сторону от этой высочайшей минуты? Что теперь готовила ему жизнь? И тут Сулла вспомнил своего умершего сына. Прежде чем он успел по-настоящему насладиться беспредельной радостью, она пропала. Все, что осталось ему, – это печаль, такая глубокая, что он упал на колени и безутешно заплакал.
Кто-то помог ему подняться на ноги, вытер грязь и слезы с лица, опоясал мечом и подвел к каменной глыбе на обочине Ноланской дороги. Там его аккуратно посадили на камень, и тогда его провожатый сел рядом с ним. Это был Луций Лициний Лукулл, старший военный трибун.
Солнце опустилось в Тусканское море. Подходил к концу самый великий день в жизни Суллы. Он бессильно опустил руки между коленей, глубоко вздохнул и задал себе старый-престарый вопрос: «Почему я никогда не бываю счастлив?»
– У меня нет ни вина, чтобы предложить тебе, Луций Корнелий, ни даже воды на такой случай, – извинился Лукулл. – Мы кинулись от Помпей, думая лишь об одном: как поймать Клуэнция.
Сулла снова глубоко вздохнул и выпрямился.
– Я буду жить дальше, Луций Лукулл. Как сказала мне одна моя подруга, всегда найдется какое-нибудь дело.
– Мы сделаем все сами. Ты отдыхай.
– Нет. Я командующий и не могу отдыхать, когда мои люди работают. Еще минута, и я буду в порядке. Я был в порядке, пока не вспомнил о моем сыне. Он умер, ты знаешь.
Лукулл сидел молча.
До сих пор Сулла редко встречался с этим молодым человеком; выбранный военным трибуном в декабре прошлого года, Лукулл прибыл в Капую и успел принять под командование свой легион за несколько дней до того, как они выступили к Помпеям. И хотя он изменился чрезвычайно – из юноши превратился в прекрасный образец мужчины, Сулла узнал его.
– Ты и твой брат Варрон Лукулл обвиняли Сервилия Авгура на Форуме десять лет назад, правильно ли я запомнил? – спросил он.
– Да, Луций Корнелий. Авгур был ответствен за позор и смерть нашего отца и потерю нашего семейного состояния. Но он заплатил за это, – сказал Лукулл. Его простое удлиненное лицо просветлело, углы улыбчивого рта приподнялись.
– Война с сицилийскими рабами. Сервилий Авгур занял место твоего отца, став наместником Сицилии. А потом обвинил его.
– Да, это так.
Сулла поднялся и пожал руку Луция Лициния Лукулла.
– Хорошо, Луций Лициний, я должен поблагодарить тебя. С венком из трав – это была твоя идея?
– О нет, Луций Корнелий. Это заслуга центурионов! Они сообщили мне, что венец из трав дается армейскими профессионалами, а не выборными магистратами армии. Центурионы взяли меня с собой, потому что один из выборных магистратов должен быть при этом свидетелем. – Лукулл улыбнулся, затем рассмеялся: – К тому же я подозревал, что обращение к командующему формально также не входит в их служебные обязанности! Так что эту часть работы я взял на себя.
* * *
Два дня спустя армия Суллы вернулась в свой лагерь возле Помпей. Все настолько устали, что их не привлекла даже еда, и в течение двадцати четырех часов в лагере царила тишина – солдаты и их командиры спали, как убитые, которых они сожгли возле стен Нолы, оскорбив этим обоняние изголодавшихся по мясу горожан.
Венец из трав теперь находился в деревянном ящике, изготовленном слугами Суллы. Если бы у Суллы было время, венец был бы надет на его восковое изображение, которое он теперь имел право заказать. Луций Корнелий получил отличие, достаточное, чтобы присоединить свое изображение к imagines своих предков – даже несмотря на то, что он пока еще не стал консулом. И его статуя могла быть помещена на Форуме с венком из трав на голове – в память о величайшем герое войны с италиками. Все это казалось нереальным. И тем не менее здесь, в этом ящике, находился вполне материальный венец – свидетельство данной реальности.
Отдохнув и подкрепившись, армия вышла на парад для вручения боевых наград. Сулла надел на голову свой венец из трав и был встречен долгими оглушительными возгласами. Организация церемонии была возложена на Лукулла. Точно так же Марий однажды возложил подобную задачу на Квинта Сертория.
Сулле пришла в голову мысль, которая, по-видимому, не посещала Мария за все те годы в Нумидии и в Галлии. Море лиц в парадном строю, в парадном убранстве – море людей, принадлежащих ему, Луцию Корнелию Сулле. «Это – мои легионы! Они принадлежат мне, прежде всего мне, а уж потом – Риму. Это я собрал их, я повел их, я дал им величайшую победу этой войны – и я должен буду дать им пособие при их отставке. Когда они вручили мне венец из трав, то подарили мне нечто более значительное – они отдали мне себя. Если бы я захотел, то мог бы повести их куда угодно. Я мог бы повести их против Рима». Абсурдная мысль, но она родилась в сознании Суллы в тот самый момент, когда он стоял на трибуне. И она свернулась в его подсознании и затаилась.
Помпеи сдались на следующий день после того, как их жители получили возможность наблюдать со стен церемонию награждения Суллы. Его глашатаи прокричали им новости о поражении Луция Клуэнция у Нолы, и молва подтвердила это. По-прежнему безжалостно забрасываемые зажигательными снарядами с речных судов, Помпеи сильно пострадали. Казалось, каждое дуновение ветра доносит вести о том, что господство италиков рушится, что поражение их неизбежно.
От Помпей Сулла с двумя из своих легионов двинулся против Стабий, в то время как Тит Дидий повел два других к Геркулануму. В последний день апреля Стабии капитулировали, и вскоре их примеру последовал Суррент.
В середине мая Сулла снова был в пути, на этот раз направляясь на восток. Катул Цезарь передал Титу Дидию свежие легионы под Геркуланумом, поэтому собственные два легиона Суллы вернулись к нему. Хотя Геркуланум в свое время дольше всех воздерживался от присоединения к италийскому восстанию, теперь он продемонстрировал, что очень хорошо понимает последствия, к которым привела бы его сдача римлянам. Несмотря на то, что целые улицы сгорели в результате бомбардировок со стороны флота, город продолжал оказывать Титу Дидию сопротивление еще долгое время после того, как остальные морские порты, занятые италиками, сдались.
Сулла со своими четырьмя легионами прошел мимо Нолы, не оглядываясь. Он только направил Метелла Пия Поросенка к командиру легиона, расположившегося перед Нолой, с указанием: претор Аппий Клавдий Пульхр не должен двигаться с места ни под каким предлогом – вплоть до полной капитуляции Нолы. Суровый – и недавно овдовевший – Аппий Клавдий только кивнул в ответ.
В конце третьей недели мая Сулла подошел к гирпинскому городу Эклануму, расположенному на Аппиевой дороге. По донесениям его разведки, гирпины начали здесь сосредоточиваться. В намерения Суллы не входило допускать дальнейшую концентрацию повстанцев на юге. Взгляд на укрепления Экланума вызвал у Суллы одну из его убийственных улыбок – с выставленными напоказ длинными клыками. Стены города, хотя и высокие и добротно построенные, были деревянными.
Хорошо зная, что гирпины уже послали гонцов за помощью к луканцу Марку Лампонию, Сулла разместил свои силы, не позаботившись даже об укрепленном лагере. Вместо этого он послал Лукулла к главным воротам потребовать сдачи Экланума. Ответ последовал в форме вопроса: не мог бы Луций Корнелий Сулла дать Эклануму один день на обдумывание и принятие решения?
– Они хотят выиграть время в надежде на то, что Лампоний завтра пришлет им подкрепление, – сказал Сулла Метеллу Пию Поросенку и Лукуллу. – Я должен подумать насчет Лампония. Ему нельзя позволить впредь хозяйничать в Лукании. – Сулла передернул плечами и тут же вернулся к текущему моменту. – Луций Лициний, передай городу мой ответ. У них есть час времени – и не более. Квинт Цецилий, возьми сколько нужно людей, прочеши все фермы в округе и собери дрова и масло. Разложи дрова и промасленное тряпье вдоль стен по обе стороны главных ворот. И размести на нескольких позициях наши четыре метательные машины. Как можно быстрее подожги стены и начинай забрасывать горящие снаряды в город. Готов поклясться, что там внутри все тоже деревянное. Экланум сгорит, как свечка.
– А если я буду готов начать действия раньше чем через час? – спросил Поросенок.
– Все равно зажигай, – приказал Сулла. – Гирпины бесчестны. Почему я в таком случае должен держать слово?
Поскольку дерево, из которого были сложены укрепления Экланума, было выдержанным и сухим, они горели бешеным огнем. Ворота распахнулись, и люди в панике устремились наружу, крича, что сдаются.
– Убейте их всех и разграбьте город, – потребовал Сулла. – Италикам пора понять, что от меня они пощады не дождутся.
– Женщин и детей тоже? – спросил Квинт Гортензий, второй старший военный трибун.
– Что, духу не хватает, адвокатик с Форума? – насмешливо глядя на него, спросил Сулла.
– Ты неправильно истолковал мои слова, Луций Корнелий, – сказал Гортензий своим ровным красивым голосом. – Я вовсе не чувствую необходимости спасать гирпинское отродье. Но, как любой адвокат с Форума, я люблю ясность. В таком случае я точно представляю себе свою задачу.
– Никто не должен остаться в живых, – проговорил Сулла. – Однако скажите людям, что они могут воспользоваться женщинами. Затем пусть убьют их.
– Ты не хочешь взять пленных, чтобы потом продать их в рабство? – спросил Поросенок, практичный, как всегда.
– Италики – не внешние враги. Даже если я разорю их города, они не будут рабами. Я предпочитаю видеть их мертвыми.
От Экланума Сулла повернул на юг по Аппиевой дороге и повел своих довольных солдат к Компсе, второму опорному пункту гирпинов. Ее стены также были деревянными. Однако весть о судьбе, постигшей Экланум, распространялась быстрее, чем продвигался Сулла. Когда он прибыл, Компса ждала его, открыв все ворота, перед которыми стояли городские магистраты. На этот раз Сулла смилостивился. Компса не была разорена.
Из Компсы Луций Корнелий послал письмо Катулу Цезарю в Капую и велел ему отправить в Луканию два легиона под командованием братьев Авла и Публия Габиниев. Им были даны приказы отбирать все города у Марка Лампония и очистить Попилиеву дорогу на всем пути до Регия. Тут Сулла вспомнил еще об одном полезном человеке и добавил в постскриптуме, что Катул Цезарь должен включить в луканскую экспедицию младшего легата Гнея Папирия Карбона.
Находясь в Компсе, Сулла получил два известия. В одном из них сообщалось, что Геркуланум наконец пал после ожесточенных боев за два дня перед июньскими идами и что Тит Дидий был убит во время штурма.
«Пусть Геркуланум заплатит за это», – написал Сулла Катулу Цезарю.
Второе сообщение пришло через всю страну из Апулии от Гая Коскония:
После исключительно легкого и спокойного путешествия я высадил мои легионы в зоне соленых лагун вблизи рыбацкой деревушки Салапии ровно через пятьдесят дней после отплытия из Путеол. Все прошло в точности как планировалось. Мы выгрузились ночью в полной тайне, напали на рассвете на Салапию и сожгли ее дотла. Я убедился, что все жители в этой местности перебиты, так что никто не мог сообщить самнитам о нашем прибытии.От Салапии я пошел к Каннам и взял их без боя, после чего перешел реку Ауфидий и двинулся на Канузий. Пройдя не более десяти миль, я встретил большое количество самнитов, которых вел Гай Требатий. Избежать битвы было нельзя. Поскольку я уступал им в численности и местность была для меня неудобна, столкновение оказалось кровопролитным и стоило многих жертв. Но и Требатию тоже. Я решил отойти в Канны, прежде чем потеряю больше солдат, чем могу себе позволить. Там я привел войска в порядок и снова перешел Ауфидий, преследуемый Требатием. Тут я понял, какую уловку можно применить. Изобразив, что мы впали в панику, я спрятал войска за холмом на каннском берегу реки. Уверенный в себе, Требатий начал переходить Ауфидий, немного нарушив строй своих войск.Мои люди были спокойны и готовы продолжить битву. Я приказал им пробежать полный круг, и мы напали на Требатия, когда он находился прямо в реке. В результате мы одержали решительную победу. Имею честь сообщить тебе, что пятнадцать тысяч самнитов были убиты при переходе через Ауфидий. Требатий и немногие уцелевшие бежали в Канузий, который приготовился к осаде. Я принудил их к этому.Я оставил пять когорт моих людей, включая и раненых, перед Канузием под командованием Луция Луццея, а сам, взяв оставшиеся пятнадцать когорт, пошел на север, в земли френтанов. Аускул Апулий сдался без боя, как и Ларин.В момент, когда я пишу этот рапорт, я получил известие от Луция Луццея о том, что Канузий капитулировал. Следуя данным мною указаниям, Луций Луццей разграбил город и убил всех поголовно, хотя Гаю Требатию снова удалось ускользнуть. Поскольку мы не имеем возможности возиться с пленными, и я не могу допустить, чтобы в хвосте моей колонны тащились вражеские солдаты, полное истребление всех в Канузий, очевидно, было для меня единственным выбором. Надеюсь, это не вызовет твоего неудовольствия. Из Ларина я продолжу движение в сторону френтанов, ожидая известий о твоих собственных перемещениях и твоих дальнейших приказов.
Сулла отложил письмо с большим удовлетворением и позвал Метелла Пия и его двух старших солдатских легатов, поскольку эти молодые люди себя превосходно проявили.
Сообщив им известия, полученные от Коскония, и терпеливо выслушав их восторженные излияния (он никому не говорил о путешествии Коскония), Сулла отдал новые приказы.
– Пришло время заняться самим Мутилом, – сказал он. – Если мы этого не сделаем, он нападет на Коскония с таким численным преимуществом, что ни одного римлянина не останется в живых, а это слишком скудное вознаграждение за столь храбро проведенную кампанию. Из моих источников информации известно, что в данный момент Мутил еще не решил, на кого выступит: на меня или на Гая Коскония. Мутил надеется, что я поверну на юг, на Аппиеву дорогу, и сосредоточу свои войска вокруг Венузии, которая достаточно сильна, чтобы на продолжительное время полностью занять мое внимание. Как только Мутил получит подтверждение своим предположениям, он обратится в сторону Гая Коскония. Поэтому сегодня же мы снимаемся с места и отправляемся на юг. Однако с наступлением темноты мы сменим направление и совершенно сойдем с дороги. Между нами и верховьями Вольтурна расположена неровная холмистая местность. Именно там мы и должны пройти. Самнитская армия уже давно стоит лагерем на полпути между Венафром и Эзернией, но Мутил не подает никаких признаков движения. Нам придется проделать трудный путь, прежде чем мы доберемся до него. Тем не менее, друзья, мы должны быть там через восемь дней. Мы должны быть полностью готовыми к битве.
Никто не пытался возражать. Сулла всегда немилосердно гонял свою армию, но после Нолы моральный дух солдат сильно поднялся, и они чувствовали, что под командованием Суллы справятся с чем угодно. При разграблении Экланума солдат удивило то, что Сулла не взял из скудной добычи для себя и своих командиров ничего, кроме нескольких женщин, и к тому же не самых лучших.
Поход на Мутила, однако, продолжался двадцать один день вместо намеченных восьми. Дорог здесь не было никаких, приходилось пробираться по бездорожью, петляя между высокими холмами. Хотя в душе Сулла был раздражен, он оказался достаточно мудр и позаботился, чтобы в армии сохранялся хоть какой-то уровень удобств. Некоторым образом получение венка из трав сделало Суллу более мягким человеком, и это тоже было связано с его ощущением «хозяина армии». Окажись местность хорошо проходимой, Сулла непременно стал бы погонять солдат, но в этой ситуации он считал необходимым поддерживать в них бодрость духа и способность выдержать неизбежные трудности. Если Фортуна по-прежнему была к нему благосклонна, Сулла найдет Мутила там, где ожидает его найти, а Сулла считал, что Фортуна все еще на его стороне.
И вот в конце квинктилия Лукулл въехал в лагерь Суллы, и на его лице было написано явное нетерпение.
– Он здесь! – крикнул Лукулл без всяких церемоний.
– Хорошо, – улыбаясь, молвил Сулла. – Это означает, что удача ускользнула от него, поскольку моя до сих пор меня не покинула. Можешь сообщить это известие войскам. Создается ли впечатление, что Мутил собирается скоро выступить?
– Похоже на то, что он предоставил своим людям длительный отпуск.
– Они объелись этой войной, и Мутилу это известно, – сказал Сулла с довольным видом. – Но вместе с тем он обеспокоен. Мутил сидит в одном и том же лагере уже больше шестидесяти дней, и каждое известие, которое он получает, заставляет его решать, в какую сторону двинуться, чтобы избежать больших неприятностей. Он потерял Западную Кампанию и начинает терять Апулию.
– Так что же мы будем делать? – спросил Лукулл, который обладал природной военной хваткой и был рад поучиться у Суллы.
– Мы устроим бездымный лагерь на укрытом от него склоне последнего хребта, спускающегося к Вольтурну, и будем ждать, держась очень тихо, – ответил Сулла. – Я хотел бы ударить, когда Мутил будет готов выйти. Он должен скоро выйти – или же проиграет войну без битвы. Если бы это был Силон, тот мог бы выбрать такой исход. Но Мутил? Он самнит. И ненавидит нас.
Шесть дней спустя Мутил решил двинуться. Сулла не мог знать, что вождь самнитов получил уже известие об ужасной битве под Ларином между Гаем Косконием и Марием Эгнацием. Хотя Мутил и держал свою армию в бездействии, он не позволял Косконию использовать Северную Апулию как плацдарм. Он послал большую и опытную армию самнитов и френтанов под командованием Мария Эгнация, чтобы сдержать Коскония. Но маленькая римская армия, находясь в состоянии боевой готовности и полностью доверяя своему командующему, привыкла считать себя непобедимой. Марий Эгнаций потерпел поражение и погиб на поле боя вместе с большинством своих солдат. Для Мутила эта новость была ужасной.
С наступлением рассвета четыре легиона Суллы вышли из-за скрывавшего их гребня и напали на Мутила. Захваченный в самый неудачный момент – когда его лагерь был наполовину снят, а войска находились в беспорядке, – Мутил не имел никаких шансов. Тяжело раненный, он с остатками своих войск бежал в Эзернию и заперся там. Снова осажденный, город приготовился защищаться. Только теперь римляне были вокруг него, а самниты внутри.
В то время как Сулла управлялся с последствиями учиненного им разгрома, ему передали письмо, в котором Косконий лично сообщал о победе над Марием Эгнацием, и это очень обрадовало Суллу. Теперь не имело значения, сколько еще осталось очагов сопротивления. Война была окончена. И Мутил знал об этом вот уже шестьдесят дней.
Оставив несколько когорт возле Эзернии под командованием Лукулла, чтобы держать Мутила взаперти, Сулла двинулся к древней самнитской столице – Бовиану. Это был превосходно укрепленный город, обладавший тремя отдельными цитаделями, соединенными мощными стенами. Каждая из цитаделей была обращена в определенном направлении таким образом, чтобы наблюдать за любой из трех дорог, при пересечении которых находился Бовиан, считавшийся неприступным.
– Знаете, – сказал Сулла Метеллу Пию и Гортензию, – я всегда отмечал одну особенность Гая Мария: он никогда не любил брать города. Для него не было ничего важнее генерального сражения, в то время как я считаю взятие городов увлекательным занятием. Если вы посмотрите на Бовиан, то решите, будто он неприступен. Но не впадайте в ошибку – он падет сегодня же.
Сулла сдержал слово. Он заставил город поверить, что вся его армия находится у ворот цитадели, обращенной на дорогу к Эзернии; тем временем один легион проскользнул через холмы и атаковал цитадель, смотрящую на юг, в сторону Сепиния. Когда Сулла увидел огромный столб дыма, поднимающийся от Сепинских ворот – заранее условленный сигнал, – он атаковал Эзернийские ворота. Менее чем через три часа Бовиан сдался.
Сулла не стал разбивать лагерь, а вместо этого разместил своих солдат в Бовиане. Он использовал город как базу, пока прочесывал местность, чтобы убедиться, что Южный Самний должным образом усмирен и не способен поставлять повстанцам свежие войска.
Затем, оставив Эзернию осажденной свежими войсками, присланными из Капуи, и снова объединив свои четыре легиона, Сулла встретился с Гаем Косконием. Это случилось в конце сентября.
– Восток теперь твой, Гай Косконий, – сказал Сулла весело. – Я хочу, чтобы Аппиева и Минуциева дороги были полностью очищены. Пусть Бовиан останется твоей ставкой, гарнизон там превосходный. И будь столь же безжалостным, сколь милосердным, когда посчитаешь необходимым. Самое главное – держать Мутила взаперти и не допускать к нему никаких подкреплений.
– Как идут дела к северу от нас? – спросил Косконий, до которого фактически не доходили новости после его отплытия из Путеол.
– Превосходно! Сервий Сульпиций Гальба выгнал оттуда большую часть марруцинов, марсов и вестинов. Он говорит, что Силон находился на поле боя, но после сражения скрылся. Цинна и Корнут заняли все марсийские земли, и Альба Фуценция снова наша. Консул Гней Помпей Страбон сокрушил пиценов и восставшую часть Умбрии. Однако Публий Сульпиций и Гай Бебий все еще сидят перед Аскулом, который наверняка находится на пороге голодной смерти, но продолжает держаться.
– Значит, мы победили! – произнес Косконий с некоторым испугом.
– О да. Но мы и должны были победить! Италия без гегемонии Рима? Боги никогда не допустили бы этого, – убежденно заявил Сулла.
Шесть дней спустя, в начале октября, он прибыл в Капую, чтобы встретиться с Катулом Цезарем и сделать необходимые приготовления для зимовки своих армий. По Аппиевой и Минуциевой дорогам вновь открылось сообщение, хотя Венузия все еще упорно держалась, бессильно наблюдая активность римлян на проходящей мимо нее большой дороге. Попилиева дорога стала безопасна для прохода армий и конвоев от Кампании до Регия, но все еще оставалась нежелательной для небольших групп путешественников, поскольку Марк Лампоний продолжал держаться в горах, время от времени совершая оттуда дерзкие вылазки.
– Однако, – обратился Сулла к счастливому Катулу Цезарю, готовясь в конце ноября к отъезду в Рим, – в общем и целом мы можем уверенно сказать, что полуостров снова наш.
– Я предпочел бы подождать и не утверждать этого столь категорически, пока Аскул не будет в наших руках, – посоветовал Катул Цезарь, который провел два года, неутомимо выполняя работу. – Все это дело начиналось здесь. И оно еще не закончилось.
– Не забывай Нолу, – проворчал Сулла.
* * *
Дни Аскула были сочтены. Восседая на своей общественной лошади, Помпей Страбон привел армию, чтобы в октябре соединиться с войсками Публия Сульпиция Руфа. Он растянул римских солдат цепью вокруг всего города. Теперь даже веревку нельзя было незаметно спустить с крепостного вала. Следующим шагом Помпея была изоляция города от источников воды – гигантское предприятие, поскольку вода проходила в слоях гравия южнее Труэнта и повсюду били родники – тысячи родников. Однако Помпей Страбон располагал значительными инженерными возможностями и находил немалое удовольствие в личном наблюдении за работами.
При этих работах уважаемого консула Помпея Страбона сопровождал его наиболее презираемый контубернал – Марк Туллий Цицерон, который умел неплохо рисовать и вел записи стенографическим способом собственного изобретения с большой скоростью и аккуратностью. Консул Страбон считал этого юнца весьма полезным в таких ситуациях, как эта. Боясь своего командующего и ужасаясь его полному безразличию к положению горожан, Цицерон выполнял все, что ему приказывали, и помалкивал.
В ноябре магистраты Аскула открыли главные ворота и, едва держась на ногах, вышли, чтобы заявить о сдаче города Гнею Помпею Страбону.
– Наш дом теперь ваш, – произнес главный магистрат с большим достоинством. – Все, о чем мы просим, – верните нам нашу воду.
Помпей Страбон закинул свою желтую с проседью голову и захохотал.
– Зачем? – осведомился он откровенно. – Ведь здесь не останется никого, кто будет ее пить!
– Мы страдаем от жажды, Гней Помпей!
– И продолжайте страдать, – ответил Помпей Страбон.
Он въехал в Аскул на своей общественной лошади во главе группы, в которую входили его легаты – Луций Геллий Попликола, Гней Октавий Рузон и Луций Юний Брут Дамасипп, а также военные трибуны, контуберналы и отборный контингент войск в количестве пяти когорт.
В то время как солдаты спокойно и дисциплинированно прочесывали город, сгоняя жителей и осматривая дома, Страбон проследовал к рыночной площади. На ней еще сохранились следы того времени, когда ее захватил Гай Видацилий; там, где раньше возвышалась трибуна магистратов, теперь была лишь куча обугленных головешек – остатки погребального костра, на который взошел Видацилий, чтобы сжечь себя.
Покусывая тонкий прутик, которым он обычно наказывал свою общественную лошадь, консул Страбон осторожно огляделся по сторонам, потом резко повернулся к Бруту Дамасиппу.
– Устрой платформу поверх этого кострища, быстро, – приказал он легату.
За очень короткое время солдаты сорвали двери и балки с соседних домов, и Помпей Страбон получил свою платформу с ведущими на нее ступенями. На ней были помещены курульное кресло из слоновой кости и скамья для писаря.
– Иди за мной, – бросил Помпей Цицерону, поднимаясь по ступенькам и усаживаясь в свое курульное кресло. Консул так и не снял панциря и шлема, но теперь с его плеч вместо красного плаща командующего свисала пурпурная мантия.
Разложив восковые таблички на столике, стоявшем рядом с его скамьей, Цицерон склонился, держа одну из них на коленях и приготовив стилос для письма. Как он полагал, должен был состояться официальный процесс.
– Попликола, Рузон, Дамасипп, Гней Помпей Младший, присоединяйтесь ко мне, – распорядился консул со своей обычной резкостью.
Сердце Цицерона стало биться ровнее, страх его почти прошел, и он смог записать первые произнесенные слова. Очевидно, прежде чем открыть ворота, город принял некоторые меры предосторожности, потому что большое количество мечей, кольчуг, копий, кинжалов и других предметов, которые можно было счесть оружием, кучами лежали перед зданием городских собраний.
Магистраты были выведены вперед и поставлены перед импровизированным трибуналом. Помпей Страбон начал слушание дела, превратившееся в слушание его собственной речи:
– Вы все виновны в измене и убийстве. Вы не являетесь римскими гражданами и будете наказаны розгами и обезглавлены. Радуйтесь, что я не предал вас участи рабов и не приказал распять.
Каждый приговор приводился в исполнение тут же у подножия трибунала. Цицерон в ужасе сдерживал подкатывавшую к горлу тошноту. Он уткнулся взглядом в таблички, разложенные на коленях, и машинально чертил на воске каракули.
После того как с магистратами было покончено, консул Страбон вынес тот же приговор в отношении каждого горожанина мужского пола в возрасте от тринадцати до восьмидесяти лет, которого удалось разыскать его солдатам. Для экзекуции он назначил пятьдесят солдат на порку и еще пятьдесят – на отрубание голов. Другие легионеры были посланы разбирать кучу оружия возле здания городских собраний в поисках подходящих топоров, а пока исполнителям казни было приказано пользоваться своими мечами. Опытные солдаты так хорошо справлялись с обезглавливанием своих увечных и истощенных жертв, что даже отказались от топоров. Однако через час удалось разделаться только с тремя тысячами аскуланцев. Их головы были насажены на копья и помещены на стене, а тела свалены в кучу на краю площади.
– Поторопитесь, – приказал Помпей Страбон своим командирам и солдатам. – Я хочу, чтобы все было закончено сегодня – сегодня, а не через восемь дней! Поставьте двести человек на порку и двести – на обезглавливание. И шевелитесь, у вас не чувствуется ни сработанности, ни системы. Если вы не добьетесь четкой работы, то не справитесь.
– Может, лучше было бы заморить их голодом? – спросил сын консула, хладнокровно наблюдая за резней.
– Это было бы значительно проще. Но не по закону, – ответил ему отец.
Более пяти тысяч аскуланских мужчин погибли в этот день. Бойня осталась в памяти всех римлян, присутствовавших при этом, хотя в тот момент не раздалось ни одного возгласа неодобрения и впоследствии никто не сказал слова против. Площадь была буквально вымыта кровью; специфический запах ее – теплый, сладковатый, с привкусом железа, отвратительный – как туман, поднимался в пронизанном солнечными лучами горном воздухе.
На закате консул поднялся со своего курульного кресла.
– Всем назад, в лагерь, – скомандовал он лаконично. – С детьми и женщинами мы разберемся завтра. Здесь, внутри, охрана не нужна. Закройте только ворота и поставьте стражу снаружи.
Он не дал распоряжений об уборке тел с площади, так что все осталось в нетронутом виде.
Утром консул вернулся на свою трибуну, нисколько не тронутый зрелищем, которое перед ним предстало. Легионеры собрали оставшихся в живых вне периметра площади. Приговор консула был для всех один:
– Немедленно покинуть город! Взять можно только то, что на вас. Никакой еды, никаких денег, ни ценностей, ни вещей на память.
Два года осады сделали Аскул прискорбно бедным местом; денег осталось мало, ценностей еще меньше. Изгнанниц обыскали и ни одной из них не позволили зайти в свой дом. Женщин и детей просто выгнали из ворот, как стадо овец, и вывели сквозь ряды армии Помпея Страбона в местность, полностью обобранную занимавшими ее легионами. На мольбы о помощи плачущих старух и детей никто не обращал внимания. Солдаты Помпея Страбона видали добычу и получше. Красивые женщины достались командирам и центурионам, более или менее привлекательные – рядовым легионерам. А когда через день-два они наскучили, их – кто остался в живых – тоже выставили в опустошенные окрестности вслед за их матерями и детьми.
– Отсюда нечего взять в Рим для моего триумфа, – сожалел консул, когда все дела были завершены, и он мог встать со своего курульного кресла. – Отдайте все, что здесь есть, солдатам.
Цицерон вслед за своим командующим спустился с трибуны и, разинув рот, уставился на то, что представлялось ему величайшей бойней в мире. Он смотрел теперь на это, не испытывая ни тошноты, ни сострадания – вообще ничего. А вот его друг Помпей, которого Цицерон обожал, мог еще и беспечно откидывать назад желтую гриву своих волос и весело насвистывать сквозь зубы, выбирая дорогу между глубокими лужами застывшей крови. Его прекрасные голубые глаза не выражали ничего, кроме одобрения, когда они блуждали между горами обезглавленных трупов.
– Я попросил Попликолу оставить двух хорошеньких женщин для нас, контуберналов, – сообщил Помпей, уступая дорогу Цицерону, чтобы тот не забрел в лужу крови. – О, мы прекрасно проведем время! Ты уже когда-нибудь видел, как это делается? Если нет, то увидишь этой ночью!
Цицерон издал всхлипывающий вздох.
– Гней Помпей, я не безвольный человек, – ответил он героически, – но у меня нет ни силы духа, ни мужества для войны. А после того, что я увидел за последние два дня, меня не удивило бы даже, подсмотри я, как Парис занимается этим делом с Еленой! Что касается аскуланских женщин, то избавь меня от всего этого, пожалуйста! Я буду спать, как колода.
Помпей рассмеялся и положил руку на худые согбенные плечи своего друга.
– О, Марк Туллий, ты – самая засушенная весталка из всех, каких я встречал! – сказал он, все еще смеясь. – Враг есть враг! Можно ли чувствовать жалость к людям, которые не только изменили Риму, но убили римского претора и еще сотни римлян, разорвав их на части! В буквальном смысле! Однако спи себе, если тебе так хочется. Я постараюсь за двоих.
Они вышли с площади и по короткой широкой улице направились к главным воротам. И здесь было то же самое: ряд неподвижных тел с изорванными шеями и серыми, исклеванными вороньем лицами тянулся вдоль стен в обе стороны, насколько хватал глаз. Цицерон поперхнулся. Но он уже обладал достаточным опытом – ведь ему приходилось держать себя в руках, чтобы не опозориться на глазах консула Страбона. Поэтому и теперь Цицерон ловко избежал позора перед своим другом, который продолжал болтать:
– Здесь нет ничего, что можно было бы показать на триумфе, – говорил Помпей, – но я нашел превосходную сеть для ловли диких птиц. А отец дал мне несколько книг – произведения моего прадедушки Луцилия, которых никто из нас даже не видел. Мы думаем, что это работа местного переписчика, достаточно ценная и красивая.
– У них нет еды и теплой одежды, – молвил Цицерон.
– У кого?
– У женщин и детей, изгнанных из города.
– Надеюсь, что действительно нет.
– А что будет с тем ужасом внутри?
– Ты имеешь в виду трупы?
– Да, трупы. И кровь. И головы.
– Со временем они сгниют.
– И вызовут заразу?
– Заразу для кого? Когда мой отец запрет ворота навсегда, ни одного живого существа не останется внутри Аскула. Если кто-нибудь из женщин и детей проскользнет назад, когда мы уйдем, они не попадут внутрь. С Аскулом покончено. Никто не будет тут больше жить, – заявил Помпей.
– Я теперь понимаю, почему твоего отца называют Мясником, – сказал Цицерон, не заботясь о том, что его слова могут быть обидными.
Помпей же воспринял их как комплимент: некоторые его личные убеждения нельзя было даже поколебать, не то что изменить.
– Неплохое имечко, не так ли? – спросил он грубовато, боясь, что сила его любви к отцу уже переходит в слабость. Он прибавил шагу. – Прошу тебя, Марк Туллий, пошли быстрее. Я не хотел бы, чтобы другие cunni начали без меня, потому что именно я расстарался, чтобы нам дали женщин в первую очередь.
Цицерон ускорил шаг, но вскоре начал задыхаться.
– Гней Помпей, я должен кое-что сказать тебе.
– Да? – спросил Помпей, мысленно находясь уже в другом месте.
– Я подал рапорт о переводе в Капую, где при окончании этой войны мой талант будет более полезен. Я написал Квинту Лутацию и получил ответ. Он пишет, что был бы очень рад воспользоваться моими услугами. Или же Луций Корнелий Сулла…
Помпей остановился, с удивлением уставившись на Цицерона.
– Для чего ты хочешь это сделать? – спросил он.
– Штаб Гнея Помпея Страбона состоит из солдафонов, Гней Помпей. А я не солдафон. – Карие глаза Цицерона смотрели мягко и очень серьезно в лицо его озадаченного юного наставника, который не знал, смеяться ему или сердиться. – Пожалуйста, отпусти меня! Я навсегда останусь тебе благодарен, и никогда не забуду, как много ты для меня сделал. Ты же неглупый парень, Гней Помпей, и видишь, что штаб твоего отца – неподходящее место для меня.
Грозовые тучи рассеялись. Голубые глаза Помпея глядели весело.
– Поступай как знаешь, Марк Туллий! – сказал он и вздохнул. – Ты знаешь, я буду по тебе скучать.
* * *
Сулла прибыл в Рим в начале декабря, не имея понятия, когда будут проходить выборы. После смерти Азелиона в Риме не было городского претора, и люди говорили, что единственный консул прибудет, когда ему заблагорассудится, и ни минутой раньше. В обычных обстоятельствах это привело бы Суллу в отчаяние. Но в данном случае ни у кого не вызывало сомнений, кто станет новым старшим консулом. Сулла неожиданно сделался поистине знаменитым. Совершенно незнакомые люди здоровались с ним, как братья; женщины улыбались и искоса бросали завлекающие взгляды; толпа приветствовала его. И он был избран авгуром in absentia взамен умершего Азелиона. В Риме все твердо верили, что это он, Луций Корнелий Сулла, выиграл войну против италиков. Не Марий, не Гней Помпей Страбон. Сулла! Сулла! Сулла!
Сенат никак не мог решиться после смерти консула Катона формально назначить Суллу главнокомандующим на южном театре войны. Все, что сделал Луций Корнелий Сулла, он сделал в качестве легата умершего человека. Однако вскоре Сулла может быть избран новым старшим консулом, и тогда Сенат принужден будет дать ему любое командование, какое он запросит. Замешательство среди некоторых сенатских лидеров – таких, как Луций Марций Филипп, – вызванное тем, что они просмотрели этого легата, немало позабавило Суллу. Они явно считали его легковесной фигурой, неспособной творить чудеса. Но теперь Сулла превратился во всенародного героя.
Один из первых визитов в Риме Сулла нанес Гаю Марию; он застал его настолько поправившимся, что едва сумел скрыть изумление. Вместе со стариком был одиннадцатилетний Гай Юлий Цезарь Младший. Теперь он стал ростом почти что с Суллу, но явно еще не возмужал.
Столь же поразительным и умным – и во многих отношениях уже не ребенком – этот мальчик показал себя и во время последующих визитов Суллы к Аврелии. Гай Юлий присматривал за Марием уже в течение года и острым ухом звереныша вслушивался в каждое слово хозяина, улавливая все, не забывая ничего.
Сулла узнал от Мария о том, насколько близок к гибели был Марий-младший, все еще сражавшийся вместе с Цинной и Корнутом против марсов. Сулла также узнал о смертельной опасности, которой подвергся юный Цезарь. А тот на протяжении всего рассказа сидел, улыбаясь и глядя в пространство. Присутствие Луция Декумия в этой части эпизода встревожило и удивило Суллу. Это не было похоже на Гая Мария! Что происходит с миром, если Гай Марий опустился до того, чтобы нанимать профессионального убийцу? Столь явной, очевидной случайностью была смерть Публия Клавдия Пульхра, что Сулла понял: это отнюдь не несчастный случай. Только как это все было проделано? Возможно ли на самом деле, чтобы ребенок рисковал своей жизнью, сталкивая Публия Клавдия Пульхра с утеса? Нет! Даже сам Сулла не обладал такой уверенностью, если речь шла об убийстве.
Обратив свой беспокойный взор на мальчика, в то время как Марий продолжал болтать (ясно было, что сам-то он верит в то, что вмешательство Луция Декумия не понадобилось), Сулла сосредоточился, намереваясь нагнать страх на юного Цезаря. Но мальчик, ощутив эти невидимые лучи, смотрел поверх головы Суллы, и в глазах его не было и следа страха. Ни малейшей тревоги! Правда, он теперь не улыбался. Юный Цезарь поглядывал на Суллу с трезвым и проницательным интересом. «Он знает, кто я такой! – подумал Сулла. – Но и про тебя, юный Цезарь, я тоже знаю, кто ты такой! И спасите великие боги Рим от нас обоих!»
Благородный человек, Гай Марий не испытал ничего, кроме радости, услышав о победе Суллы. Даже награждение венком из трав, единственной военной наградой, которая ускользнула от Гая Мария, старый полководец приветствовал без зависти или обиды.
– Что ты теперь скажешь о полководцах обучаемой разновидности? – спросил Сулла вызывающе.
– Я скажу, Луций Корнелий, что был неправ. О, не по поводу обучаемых полководцев! Нет, я был неправ, говоря, что у тебя нет врожденной военной жилки. Она у тебя есть, есть. Послать Гая Коскония морем в Апулию – это было вдохновение, и твоя операция была проведена так, как не смог бы провести ее ни один – даже прекрасно обученный! – человек, если он не прирожденный полководец, не военный до мозга костей.
Этот ответ должен был бы сделать Луция Корнелия Суллу абсолютно счастливым и полностью отомщенным. Но этого не произошло. Потому что Сулла понимал: Марий по-прежнему считает себя лучшим полководцем в мире и убежден, что подчинил бы Южную Италию быстрее, чем любой другой. «Что же я должен сделать, чтобы убедить этого старого упрямого осла, что он имеет дело с равным себе?» – кричал про себя Сулла, внешне не выдавая своих чувств. Он ощущал, как шевелятся его волосы, и смотрел на юного Цезаря, читая в его глазах понимание своего невысказанного вопроса.
– О чем ты думаешь, юный Цезарь? – спросил Сулла.
– Я восхищен, Луций Корнелий.
– Простоватый ответ.
– Зато искренний.
– Пойдем, молодой человек, я провожу тебя домой.
Сначала они шли молча: Сулла – в совершенно белой кандидатской тоге, мальчик – в детской тоге с пурпурной каймой, с амулетом на ремешке, надетым на шею для предохранения от зла. Сначала Сулла думал, что все кивки и улыбки встречных предназначены ему – ведь он сделался столь знаменитым, – пока вдруг не осознал, что многие из этих приветствий на самом деле относятся к мальчику.
– Откуда здесь все знают тебя, юный Цезарь?
– Это лишь отражение чужой славы, Луций Корнелий. Я ведь повсюду хожу с Гаем Марием, ты знаешь. Здесь, вблизи Форума, я – просто мальчик Гая Мария. Но как только мы войдем в Субуру, там люди знают именно меня.
– Твой отец дома?
– Нет, он все еще под Аскулом вместе с Публием Сульпицием и Гаем Бебием, – ответил мальчик.
– Теперь он скоро будет дома. Эта армия уже выступила в обратный путь.
– Да, я думаю, скоро.
– С радостью ждешь встречи с отцом?
– Конечно, – просто ответил юный Цезарь.
– Ты помнишь своего двоюродного брата, моего сына?
Лицо мальчика осветилось; теперь энтузиазм был неподдельным:
– Как я могу забыть его? Он был такой милый! Когда он умер, я написал о нем стихотворение.
– Что ты говоришь! Ты можешь прочитать его мне?
Цезарь покачал головой:
– Мне было нехорошо в те дни, и я не стану читать стихи, если ты не возражаешь. Когда-нибудь я напишу о нем получше и тогда сделаю копию для тебя.
Глупо было бередить старую рану, Сулла находил это неудобным в беседе с одиннадцатилетним мальчиком. Он замолчал, сдерживая слезы.
Аврелия, как всегда, была за своим рабочим столом – занималась делами, но сразу же вышла, как только ее управляющий Евтихий доложил госпоже, кто привел ее сына домой. Когда Аврелия и Сулла расположились в комнате для приема гостей, юный Цезарь остался с ними, внимательно приглядываясь к матери. «Что ему еще втемяшилось?» – подумал Сулла, раздраженный тем, что присутствие мальчика не позволяло ему спросить Аврелию о важных для него вещах. К счастью, она заметила недовольство гостя и скоро отослала сына, который покинул их с неохотой.
– Что это с ним? – спросил Сулла.
– Подозреваю, Гай Марий сказал что-нибудь такое, чтобы вызвать у Гая Юлия ошибочную мысль по поводу моей дружбы с тобой, Луций Корнелий, – спокойно отозвалась Аврелия.
– О боги! Вот старый негодяй! Как он смел!
Прекрасная Аврелия весело рассмеялась:
– Время, когда меня могли беспокоить подобные пустяки, прошло, – ответила она. – Я знаю наверняка: когда мой дядя Публий Рутилий написал Гаю Марию из Малой Азии и сообщил, что его племянница развелась со своим мужем после рождения рыжеволосого сына, Юлия и Гай Марий пришли к заключению, что эта племянница – я, а ребенок рожден от тебя.
Теперь уже рассмеялся Сулла:
– Неужели они так мало тебя знают? Твои укрепления преодолеть труднее, чем стены Нолы.
– Это верно. И ты сам имел случай убедиться.
– Я мужчина, такой же, как всякий другой.
– Не скажи. Тебе бы следовало привязать пучок сена к этому рогу.
Подслушивая из своего укромного места над фальшивым подвесным потолком кабинета, юный Цезарь испытал огромное облегчение: его мать, несмотря ни на что, была добродетельной женщиной. Но затем эта мысль была изгнана из его сознания другой, с которой труднее было справиться: почему она никогда не показывала ему этой стороны своей жизни? Она сидела там, смеясь, отдыхая, увлеченная игривым поддразниванием, – юный Цезарь был уже достаточно взрослым, чтобы понимать подобные вещи. И матери нравится этот отталкивающий человек! Она говорит ему такие вещи! Они свидетельствуют о старой и прочной дружбе. Возможно, она и не была любовницей Суллы, но между ними определенно существовала тесная связь, которой не было между нею и ее мужем, его отцом. Раздраженно смахивая слезы, юный Цезарь лежал вытянувшись в своем укрытии. Ему с трудом удавалось сохранять беспристрастность. «Забудь, что это твоя мать, Гай Юлий Цезарь Младший! Забудь о том отвращении, которое у тебя вызывает ее друг Сулла! Слушай их и учись».
– Ты очень скоро будешь консулом, – говорила Аврелия.
– В пятьдесят два года. Позже, чем Гай Марий.
– И уже стал дедушкой! Ты видел малышку?
– О, прошу тебя, Аврелия! Рано или поздно я, наверное, возьму Элию под ручку, пойду в дом Квинта Помпея, поприсутствую там на обеде и пощекочу ребенка под подбородком. Но почему меня должно интересовать рождение дочери у моей дочери до такой степени, чтобы кидаться поглядеть на эту малявку?
– Маленькая Помпея совершенная красавица.
– Тогда она может вызвать такие же ужасные бедствия, как Елена Троянская!
– Не говори так. Я всегда считала, что бедная Елена прожила в высшей степени несчастную жизнь. Движимое имущество. Игрушка для постели, – решительно заявила Аврелия.
– Женщины и есть движимое имущество, – улыбнулся Сулла.
– Я – нет! У меня есть своя собственность и свои дела.
Сулла сменил тон:
– Осада Аскула окончена. На днях Гай Юлий прибудет домой. И что тогда будут значить эти храбрые речи?
– Не надо, Луций Корнелий! Хотя я его очень люблю, я с ужасом жду момента, когда он войдет в дверь. Мой супруг отыщет упущения во всем, начиная с детей и кончая моей ролью хозяйки. А я буду отчаянно пытаться угодить ему – до тех пор, пока он не отдаст какое-нибудь распоряжение, которое я не смогу поддержать!
– И тогда, моя бедная Аврелия, ты скажешь ему, что он неправ, и начнутся неприятности, – мягко проговорил Сулла.
– А ты женился бы на мне? – свирепо спросила она.
– Только если бы ты была последней женщиной, оставшейся в живых, Аврелия.
– Однако Гай Юлий женился на мне.
– Ну, этого я никак не пойму.
– О, прекрати, ты становишься дерзким! – остановила она его.
– Тогда переменим тему, – предложил Сулла и отклонился назад, опершись на обе руки. – Как поживает вдова Скавра?
Ее фиолетовые глаза блеснули:
– Ecastor! Все еще интересуешься?
– Определенно.
– Полагаю, она находится под опекой относительно молодого человека – брата Ливия Друза, Мамерка Эмилия Лепида Ливиана.
– Я знаю его. Он помогает Квинту Лутацию в Капуе, а до того сражался в Геркулануме вместе с Титом Дидием; он пошел в Луканию с братьями Габиниями. Мамерк – из крепких парней, из тех, кого все считают солью земли. – Сулла сел, неожиданно став похожим на кота, завидевшего жертву. – Так вот откуда дует ветер? И что же, она собирается замуж за Лепида Ливиана?
– Сомневаюсь! – рассмеялась Аврелия. – Мамерк женат на довольно противной женщине, которая постоянно держит его под контролем. Это Клавдия, сестра Аппия Клавдия Пульхра. Знаешь, его жена заставила Луция Юлия вымыть храм Юноны Соспиты, не снимая тоги. Она умерла от родов двумя месяцами позже.
– Она двоюродная сестра моей Далматики, эта умершая Балеарика, как мне кажется, – сказал Сулла с усмешкой.
– Ей все тут двоюродные сестры, – заметила Аврелия.
Сулла приободрился:
– Как ты думаешь, моя Далматика могла бы теперь мною заинтересоваться?
– Не имею понятия! – покачала головой Аврелия. – Говорю тебе это честно, Луций Корнелий. Я не поддерживаю связей с женщинами моего круга – кроме тех, которые входят непосредственно в нашу семью.
– Тогда, может быть, ты ближе познакомишься с ней, когда вернется твой супруг. У тебя определенно будет тогда больше свободного времени, – лукаво сказал Сулла.
– Довольно, Луций Корнелий! Отправляйся-ка ты домой. Они вместе пошли к дверям.
Как только их фигуры исчезли из поля зрения смотрового глазка юного Цезаря, он спустился с потолка и ушел.
– Ты будешь добиваться Далматики для меня? – спросил Сулла, когда хозяйка открыла ему дверь на улицу.
– Нет, не буду, – ответила Аврелия. – Если уж ты так в ней заинтересован, добивайся ее сам. Хотя могу сказать тебе, что развод с Элией сделает тебя весьма непопулярным человеком.
– Я и раньше был непопулярен. Vale.
Назад: ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
