ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Квинт Поппедий Силон узнал о смерти Друза из письма Корнелии, его матери. Послание дошло до Силона, находящегося в те дни в Маррувии, менее чем через два дня после несчастья, что стало новым доказательством стойкости и силы духа, присущих матери Друза. Корнелия не забыла об обещании, данном сыну, и сообщила весть Силону прежде, чем новости добрались до него окольным путем.
Силон, конечно, оплакивал друга, но настоящего потрясения не ощутил. Убийство Друза не стало для него неожиданностью. Полный новых замыслов, он даже почувствовал облегчение: время ожидания и недоумений наконец кончилось. Со смертью Марка Ливия Друза исчезла всякая надежда на достижение италийской независимости мирным путем.
[Карта "Территории италийских мятежников"]
Были отправлены письма: к самнитам – Гаю Папию Мутилу, к марруцинам – Герию Асинию, к пелигнам – Публию Презентею, к пиценам – Гаю Видацилию, к френтанам – Гаю Понтидию, к вестинам – Титу Лафрению и к тому, кто в настоящее время возглавлял гирпинов – народ, известный тем, что часто менял своих преторов. Но где устроить встречу? Все италийские народы настороженно следили за двумя римскими преторами, объезжавшими весь полуостров, «вникая в италийский вопрос», и подозрительно относились к любому месту, обладавшему римским или латинским статусом. Ответ удалось найти почти сразу же: выстроенный на неприветливых скалах, окруженный высокими стенами и надежно снабжаемый водой, на склоне Центральных Апеннин неподалеку от Валериевой дороги и реки Атерн, приютился Корфиний – город пелигнов, стоявший почти на границе земель марруцинов.
Здесь, в Корфиний, всего через несколько дней после смерти своего римского защитника, встретились представители восьми италийских народов: марсов, самнитов, марруцинов, вестинов пелигнов, френтанов, пиценов, гирпинов и множество их сторонников. Все были возбуждены и полны решимости.
– Это война! – с самого начала заявил на собрании Мутил. – Это будет война, друзья-италики! Если Рим отказывается признать наши права и документы, подтверждающие их, то мы должны добиться этого силой. Создадим независимое государство, не поддерживающее отношений ни с Римом, ни с римлянами, уберем римские и латинские колонии, основанные в пределах наших границ. Пусть нашу судьбу вершат только наши люди и наши деньги!
Приветственные возгласы и топот ног стали ответом на это воинственное заявление. Такая реакция обрадовала Мутила и ободрила Силона. Первый увидел в ней выражение ненависти к Риму, а второй – падение веры в могущество Рима.
– Никаких налогов Риму! Никаких солдат для Рима! Не гулять больше римским плетям по спинам италиков! Долой римское долговое рабство! Хватит кланяться Риму, пресмыкаться перед Римом, восхвалять Рим! – кричал Мутил. – Мы возьмем свои права сами! Мы заменим собою Рим! А Рим, друзья мои италики, обратится в пепел!
Люди собрались на рыночной площади Корфиния, так как в этом городе не нашлось общественного здания, достаточно большого, чтобы вместить две тысячи человек. Крики, которыми была встречена вторая часть короткой речи Мутила, волной прокатились через городские стены, пугая птиц и внушая благоговейный страх окрестному населению.
«Вот и свершилось, – подумал Силон, – решение принято».
Однако предстояло решить еще немало вопросов, и для начала следовало дать имя новой стране.
– Италия! – выкрикнул Мутил.
А теперь – новое имя Корфинию, новой столице Италии.
– Италика! – провозгласил Мутил.
И наконец, каково будет правительство.
– Совет из пятисот человек, избранных поровну от каждого из народов, объединившихся в Италию, – предложил Силон, и Мутил с ним охотно согласился; ведь если Мутил был сердцем Италии, то Силон – ее мозгом. – Все наши гражданские законы, включая и конституцию, будет принимать и устанавливать этот consilium Italiae, Италийский совет, постоянно находящийся здесь, в нашей новой столице – Италике. Однако, как вам всем хорошо известно, мы начнем войну с Римом прежде, чем Италия будет создана как государство. Поэтому пока война с Римом не завершится победой, – а это так и будет! – в Италии должен быть учрежден внутренний военный совет, состоящий из двенадцати преторов и двух консулов. Знаю, это римские названия, но ради простоты и за неимением других воспользуемся ими. Всегда действуя с ведома и согласия самого Италийского совета, этот военный совет будет руководить нашей войной против Рима.
– Никто в Риме этому не поверит! – выкрикнул Тит Лафрений, предводитель вестинов. – Два названия? Это все, что мы можем предложить! Одно – для несуществующей страны и другое – для старого города!
– Рим поверит в это, – твердо произнес Силон, – если мы начнем чеканить монету и призовем архитекторов, чтобы создать центр величественного города. На нашей первой монете будут изображены восемь мужей с обнаженными мечами, которые будут символизировать восемь народов-основателей, собирающихся принести в жертву свинью, то есть Рим, а на обратной стороне – лик новой богини италийского Пантеона, самой Италии. Нашим священным животным будет самнитский бык, главным богом – Либер Патер, отец свободы, ведущий на поводке пантеру, показывая тем самым, как мы укротим Рим. Не пройдет и года, как в нашей новой столице будет форум, такой же большой, как в Риме; здание совета, вмещающее пятьсот человек; храм Италии, более величественный, чем храм Цереры в Риме; и храм Юпитера Италийского грандиознее, чем римский храм Юпитера Наилучшего Величайшего. Мы ничем не будем обязаны Риму, и Рим в этом скоро убедится!
Вновь поднялась волна криков; Силон стоял на судейском месте и, не сдерживая улыбки, ожидал, пока наступит тишина.
– Риму никогда не удастся разделить нас! – произнес он. – В этом я клянусь каждому из вас и каждому человеку в свободной Италии. Мы объединим все наши ресурсы, людские и продовольственные! Мы, поднявшие войну против Рима во имя Италии, будем сотрудничать теснее любых полководцев с тех самых пор, как в мире ведутся войны! По всей Италии наши воины ждут призыва к оружию! За несколько дней мы можем собрать армию в сто тысяч человек. Но придут еще больше, намного больше! – Он помолчал, затем громко рассмеялся: – Я уверяю вас, друзья мои италики, что через два года римляне со слезами будут упрашивать принять их в число свободных граждан Италии!
Поскольку вопрос был столь же ясен, сколь и важен, а дело столь же желанно, сколь необходимо, то практически не имелось причины для стычек из-за постов и внутренних раздоров. И совет пятисот с рвением принялся за свои гражданские дела, а внутренний совет засел обсуждать военные вопросы. Судебные органы внутреннего совета были избраны по-гречески – простым поднятием рук, и в них вошли даже представители тех народов, которые только собирались присоединиться к Италии, – так уверены были выборщики в том, что луканы и венусины будут с ними вместе.
Консулами стали Гай Папий Мутил от самнитов и Квинт Поппедий Силон от марсов. Преторами были выбраны Герий Асиний от марруцинов, Публий Веттий Скатон от марсов, Публий Презентей от пелигнов, Гай Видацилий от пиценов, Марий Игнаций от самнитов, Тит Лафрений от вестинов, Тит Геренний от пиценов, Гай Понтидий от френтанов, Луций Афраний от венусинов и Марк Лампоний от луканов.
Военный совет, заседавший в небольшой палате собраний Корфиния-Италики, также немедленно принялся за дело.
– Мы должны склонить на нашу сторону этрусков и умбров, – сказал Мутил. – Пока они не присоединятся к нам, мы не сможем изолировать Рим с севера. А если мы не отрежем его от севера, он будет по-прежнему пользоваться ресурсами Италийской Галлии.
– Этруски и умбры – странные люди, – отозвался марс Скатон. – Сами они никогда не считали себя италиками, вроде нас с вами. Глупцы! Ведь с точки зрения римлян они – именно италики, и ничто иное.
– Они выступали с протестами против ager publicus – притязаний Рима на их земли, – подал голос Герий Асиний. – Значит ли это, что они наверняка присоединятся к нам?
– Я думаю, нет, – фыркнул Силон. – Из всех италийских народов этруски наиболее тесно связаны с Римом, а умбры слепо подражают им. Кого из них, к примеру, мы знаем по имени? Никого! Вся беда в том, что Апеннины всегда отделяли их от нас с востока, на севере у них Италийская Галлия, а Рим и Лаций граничат с ними на юге. Они шлют свою сосновую древесину и свиней именно в Рим, а не другим италийским народам.
– Ну, сосны – это я понимаю, но свиней у нас и своих хватает, – заметил пицен Видацилий.
– Свинья свинье рознь, Гай Видацилий! – ухмыльнулся Силон. – Одни свиньи хрюкают, а другие делают превосходные кольчуги.
– Пизы и Популоний! – догадался Видацилий. – Я понял.
– Ну хорошо, Этрурию и Умбрию оставим на будущее, – сказал Марий Игнаций. – А пока предлагаю направить наиболее красноречивых из пятисот членов нашего совета на встречу с их предводителями, в то время как мы займемся вопросами, более соответствующими нашей задаче, – войной. Как мы ее начнем, эту войну?
– Что скажешь ты, Квинт Поппедий? – спросил Мутил.
– Мы призовем наших воинов к оружию. Но пока будет идти мобилизация, советую усыпить бдительность Рима, послав в Римский Сенат депутацию с новой просьбой о предоставлении нам гражданства.
Марий Игнаций фыркнул:
– Пусть используют свое гражданство, как грек мальчика.
– Ну конечно, – охотно согласился Силон. – Однако нет нужды раньше времени давать им знать об этом. Чуть позже мы вдолбим римлянам эту идею с помощью наших армий. Мы, разумеется, готовы, но мобилизация займет около месяца. Я знаю точно: почти все в Риме воображают, будто нам потребуются годы, чтобы выступить. Зачем разочаровывать этих бедняг? Очередная наша депутация должна уверить их в том, что они совершенно правы.
– Я согласен с тобой, Квинт Поппедий, – сказал Мутил.
– Хорошо. Тогда предлагаю отобрать из наших пятисот членов совета вторую депутацию, которая отправится в Рим под руководством одного из членов военного совета.
– В одном я убежден, – заметил Видацилий. – Если мы намерены выиграть войну, то сделать это следует быстро. Нужно нанести римлянам удар сильно, быстро – и отовсюду, со всех сторон. У нас прекрасно обученные войска, мы хорошо снабжены всем необходимым. У нас превосходные центурионы. – Он помолчал, глядя на всех несколько мрачно. – Но нет ни одного полководца.
– Не согласен! – резко возразил Силон. – Если ты хочешь сказать, что у нас нет под рукой своего Гая Мария, то ты прав. Но Гай Марий уже стар, а кто еще, кроме него, имеется у римлян? Квинт Лутаций Катул Цезарь, который болтает, будто именно он разбил кимбров в Италийской Галлии, когда все знают, что это сделал Гай Марий? У них есть Тит Дидий – но он не Марий. Более важно то, что у них имеются его легионы в Капуанском лагере. Четыре легиона – сплошь ветераны. Лучшие их боевые полководцы Сентий и Бруттий Сурра сейчас в Македонии, но никого из них римляне не решатся перебросить сюда, поскольку там они слишком заняты.
– Когда великий Рим обнаружит, что его побеждают какие-то италики, он бросит все свои провинции и поднимет на войну массу народа. Вот почему мы должны выиграть эту войну очень быстро! – горько усмехнулся Мутил.
– Я вот еще что хочу сказать по поводу полководцев, – терпеливо продолжал Силон. – В действительности не имеет значения, кто из них находится в распоряжении Рима, и вы это знаете. Потому что Рим поступит так, как поступал всегда: консул нынешнего года будет назначен полевым главнокомандующим. Я думаю, нам не следует принимать во внимание Секста Юлия Цезаря и Луция Марция Филиппа – срок их консульства почти закончился. Кого изберут в следующем году, я не знаю. Но я не согласен с тобой, Гай Видацилий, и с тобой, Гай Папий. Мы, собравшиеся здесь, все находились на военной службе не меньше, чем любой из теперешних кандидатов в римские консулы. Я, например, видел множество сражений и присутствовал при ужасном поражении Рима при Аравсионе! Мой претор Скатон, ты сам, Гай Видацилий, Гай Папий, Герий Асиний, Марий Игнаций – здесь нет никого, кто не прошел бы шести кампаний! Нам знакома практика командования как минимум в той же мере, что и любому, кто встанет во главе римских войск, будь это легат или командующий.
– К тому же мы имеем большое преимущество, – добавил Презентей. – Мы знаем местность лучше, чем римляне. Мы годами обучали людей по всей Италии. А римляне обладают военным опытом, приобретенным за границей, но не в Италии. Как только легионеры выходят из рекрутских школ в Капуе, их сразу отправляют в провинции. Жаль, конечно, что войска Дидия пока не там, но эти четыре легиона ветеранов – почти все, что имеет в своем распоряжении Рим. А вернуть армии из-за моря не так-то просто.
– А разве Публий Красс не переправил войска из Дальней Испании, когда праздновал свой триумф? – напомнил Герий Асиний.
– Да, но они были почти сразу отправлены назад, когда Испания, как всегда, восстала, – возразил Мутил, лучше знавший, что происходило в Капуе. – Четыре легиона Тита Дидия держат на случай, если они понадобятся в провинции Азия или в Македонии.
В этот момент явился посланец с рыночной площади с запиской от совета. Мутил прочитал ее, бормоча что-то себе под нос, и громко рассмеялся:
– Так вот, полководцы военного совета, кажется, наши друзья на площади полны решимости добиться счастливого завершения нашего дела! Вот документ, в котором говорится, что все члены Италийского совета предлагают, чтобы каждый крупный город в Италии обменялся заложниками с городом подобной величины другой италийской земли. По пятьдесят детей из всех слоев общества.
– Я бы назвал такое предложение свидетельством недоверия, – сказал Силон.
– Полагаю, это так, и тем не менее это еще и испытание на самопожертвование и решимость. Я предпочел бы назвать это актом веры. Каждый город в Италии готов подвергнуть риску жизни пятидесяти своих детей, – ответил Мутил. – Пятьдесят из моего города Бовиана отправятся в Маррувий, а из Маррувия – пятьдесят детей в Бовиан. Предрешены, насколько мне известно, еще несколько обменов: Аскул и Сульмо, а также Теате и Сапиний. Это хорошо!
Силон и Мутил вышли, чтобы переговорить с большим советом, а когда вернулись, то обнаружили, что в их отсутствие обсуждались вопросы стратегии.
– Сначала двинемся на Рим, – предложил Тит Лафрений.
– Да, но не всеми силами, – сказал Мутил, садясь. – Если мы будем действовать, исходя из предположения, что не получим поддержки из Этрурии и Умбрии – а я считаю, нам нужно ее обеспечить, – то ничего не сможем предпринять к северу от Рима. К тому же нам не следует забывать, что Северный Пицен слишком хорошо контролируется римскими Помпеями. Вряд ли он сможет оказать нам помощь. Гай Видацилий, Тит Геренний, вы согласны со мной?
– Как не согласиться, – мрачно ответил Видацилий. – Северный Пицен в руках Рима. Помпей Страбон лично владеет большей его частью, а то, что не принадлежит ему, досталось Помпею Руфу. У нас только маленький клин между Сентином и Камерином, и ничего больше.
– Прекрасно. Придется почти полностью оставить север, – заключил Мутил. – К востоку от Рима мы будем в гораздо более выгодном положении, разумеется, там, где начинаются Апеннины. А на юге полуострова нам представляется превосходный шанс полностью отрезать Рим от Тарента и Брундизия. Если Марк Лампоний присоединит Луканию к Италии, – а я уверен, что он это сделает, – мы также сможем изолировать Рим от Регия. – Он замолчал, лицо его исказила гримаса. – Правда, еще остаются низины Кампании, тянущиеся через Самний до Апулийской Адриатики. И именно здесь мы можем нанести самый мощный удар по Риму. Главным образом потому, что римляне считают Кампанию полностью покоренной, неоспоримо принадлежащей Риму. Но это не так, друзья! Они могут положиться на Капую, на Путеолы. Но я считаю, что остальную часть Кампании мы можем отобрать у Рима. И если мы это сделаем, то лучшие порты поблизости от Рима будут нашими. Мы отрежем римлянам доступ к большим и жизненно важным морским портам на крайнем юге, мы лишим их богатых местных земельных угодий – и блокируем Капую. Как только мы заставим Рим принять оборонительную тактику, Этрурия и Умбрия затеют схватку на своей территории. Они поддержат нас. Нам необходимо контролировать каждую дорогу, ведущую в Рим с востока и с юга, и предпринять попытку взять под контроль как Фламиниеву, так и Кассиеву дороги. Как только Этрурия перейдет на нашу сторону, в наших руках окажутся все римские дороги. И тогда, при необходимости, мы сможем уморить Рим голодом.
– Ну вот, Гай Видацилий, ты видишь?! – торжествующе произнес Силон. – Кто сказал, что у нас нет полководцев?
– Сдаюсь. Ты прав, Квинт Поппедий! – Видацилий поднял руки. – У нас есть полководец в лице Гая Папия.
– Я думаю, все вы поняли, – добавил Мутил, – что мы можем найти дюжину полководцев, не выходя отсюда.
* * *
В тот же день, когда была создана новая страна Италия и ее выдающиеся люди заседали в ее новой столице Италике, претор Квинт Сервилий из семьи Авгуров ехал по Соляной дороге из портового города Фирма в направлении Рима. С июня он объезжал земли к северу от Рима, двигаясь через плодородные, тщательно возделанные холмы Этрурии к реке Арн, служившей границей Италийской Галлии. Оттуда он отправился на восток, в Умбрию, затем на юг, в Пицен, и к Адриатическому побережью. Квинт Сервилий был чрезвычайно доволен собой, так как с возложенной на него задачей справился превосходно. Заглянув буквально под каждый камешек в Италии, он не обнаружил никаких скрытых заговоров и пребывал в уверенности, что не обнаружил их именно потому, что их не существует.
Его путешествие было в полном смысле этого слова царским. Облеченный проконсульским империем, он наслаждался роскошной возможностью ехать позади двенадцати ликторов в малиновых одеждах, перепоясанных черными с золотом ремнями и несущих свои топоры, воткнутые в пучки фасций. Сидя на белоснежной лошадке, приличествующей больше матроне, облаченный в посеребренный панцирь поверх туники с пурпурной каймой, Квинт Сервилий из семьи Авгуров следовал примеру Тиграна, царя Армении, приказав рабу ехать рядом и держать зонтик, защищая хозяина от солнца. Если бы только его мог увидеть Луций Корнелий Сулла, этот странный человек смеялся бы до колик. А может, перешел бы к действиям и стащил бы Квинта Сервилия с его дамской лошадки да ткнул лицом в грязь.
Каждый день несколько слуг Квинта Сервилия выезжали вперед, дабы подыскать достойное место для размещения их господина на квартире – обычно вилле какого-нибудь магната или магистрата, поскольку ему было небезразлично, как будет пристроено его окружение. Кроме ликторов и большой группы рабов его эскортировали двенадцать тяжеловооруженных солдат на хороших конях. Для компании в это путешествие в качестве легата Квинт Сервилий взял с собой некого Фонтея, человека богатого, но ничтожного, снискавшего себе некоторую известность тем, что отдал свою семилетнюю дочь в коллегию весталок-девственниц (сопроводив этот шаг крупными дарами).
Казалось, Квинту Сервилию из семьи Авгуров, который наделал в Риме много шума из ничего, не на что было жаловаться, ведь, осмотрев большую часть Италии, он увидел только то, что и ожидал увидеть, причем в чрезвычайно приятной обстановке. Где бы он ни появлялся, в честь его устраивали праздники, его денежный ящик всегда был полон более чем наполовину благодаря щедрости принимавших его хозяев и устрашающему могуществу проконсульского империя, а это означало, что он может закончить год своего преторства с туго набитым кошельком.
Старая Соляная дорога открыла путь к процветанию Рима еще в те далекие годы, когда соль, добывавшуюся из залежей в Остии, просыпали вдоль дороги латинские солдаты-торговцы. Однако в эти новые времена она потеряла свое значение. Государство перестало печься о ней и содержать ее в надлежащем порядке, что и обнаружил Квинт Сервилий сразу, как только покинул Фирм. Промоины – следы последнего наводнения – попадались ему каждые несколько миль. Поверхностный слой был без остатка смыт с булыжного основания, и в довершение всего, когда претор со свитой вступил в ущелье, ведущее к следующему крупному городу – Аскулу, дорога оказалась перегороженной оползнем. Людям Квинта Сервилия потребовалось полтора дня, чтобы расчистить безопасный проход. Это время бедный Квинт Сервилий провел на краю оползня в условиях весьма некомфортабельных.
Дорога от берега круто поднималась вверх, потому что восточная прибрежная полоса была узкой, а хребет Апеннин – высок и подступал близко к морю. Аскул был самым крупным и наиболее важным городом во всем Южном Пицене. Устрашающее кольцо высоких каменных стен словно повторяло цепь горных вершин, которыми был окружен город. Поблизости протекала река Труент, в эту пору года превратившаяся в цепочку луж, но сообразительные аскуланцы наладили снабжение водой из слоя галечника, расположенного значительно ниже ложа реки.
Посланные вперед слуги отлично справились со своей задачей. Когда Квинт Сервилий достиг главных ворот Аскула, то увидел, что его вышла приветствовать небольшая толпа – по-видимому, процветающих торговцев, которые говорили не по-гречески, а по-латински и все были в тогах, как римские граждане.
Квинт Сервилий слез со своей белоснежной лошадки, перебросил пурпурный плащ через левое плечо и принял приветствие депутации с милостивой снисходительностью.
– Это римская или латинская колония, не так ли? – осведомился он нерешительно.
Его познания в таких вопросах были не так хороши, как следовало бы, если принять во внимание то, что он был римским претором, путешествующим по Италии.
– Нет, Квинт Сервилий, но здесь живут римские торговцы, около ста человек, – ответил глава депутации, которого звали Публий Фабриций.
– Тогда где же вожди пиценов? – одновременно удивился и возмутился Квинт Сервилий. – Я ожидал, что меня будут встречать и туземцы!
– Пицены последние несколько месяцев избегают общаться с нами, римлянами, – с виноватым видом ответил Фабриций. – Я не знаю почему, Квинт Сервилий. Но кажется, они питают по отношению к нам весьма недобрые чувства. К тому же сегодня местный праздник в честь Пикуса.
– Пикуса? – Квинт Сервилий удивился еще больше. – У них праздник в честь дятла?
Они прошли через ворота на небольшую площадь, украшенную гирляндами из осенних цветов. Камни мостовой были усыпаны лепестками роз и маргаритками.
– В здешних местах Пикус – нечто вроде пиценского Марса, – объяснил Фабриций. – Он был царем древней Италии, как они считают, и привел их из сабинских земель, откуда они родом, через горы сюда, в Пицен. Когда они появились здесь, Пикус превратился в дятла и обозначил границы новых владений, продолбив деревья.
– А-а-а… – только и протянул Квинт Сервилий, потеряв интерес к рассказу.
Фабриций провел Квинта Сервилия и его легата Фонтея к своему роскошному особняку, расположенному на самой высокой точке внутри стен города, устроив так, что ликторы и солдаты были расквартированы поблизости в соответствующих условиях, и распорядившись, чтобы рабы гостя были поселены в его собственных помещениях для рабов. Квинт Сервилий пришел в превосходное расположение духа, ощутив столь разностороннее и роскошное гостеприимство, особенно после осмотра своей комнаты, по-видимому лучшей в этом прелестном доме.
День был жаркий, солнце стояло прямо над головой. Двое римлян приняли ванну, а потом присоединились к хозяину и из лоджии оглядели город, его впечатляющие стены, высящиеся за ними горы – величественный вид, каким могут похвастаться очень немногие города.
– Если ты пожелаешь, Квинт Сервилий, – предложил Фабриций, – мы могли бы пойти этим вечером в театр. Сегодня играют «Вакхидов» Плавта.
– Неплохое предложение, – отозвался Квинт Сервилий. Он сидел в тени, в кресле, устланном подушками. – Я не был в театре с тех пор, как выехал из Рима. – Он томно вздохнул. – Я обратил внимание: везде цветы, но на улицах почти ни души. Это что, из-за праздника дятла?
– Нет, – нахмурился Фабриций. – Вероятно, надо что-то предпринять по поводу странной новой политики, которую проводят италики. Пятьдесят аскуланских детей – все италики – отправлены этим утром в Сульмо, а в Аскуле, в свою очередь, ожидают прибытия пятидесяти детей из Сульмо.
– Это необычно! Можно предположить, что они обмениваются заложниками, – заметил разнежившийся Квинт Сервилий. – По-видимому, пицены собираются воевать с марруцинами?
– Я не слыхал никаких разговоров о войне, – ответил Фабриций.
– Тогда, во всяком случае, можно сказать, что факт отправки пятидесяти аскуланских детей к марруцинам и то, что взамен здесь ожидают пятьдесят марруцинских детей, говорит о непростых отношениях между пиценами и марруцинами. – Квинт Сервилий захихикал. – О, разве было бы не замечательно, если бы эти италики передрались между собой? Это отвлекло бы их от нелепой мысли приобрести наше гражданство, не так ли? – Он отхлебнул вина и с удивлением поднял глаза: – Дорогой Публий Фабриций! Охлажденное вино?
– Неплохая выдумка, правда? – обрадовался Фабриций, довольный тем, что ему удалось изумить римского претора, носящего столь древнее и знаменитое патрицианское имя. – Я посылаю людей в горы каждые два дня, и мне приносят достаточно снега, чтобы охлаждать вино в течение всего лета и осени.
– Восхитительно! – Квинт Сервилий откинулся в кресле. – А чем ты вообще занимаешься? – вдруг спросил он.
– У меня заключен договор с большинством окрестных садоводов, – ответил Публий Фабриций. – Я скупаю у них яблоки, груши и айву. Самые лучшие фрукты отсылаю прямо в Рим, остальные перерабатываю в джем на моем заводике, а потом и джем посылаю в Рим.
– О, это превосходно!
– Да, должен сказать, дела идут очень хорошо, – похвастался Фабриций. – Заметьте, если италики увидят, что человек с римским гражданством начинает жить лучше, чем они, то они обычно поднимают шум о монополиях и нечестном ведении торговли, в общем, несут чепуху, как всякие лодыри. На самом деле они просто не хотят работать, а те, что работают, ничего не смыслят в торговле! Если мы оставим им их урожай, фрукты так и сгниют на земле. Я явился в эту холодную и забытую богами дыру не для того, чтобы отобрать у них их дело, а для того, чтобы основать свое! Когда я только начинал, они не знали, как и благодарить меня. А теперь я – персона нон грата для каждого италика в Аскуле. И мои римские друзья здесь могут рассказать то же самое, Квинт Сервилий!
– Эта история – из тех, что я слыхал и раньше, от Сатурнии до Аримина, – молвил претор, направленный сюда «вникнуть в италийский вопрос».
Когда солнцу оставалось пройти примерно треть пути по западному небосклону и жара в этом прохладном горном воздухе стала ощущаться слабее, Публий Фабриций и его важные гости отправились в театр, к временной деревянной постройке, расположенной возле городской стены таким образом, чтобы зрительские места оказались в тени, в то время как солнце освещало сцену, на которой должна была быть представлена пьеса. Несмотря на то, что пять тысяч пиценов уже заняли места, два первых ряда полукруглого амфитеатра оставались свободными – они предназначались для римлян.
Фабриций в последнюю минуту сделал кое-какие перестановки в центре самого первого ряда. Там нашлось достаточно места, чтобы поставить курульное кресло для Квинта Сервилия, кресло для его легата и третье кресло – для самого Фабриция. То, что они мешали смотреть тем, кто сидел непосредственно за ними, Фабриция не беспокоило. Его гость был римским претором, облеченным проконсульским империем, – человеком значительно более важным, чем любой из италиков.
Вся компания прошла через туннель, расположенный под закругленной кавеей – крытой галереей для зрителей, и появилась в проходе примерно в двенадцати рядах от помоста, обращенного к орхестре – незанятому полукруглому пространству между зрительскими рядами и сценической площадкой. Впереди надменно шествовали ликторы, неся на плече фасции с топорами, за ними – претор со своим легатом и сияющий Фабриций, а позади – двенадцать солдат. Жена Фабриция, которой гости не были представлены, села с правой стороны со своими подругами, но в следующем ряду; первый ряд предназначался исключительно для римских граждан – мужчин.
Когда процессия появилась, по рядам пиценов пробежал громкий ропот. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть гостей. Ропот перешел в ворчание, рык, рев, сопровождаемый выкриками и шиканьем. Скрывая свой испуг и изумление, вызванные таким враждебным приемом, Квинт Сервилий из семьи Авгуров взошел на помост, гордо подняв голову, и величаво уселся в свое кресло из слоновой кости, будто являлся не всего лишь патрицием, но могущественным монархом какой-нибудь важной державы. Фонтей и Фабриций последовали его примеру, а ликторы и солдаты заняли места по бокам и рядом с помостом, зажав фасции и копья между голых коленей.
Началась одна из лучших и забавнейших пьес Плавта в прелестном музыкальном сопровождении. Труппа была странствующей, но хорошей. В ней играли и римляне, и латиняне, и италики; греков не было, потому что труппа специализировалась на латинских комедиях. На празднике Пикуса в Аскуле они выступали каждый год, но на этот раз обстановка была иной: подспудные антиримские настроения, прорвавшиеся у пиценских зрителей, оказались чем-то совершенно новым. Поэтому актеры с еще большим рвением приступили к работе, расширяя комедийные линии пьесы дополнительными нюансами интонации и жестикуляции, решив, что до конца спектакля сумеют развеселить пиценов и развеять их дурное настроение.
К несчастью, в рядах артистов также произошел раскол. В то время как актеры-римляне умышленно играли только для людей, сидевших в первом ряду на помосте, латиняне и италики сосредоточили внимание на коренных аскуланцах. После пролога наступила завязка сюжета. Произошел веселый обмен репликами между главными персонажами, и под трели флейты спели прелестный дуэт. Затем подошел черед первой арии славного тенора, исполняемой под аккомпанемент лиры. Певец, италик из Самния, известный как своим голосом, так и способностью изменять авторский текст пьесы, выступил на авансцену и обратился прямо к сидящим на почетном помосте:
Привет, привет тебе, претор из Рима!
Но лучше бы все же проехал ты мимо!
Мы здесь собрались на праздник Пикалии
Не для того, чтоб смотреть на регалии.
Гляньте, как он расселся спесиво,
Будто ничто для него не диво.
Видно, совсем он набитый дурак,
Что сунул нос в наш рабочий барак.
Давайте же вместе, друзья аскуланцы,
Выкинем вон отсюда засранца.
Ох как грозно глядит он с насеста,
А тронь – и останется мокрое место.
Задайте же вместе, друзья,
неплохую Трепку этому римскому…
Дайте пинка и нагните пониже –
Пусть он у нас для начала полижет!
Ему не удалось продолжить свою импровизированную песню. Один из телохранителей Квинта Сервилия вытащил торчавшее у него между коленей копье и, не удосужившись даже встать, метнул его. Самнитский тенор упал бездыханным, копье пробило его грудь и вышло из спины; на лице убитого так и застыло выражение крайнего презрения.
Воцарилась глубокая тишина. Пиценская публика, не веря, что такое могло случиться, не знала, как ей быть. Пока все сидели, остолбенев, актер-латинянин Саунион, любимец толпы, перебежал в дальний конец сцены и лихорадочно стал говорить. Четверо его товарищей уносили труп, а двое актеров-римлян в спешке удирали.
– Дорогие пицены, я не римлянин! – кричал Саунион, вцепившись, как обезьяна, в одну из колонн и ерзая по ней вверх и вниз. Маска болталась на его пальцах. – Умоляю вас не смешивать меня с этой публикой, – он указал на римский помост. – Я всего лишь латинянин, дорогие пицены, я так же страдаю от фасций, гуляющих вдоль и поперек по нашей любимой Италии! Я так же сожалею о поступках этих самонадеянных римских хищников!
В этот момент Квинт Сервилий встал со своего курульного кресла, сошел с помоста, пересек площадку орхестры и поднялся на сцену.
– Если ты не хочешь, фигляр, чтобы и тебя пронзило римское копье, убирайся отсюда! – сказал Квинт Сервилий Сауниону. – Никогда в жизни я не терпел таких оскорблений! Будьте довольны, италийские подонки, что я не приказал моим людям истребить вас в изрядном количестве!
Он повернулся к публике. Акустика была настолько хороша, что Квинт Сервилий мог говорить, не повышая голоса, и его слышали люди в самых дальних рядах.
– Я никогда не забуду того, что здесь было сказано! – резко выговорил он. – Авторитету Рима нанесено смертельное оскорбление! Жители этой италийской навозной кучи дорого заплатят, обещаю вам!
Дальнейшее произошло так стремительно, что после никто ничего не мог понять и толком восстановить события. Все пять тысяч пиценов ринулись одной вопящей массой на два первых римских ряда. Они спрыгнули на свободный полукруг орхестры и оттуда бросились на солдат, ликторов, римских граждан в тогах и их разодетых женщин плотной волной тел и дергающих, тянущих, хватающих рук. Ни одно копье не успело подняться, ни один меч не был вынут из ножен, ни один топор не был вытащен из пучков фасций. Солдаты и ликторы, люди в тогах и римлянки – всех буквально разорвали на куски. Театр представлял собой кровавый хаос; куски тел перебрасывались, как мячи, с одной стороны орхестры на другую. Толпа пронзительно вопила и визжала, толпа рыдала – от радости и ненависти. Сорок римских чиновников, двести римских торговцев и их жен превратились в кучи кровавого мяса. Фонтей и Фабриций погибли одними из первых.
Не избежал подобной участи и Квинт Сервилий из семьи Авгуров. Несколько человек из толпы кинулись на сцену, прежде чем он успел двинуться с места, и с большим удовольствием сначала оборвали ему уши, потом свернули нос, выцарапали глаза и сломали пальцы. Непрерывно вопящего, его подняли за руки и за ноги и без особых затруднений разорвали на шесть частей, подбросив в воздух.
Когда все было кончено, пицены из Аскула веселились и танцевали, собрав куски тел римлян, убитых в театре, в кучу на форуме. Они носились по улицам, предавая смерти тех римлян, которые не пошли на представление. К ночи никого из римских граждан и их родственников не осталось в живых в Аскуле. Город закрыл свои массивные ворота, и люди стали обсуждать, как им обеспечить себя запасами и выжить. Никто не сожалел о безумии, овладевшем ими в тот момент. Нарыв ненависти, зревший внутри их, вскрылся, и теперь пицены радовались и торжественно клялись никогда больше не терпеть над собою власть Рима.
* * *
Четыре дня спустя весть о событиях в Аскуле достигла Рима. Двое римских актеров сбежали со сцены и, спрятавшись, наблюдали страшную бойню в театре, а потом выскользнули из города перед самым закрытием ворот. Четыре дня им потребовалось, чтобы добраться до Рима. Часть пути они проделали пешком, а часть на повозках, запряженных мулами, ли сидя вдвоем на одной лошади. Упрашивая хозяев подвезти их, они ни словом не обмолвились об Аскуле – так были напуганы – и развязали языки, только очутившись в безопасности. Весь Рим содрогнулся от ужаса, не веря своим ушам. Сенат объявил траур по утраченному претору, а весталки устроили поминки по Фонтею, отцу их маленького новоприобретения.
Единственным положительным следствием страшного побоища было то, что оно избавило Сенат от необходимости управиться с Филиппом без посторонней помощи. Новыми консулами стали Луций Юлий Цезарь и Публий Рутилий Луп. Цезарь, глубоко порядочный человек, по экономическим соображениям оказался связанным с тщеславным, богатым и совершенно некомпетентным Лупом. Это был еще один восьмипреторный год с обычной мешаниной патрициев и плебеев, людей знающих и полных профанов. Косоглазый младший брат нового консула Луция Юлия Цезаря, Цезарь Страбон, стал курульным эдилом. В число квесторов включен был не кто иной, как Квинт Серторий, завоевавший венец из трав в Испании, что давало ему право на любой официальный пост. Гай Марий, двоюродный брат его матери, уже обеспечил для Сертория сенаторский ценз, и, когда избиралась новая пара цензоров, тот был уверен, что войдет в Сенат. В судебных делах он, может быть, понимал мало, но для своих лет имел достаточно славное имя и обладал таким же магическим влиянием на основное население, как и сам Гай Марий.
Среди впечатляющей группы народных трибунов особенно зловреден был Квинт Варий Север Гибрид Сукрон, который поклялся, что, когда новая коллегия займет свои должности, те, кто поддерживал идею гражданства для Италии, заплатят за это – все, от мала до велика. Весть о бойне в Аскуле дала Варию в руки превосходное оружие. Еще не вступив в должность, он неутомимо собирал голоса всадников и завсегдатаев Форума в поддержку программы возмездия, выдвигаемой им в плебейском собрании. Что же касается Сената, то, раздраженные постоянными упреками со стороны Филиппа и Цепиона, избранники старого года не могли расслабиться слишком быстро.
Вскоре после событий в Аскуле из новой столицы – Италики – в Рим прибыла депутация, состоящая из двенадцати италийских аристократов. Они, конечно, не упоминали ни Италии, ни Италики, а лишь требовали, чтобы их приняли в Сенате по вопросу признания гражданства для каждого человека, живущего южнее – не рек Арн и Рубикон, а Пада в Италийской Галлии! Эта новая граница была рассчитана точно и могла перессорить в Риме всех – от Сената до самых нижних слоев, поскольку в действительности предводители новой страны Италии вовсе не хотели теперь признания их гражданства. Они хотели войны.
Уединившись с делегацией в Сенакуле, небольшом доме по соседству с храмом Согласия, принцепс Сената Марк Эмилий Скавр попытался договориться с этими крикливыми наглецами. Он был сторонником Друза, но после его смерти не видел смысла в упорной борьбе за признание гражданства италиков; ему хотелось бы остаться в живых.
– Вы должны передать пославшим вас, что не может быть и речи о переговорах, пока не будут получены репарации от Аскула, – надменно заявил Скавр. – Сенат не желает вас видеть.
– Аскул – лишь доказательство того, как решительно настроена вся Италия, – ответил глава депутации Публий Веттий Скатон, представитель марсов. – Не в нашей власти требовать чего бы то ни было от Аскула. Это должны решать сами пицены.
– Подобное решение, – сурово сказал Скавр, – принято Римом.
– Мы снова настаиваем на встрече с Сенатом, – сказал Скатон.
– Сенат не намерен встречаться с вами, – непреклонно ответил Скавр.
После этих слов двенадцать посланцев встали и направились к выходу, причем, как заметил Скавр, они вовсе не выглядели удрученными. Прежде чем выйти, Скатон сунул в руку Скавра свернутый документ.
– Прошу тебя, Марк Эмилий, возьми это от имени народа марсов.
Скавр не заглядывал в документ, пока не пришел домой, где писец, которому он доверил письмо, принес его для прочтения. Развернув документ с некоторой досадой, потому что успел забыть о нем, Скавр со все возрастающим удивлением начал разбирать его содержание.
На рассвете он созвал заседание Сената. Филипп и Цепион, как обычно, не удосужились явиться. Однако Секст Цезарь пришел, как и все вступающие в должность консулы и преторы; были все уходящие народные трибуны и большинство новых – при подозрительном отсутствии Вария. Бывшие консулы тоже присутствовали. Подсчитав по головам, Секст Цезарь с удовлетворением заключил, что кворум все-таки собран.
– Вот документ, – сказал принцепс Сената Скавр, – подписанный тремя людьми от имени марсов – Квинтом Поппедием Силоном, который именует себя консулом, Публием Веттием Скатоном, называющим себя претором, и Луцием Фравком, который именует себя членом совета. Я должен ознакомить вас с ним.
Сенату и народу Рима. Мы, избранные представители народа марсов, действуя от имени нашего народа, объявляем об отмене нашего статуса союзников Рима. Исходя из этого, мы не будем платить Риму ни налогов, ни десятины, не станем исполнять никаких повинностей, которые могут быть потребованы от нас. Мы не будем предоставлять войск для Рима. Мы намерены забрать у Рима назад наш город Альба Фуценция со всеми его землями. Просим считать данное послание объявлением войны.
Палата загудела. Гай Марий протянул руку к документу, и Скавр передал ему письмо. Его медленно передавали из рук в руки, пока каждый из присутствующих не убедился, что текст подлинный и недвусмысленный.
– Кажется, нам предстоит война, – произнес Марий.
– С марсами? – удивился великий понтифик Агенобарб. – Когда я говорил за Коллинскими воротами с Силоном, он сказал, что будет война, но ведь марсы не могут победить нас! У них нет достаточного количества людей, чтобы воевать с Римом! Те два легиона, которыми располагает Силон, – это все, что могли бы наскрести марсы.
– Это выглядит смешно, – согласился Скавр.
– Пока – да, – заметил Секст Цезарь, – но есть и другие италийские народы, замешанные в это дело.
Однако никто, включая Гая Мария, не мог поверить всерьез в объявление войны. Заседание закончилось; решение так и не было принято, если не считать того, что все согласились с необходимостью уделять более пристальное внимание Италии – но не с помощью еще одной пары странствующих преторов! Сервий Сульпиций Гальба, претор, назначенный для «расследования италийского вопроса» к югу от Рима, получил указание ехать в Рим. Когда он прибудет, палата решит, какие действия следует предпринять. Воевать в Италии? Возможно. Но не теперь.
– Когда Марк Ливий был еще жив, я был абсолютно уверен, что война с Италией не за горами, – обратился Марий к Скавру после заседания. – Но теперь, когда его нет, я не могу в это поверить. Я спрашивал себя, не тот ли это вариант, на который он рассчитывал? И сейчас честно скажу – не знаю. Одни ли марсы здесь замешаны? Получается, что так! И все же… я никогда не считал Квинта Поппедия Силона дураком.
– Я готов повторить все, что ты сказал, Гай Марий, – согласился Скавр. – О, почему я не прочитал этот документ, пока Скатон был еще в пределах Рима? Боги играют с нами, я явственно чувствую это.
* * *
Разумеется, время года работало против любых сенаторских замыслов, касающихся окружения Рима, сколь бы серьезны и головоломны они ни были. Никто не хотел принимать решений в тот момент, когда одна пара консулов почти закончила свой срок, а новая пара еще только пробовала свой курс относительно сенатских объединений.
Поэтому в течение всего декабря как в Сенате, так и на Форуме всех занимали в основном внутренние проблемы. Самые обычные дела, близкие и исключительно римские, легко оттеснили объявление Риму войны марсами. Среди таких повседневных вопросов был вопрос о вакансии жреческого места Марка Ливия Друза. Даже много лет спустя великий понтифик Агенобарб все еще чувствовал обиду из-за того, что это место досталось не ему, а Друзу. Поэтому он поспешил выдвинуть на это место своего старшего сына Гнея, ранее обручившегося с Корнелией Цинной, старшей дочерью патриция Луция Корнелия Цинны. Этот понтификат, разумеется, предназначался для плебеев, поскольку Друз был плебеем. Список кандидатов на пост умершего Друза читался как плебейский свиток почета. В него был включен, кроме прочих, Квинт Цецилий Метелл Пий по прозвищу Поросенок – еще один человек, в котором тлел огонек негодования, поскольку место его отца в результате выборов ушло к Гаю Аврелию Котте. И в самый последний момент принцепс Сената Скавр ошеломил всех, добавив туда патрицианское имя – Мамерка Эмилия Лепида Ливиана, сводного брата Друза.
– Это незаконно по двум причинам, – проворчал великий понтифик Агенобарб. – Во-первых, он патриций, а во-вторых, он из рода Эмилиев. Ты уже являешься понтификом, Марк Эмилий, и это значит, что еще один Эмилий не может принадлежать к коллегии.
– Ерунда, – резко возразил Скавр. – Я выдвинул его не как приемного Эмилия, а как брата умершего жреца. Мамерк тоже Ливий Друз, и я считаю, что он должен быть выдвинут.
Коллегия понтификов в конце концов решила, что Мамерк в этой ситуации может считаться Ливием Друзом, и допустила, чтобы его имя было присоединено к списку кандидатов. Скоро всем стало ясно, как любили Друза выборщики: Мамерка поддержали семнадцать триб, и он унаследовал жреческое место своего брата.
Более решительно – или так казалось в то время – повел себя Квинт Варий Гибрид Сукрон. Когда на десятый день декабря новая коллегия народных трибунов приступила к своим обязанностям, Квинт Варий немедленно выдвинул закон о государственной измене, по которому подвергались преследованию все граждане, поддерживавшие предоставление гражданства италикам. Все девять его коллег немедленно наложили вето даже на обсуждение этого акта. Однако Варий, извлекший урок из мятежа Сатурнина, заполнил комицию продажными низкопоклонниками и преуспел в устрашении остальных своих коллег, заставив их снять свои вето. Он сумел так запугать оставшуюся оппозицию, что к новому году все же был создан специальный суд. Все римляне стали называть его «комиссией Вария», и он был уполномочен судить только тех людей, которые поддерживали предоставление гражданства италикам. Суд толковал законы гибко и неопределенно, и в результате каждый мог быть привлечен к ответу. Его жюри состояло исключительно из всадников.
– Варий использует суд для преследования своих собственных врагов, а также врагов Филиппа и Цепиона, – говорил принцепс Сената Скавр, который не скрывал своего мнения. – Подождите и увидите! Это один из самых позорных законов, когда-либо навязанных нам!
То, что Скавр был прав, Варий доказал выбором своей первой жертвы. Ею оказался чопорный формалист, крайний консерватор Луций Аврелий Котта, бывший претором пять лет назад. Он доводился сводным братом Аврелии со стороны ее отца. Котта никогда не был горячим сторонником гражданства для италиков, но склонен был поддержать его – как и многие другие, – в то время, когда Друз яростно боролся за эту идею в палате. И одной из причин этого было отвращение Котты к Филиппу и Цепиону. Но тогда он совершил ошибку, проигнорировав Квинта Вария.
Луций Котта, старший в своем роду, прекрасно подходил на роль первой жертвы комиссии Вария – его положение было не столь высоким, как у консуляров, и не столь низким, как у заднескамеечников. Если бы Варий добился его осуждения, его суд превратился бы в орудие террора для Сената. Первый день слушания показал, что судьба Луция Котты предрешена, потому что среди присяжных было полно его сенатских ненавистников, а попытки защиты отвести состав жюри были отклонены председателем суда, чрезвычайно богатым всадником-плутократом Титом Помпонием.
– Мой отец неправ, – сказал Тит Помпоний-младший, стоявший в толпе, которая собралась, чтобы посмотреть, как комиссия Вария приступает к работе.
Его собеседником был еще один член группы юридических помощников Сцеволы Авгура, Марк Туллий Цицерон, который, будучи моложе Помпония на четыре года, казался старше его лет на сорок – по интеллекту, если не по здравому смыслу.
– Ты так считаешь? – спросил Цицерон, который потянулся к Титу Помпонию-младшему после смерти сына Суллы. Это была первая трагедия в жизни Цицерона: даже спустя много месяцев он все еще оплакивал своего дорогого умершего друга и тосковал по нему.
– Я имею в виду его неудержимое желание попасть в Сенат, – мрачно ответил Тит Помпоний-младший. – Оно его просто снедает, Марк Туллий! Каждое его действие направлено к одной-единственной цели – к Сенату. Оттого-то он так вцепился в наживку Квинта Вария и сделался председателем этого суда. Признание законов Марка Ливия Друза недействительными лишило его возможности наверняка быть отобранным кандидатом в Сенат, и Квинт Варий использовал это, чтобы заманить отца в свой суд. Ему было обещано, что если он сделает все, как ему скажут, то получит свое место в Сенате при следующих же новых цензорах.
– Но твой отец еще и занят делами, – возразил Цицерон. – Если бы он стал сенатором, ему пришлось бы бросить все, кроме владения землей.
– Не беспокойся, он бросит! – горько отозвался Тит Помпоний-младший. – Ведь это я, едва достигнув двадцати лет, веду большинство его дел – и почти не слышу слов благодарности! Уверяю тебя, на самом деле он стыдится заниматься делами!
– Так в чем же тогда твой отец неправ? – спросил Цицерон.
– Да во всем, остолоп! – рассердился Тит-младший. – Ему требуется попасть в Сенат! Но он неправ, желая этого. Он всадник, один из десяти самых важных всадников Рима. Лично я ничего не вижу плохого в том, чтобы быть одним из десяти самых важных всадников Рима. Он имеет общественную лошадь, которую намерен передать мне. Все спрашивают у него совета, он обладает большим авторитетом в комиции и является советником казначейских трибунов. Чего еще ему нужно? Стать сенатором! Одним из тех дураков на задних рядах, которым никогда не выпадает шанс выступить.
– Ты думаешь, он карьерист? – сказал Цицерон. – Что ж, я не вижу в этом ничего дурного. Я и сам такой.
– У моего отца и без всякого места в Сенате с общественным положением все в порядке, Марк Туллий! И по рождению, и по богатству. Помпонии в очень близком родстве с Цецилиями по ветви Пилия, и тут ничего лучшего не придумаешь. – Тит продолжал развивать свою мысль, не осознавая, как глубоко могут ранить его слова молодого собеседника. – Я еще могу понять, почему ты так хочешь сделать общественную карьеру, Марк Туллий. Если ты попадешь в Сенат, то станешь «новым человеком», а если сделаешься консулом, то вознесешь свою семью. Это значит, что нужно совершенствовать, взращивать славных людей, по мере возможности как плебеев, так и патрициев. Мой же отец, став сенатором-заднескамеечником, на самом деле сделает шаг назад.
– Вступление в Сенат никогда не бывает шагом назад, – с болью произнес Цицерон.
Слова Тита-младшего ранили его еще и потому, что в эти дни Цицерон понял: в тот момент, когда он сказал, что пришел из Арпина, он был немедленно измазан той же грязью, что была предназначена для самого главного гражданина Арпина, для Гая Мария. Если Гай Марий был италийским деревенщиной, по-гречески не разумеющим, то кем мог быть Марк Туллий Цицерон, как не более образованной копией Гая Мария? Туллии Цицероны всегда не слишком жаловали Мариев, несмотря на случавшиеся изредка межродовые браки. Но только после прибытия в Рим Марк Туллий Цицерон-младший научился ненавидеть Гая Мария. И ненавидеть место, где он родился.
– Во всяком случае, – продолжал Тит Помпоний-младший, – когда я стану pater familias, я буду совершенно доволен моей всаднической долей. И если даже оба цензора встанут передо мной на колени, они будут напрасно умолять меня стать сенатором! Потому что, клянусь тебе, Марк Туллий, я никогда, никогда не стану сенатором!
Тем временем отчаяние Луция Котты становилось все более заметным. Поэтому никого не удивило, когда суд, собравшись на следующий день, сообщил, что Луций Аврелий Котта предпочел добровольно отправиться в изгнание, не дожидаясь неизбежного обвинительного приговора. Эта уловка, по крайней мере, давала возможность забрать большую часть своего имущества с собою в изгнание. Если бы Котта дождался приговора и был осужден, его достояние было бы конфисковано по суду и последующее изгнание трудно было бы вынести из-за отсутствия средств.
Это было неудачное время для ликвидации капитальных владений. Пока колеблющийся Сенат и комиции были поглощены созерцанием действий Квинта Вария, деловые круги держали нос по ветру и уловили нечто скверное, а потому приняли надлежащие меры. Деньги немедленно прятались, долговые расписки упали в цене, мелкие группы коммерсантов собирались на экстренные собрания. Мануфактурщики и торговцы привозными предметами роскоши обсуждали вопрос о возможном введении налога на их товары в случае войны и строили планы, как исключить их продукцию из числа товаров, необходимых для военных целей.
Не произошло никаких событий, способных убедить Сенат в том, что объявление войны марсами было подлинным. Не поступало никаких сообщений о движущейся армии, а также о каких-либо военных приготовлениях среди италийских народов. Беспокоило только то, что Сервий Сульпиций Гальба, претор, посланный разобраться в обстановке на юге полуострова, до сих пор не вернулся в Рим. К тому же от него не поступало никаких вестей.
Комиссия Вария действовала все активнее. Луций Кальпурний Бестия был осужден и отправлен в изгнание, собственность его была конфискована; то же произошло с Луцием Меммием, который отправился на Делос. В середине января к суду был привлечен Антоний Оратор. Он произнес столь блестящую речь и удостоился таких приветствий толпы на Форуме, что присяжные благоразумно оправдали его. Разозленный таким переменчивым поведением, Квинт Варий отплатил тем, что обвинил в измене принцепса Сената Марка Эмилия Скавра.
Скавр явился в суд, одетый в toga praetexta, излучая устрашающую ауру своего dignitas и auctoritas. Вовсе не имея намерений отвечать на обвинения, Скавр с безразличным видом выслушал Квинта Вария (который сам каждый раз представлял обвинение), огласившего длинный список вредоносных действий Скавра в пользу италиков. Когда Варий наконец закончил, Скавр обратился не к присяжным, а к толпе.
– Вы слышали это, квириты? – прогремел он. – Полукровка из Сукрона, что в Испании, обвиняет Скавра, принцепса Сената, в измене! Скавр отклоняет это смехотворное обвинение! Кому из нас вы верите?
– Скавр, Скавр, Скавр! – скандировала толпа.
Присяжные в полном составе усадили Скавра на плечи и с триумфом пронесли вокруг Нижнего Форума.
– Какой идиот! – говорил позже Гай Марий Скавру. – Неужели он и вправду думал, что может обвинить тебя в измене? Поддерживают ли его всадники?
– После того как всадники осудили бедного Публия Рутилия, я подумал, что они смогут осудить любого, если только им представится возможность, – ответил Скавр, поправляя тогу, которая пришла в некоторый беспорядок после чествования.
– Варию следовало бы начать кампанию против более опасных консуляров с меня, а не с тебя, – сказал Марий. – Когда уехал Марк Антоний, появились серьезные признаки такого поворота событий. Теперь путь для этого закрыт наверняка! Могу предсказать, что Варий на пару недель поубавит свою активность, а затем начнет снова – с менее важных персон. Бестия не в счет, всем известны его волчьи повадки. И бедный Луций Котта не получил тех оплеух, что ему положены. Аврелии Котты сильны, но не любят Луция. Им по душе дети его дяди Марка Котты, рожденные от Рутилии. – Марий умолк, брови его непроизвольно задвигались. – Конечно же, реальное уязвимое место Вария – то, что он не римлянин. Я римлянин. Ты – тоже. Он – нет. Он не понимает этого.
Скавр не клюнул на наживку.
– Этого не понимают ни Филипп, ни Цепион, – сказал он презрительно.
* * *
Месяца, который выделили Силон и Мутил на мобилизацию, оказалось достаточно. Однако к концу его ни одна из италийских армий не выступила, и произошло это по двум причинам. С первой Мутил согласился, а вторая приводила его в отчаяние. Переговоры с предводителями Этрурии и Умбрии шли черепашьими шагами, и никто ни в военном, ни в большом совете не хотел начинать наступление, пока не будет иметь представление, к каким результатам оно может привести. Это Мутил мог понять. Но кроме того, всеми владело странное нежелание выступать первыми – не из трусости, а от застарелого многовекового благоговейного страха перед Римом, и вот это Мутил понимать отказывался.
– Давайте подождем, пока Рим не сделает первый шаг, – сказал Силон на военном совете.
– Давайте подождем, пока Рим не сделает первый шаг, – сказал Луций Фравк на большом совете.
Узнав о том, что марсы передали Сенату документ с объявлением войны, Мутил пришел в бешенство, решив, что Рим сразу же объявит мобилизацию. Но Силон ни в чем не раскаивался.
– Это нужно было сделать, – утверждал он. – Есть законы войны, но есть и законы, определяющие каждый аспект человеческого поведения. Рим не сможет заявить, что не был предупрежден.
Следуя этой логике, Мутил не сумел бы ни сказать, ни сделать ничего, что заставило бы его коллег – италийских вождей – изменить свое мнение: Рим должен рассматриваться как страна, первой совершившая агрессию.
– Если мы двинемся сейчас, мы перебьем их! – кричал Мутил на военном совете.
В то же время и с теми же словами его представитель Гай Требатий выступал на большом совете.
– Вы же понимаете, что чем больше времени мы дадим Риму на приготовления, тем меньше вероятность нашей победы! Тот факт, что никто в Риме не получает никаких известий от нас, является самым большим нашим преимуществом! Мы должны выступить! Мы должны выступить завтра! Промедлив, мы проиграем!
Но все остальные, кроме самнита Мария Игнация, коллеги Мутила по военному совету, с серьезным видом качали головами. Не поддержал Мутила и Силон, хотя и признал внутреннюю его правоту.
Как ни настаивали самниты, ответ оставался неизменным: выступить первыми было бы неправильно.
Побоище в Аскуле также не произвело должного впечатления. Глава пиценов Гай Видацилий отказался послать в город гарнизон для отражения ответных мер Рима. Ответные меры римлян будут приняты не скоро или же, по его мнению, их может не последовать вовсе.
– Мы должны выступить! – снова и снова призывал Мутил. – Крестьяне говорят, что это нужно сделать в течение зимы. Нет причин откладывать войну до весны! Мы должны выступить!
Но выступать не хотел никто, и никто не двинулся с места.
Первые признаки бунта были замечены среди самнитов. Никто не рассматривал событие в Аскуле как восстание: город просто устал терпеть гнет и отомстил. Самнитское же население, достаточно многочисленное в Кампании и сильно перемешавшееся с римлянами и латинянами, в течение нескольких поколений накапливало недовольство. Теперь оно вылились в восстание.
Сервий Сульпиций Гальба доставил о нем первые конкретные сведения, явившись в Рим в феврале, потрепанным и без свиты.
Новый старший консул, Луций Юлий Цезарь, сразу же созвал Сенат – выслушать сообщение Гальбы.
– Я был узником в Ноле в течение шести недель, – поведал Гальба притихшей палате. – В мои намерения не входило посещение Нолы, но поскольку я находился поблизости, а в Ноле имеется многочисленное самнитское население, в последний момент я решил завернуть туда. Остановился у одной старой женщины, матери моего лучшего друга – римлянки, разумеется. И она рассказала, что в Ноле творятся странные вещи. Римлянам и латинянам стало вдруг невозможно покупать на рынке товары, даже продукты! Ее слугам пришлось на повозке отправиться в Ацерру за припасами. Когда мы шли по городу, вид моих ликторов и солдат вызывал у толпы крики и шиканье.
Гальба был подавлен, не без оснований опасаясь, что повесть о его приключениях окажется не слишком воодушевляющей.
– Ночью, после моего прибытия в Нолу, самниты закрыли городские ворота и полностью заняли город. Все римляне и латиняне были арестованы и находились в своих домах под охраной. Самниты стояли у всех входов и выходов. И там я оставался до тех пор, пока принимавшей меня женщине не удалось три дня назад отвлечь внимание стражи от задних ворот, так что мне удалось выскользнуть из дома. Одетый самнитским торговцем, я сумел бежать через городские ворота прежде, чем была послана погоня.
Скавр наклонился вперед:
– Видел ли ты кого-нибудь из начальников во время твоего заключения, Сервий Сульпиций?
– Никого, – ответил Гальба. – Я разговаривал только со стражниками у главных дверей.
– И что же они тебе говорили?
– Только то, что в Самнии восстание, Марк Эмилий. Я не могу ручаться за то, что они говорили правду, поскольку когда я предпринял попытку бежать, то в дневное время прятался от каждого, кто выглядел как самнит. Но когда я добрался до Капуи, то обнаружил, что там никто не знает о восстании, по крайней мере в этой части Кампании. Днем ноланские самниты держали одни ворота открытыми и делали вид, что все в порядке. Когда я рассказал в Капуе о том, что со мной случилось, там были изумлены. И обеспокоены, должен добавить! Дуумвиры Капуи попросили меня прислать им дальнейшие распоряжения Сената.
– Как ты питался во время заключения? Неужели твоей хозяйке приходилось делать закупки в Ацерре? – спросил Скавр.
– О, пищи было очень мало. Хозяйке разрешили покупать ее в Ноле, но только некоторые продукты и по разорительным ценам. Ни одному римлянину или латинянину не позволили выйти из города, – ответил Гальба.
Во время слушания Сенат был заполнен. Когда комиссия Вария бездействовала, сенаторы объединяли ряды в стремлении к какому-либо драматическому зрелищу, которое могло бы заменить им яркие впечатления от работы комиссии Вария.
– Можно мне сказать? – спросил Гай Марий.
– Если никто более старший не пожелает говорить, – холодно ответил младший консул Публий Рутилий Луп. Он получил фасции в феврале и не был сторонником Мария.
Никто не вызвался выступать раньше Мария.
– Если Нола держит под арестом своих римских и латинских граждан и подвергает их лишениям, то не может быть сомнений: Нола подняла восстание против Рима. Давайте разберемся: в июне прошлого года Сенат направил двух своих преторов, чтобы они расследовали то, что наш уважаемый консуляр Квинт Лутаций назвал «италийским вопросом». Около трех месяцев назад претор Квинт Сервилий был убит в Аскуле. При этом погибли все римские граждане, проживавшие в этом городе. Около двух месяцев назад претор Сервий Сульпиций был схвачен и подвергнут заключению в Ноле, как и все прочие римские граждане города. Два претора и два ужасных инцидента: один на севере, другой на юге. Вся Италия, даже в самых ее глухих уголках, знает и понимает значение и важность римского претора. Тем не менее в первом случае, отцы Сената, совершено убийство, а во втором случае – долговременный арест. Благополучный конец заключения Сервия Сульпиция целиком зависел от стечения обстоятельств, позволивших ему бежать. Однако, как мне кажется, Сервию Сульпицию также предстояло умереть. Два римских претора, оба с проконсульским империем, – и на них напали, не боясь ответных мер. О чем это свидетельствует? Только об одном, отцы Сената! Аскул и Нола отважились на это, потому что чувствуют себя в безопасности и полагают, будто мы не отомстим! Другими словами, Аскул и Нола надеются, что Рим окажется в состоянии войны с такими областями Италии, которые поддержат их еще до того, как будут предприняты карательные меры.
Палата сидела, стараясь не упустить ни одного слова, сказанного Марием. Делая паузы, он переводил взгляд с одного лица на другое, задерживаясь на некоторых: у Луция Корнелия Суллы, например, заблестели глаза, а на лице Квинта Лутация Катула Цезаря запечатлелся забавный испуг.
– Я виновен в том же самом преступлении, что и все вы, отцы Сената. После смерти Марка Ливия Друза никто не сказал мне, что может разразиться война. Я начал неверно о нем думать. Когда после марша Силона на Рим ничего не произошло, я посчитал, что это еще одна уловка италиков, намеренных добиться гражданства. Когда марсийский делегат передал принцепсу нашего Сената объявление войны, я и на это не обратил внимания, потому что оно исходило только от одного из италийских народов, хотя в делегации были представлены целых восемь. И я – честно признаюсь – в глубине души не мог поверить, что в наши дни какой-либо из италийских народов может начать войну против Рима.
Оратор сделал несколько шагов, пока не оказался у закрытых дверей, откуда мог обозревать всю палату.
– То, что рассказал Сервий Сульпиций, полностью меняет дело и проливает свет также на события в Аскуле. Аскул – город пиценов. Нола – город кампанских самнитов. Ни тот, ни другой не являются римской или латинской колонией. Я думаю, нам следует прийти к заключению, что марсы, пицены и самниты объединились против Рима. А может быть, в этом союзе участвуют и все восемь народов, приславших к нам депутацию некоторое время назад. Я думаю, что, передавая принцепсу Сената формальное объявление войны, марсы честно предупреждали нас, в то время как другие семь народов не позаботились о таком предупреждении. Марк Ливий Друз неоднократно говорил нам, что италийские союзники находятся на грани войны. Теперь я верю ему, и более того, я думаю, что италийские союзники уже переступили эту грань.
– Ты действительно веришь, что опасность войны существует? – переспросил великий понтифик Агенобарб.
– Да, Гней Домиций.
– Продолжай, Гай Марий, – сказал Скавр. – Я хотел бы выслушать тебя, прежде чем выступлю сам.
– Я мало что могу добавить, Марк Эмилий, кроме того, что мы должны провести мобилизацию, причем как можно быстрее. К тому же необходимо приложить усилия, чтобы составить более точное представление о масштабах этого союза, созданного против нас. Надлежит двинуть все имеющиеся у нас сейчас войска на защиту наших дорог и доступа в Кампанию. Следует также собрать данные об отношении к нам латинян и поразмыслить над тем, как собираются выжить наши колонии во враждебных регионах, если война действительно начнется. Тебе ведь известно, что у меня большие владения в Этрурии, как и у Квинта Цецилия Метелла Пия и у многих других из семьи Цецилиев. Квинт Сервилий Цепион обладает большими земельными участками в Умбрии, а Гней Помпей Страбон и Квинт Помпей Руф владеют Северным Пиценом. По этим соображениям хорошо бы удержать Этрурию, Умбрию и Северный Пицен в нашем лагере, для чего стоило бы немедленно начать переговоры с их местными предводителями. Кстати, что касается Северного Пицена, то его местные предводители сидят здесь, в палате. – Марий слегка повернулся к принцепсу Сената Скавру. – Не говорю уже о том, что я должен лично командовать военными силами Рима.
Скавр поднялся.
– Я абсолютно согласен со всем, что сказал Гай Марий, отцы Сената. Мы не можем больше терять время. И хотя сейчас февраль, я предлагаю, чтобы фасции были переданы от младшего консула старшему. Это – главный консул, и именно он должен руководить нами во всех делах, столь же серьезных, как это.
Рутилий Луп негодующе выпрямился, но популярность его в палате была невелика, и хотя он настаивал на формальном разделении власти, сенаторы высказались против него подавляющим большинством. Кипя от злости, он уступил первую должность в Риме Луцию Юлию Цезарю – старшему консулу. Друг Лупа Цепион присутствовал при этом, но двух других его приятелей, Филиппа и Вария, в зале не было.
Вполне удовлетворенный, Луций Юлий Цезарь вскоре продемонстрировал, что доверие принцепса Сената было оказано ему не напрасно: в течение того же дня он принял все главные решения. Оба консула отправятся на войну, оставив городского претора Луция Корнелия Цинну управлять Римом. В первую очередь нужно было уделить внимание провинциям. Как было решено уже раньше, Сентий оставался в Македонии; испанских наместников также не следовало трогать. Луцию Луцилию поручалось управлять провинцией Азия. Но чтобы не предоставлять царю Митридату новых возможностей, пока Рим вовлечен во внутренние беспорядки, в Киликию был немедленно послан Публий Сервилий Ватия с задачей обеспечить спокойствие в этой части Анатолии. И что важнее всего, консуляру Гаю Целию Кальду было поручено особое объединенное наместничество в составе Заальпийской и Италийской Галлии.
– Поскольку ясно, – сказал Луций Юлий Цезарь, – что в Италии вспыхнуло восстание, мы не найдем достаточно верных нам свежих войск среди тех, что находятся на полуострове. В Италийской Галлии много латинских и мало римских колоний. Гай Целий сам будет находиться в Италийской Галлии и руководить вербовкой и обучением солдат.
– Если мне будет позволено дать совет, – громогласно объявил Гай Марий, – то вот он: пусть квестор Квинт Серторий отправится вместе с Гаем Целием. В этом году его деятельность касается налогов, и он пока еще не является членом Сената. Однако я уверен, что все мы, здесь присутствующие, хорошо знаем Квинта Сертория как настоящего военного. Дадим же ему возможность использовать там свой опыт – как в налоговой, так и в военной области.
– Согласен, – немедленно отозвался Луций Цезарь.
Возникла необходимость в решении огромных финансовых проблем. Казначейство было платежеспособно и обладало ресурсами, превышающими обычные запросы, но…
– Если эта война окажется более ожесточенной или более затяжной, чем мы сейчас думаем, нам понадобится значительно больше средств, чем мы имеем на данный момент, – сказал Луций Цезарь. – И я хотел бы, чтобы мы начали действовать сейчас, а не позднее, и потому предлагаю установить прямое обложение налогом всех римских граждан и всех обладающих латинскими правами.
Это, разумеется, вызвало бурные возражения среди определенных кругов палаты, однако Антоний Оратор, а также принцепс Сената Скавр произнесли прекрасные убедительные речи, и в конце концов эти меры были согласованы. Налог с населения никогда не был постоянным, а взимался по мере надобности. После победы великого Эмилия Павла над Персеем Македонским податями облагались только люди, не имеющие римского гражданства.
– Если нам потребуется для войны более шести легионов, зарубежных поступлений будет недостаточно, – предупредил главный казначейский трибун. – Весь груз расходов на их вооружение, питание, жалование и поддержание боеспособности теперь ляжет на плечи Рима и римского казначейства.
– Прощайте, италийские союзники! – недобро пошутил Катул Цезарь.
– Предположим, нам нужно будет содержать пятнадцать легионов, – какой tributum следует в таком случае установить? – спросил Луций Цезарь, которому не нравилась эта часть его распоряжений.
Главный казначейский трибун и его канцелярская команда некоторое время совещались и наконец ответили:
– Один процент дохода каждого человека по спискам.
– А неимущие опять не войдут в это число! – выкрикнул Цепион. – Хорошо живется подонкам!
– Неимущие, – заметил Марий с мрачной иронией, – по большей части будут участвовать в сражениях, Квинт Сервилий.
– Если уж мы заговорили о финансовых вопросах, – сказал Луций Юлий Цезарь, не обращая внимания на этот обмен колкостями, – то нам хорошо было бы направить несколько старших членов Сената для надзора за снабжением армии, особенно доспехами и оружием. Обычно этим занимается praefectus fabrum, но в настоящий момент мы не имеем понятия, как будут размещены наши легионы и сколько их нам понадобится. Я думаю, нужно, чтобы Сенат контролировал снабжение армии, по крайней мере сейчас. У нас имеются в Капуе четыре легиона ветеранов, готовые к бою, и еще два здесь – комплектуются и обучаются. Они предназначались для службы в провинциях, но сейчас вопрос об этом даже и не ставится. Того количества войск, которые имеются в провинциях, должно хватить.
– Луций Юлий, – сказал Цепион, – это же смешно! Не имея других доказательств, кроме двух инцидентов в двух городах, мы сидим здесь, налагаем tributum, говорим об отправке на войну пятнадцати легионов, выделяем сенаторов для закупки сотен тысяч кольчуг и мечей и всего остального, посылаем людей управлять провинциями и не удосуживаемся даже созвать представителей провинций! Следующим вашим предложением будет мобилизация всех мужчин, римлян и латинян, до тридцати пяти лет!
– Я это сделаю, – с чувством ответил Луций Цезарь. – Однако, дорогой мой Квинт Сервилий, тебе нечего опасаться – ты ведь старше тридцати пяти лет. – Он сделал паузу и добавил: – По крайней мере, по годам.
– Мне кажется, – заносчиво сказал Катул Цезарь, – что Квинт Сервилий может – я только говорю, может! – оказаться прав. Действительно, мы могли бы ограничиться теми людьми, которые сейчас находятся в строю, и провести дальнейшие приготовления, как наметили, – при условии, если сведения о крупном восстании подтвердятся. А они могут и не подтвердиться.
– Когда нам понадобятся солдаты, Квинт Лутаций, они должны быть готовы к сражениям и снабжены для этого всем необходимым, – раздраженно ответил Скавр. – Сейчас их уже нужно обучать. – Он повернулся к сидевшему справа Марию. – Гай Марий, сколько потребуется времени для того, чтобы превратить новобранца в хорошего солдата?
– Для того чтобы послать в битву – сто дней. Но это еще не будет хороший солдат. Таковым сделает его только первое сражение, – отозвался Марий.
– Можно ли уложиться в срок меньший, чем сто дней?
– Можно, имея хороший исходный материал и обучающих центурионов выше среднего уровня.
– В таком случае нам лучше поискать обучающих центурионов выше среднего уровня, – сурово сказал Скавр.
– Я предлагаю вернуться к более насущным делам, – напомнил Луций Цезарь. – Мы говорили о сенатском надзоре за организацией снабжения и экипировки легионов, которых у нас пока еще нет. Мне кажется, нам надо назначить несколько сенаторов на руководящие посты, и пусть каждый из них наберет свою команду – я имею в виду сенаторскую группу. Видимо, следует подбирать только таких людей, которые по той или иной причине не пригодны для участия в боях. Прошу предлагать кандидатуры.
Речь зашла о сыне старшего легата Гая Кассия, умершего в Бурдигале в плену у германцев, – Луции Кальпурнии Пизоне Цезонине. В результате неизвестной болезни, которая поражала детей летом, у него усохла левая нога, и он был признан негодным к военной службе. Он был женат на дочери Публия Рутилия Руфа, ныне находившегося в изгнании. Пизон был умен и очень страдал по поводу преждевременной смерти своего отца, а особенно из-за денег, к которым тот имел отношение. Когда он узнал, что на него возлагаются обязанности по всем военным закупкам, глаза его заблестели. Теперь он мог одновременно сослужить хорошую службу Риму и наполнить свой кошелек вместо того, чтобы пропадать в безвестности! Он уверенно улыбался, не сомневаясь в том, что успешно справится с обеими этими задачами.
– Ну а сейчас перейдем к распоряжениям и диспозиции, – сказал Луций Цезарь; он уже утомился, но не собирался заканчивать заседание, пока не будет рассмотрен последний вопрос. – Как же нам лучше всего организовать наши действия?
Согласно правилам он должен был адресовать этот вопрос непосредственно Гаю Марию. Но Луций Цезарь не был поклонником Мария и, кроме того, чувствовал, что перенесенный удар и преклонные годы сделали Мария другим человеком. К тому же Марий сегодня уже выступал и сказал свое слово. Глаза Луция Цезаря испытующе перебегали с одного лица на другое. Затем он резко повернулся к первому, кто мог бы ответить вместо Мария.
– Луций Корнелий, именуемый Суллой, я хотел бы выслушать твое мнение, – произнес старший консул, стараясь говорить как можно внятнее, потому что городской претор тоже был Луций Корнелий, но именуемый Цинной.
Неожиданно названный Сулла вздрогнул. Тем не менее он был готов к ответу:
– Если нашими врагами являются те восемь народов, которые прислали к нам депутацию, то, возможно, нам придется воевать на два фронта: на востоке, по Соляной и Валериевой дорогам, и на юге, где самнитское влияние простирается от Адриатики до Тускана в заливе Кратер. Сначала взглянем на юг: если апулийцы, луканы и венусины присоединятся к самнитам, равно как гирпины и френтаны, юг станет решающим и наиболее опасным театром военных действий. Второй театр военных действий, включающий территории к северу и востоку от Рима, можно назвать северным или центральным. В этой зоне против нас будут действовать марсы, пелигны, марруцины, вестины и пицены. Заметьте, в данный момент я не принимаю во внимание Этрурию, Умбрию и Северный Пицен.
Сулла перевел дух; он спешил, потому что все уже кристально ясно виделось его мысленному взору.
– На юге наши противники будут стараться отрезать нас от Брундизия, Тарента и Регия. В центре, или на севере, они предпримут попытку отрезать нас от Италийской Галлии, очевидно, вдоль Фламиниевой дороги, а может быть, вдоль Кассиевой. Если им это удастся, то единственным путем, связывающим нас с Италийской Галлией, станут Аврелиева дорога и дорога Эмилия Скавра до Дертоны, а далее до Плаценции.
– Сойди на ораторское место, Луций Корнелий, именуемый Суллой, – прервал его Луций Цезарь.
Сулла спустился вниз, незаметно подмигнув Марию; ему было приятно вот так украсть этот анализ у старого хозяина. То, что он вообще так поступил, имело сложные причины: это было сочетание горькой обиды за то, что сын Мария жив, а его сын умер; за то, что, когда он вернулся из Киликии, никто в палате, включая Мария, не пригласил его сделать полный доклад о его деятельности на Востоке; и мгновенное осознание того, что самим фактом своего выступления именно в этот момент он продвинулся далеко вперед. «Что ж, Гай Марий, – подумал он, – я не хотел причинять тебе боль, но так уж выходит».
– Я считаю, – продолжал Сулла с ораторского места, – что нам понадобятся на поле боя оба консула, как уже говорил Луций Юлий. Один консул направится на юг, поскольку Капуя жизненно важна для нас. Если мы потеряем Капую, то лишимся наших лучших учебных лагерей, равно как и города, прекрасно приспособленного для снабжения и обучения солдат. В Капуе, разумеется, должен находиться главный консуляр по рекрутскому набору и подготовке вместе с консулом, командующим войсками. Кто бы из консулов ни пошел на юг, ему придется сдерживать все силы, которые бросят на него самниты и их союзники. Самниты, вероятно, двинутся на запад по своим излюбленным путям, в обход Ацерры и Нолы к морским портам на южной стороне залива Кратер – Стабиям, Салерну, Помпеям и Геркулануму.
Если они захватят один из них или же все, то получат на Тусканском море преимущества гораздо большие, чем от захвата любого порта на Адриатике к северу от Брундизия. И таким образом они отрежут нас от крайнего юга.
Сулла не был великим оратором, познания в риторике он получил минимальные, и его карьера в палате продвигалась от одной войны до другой. Но это не было выступлением напоказ. Все, что от него требовалось, – это говорить откровенно.
– Северный, или центральный, театр военных действий более сложен. Нам следует полагать, что все земли между Северным Пиценом и Апулией, включая горную часть Апеннин, находятся в руках противника. Здесь сами Апеннины являются для нас главнейшим препятствием. Если мы будем держаться за Этрурию и Умбрию, то с самого начала нашей кампании следует произвести хорошее впечатление на италийское население этих регионов. Если мы этого не сделаем, Этрурия и Умбрия переметнутся к противнику, и мы потеряем наши дороги и Италийскую Галлию. Один из консулов будет командовать именно там.
– Но конечно же, нам нужен верховный командующий, – вмешался Скавр.
– Из этого ничего не выйдет, принцепс Сената. Наши собственные земли разделяют два театра военных действий, которые я описал, – твердо сказал Сулла. – Лаций длинен, он протянулся до Северной Кампании, поэтому в этой части Кампании мы с большей вероятностью можем ожидать лояльного к нам отношения. Сомневаюсь, что Южная Кампания будет к нам лояльна, если восставшие выиграют хотя бы одну битву. Это маловероятно в отношении самнитов и гирпинов. Стоит припомнить пример с Нолой. Восточнее Лация Апеннины непроходимы, к тому же там находятся Помптинские болота. Единый верховный командующий должен был бы отчаянно метаться между двумя далеко отстоящими друг от друга зонами конфликта и не смог бы соответствующим образом держать их под контролем. Да, мы будем сражаться на двух отдельных фронтах! Если не на трех. На юге, возможно, будет проходить одна кампания, поскольку Апеннины ниже всего там, где смыкаются Самний, Апулия и Кампания. Однако на северном, или центральном, театре военных действий горы настолько высоки, что здесь образуются две зоны: северная и центральная. Земли марсов, пелигнов и, возможно, марруцинов составят особый театр, отдельный от пиценов и вестинов. Я не представляю себе, как мы сможем сдерживать всех италиков, сражаясь только в центре. Вероятно, окажется необходимым направить армию в восставшую часть Пицена через Умбрию и Северный Пицен, проведя ее по адриатическому склону гор. В то же самое время мы должны продвинуться восточнее Рима в земли марсов и пелигнов.
Сулла сделал паузу. Он не мог уже ничего исправить и ненавидел себя за эту слабость. Что ощущает в эти минуты Гай Марий? Если ему не нравится то, что сказал Сулла, то сейчас самое время высказаться. И Гай Марий заговорил. Сулла напрягся.
– Пожалуйста, продолжай, Луций Корнелий, – сказал старый хозяин. – Я сам не смог бы сказать лучше.
Светлые глаза Суллы блеснули, легкая улыбка тронула уголки губ и пропала. Он пожал плечами:
– Я закончил. Но прошу учесть, что мои слова основаны на том факте, что в восстание вовлечены по крайней мере восемь италийских народов. Не думаю, что в мои обязанности входит определять, кто из консулов куда направится. Однако я хотел бы заметить, что у того, кто будет послан на северо-центральный театр действий, должно быть много клиентов в этой зоне. Если, к примеру, в Пицене будет маневрировать Гней Помпей Страбон, то там у него найдутся и база, и тысячи его клиентов. То же самое можно сказать и о Квинте Помпее Руфе, хотя и в меньшей степени, как мне известно. В Этрурии крупнейшим землевладельцем является Гай Марий, имея в этих краях тысячи клиентов, – так же, как и Цецилии Метеллы. В Умбрии главенствует Квинт Сервилий Цепион. Если эти люди свяжутся с северными и центральными регионами, это даст нам дополнительную поддержку.
Сулла склонил голову в сторону сидевшего в кресле Луция Юлия Цезаря и вернулся на свое место под одобрительный ропот. Во всяком случае, так ему представлялось. Его попросили высказать свое мнение раньше кого бы то ни было в палате. В подобной обстановке это был крупный шаг к видному положению. Невероятно! Возможно ли, что он наконец нашел свой путь?
– Мы все должны поблагодарить Луция Корнелия Суллу за его блестящее и продуманное освещение фактов, – сказал Луций Цезарь; его улыбка, адресованная Сулле, сулила и дальнейшие отличия. – Что касается меня, я согласен с ним. Но что скажет палата? Есть у кого-нибудь другие соображения?
Оказалось, что таковых нет.
Принцепс Сената Скавр хрипло прокашлялся.
– Ты должен отдать распоряжения, Луций Юлий, – сказал он. – Если это не вызовет неудовольствия отцов Сената, я хотел бы только добавить, что сам я предпочитаю оставаться в Риме.
– Я думаю, ты будешь просто необходим в Риме, когда оба его консула будут отсутствовать, – благосклонно отозвался Луций Цезарь. – Принцепс Сената окажет неоценимую помощь нашему городскому претору Луцию Корнелию, именуемому Цинной. – Он бросил взгляд на своего коллегу Лупа. – Публий Рутилий Луп, не пожелал бы ты взять на себя бремя командования на северном и центральном театре военных действий? – спросил Луций Юлий. – Как старший консул, я считаю необходимым командовать на Капуанском.
Луп, вспыхнув, поднялся.
– Я приму на себя это бремя с большим удовольствием, Луций Цезарь.
– Тогда, если у палаты не будет возражений, я возьму на себя командование в Кампании. В качестве главного легата я хочу видеть Луция Корнелия, именуемого Суллой. Командовать в самой Капуе и осуществлять надзор за всей проводимой там деятельностью будет Квинт Лутаций Катул Цезарь. Другими моими старшими легатами я назначаю Публия Лициния Красса, Тита Дидия и Сервия Сульпиция Гальбу, – объявил Луций Цезарь. – Коллега Публий Рутилий Луп, кого хочешь назначить ты?
– Гнея Помпея Страбона, Секста Юлия Цезаря, Квинта Сервилия Цепиона, а также Луция Порция Катона Лициниана, – громко сказал Луп.
Наступило тягостное молчание, которое никто из присутствующих не решался прервать. Тогда-то и подал голос Сулла.
– А как же Гай Марий? – прямо спросил он.
Луций Цезарь моргнул.
– Я должен признаться, что не выбрал Гая Мария по одной причине: если иметь в виду то, что ты говорил, Луций Сулла, то мне вполне естественным представлялось, что Гая Мария выберет мой коллега Публий Рутилий.
– Да! Я не хотел выбирать его! – сказал Луп. – Я также не хочу, чтобы он навязывался ко мне! Пусть останется в Риме вместе с немощными людьми его возраста. Он слишком стар и болен для войны.
В этот момент с места поднялся Секст Юлий Цезарь.
– Можно мне сказать, старший консул? – спросил он.
– Пожалуйста, говори, Секст Юлий.
– Я не стар, – хрипло произнес Секст Цезарь, – но болен, и об этом знают все в палате. У меня одышка. В молодые годы у меня был изрядный военный опыт, главным образом в Африке с Гаем Марием и в Галлии против германцев. Я также был при Аравсионе, где мое нездоровье спасло мне жизнь. Однако с приходом зимы я могу пригодиться в Апеннинской кампании. Я не молод, у меня слабая грудь, но я, разумеется, смогу нести службу. Я – римлянин из славной семьи. Никто из нас пока не упомянул кавалерию, а нам нужны конные войска. Я просил бы палату временно освободить меня от командования в горах, а вместо этого разрешить собрать флот и привести привычную к холодным горам кавалерию из Нумидии, Заальпийской Галлии и Фракии. Я мог бы также вербовать проживающих там римских граждан в нашу пехоту. С этим делом я бы справился. А после возвращения я буду счастлив принять любой командный пост, который вы решите мне доверить. – Он прокашлялся, задыхаясь. – Я прошу палату передать мое место легата Гаю Марию.
– Эй, свояки! – выкрикнул, вскакивая, Луп. – Я так не буду работать, Секст Юлий, так не годится! Слушая тебя в течение многих лет, я подумал, что ты будешь для меня самой подходящей поддержкой. Все приходят и уходят в свое время. Послушай, я тоже так умею! – И Луп шумно задышал.
– Тебе, может быть, надоело слушать мою одышку, Публий Луп. Но меня ты вовсе не слушал, – мягко сказал Секст Цезарь. – Я не делаю шума, когда вдыхаю. Я издаю шум, лишь когда выдыхаю.
– Для меня не имеет значения, когда ты производишь свои несчастные шумы, – закричал Луп. – Ты не должен уклоняться от службы со мной! И тем более я не должен брать на твое место Гая Мария!
– Одну минуту, погодите! – вмешался принцепс Сената Скавр, вставая. – Я хочу кое-что сказать по этому вопросу. – Он посмотрел на Лупа почти с таким же выражением лица, какое было у него, когда Варий обвинил его в измене. – Ты не из тех, кто мне по сердцу, Публий Луп! И меня глубоко огорчает, что ты носишь то же имя, что и мой дорогой друг Публий Рутилий, именуемый Руфом. Что ж, может быть, вы и родственники, но между вами нет никакого сходства. Рыжий Руф был украшением этой палаты, и мы грустим и сожалеем о нем. Волчина Луп – одна из зловреднейших язв нашей уважаемой палаты, к великому моему сожалению!
– Ты оскорбляешь меня! – Луп задохнулся. – Как ты можешь? Я – консул!
– А я – принцепс Сената, Публий Человек-Волк, и считаю, что в моем возрасте я уже доказал, что могу делать, что хочу, поскольку, когда я делаю что-либо, я всем сердцем стремлюсь к добру и к соблюдению интересов Рима! А теперь, жалкий, ничтожный червь, сядь на место и не высовывай голову. Потому что я не считаю, что эта часть твоего организма достаточно хорошо прикреплена к шее! Кем ты себя вообразил? Ты сидишь здесь на особом кресле только потому, что у тебя есть деньги подкупить выборщиков!
Красный от гнева, Луп попытался было открыть рот.
– Не делай этого, Луп! – прорычал Скавр. – Сиди тихо!
Затем Скавр повернулся к Гаю Марию, который выпрямился на своей скамье; никто не мог бы даже предположить, что чувствовал старый воин, когда его имя обошли.
– Вот перед вами великий человек, – сказал Скавр. – Одни боги знают, сколько раз за мою жизнь я ругал и проклинал его! Только боги знают, сколько раз я желал, чтобы его никогда не было! Только боги знают, сколько раз за мою жизнь я был его злейшим врагом! Но время бежит все быстрее и быстрее, и нить моей жизни становится все более тонкой и непрочной. И я обнаружил, что чувствую привязанность ко все меньшему числу людей. Это связано не только с возрастающим ощущением близости смерти и угасанием жизни. Это и результат большого опыта, а опыт безошибочно подсказывает мне, кого стоит вспомнить с привязанностью и любовью, а кого – нет. Я почти позабыл тех, кого любил когда-то, но не могу забыть тех, кого когда-то ненавидел.
Прекрасно зная, что Марий сейчас смотрит на него и глаза его блестят, Скавр намеренно не поворачивался назад. Он знал, что если сделает это, то рассмеется. А эта проникновенная речь должна была прозвучать от всей его души, от всего сердца. Ох уж это его чувство юмора – не привело бы оно опять к обиде!
– Гай Марий и я всегда оказывались вместе, – произнес он, в упор глядя на обозленного Лупа. – Я и он сидели в этой палате бок о бок еще задолго до того, как ты, Человек-Волк, надел свою взрослую тогу. Мы боролись и скандалили, таскали и толкали друг друга. Но мы также вместе сражались против врагов Республики. Мы видели трупы тех, кто хотел разрушить Рим. Мы стояли тогда плечом к плечу. Мы смеялись и плакали вместе. Я повторяю: перед вами – великий человек. Великий римлянин!
Скавр спустился и стал перед дверьми.
– Как Гай Марий, как Луций Юлий, как Луций Корнелий Сулла, я теперь убежден, что нам предстоит ужасная война. Еще вчера я не был в этом уверен. В чем причина перемены? Одним богам известно. Когда установленный порядок вещей говорит нам, что дела складываются определенным образом потому, что так они и шли в течение долгого времени, нам трудно изменить свои ощущения, и они затемняют наш разум. Но затем в малейшую долю времени пелена спадает с наших глаз, и мы начинаем видеть все ясно. Так случилось и со мной сегодня. И с Гаем Марием тоже. Возможно, это произошло и со многими из нас, сидящими в палате. Сделались видимыми тысячи мелких знаков, которых мы не замечали вчера. Я решил остаться в Риме, поскольку знаю, что буду более всего полезен внутри его главного политического органа. Но это не было бы верно для Гая Мария. Если бы вы – как и я! – были не согласны с ним гораздо чаще, чем соглашались, или же – как Секст Юлий! – были связаны с ним родственными отношениями, вам пришлось бы признать – как признаю сейчас я! – в Гае Марии исключительный военный талант. Его опыт в этой области значительно богаче, чем у нас всех, вместе взятых. Будь Гаю Марию сейчас девяносто лет, перенеси он три удара – я точно так же стоял бы здесь и говорил бы то же самое, что говорю сейчас. Мы должны использовать его там, где он проявил себя во всем блеске, – на войне! Сдержите вашу нетерпимость, отцы Сената! Гай Марий находится в том же возрасте, что и я, и единственный удар, который он перенес, случился с ним десять лет назад. Как ваш принцепс Сената, я твердо заявляю вам, что Гай Марий может служить старшим легатом при Публии Лупе и найти своим многочисленным талантам достойное применение.
Никто ничего не сказал в ответ. Все затаили дыхание, даже Секст Цезарь. Скавр сел между Марием и Катулом Цезарем. Луций Цезарь взглянул на эту троицу, затем прошел вдоль того же ряда к дверям, возле которых сидел Сулла. Их глаза встретились. Луций Цезарь почувствовал, как часто забилось его сердце. О чем говорили глаза Суллы? Столь многих вещей невозможно передать словами.
– Публий Рутилий Луп, я предоставляю тебе возможность добровольно принять Гая Мария в качестве твоего старшего легата. Если ты откажешься, я поставлю вопрос перед палатой о разделении между вами власти.
– Хорошо, хорошо! – крикнул Луп. – Но не единственным моим старшим легатом! Пусть он разделит этот пост с Квинтом Сервилием Цепионом!
Марий закинул голову и захохотал:
– Дело сделано! Октябрьского Коня запрягли вместе с клячей!
* * *
Юлия ждала Мария с тем беспокойством, с которым только может ждать политика его преданная жена. Мария всегда восхищало, как она интуитивно чувствовала, что в Сенате собираются обсуждать что-то ужасное. Он, по правде говоря, ничего не подозревал, отправляясь сегодня в Гостилиеву курию. Но она – она знала!
– Это война? – спросила Юлия.
– Да.
– Очень плохо? Только марсы или другие тоже?
– Я сказал бы, половина италийских союзников, но, возможно, еще многие присоединятся к мятежу. Мне следовало это предвидеть! Но Скавр был прав. Эмоции заслоняют факты. Друз – вот кто все знал. О, если бы только он был жив, Юлия! Если бы он был жив, италики получили бы свое гражданство. И нам не предстояла бы война.
– Марк Ливий умер потому, что существуют люди, которые не хотят вообще допустить, чтобы италики получили гражданство.
– Да, ты права. Разумеется, ты права. – Он переменил тему. – Как ты думаешь, нашего повара не хватит апоплексический удар, если мы попросим его приготовить завтра роскошный обед для кучи народу?
– Я бы сказала, что он придет в неистовый экстаз. Он все время жалуется, что мы мало развлекаемся.
– Хорошо! Потому что я пригласил целую трибу пообедать у нас завтра.
– Почему, Гай Марий?
Он покачал головой и нахмурился.
– Хотя бы потому, что у меня странное ощущение, что это будет последний раз для многих из нас, mea vita, meum mel. Я люблю тебя, Юлия.
– Я тебя тоже, – серьезно сказала она. – Так кто же придет на обед?
– Квинт Муций Сцевола, который, надеюсь, будет тестем нашего мальчика, Марк Эмилий Скавр, Луций Корнелий Сулла, Секст Юлий Цезарь, Гай Юлий Цезарь и Луций Юлий Цезарь.
Юлия встревожилась:
– И жены тоже?
– Да, жены тоже.
– О, дорогой!
– В чем дело?
– Жена Скавра, Далматика! И Луций Корнелий!
– О, это случилось много лет назад, – сказал Марий пренебрежительно. – Мы разместим мужчин на ложах в строгом соответствии с их рангом, а затем ты рассадишь женщин там, где они наделают меньше всего вреда. Как ты на это смотришь?
– Ладно, хорошо, – ответила Юлия, все еще полная сомнений. – Я посадила бы Далматику и Аврелию напротив Луция и Секста Юлия, Элию и Лицинию напротив lectus medius, Клавдия и я будем сидеть лицом к Гаю Юлию и Луцию Корнелию. – Она хихикнула. – Я не думаю, что Луций Корнелий переспал с Клавдией!
Марий непроизвольно задвигал бровями:
– Ты хочешь сказать, что он все же переспал с Аврелией?
– Нет! Честное слово, ты порой бываешь невыносим!
– А временами – ты, – парировал Марий. – В конце концов, куда ты собираешься приткнуть нашего сына? Ты же знаешь, ему уже исполнилось девятнадцать!
Юлия нашла место для Мария-младшего на lectus imus в изножье – самое низшее место, которое можно занять на нем. Но Марий-младший был не в обиде: другое низшее место занял городской претор, его дядя Гай Юлий, а за ним – еще один городской претор, его дядя Луций Корнелий. Остальные мужчины были консулярами, во главе с его отцом, который занимал на два консульских поста больше, чем остальные, вместе взятые. Марию-младшему было приятно это сознавать. Но как обойти в славе отца? Единственным путем было бы стать консулом в самом юном возрасте, еще раньше, чем Сципион Африканский или Сципион Эмилиан.
Марий-младший знал, что ему предстоит брак с дочерью Сцеволы. Он еще не встречался с Муцией, потому что она была слишком молода, чтобы появляться на обедах, однако слышал, что она очень хороша собой. И неудивительно: ее мать, Лициния, все еще была очень красивой женщиной. Она теперь была замужем за Метеллом Целером, сыном Метелла Балеарика, рожденным в результате адюльтера. У маленькой Муции теперь было два сводных брата – Цецилии Метеллы. Сцевола женился на другой Лицинии, менее красивой. Именно эта Лициния должна была прийти с ним на обед и прекрасно провести время.
Впрочем, вот как описал этот обед Луций Корнелий Сулла в письме к Публию Рутилию Руфу в Смирну:
Я считал, что это ужасная затея. Тем, что она не оказалась совершенно кошмарным бедствием, мы были полностью обязаны Юлии, которая расположила всех мужчин в строгом соответствии с протоколом, а женщин – там, где они не могли попасть в неприятное положение. В результате все, что я разглядел у Аврелии и жены Скавра Далматики, – это их спины.Я знаю, что Скавр тоже пишет тебе, потому что наши письма идут с одним и тем же курьером, так что не буду ни повторять новости о нашей неизбежной войне с италиками, ни пересказывать речь Скавра, произнесенную им в палате, где он восхвалял Гая Мария, – я почти уверен, что Скавр выслал тебе ее копию! Скажу только, что счел действия Лупа позорными и не мог сидеть и молчать, когда понял, что Луп не собирается воспользоваться услугами старого хозяина. Какая досада, что такой осел, как Луп, – осел, а вовсе не волк! – будет командовать на целом театре военных действий, в то время как Гай Марий поставлен на подчиненную должность. Что больше всего меня интригует, так это вежливость, с которой Гай Марий принял известие о том, что ему придется разделить пост старшего легата с Цепионом. Интересно, что арпинская лиса готовит для этого разборчивого осла? Думаю, что-нибудь очень неприятное.Однако я отвлекся от обеда. Мы со Скавром договорились разделить темы, которых каждый из нас коснется в своем письме. Мне досталась вся болтовня. Скавр самый большой сплетник из всех, кого я знаю, исключая тебя, Публий Рутилий. Сцевола был приглашен, потому что Гай Марий занят устройством брака своего сына с дочерью Сцеволы от первой из его двух Лициний. Муции (которую назвали Муцией Терцией – для того, чтобы отличать от других двух Муций, старших дочерей Сцеволы Авгура) теперь около тринадцати лет. Мне жаль эту девочку. Марий-младший – не из тех людей, которые мне нравятся. Высокомерный, тщеславный, честолюбивый щенок. Каждый, кому придется в дальнейшем иметь с ним дело, получит кучу неприятностей. Он вовсе не из того теста, что был мой дорогой умерший сын.Публий Рутилий, для меня, мало вкусившего семейной жизни (и в детстве, и потом), сын был существом бесконечно дорогим. С первого момента, когда я увидел этого смеющегося голого малыша в детской, я полюбил его всем сердцем. Он был для меня самим совершенством. Что бы я ни делал, для него это казалось чудом. Во время моего путешествия на Восток он в полной мере проявил свой энтузиазм. Здесь не имело значения то, что он не мог дать мне совет или выразить мнение, которое я мог бы услышать от взрослого человека, ровесника. Но он всегда понимал меня. Он был близок мне по духу. А потом он умер. Так внезапно, так неожиданно! Если бы только было время, говорил я себе, если бы я только мог подготовиться… Но как может отец подготовиться к смерти сына?С тех пор как он умер, старый мой друг, жизнь для меня сделалась серой. Мне кажется безразличным все, чем я занимаюсь. Прошел уже почти год, и я в какой-то степени, думается, научился смиряться с его отсутствием. Но полностью я не смогу справиться с этим – никогда. Я потерял часть своей внутренней сути, там возникла пустота, и ее нечем заполнить. Я совершенно не могу, например, говорить о нем. Я скрываю его имя, как будто его никогда не существовало. Боль слишком велика и непереносима. Когда я пишу о нем сейчас, я плачу.Но я даже и не собирался писать о моем мальчике. Я взялся за перо, чтобы описать этот несносный обед! Однако мысли о сыне были вызваны тем, что там была она. Маленькая Цецилия Метелла Далматика, жена Скавра. Полагаю, что ей сейчас лет двадцать восемь или около того. Она вышла за Скавра в семнадцать лет – в начале того года, когда мы разбили кимбров, как мне помнится. У нее сейчас дочь десяти лет и сын примерно пяти лет. Оба, без тени сомнения, дети Скавра, поскольку я видел этих бедняжек так же отчетливо, как одно из поместий Катона Цензора. Скавр уже говорил, что собирается отдать дочь за большого друга Сцеволы Авгура, Мания Ацилия Глабриона. Хотя они были консулярами уже достаточно давно, чтобы избегать возможности запятнать себя связью с «новым человеком», думаю, главной приманкой здесь является не их родословная. Скорее всего, это семейное богатство, почти утерянное Сервилиями Цепионами. Но мне безразличны Ацилии Глабрионы, даже если прадедушка этого Мания Ацилия Глабриона был на стороне Гая Гракха. Как и остальные сторонники Гая Гракха, он умер за это! Ну ладно, хватит сплетен, не так ли? Или тебе недостаточно? Ламия тебя тогда побери!Красивая женщина, эта Далматика. Как она околдовала меня, когда в первый раз я стал добиваться звания претора! Ты помнишь? С удивлением я осознал, что это было почти десять лет назад. Я разменял пятый десяток. Публий Рутилий, и не стал к консульскому посту ближе, как мне кажется, чем был в дни Субуры. Было искушение поразмышлять, что сделал с нею Скавр в результате всего этого идиотизма, имевшего место девять лет назад. Но она хорошо все скрывает. Единственное, чего я дождался от нее, когда мы встретились, – так это холодного приветствия и ледяной улыбки. Она избегала смотреть мне в глаза. Я не осуждаю ее за это. Она была напугана тем, что Скавр может посчитать ее поведение постыдным, и поступала соответственно. Разумеется, он не смог бы высказать ей ничего, кроме одобрения, потому что сразу же, едва поздоровавшись, она уселась на свое место спиной ко мне и ни разу не обернулась. Чего я не могу сказать о нашей дражайшей Аврелии, которая довела нас до головокружения тем, как вертелась и крутилась. Она снова счастлива, потому что ее Гай Юлий вскоре отправляется в новую экспедицию. Его будет сопровождать брат, Секст Юлий, с заданием найти для Рима кавалерию в Африке и в глубине Галлии.Я не злой человек, хотя и пользуюсь такой репутацией – и в большой степени заслуженно. Мы оба очень хорошо знаем эту женщину, и я не могу тебе сообщить о ней ничего, что могло бы тебя удивить. Несомненно, между нею и ее супругом существует любовь, но эту любовь нельзя назвать ни счастливой, ни спокойной. Он стесняет ее свободу, а она негодует. Узнав о том, что он снова уезжает по крайней мере на несколько месяцев, она была оживлена, смешлива и весь вечер находилась в приподнятом настроении. Это не ускользнуло от внимания Гая Юлия, моего соседа по пиршественному ложу! Потому что, если Аврелия оживилась, все мужчины приходят в состояние оцепенения. Елена Троянская в подметки ей не годится. Вообрази себе принцепса Сената, ведущего себя как глупый подросток! О Сцеволе и даже о Гае Марии нечего и говорить. Таким уж воздействием она обладает. Среди других женщин не было дурнушек, некоторые были просто красивы. Но даже Юлия и Далматика не могли бы состязаться с ней – факт, который Гай Юлий сразу же отметил. Могу предсказать, что, когда они возвратятся домой, будет еще один скандал.Да, в самом деле, это был странный обед, все чувствовали себя неловко. И потом, ты спросишь, зачем он был устроен? Я не вполне уверен, но у меня создалось впечатление, что у Гая Мария было какое-то предчувствие.Возможно, предчувствие того, что мы никогда больше не встретимся в подобных обстоятельствах. Он говорил об этом с печалью, сожалея, что компания наша не полна без тебя. Он с печалью говорил о себе и о Скавре. И даже, это поразило меня, о Марии-младшем! Что касается меня, то я, кажется, унаследовал большую долю этой печали. Хотя мы с Марием постепенно отдалились после смерти Юлиллы, я никак не могу понять этого в нем. Мы знаем, что эту войну будет очень трудно выиграть, и мне стало ясно, что Гай Марий и я будем работать вместе в прежнем согласии. Единственным заключением, к которому я пришел логическим путем, было то, что он боится за себя. Боится, что не переживет этой войны. И боится того, что без массивной колонны его присутствия все мы пострадаем.Согласно моей договоренности со Скавром, я ничего не буду писать о надвигающейся войне. Однако я могу предложить тебе один маленький фрагмент, которого не знает Скавр. Недавно меня посетил Луций Кальпурний Пизон Цезонин, посланный организовать поставку вооружения и припасов для наших новых легионов. Не он ли женат на твоей дочери? Да, чем больше я задумываюсь об этом, тем более убеждаюсь, что это так. Во всяком случае, он рассказал интересную историю. Очень жаль, конечно, что Апеннины совершенно отрезают нас от Италийской Галлии, особенно в ее адриатической части. Мы вовремя преобразовали Италийскую Галлию в провинцию и послали туда наместника, исполняющего обязанности на регулярной основе, а также другого наместника в Заальпийскую Галлию. Для задач, связанных с этой войной, мы направили человека, который должен править обеими Галлиями, но поместили его в Италийской Галлии – это консуляр Гай Целий Кальд. Квинт Серторий – его квестор. Это очень обнадеживающее назначение. В нем есть поразительная военная жилка Мариев. Я убежден в этом, потому что Серторий в родстве с Мариями по материнской линии. И вдобавок он сабинянин.Но я уклонился от нити своего рассказа. Пизон Цезонин предпринял короткую поездку на север, чтобы заказать оружие и доспехи для Рима. Он начал с привычных городов, Популония и Пиз. Но там он услышал рассказы о новых городках литейщиков на востоке Италийской Галлии, работающих на компанию, базирующуюся в Плаценции. Он отправился в Плаценцию. И ничего не нашел. Нет, компанию-то он нашел, но там все держали язык за зубами; они оказались более скрытными, чем ты можешь себе вообразить. Тогда он поехал на восток, к Патавии и Аквилее, и обнаружил, что все эти городки литейщиков делают оружие и доспехи для италийских союзников по исключительному договору уже почти десять лет! С кузнецами заключен был исключительный договор, им прилично платили, а они – изготовляли! Хотя сталеплавильни все были в частных руках, сами городки были построены землевладельцем, который обладал всем, кроме самого дела. И землевладелец этот, по словам местных жителей, – римский сенатор! И вдобавок, для еще большего затемнения дела, оказалось, что кузнецы считают, будто делают оружие для Рима, и что человек, подписавший с ними договор, был римский praefectus fabrum!Когда Пизон Цезонин заставил их дать описание этого таинственного человека, они обрисовали внешность ни кого иного, как Квинта Поппедия Силона, марса.Но теперь интересно, как Силон нашел, куда обратиться, когда мы к Риме ничего не знали об этой восточной сталелитейной промышленности? И мне в голову пришло забавное объяснение, только его трудно доказать, поэтому я не сообщил его Пизону Цезонину. Квинт Сервилий Цепион жил вместе с Mapком Ливием Друзом в течение нескольких лет, пока его жена не сбежала с Марком Катоном Салонианом. Теперь вернемся к тому времени, когда я собирал голоса, впервые пытаясь стать претором. Цепион тогда уехал в дальнее путешествие. Ты в предыдущих письмах уверял меня, что золото Толозы больше не находится в Смирне, что Цепион появился в Смирне во время той самой отлучки из Рима и перевез его, к большому огорчению местных банкиров. Тогда Силон стал часто бывать в этом доме. И завязал значительно более дружеские отношения с Друзом, чем те, что были у Друза с Цепионом. Что, если он услышал о том, как Цепион употребил часть этих денег, вложив их в создание сталелитейных городков в восточной части Италийской Галлии? Силон мог тогда опередить Рим, связав договором эти новые городки, чтобы они делали оружие и доспехи для его собственного народа прежде, чем кому-то в регионе понадобятся заказчики.Я догадался, что Цепион и есть тот римский сенатор и землевладелец и что компания в Плаценции принадлежит ему. Однако я сомневаюсь, что смогу доказать это, Публий Рутилий. Во всяком случае, Пизон Цезонин оказал давление на этих сталелитейщиков, в результате чего они не будут делать оружие для италиков, а вместо этого станут поставлять его нам.Рим готовится к войне. Но никто не может чувствовать себя непринужденно, воюя в Италии, в том числе и противник, как мне кажется. Они могли бы выступить против нас еще три месяца назад, по донесениям моей разведки. О, забыл сказать тебе, что сейчас я занят созданием разведывательной сети и готов поклясться, что если не этим, то другим путем наша осведомленность об их передвижениях превзойдет их знания о наших.Эта часть моего письма, кстати, несколько более поздняя по времени, чем первая. Курьер Скавра еще не отправился в путь.На данный момент мы обезопасили Этрурию и Умбрию. Там, конечно, есть недовольные, но они не могут собрать достаточную ударную силу, чтобы отколоться от нас. И это главным образом благодаря экономике латифундий. Гай Марий появляется везде, вербуя и усмиряя население, – и, нужно отдать должное Цепиону, он также очень активен в Умбрии.Отцы Сената все еще плавали в своем уютном старом садке, а моя разведка уже обнаружила, что у италиков примерно двадцать легионов обучены и вооружены. Поскольку у меня имелись доказательства, подтверждающие мою точку зрения, им пришлось мне поверить. А у нас всего шесть легионов! К счастью, мы имеем оружия и доспехов по меньшей мере еще на десять легионов, благодаря тем бережливым людям, которых мы посылаем собирать на полях сражений вещи убитых, как наших, так и вражеских. Пригодились и доспехи пленных. Все это собрано в Капуе на складах. Но как нам теперь за то время, которое у нас осталось, набрать и обучить новые войска? Этого не знает никто.Я должен сообщить тебе, что в конце февраля в палате было решено примерно наказать жителей Аскула – так, как это было сделано в Нуманции. Поэтому там открывается северный, или центральный, театр военных действий. Командование на севере поручено Помпею Страбону. Ему и намечена эта цель – Аскул. И он, как говорят, будет готов выступить к маю. Сейчас еще ранняя весна, но в этом году наш медлительный великий понтифик решил добавить лишние двадцать дней к концу февраля, и посему дата этой последней части моего письма – все еще март. Между прочим, я сейчас пишу в одиночку – Скавр говорит, что у него нет времени. Как будто у меня оно есть! Однако, Публий Рутилий, для меня это не лишнее бремя. Много раз в прошлом ты находил время написать мне. Я отплачиваю тебе не большим, чем ты сделал для меня…Луп относится к тем начальникам, которые не делают ничего, что они считают ниже своего достоинства. Поэтому, когда было решено, что он и Луций Цезарь поделят между собой легионы ветеранов Тита Дидия и каждый получит также по легиону новобранцев. Луп не взял на себя труда покинуть Карсиолы (где он расположил свой штаб центральной кампании) и отправиться в Капую, чтобы принять свою половину войск. Он послал вместо себя Помпея Страбона. Ему не нравится Помпей Страбон – а кому он, честно говоря, нравится?Однако Помпей Страбон ему отплатил! Собрав два легиона ветеранов и один легион новичков из Капуи, он отправился не куда-нибудь, а в Рим. Луп приказывал ему со свежим легионом идти на север к Пицену, а два легиона ветеранов доставить ему, Лупу, в Карсиолы. Так вот, Скавр целую неделю смеялся над тем, что сделал Страбон. Он послал легион новобранцев под командованием Гая Перперны в Карсиолы Лупу, в то время как сам с двумя ветеранскими легионами поспешил на север по Фламиниевой дороге! Он сделал не только это. Когда Катул Цезарь прибыл в Капую, чтобы занять свой пост, то обнаружил, что Помпей Страбон также покопался на складах оружия и доспехов и извлек оттуда достаточное их количество, чтобы экипировать четыре легиона! Скавр все еще смеется. Однако мне не до смеха. Что мы сейчас можем с этим поделать? Ничего. В Помпее Страбоне слишком много от галлов.Когда Луп сообразил, как ловко его надули, он потребовал, чтобы Луций Цезарь отдал ему один из двух своих ветеранских легионов! Естественно, Луций Цезарь ответил отказом, заявив, что если Луп не может контролировать своих собственных легатов, то ему лучше не ходить плакаться по этому поводу к старшему консулу. К несчастью, Луп вымещает обиду на Марии и Цепионе, заставляя их производить набор и обучение с удвоенной энергией. Сам он сидит в Карсиолах и дуется.Целий и Серторий в Италийской Галлии сворачивают горы, чтобы доставить оружие, доспехи и войска, и каждая кузница и сталелитейня на римских территориях, где бы они ни находились, занята по горло. Поэтому я полагаю, что в действительности не имеет большого значения то, что сталелитейные городки Цепиона работали на италиков все эти годы. Не нужно особой сообразительности, чтобы обнаружить, что работа идет для них. Теперь они работают для нас столько, сколько могут.До мая мы должны получить шестнадцать легионов. Это означает, что мы должны создать десять легионов в придачу к тем, что имеем сейчас. О, мы сделаем это! Чем всегда отличался Рим, так это умением завершать свое дело, когда обстоятельства складываются не в его пользу. Добровольцы приходят отовсюду и из всех слоев, и люди, обладающие латинскими правами, доказали, что могут быть поддержкой для нас. Из-за спешки мы не делаем различия между римскими и латинскими добровольцами. Тем самым я хочу сказать, что в этой войне не будет ауксилариев. Все они будут рассматриваться как римские легионы.Мы с Луцием Юлием Цезарем выезжаем в Кампанию в начале апреля, примерно дней через восемь. Квинт Лутаций Катул Цезарь уже находится на посту коменданта Капуи и, по моему мнению, справляется со своей работой хорошо. Я в глубине души доволен, что он не будет командовать никакой армией. Наш легион рекрутов разделится на две части по пять когорт каждая – Луций Цезарь и я думаем, что они понадобятся в качестве гарнизонов для Нолы и Эзернии. Войска смогут выполнять эту задачу, им не нужно завоевывать венец. Эзерния – это настоящий аванпост на вражеской территории, но она остается лояльной к нам, и нам это известно. Сципион Азиаген и Луций Ацилий – оба младшие легаты (и оба не самых лучших качеств) – сразу берут пять когорт в Эзернию. Претор Луций Постумий забирает другие пять когорт в Нолу. Что касается Постумия, то это твердый человек. Мне он нравится. Ты скажешь, что это потому, что он не из Альбинов.Ну вот, дорогой Публий Рутилий, на данный момент это все. Курьер Скавра уже стучит в мою дверь. Когда будет возможность, я напишу еще, но, боюсь, нам придется поддерживать обмен новостями через наших женщин. Юлия обещала, что будет писать часто.
Сулла со вздохом отложил перо. Письмо получилось длинным, но он испытал что-то вроде катарсиса. Это стоило затраченных усилий, даже если пришлось пожертвовать сном. Он знал, что тот, кому он пишет, никогда этого не забудет, хотя и считал, что только в письме способен выразить такие вещи, которые никогда не смог бы сказать Публию Рутилию лично. Это, разумеется, потому, что Публий Рутилий Руф был слишком далеко, чтобы представлять какую-либо опасность.
Однако Сулла ни словом не упомянул о своем внезапном возвышении в Сенате при поддержке Луция Юлия Цезаря. Оно было слишком ново и слишком тонко сбалансировано, чтобы искушать судьбу и говорить о нем как о свершившемся факте. Всего лишь случай, Сулла был в этом уверен. Недолюбливая Гая Мария, Луций Цезарь искал кого-нибудь другого, чтобы задать свой вопрос. По правилам он должен был спросить Тита Дидия, или Публия Красса, или какого-нибудь другого триумфатора. Но взгляд его остановился на Сулле, и он решил, что ответить должен Сулла. Разумеется, он не ожидал от него такого понимания ситуации, но, получив ответ, Луций Цезарь поступил вполне логично: он выделил Суллу в качестве эксперта в Сенате. Консультации с Марием или Крассом не пошли бы ему на пользу – он выглядел бы как новичок, постоянно спрашивающий совета у старых полководцев. Спросив же бывшего «никем» Суллу, он проявил свой гений. Теперь Луций Цезарь мог заявлять, что он «открыл» Суллу. А когда он опирался на Суллу, это выглядело как покровительство с его стороны.
В данный момент Сулла был доволен таким положением вещей. Пока он будет вести себя мило и почтительно с Луцием Цезарем, он сможет получать командование и работу, в которой нуждается, чтобы затмить своего «покровителя». Сулла быстро разглядел в нем склонность к болезненному пессимизму и понял, что он вовсе не настолько компетентен, как казалось сначала. Когда они в начале апреля вдвоем отправились в Кампанию, Сулла предоставил Луцию Цезарю принятие всех военных решений и диспозиций, а сам с достойным похвалы рвением и энергией занялся набором и обучением новых легионов. Среди центурионов в двух ветеранских легионах было много людей, служивших ранее под командованием Суллы, и еще больше их оказалось среди вновь набираемых центурионов, которых включали в списки для обучения новых легионов. Их мнения распространялись повсюду, и репутация Суллы неуклонно повышалась. Теперь ему требовалось только, чтобы Луций Цезарь сделал несколько ошибок или же настолько застрял на одном участке текущей кампании, что не осталось бы другого выхода, как только предоставить Сулле свободу командования. Сулла был абсолютно готов к действиям; когда выпадет его шанс, он не должен будет допустить ни одной ошибки.
* * *
Подготовившись лучше других военачальников, Помпей Страбон вооружил два новых легиона, набрав их в своих обширных владениях в Северном Пицене, и взял для них центурионов из двух украденных им ветеранских легионов. Ему удалось привести свои новые войска в приличное состояние за пятьдесят дней. Во второй неделе апреля он выступил из Цингула с четырьмя легионами – двумя ветеранскими и двумя свежими. Это было хорошее соотношение. Хотя военная карьера Помпея Страбона не была особенно блестящей, он обладал необходимым опытом командования и успел создать себе репутацию весьма жесткого человека.
Инцидент, произошедший с Помпеем, когда он в возрасте тридцати лет был квестором на Сардинии, к сожалению, способствовал его изоляции и презрительному отношению к нему коллег по Сенату. Помпей Страбон написал с Сардинии в Сенат, требуя полномочий, чтобы сместить своего начальника, наместника Тита Анния Абуция, и предъявить ему обвинение после возвращения в Рим. Сенат под руководством Скавра отреагировал на письмо претора Гая Меммия, который включил в него копию речи Скавра, где тот назвал Помпея Страбона ядовитым грибом, полным ничтожеством, тупицей, плохо воспитанным самодовольным идиотом и беспородным животным. Что касается Помпея Страбона, то он поступил правильно, подав на своего начальника в суд. Для Скавра же и других предводителей палаты то, что сделал Помпей Страбон, выглядело совершенно непростительным поступком. Еще никто и никогда не обвинял своего начальника! И, обвинив своего начальника, никто не настаивал, чтобы ему поручили государственное обвинение! Тогда Луций Марций Филипп высмеял отсутствующего Помпея Страбона, предложив, чтобы Сенат выдвинул другого косоглазого обвинителя в суде, перед которым должен был предстать Тит Абуций, и назвал Цезаря Страбона.
В жилах Помпея Страбона отчасти текла кровь кельтских царей, вопреки его заверениям о том, что он чистокровный римлянин. Главным аргументом в защиту своего римского происхождения он выдвигал название своей трибы, Клустимина, – это было довольно древнее племя, обитавшее в восточной части долины Тибра. Однако мало кто из знатных римлян хотя бы на минуту усомнился в том, что Помпеи находились в Пицене задолго до момента завоевания его Римом. Триба, созданная для новых пиценских граждан, называлась Велина, и большинство клиентов, которые жили на землях Помпеев в Северном Пицене и Восточной Умбрии, были именно из трибы Велина. Среди знатных римлян считалось, что Помпеи были пиценами, что они владели клиентами задолго до установления римского влияния в этой области и попросту купили себе членство в более престижной трибе, чем Велина. В Пицене поселилось много галлов после их неудачного вторжения в Центральную Италию и Рим под водительством царя Бренна – триста лет назад. А поскольку внешне Помпеи совершенно были похожи на кельтов, видные люди в Риме считали их галлами. Так это или не так, но семьдесят лет назад один из Помпеев предпринял неизбежное путешествие на юг по Фламиниевой дороге до Рима и двадцать лет спустя, беззастенчиво подкупив выборщиков, сделался консулом. Сначала этот Помпей – к которому по родству ближе Квинт Помпей Руф, нежели Помпей Страбон, – оказался в ссоре с великим Метеллом Македоником, но они уладили свои разногласия и в конечном счете разделили консульские полномочия. Таким образом, Помпеи вступили на свою римскую дорогу.
Первым Помпеем из ветви Страбона, который проделал свой путь на юг, был его отец, который обеспечил себе место в Сенате и женился не на ком-нибудь, а на дочери знаменитого сатирика, писавшего по-латински, Гая Луцилия. Луцилии были из Кампании, уже в течение многих поколений обладали римским гражданством, а также большим богатством. Кроме того, в их семье имелись консулы. Временные трудности с наличными превратили Помпея Страбона-отца в желательного жениха – особенно если соединить крайнюю непривлекательность Луцилии с финансовыми проблемами Луцилиев. К несчастью, Помпей Страбон-отец умер, не успев получить пост старшего магистрата; но до этого печального события Луцилия произвела на свет маленького косоглазого Гнея Помпея, тут же именованного Страбоном. Она родила еще одного мальчика, названного Секстом, намного моложе Помпея Страбона и много хуже «качеством». Так что именно Помпей Страбон воплотил в себе мечты семьи о грядущих великих деяниях.
Страбон по натуре был не любителем науки, хотя воспитывался в Риме и обучался у превосходных учителей. Познакомившись с великими греческими идеями и идеалами, юный Помпей Страбон отбросил их как пустую болтовню из-за их непрактичности.
Его привлекали военачальники и международные проходимцы, которых в изобилии отмечала римская история. Он служил в качестве контубернала при многих командующих и не снискал популярности у своих ровесников – таких, как Луций Цезарь, Секст Цезарь, его второсортный кузен Помпей Руф, Катон Лициниан, Луций Корнелий Цинна. Для них Страбон был лишь мишенью для насмешек – из-за его ужасно скошенных глаз, а также из-за того, что от рождения он был неуклюж и в нем полностью отсутствовал римский блеск. Первые дни Страбона в армии были несчастливыми, и его служба в качестве военного трибуна – вряд ли более удачной. Никто не любил Помпея Страбона!
Все это позже ему пришлось рассказать своему сыну, ярому стороннику своего отца. Этот сын (теперь ему было пятнадцать), а также дочь Помпея были плодами еще одного брака с Луцилиями. Следуя примеру отца, Помпей Страбон также женился на некрасивой Луцилии, но эта Луцилия была дочерью старшего брата знаменитого сатирика, Гая Луцилия Гирра. К счастью, кровь Помпеев оказалась способной пересилить луцилианскую невзрачность, поскольку ни сам Страбон, ни его сын невзрачными не были, если не считать косоглазия Страбона. Как и многие прежние представители рода Помпеев, они обладали приятной внешностью и хорошим цветом лица и волос, голубоглазые, с сильно вздернутым носом. В семейной ветви Руфа волосы преобладали рыжие; в ветви Страбона – золотистые.
Когда Страбон с четырьмя легионами выступил на юг через Пицен, он оставил своего сына в Риме с матерью, чтобы тот продолжил образование. Но сын Помпея также не был интеллектуалом и к тому же во многом сформировался под влиянием отца. Так что юный Помпей уложил свои вещи и отправился домой, в Северный Пицен, чтобы замешаться в среду центурионов, оставленных там для превращения Помпеевых клиентов в легионеров, и самому пройти суровую школу военной подготовки, прежде чем надеть мужскую тогу. В отличие от своего отца, Помпей-младший был всеми любим. Он называл себя просто Гней Помпей, без последнего имени – Страбон, потому что глаза у него вовсе не были косыми. Глаза у Помпея-младшего были большие, широко открытые, очень голубые, просто замечательные. Как говорила безумно любящая его мать, глаза поэта.
В то время как Помпей-младший удирал домой, Помпей Страбон продолжал двигаться на юг. Когда он переходил реку Тинна вблизи Фалерна, на него из засады напали шесть легионов пиценов под командованием Гая Видацилия, и ему пришлось обороняться на заболоченной местности, которая почти не давала возможности для маневра. Его положение осложнилось еще больше, когда подошел Тит Лафрений с двумя легионами вестинов, а Публий Веттий Скатон привел два легиона марсов! Каждый италик хотел принять хоть какое-то участие в первом сражении этой войны.
Битва не принесла победы ни одной из сторон. Столкнувшись с огромным численным превосходством противника, Помпей Страбон сумел выбраться из реки почти без потерь и загнал свою драгоценную армию в приморский город Фирм, где заперся и приготовился к длительной осаде. По всем правилам италики должны были уничтожить его, но пока они еще не усвоили одного важного обстоятельства: едва ли не самое непременное воинское качество римлян – быстрота. В данном случае Помпей Страбон оказался победителем, даже если сама битва и окончилась в пользу италиков.
Видацилий оставил Тита Лафрения под стенами Фирма, а сам отправился вместе со Скатоном сеять повсюду смуту, в то время как Помпей Страбон послал гонца к Целию в Италийскую Галлию с просьбой оказать помощь как можно быстрее. Его положение не было совсем уж отчаянным: он достиг моря и небольшого римского флота, который, забытый всеми, стоял тут. Фирм был латинской колонией и сохранял верность Риму.
* * *
Как только италики узнали, что Помпей Страбон выступил, их чувство справедливости было удовлетворено. Итак, Рим оказался агрессором. Мутил и Силон теперь получили в большом совете полную поддержку, на которую так рассчитывали. Пока Силон оставался в Италике, послав Видацилия, Лафрения и Скатона на север сражаться с Помпеем Страбоном, Гай Папий Мутил повел шесть легионов к Эзернии. Никакие римские поселения отныне не будут нарушать автономию Италии! Эзерния должна пасть.
Сущность двух младших легатов Луция Цезаря сразу же проявилась самым неловким образом: Сципион Азиаген и Луций Ацилий переоделись рабами и бежали из города еще до появления самнитов. Дезертирство младших легатов, от страха позабывших обо всем на свете, отнюдь не смутило защитников Эзернии. Прекрасно укрепленный и хорошо снабженный город закрыл ворота и вывел на стены пять когорт рекрутов. Мутил сразу же понял, что осада может затянуться. Поэтому он оставил под стенами Эзернии два своих легиона, а сам с двумя другими двинулся к реке Вольтурн, пересекающей Кампанию с востока на запад.
Когда новости о передвижении самнитов дошли до Луция Цезаря, он решил переместиться из Капуи в Нолу, где пять когорт Луция Постумия пытались подавить мятеж.
– Пока я не выясню, каковы планы Мутила, думаю, нужно стать гарнизоном в Ноле с нашими двумя легионами ветеранов, – сказал он Сулле, готовясь покинуть Капую. – Продолжай работу. У них огромный численный перевес. Сразу же, как только сможешь, пошли войска под командованием Марселла в Венафр.
– Это уже сделано, – лаконично ответил Сулла. И пояснил: – Кампания всегда была излюбленным местом поселения ветеранов после отставки. Они валят толпой, желая присоединиться к нам. Все, что им нужно, это шлем на голову, кольчуга – прикрыть тело, меч и щит – занять руки. Я экипирую их так быстро, как только могу. Наиболее опытных отбираю для службы в качестве центурионов. Я направляю их в те места, где требуются наши гарнизоны. Публий Красс и его двое старших сыновей выступили вчера в Луканию с легионом отставных ветеранов.
– Ты должен был сообщить об этом мне! – проговорил Луций Цезарь с некоторым раздражением.
– Нет, Луций Цезарь, не должен, – твердо ответил Сулла, не теряя спокойствия. – Я нахожусь здесь для реализации твоих планов. Ты говоришь мне, кто, куда и с чем должен идти, а моя задача состоит в наблюдении за тем, чтобы твои приказы были выполнены. Тебе незачем спрашивать, а мне тем более незачем докладывать.
– Тогда скажи, кого я послал в Беневент, – попросил Луций Цезарь, поняв, что его слабости начинают проявляться: задачи командования оказались для него чрезвычайно обширными.
Но они вовсе не были таковыми для Суллы, который, впрочем, ничем не выдал своего удовлетворения. Рано или поздно дела такого масштаба окажутся не под силу Луцию Цезарю – и тогда настанет черед Суллы. Он не стал мешать перемещению Луция Цезаря в Нолу. Сулла знал, что, когда придет весть об осаде Эзернии, Луций Цезарь вернется в Капую, сочтя правильным двинуться на выручку Эзернии. Однако центральные области Кампании вокруг Вольтурна были охвачены открытым восстанием. Легионы самнитов находились сразу повсюду, и, по слухам, сам Мутил двинулся в направлении Беневента.
[Карта "Центральная Италия"]
Северная Кампания все еще оставалась безопасной, она до сих пор сохраняла лояльность по отношению к Риму. Но Луций Цезарь повел два своих ветеранских легиона через города Теан Сидицин и Интерамну, намереваясь приблизиться к Эзернии по вражеским землям. Кто же мог знать, что марс Публий Веттий Скатон отделится от осаждающих Помпея Страбона в Фирме и двинется по западному берегу вокруг Фуцинского озера, также направляясь к Эзернии! Он спустился с водораздела реки Лирис, обошел Сору и встретил Луция Цезаря между Атиной и Казином.
Ни одна из сторон не ожидала этого. Они столкнулись в узком проходе. Завязался случайный бой, и Луций Цезарь потерпел поражение. Он отступил назад, к Теану Сидицину, потеряв убитыми две тысячи драгоценных солдат-ветеранов, а Скатон беспрепятственно прошел к Эзернии. На этот раз италики имели все основания объявить о крупной победе – и они не преминули сделать это.
Города Южной Кампании, которые никогда до конца не смирялись с римским правлением, один за другим присоединялись к Италии, в том числе Нола и Венафр. Марк Клавдий Марцелл выбрался со своими войсками из Венафра, не дожидаясь приближающейся самнитской армии. Но вместо того, чтобы отступить в безопасные римские земли, например в Капую, Марцелл и его люди решили двинуться к Эзернии. Они обнаружили, что она полностью окружена италиками: с одной стороны – марсами Скатона, а с другой – самнитами. Однако сторожевая служба у италиков была налажена слабо, и Марцелл сумел этим воспользоваться. Всем римлянам удалось ночью проникнуть в город. У Эзернии теперь имелись храбрый и способный комендант и десять когорт римских легионеров.
Подавленный, смятенный Луций Цезарь мрачно зализывал раны в Теане Сидицине, как старый пес, проигравший схватку. А тут на него одна за другой начали обрушиваться недобрые вести: Венафр пал, Эзерния в тяжелой осаде, в Ноле попали в плен две тысячи римских солдат вместе с претором Луцием Постумием, а Публий Красс и его сыновья загнаны в Грумент луканами, также примкнувшими к восстанию под весьма способным руководством Марка Лампония. В довершение всего лазутчики Суллы донесли, что апулийцы и венусины готовы провозгласить свое присоединение к Италии.
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
