ГЛАВА 11

Я решил, что во всем виновата Аврелия. Если бы она не околдовала меня своими женскими чарами, мой мозг был бы способен нормально соображать. Разве может мужчина трезво рассуждать и строить планы, когда все свои способности и поступки он принес в жертву страсти к женщине? Испокон веков молодые люди подобным образом ублажают свою гордость, и я среди них отнюдь не был исключением. Однако что бы я себе ни говорил, ничто не могло ни на йоту ослабить моих чувств к этой женщине. Я постоянно думал о ней и упрямо питал надежду на ее невиновность.

В подобном состоянии духа я провел два последующих дня. От Катилины не было никаких вестей, и я не имел понятия, что мне делать. Когда, покинув храм, я направлялся в бани, ко мне подошел Вальгий, старательно делая вид, что наша встреча произошла случайно, словно кому-то могло быть до этого дело.

— Сегодня встречаемся в доме Леки, — шепотом произнес он. — Как только сгустятся сумерки. Наш час настает. Кстати, насчет Асклепиода. Отличная работа, — сказал он с видом знатока.

Если заговор не был пустой болтовней, Катилине надлежало приступить к решительным действиям в ближайшем будущем. Впрочем, одними только разглагольствованиями эти люди не могли ограничиться: уж слишком много человеческой крови было на их совести. Я отправился в бани как ни в чем не бывало и на сей раз позволил себе роскошь предаться всем возможным удовольствиям, начиная с холодных, слегка теплых и горячих ванн, которые чередовал с парилкой, и кончая массажным столом. Кто знает, когда доведется испытать такое безмятежное блаженство в следующий раз?

Вернувшись домой, я написал завещание, что часто делал во времена беспорядков, волнений и смут. Изложив последнюю волю относительно своей незначительной собственности, я прихватил с собой оружие и, когда уже начало смеркаться, вышел на улицу. Одно из самых неприятных обстоятельств, сопутствующих всякому тайному заговору, — необходимость бродить по улицам в темноте. Дом Леки удалось отыскать не сразу: для этого мне несколько раз пришлось стучать в чьи-то двери и спрашивать, в каком направлении следует идти.

Лишь спустя час после заката я нашел нужный дом. Дверь открыл Торий. Очевидно, рабы на время собрания были заперты в каком-то дальнем помещении. Похоже, то была единственная мера предосторожности, до которой снизошли эти люди. К моему приходу в атрии уже собралось человек пятнадцать. Выражение лиц у всех было озабоченное, словно они наконец осознали всю серьезность своей затеи. Говорили невнятно, вполголоса, словно у каждого на горле была чья-то сдавливающая его рука. Когда из дальней комнаты вышел Катилина, все замолчали.

— Друзья! — начал он. — Патриоты! Настало время действовать.

Он пребывал в состоянии едва сдерживаемой веселости и, когда говорил, с трудом подавлял усмешку, которая то и дело, как острый клинок, разрезала его лицо. От возбуждения его голос дрожал, и я, испытывая ужас, ясно видел, как много времени, ненависти, разочарования и горечи нужно было вложить в этот замысел, чтобы он мог наконец принести плод. Казалось, что Катилина вот-вот пустится в пляс, и от этого ощущения становилось еще больше не по себе.

— Сегодня, — продолжал Катилина, — я направил посыльного к Гаю Манилию в Фиесоле. Он должен быстро собрать своих людей и сразу же начать восстание.

Заговорщики встретили это сообщение громким ликованием.

— С таким же поручением, — едва он заговорил, как вновь наступила тишина, — был направлен другой мой человек в Бруттий к Нобилиору.

Эта весть тоже была встречена возгласами одобрения, но гораздо более сдержанными. Очевидно, большинство людей разделяли мои сомнения относительно бруттиев.

— Когда гонец вернется в Рим, в Бруттии и Этрурии уже начнется восстание. Сенат охватит паника. Это, — не сказал, а выкрикнул он, — будет наше время! Настанет пора начинать бунт здесь, в городе. Мы примемся убивать и жечь дома. Поднимать людей на борьбу с угнетателями, ростовщиками и выродившимися аристократами, прибравшими к рукам высшие государственные должности. Мы пройдем по Риму очистительным огнем и восстановим исконную чистоту Республики!

Трудно было поверить, что эти слова исходили из уст человека, предлагавшего полностью уничтожить Республику.

Однако в шумной тираде Катилины сквозила некая фальшь. Его полуистерическая эйфория была исполнена излишней, отчаянной я бы сказал, веселости. Его прежняя уверенность, хотя ничем и не оправданная, была неподдельной. Теперь же, казалось, она стала натужной. Что могло произойти за последнее время? Неужели он внезапно прозрел, ощутив дыхание реальности? Вряд ли.

— Как только мы скажем свое слово здесь, в городе, — продолжал Катилина, — я выеду за его пределы, чтобы примкнуть к войскам, ибо, только сражаясь за городскими стенами, можно завоевать Рим. Возьму с собой тех, кто пожелает разделить со мной славу на поле боя. Остальные останутся здесь, чтобы удержать власть в городе. Это не менее почетная обязанность.

Оглядевшись, я обнаружил, что все испытали облегчение. Если уличные бои были делом привычным, то рисковать своей жизнью на поле битвы у них, как говорится, была кишка тонка.

Казалось, Катилина понемногу обретает уверенность, как будто впитывая ее от исполненных благоговейной преданности сторонников. Называя каждого из присутствующих по имени, он стал распределять обязанности.

— Вальгий и Торий. Ваши банды поджигателей должны быть в полной боевой готовности. Цетег, тебе необходимо проверить исправность оружия, которое будет роздано нашим сторонникам в городе. Юний, твои уличные шпионы должны быть начеку. — Тут он повернулся ко мне. — Метелл…

— Да, консул. — Я ощутил, как внутри у меня все задрожало.

— Задержись ненадолго, когда все уйдут. У меня для тебя особое поручение.

— Как прикажет мой консул! — покорно отчеканил я.

У меня немного отлегло от сердца. В самом деле, если бы он обнаружил мою измену, то должен был воспользоваться случаем, приказав убить меня.

— Настал исключительно важный день в судьбе Республики! — провозгласил Катилина. — Такой же значительный, как тот, что был семьсот лет назад, когда мы изгнали из Рима Тарквиниев — этих иноземцев, возомнивших себя царями римлян!

Вновь раздались возгласы одобрения.

— В скором будущем учителя в школе будут задавать ученикам вопрос: «Когда была восстановлена Республика?» И те будут отвечать: «В ту ночь, когда в доме Леки собрались сторонники Катилины».

При этих словах ликование и аплодисменты превратились в оглушительный рев. Мне никогда было не постичь природу людей, упивающихся лестью будущих поколений, хотя это было вполне в духе собравшихся в тот вечер заговорщиков.

— Итак, мы начинаем! — на еще более высокой ноте продолжал Катилина. — Отправляйтесь все на свои места. Прошло время речей. Настало время действовать. Да прославит ваши доблестные имена исполненный вами долг под руководством истинного консула! На Форуме будут воздвигнуты памятники в честь ныне присутствующих здесь. Вами все будут восхищаться. Ваши имена будут вписаны в историю Республики наравне с именами ее основателей.

Эти обещания были встречены довольно жидкими возгласами одобрения. Казалось, что они вызвали большое сомнение у присутствующих, ибо даже им было трудно поверить в то, что они некогда обретут подобную славу.

Когда все разошлись и я остался один в неожиданно ставшей большой комнате, то первым делом нащупал рукой кинжал и бойцовскую перчатку.

Спустя несколько минут вернулся Катилина со свитком папируса в руке. Он развернул его на столе, прижав грузом по уголкам. Потом обмакнул тростниковое перо в чернила и обернулся, обращаясь ко мне:

— Деций, я хочу, чтобы ты это подписал. Это послание галлам, которое явится свидетельством нашего участия в восстании, а также залогом наших обещаний удовлетворить их требования — вернуть им свободы и отменить долги.

Я взглянул на папирус. Они в самом деле клюнули на наживку.

— Луций, не кажется ли тебе неразумным заверять нечто вроде этого своими подписями?

Я быстро пробежал глазами документ, который оказался по содержанию таким, как его описал Катилина. Сразу бросилось в глаза имя претора Публия Лентула Суры, но никого больше из людей высокого ранга, на которых с такой легкостью ссылались заговорщики, я не обнаружил. Красс, Гортал, Лукулл и Цезарь в этом списке не значились.

— Война началась, Деций, — сказал Катилина. — Считай, что теперь мы объявлены врагами общества, поэтому наши имена на бумаге ничего не значат. Если, конечно, у тебя нет какой-то особой причины, чтобы не ставить свою подпись.

— Нет, вовсе нет.

Я взял перо и аккуратно вывел на папирусе свой титул и официальное имя: квестор Деций Цецилий, сын Деция, внук Луция, правнук Луция Метелла. Я хотел быть уверен, что мое имя никто не спутает с именем отца. Взглянув на подпись, Катилина издал довольный возглас, после чего посыпал непросохшие чернила песком и, смахнув его, вновь свернул свиток.

— Луций, — произнес я, — ты должен отправить Орестиллу с Аврелией в какое-нибудь безопасное место, пока это все не кончится.

Он посмотрел на меня отсутствующим взором, словно решал в этот миг какие-то гораздо более важные задачи.

— Орестиллу? — переспросил он, постепенно возвращаясь из своих мысленных странствий. — Я их обеих отправил в наш загородный дом. Они в полной безопасности. Будут находиться там, пока я за ними не пошлю.

— Что ты намерен делать сейчас? — слегка успокоившись, спросил я.

— Предвкушаю волнующие минуты моей жизни.

Он расплылся в широкой улыбке.

Теперь он говорил, как прежний Катилина. Что бы ни беспокоило его прежде, он сумел с этим справиться.

— Буду выступать с публичными речами. Скажу о том, что необходимо воспользоваться удачно сложившимися обстоятельствами и взять власть в свои руки. Не бойся. Когда скрестятся мечи, многие будут на моей стороне.

Впервые в его речах прозвучало, что он рассчитывает на большую поддержку со стороны народа.

Я думал об этом, возвращаясь домой той ночью. На улице было не только темно, но дождливо и зябко, и я чувствовал себя глубоко несчастным. Бредя по грязным лужам и распугивая недовольных собак, я размышлял над переменчивостью римского электората. Хотя Рим и империя в целом стали как никогда богаты, количество бедняков выросло до невероятных размеров. Многих довели до полного разорения долги, выплатить которые они не могли. Рынок труда был наводнен дешевой рабской рабочей силой, и даже искусные ремесленники с трудом зарабатывали себе на жизнь. В сельских районах обстановка была еще хуже: здешнее население не получало зернового пособия, а основанные на рабском труде латифундии вытеснили и довели до обнищания свободных крестьян.

При таких обстоятельствах многие могли ухватиться за призрачный шанс улучшить свое положение. Демагоги и авантюристы были способны без труда увлечь за собой толпу, которая никогда не задумывается, куда ее ведут.

Кроме того, нужно было учитывать и столь банальное обстоятельство, как скука. Последние годы были спокойными: повсеместные победы Римской империи, серые трудовые будни, игры, публичные торжества, религиозные праздники и жертвоприношения. Одним словом, скучные были времена. Вот почему многие, и отнюдь не только городские бедняки, истосковались по тем далеким дням, когда на улицах сражались уличные банды и личные армии Мария, Цинны, Суллы и других. Они мечтали о том, чтобы самый обыкновенный житель вновь мог безнаказанно убивать сенаторов, грабить и поджигать жилища богатых людей, прикрываясь именем того или иного военного диктатора. То была пьянящая эпоха, но когда она закончилась, людям пришлось пожинать огромный урожай несчастья, что все-таки привело их в чувство.

Однако у толпы всегда оставалось искушение развлечь себя грубым и жестоким насилием, так, чтобы кровь текла рекой и была возможность пограбить. После всех этих безобразий неотвратимо наступало тяжелое похмелье, но это мало кого волновало. Участие общества в управлении страной к тому времени фактически свелось к нулю. Профессиональная армия выигрывала сражения, большинство государственных деятелей были выходцами из нескольких дюжин влиятельных семейств, почти всю работу выполняли рабы. Словом, людям не было никакого дела до того, кто ими будет управлять — Цицерон или Катилина. Однако бедняки были рады любой возможности хотя бы на время забыть о своей нищете, немного потешить себя.

Дверь мне открыл Катон. На его лице, как всегда, было недовольное выражение.

— Опять поздно. Но это еще полбеды. К тебе тут вечером заявилась одна молодая особа и велела ее впустить. Сказала, что будет ждать, пока ты не вернешься. Она в атрии.

Теряясь в догадках, кто бы это мог быть, я вошел в дом. При моем появлении закутанная в покрывало женщина встала. Но как бы она ни закрывала лицо, я узнал ее сразу.

— Аврелия!

Откинув покрывало, она открыла лицо. Я тут же бросился бы к ней и заключил в объятия, если бы меня не остановил возмущенный возглас Катона.

— Иди спать, Катон, — приказал я.

Ворча что-то себе под нос, он побрел прочь. Потом кликнул жену, и та вышла из своей комнаты ему навстречу.

— Деций, — сказала Аврелия, — тебе необходимо срочно сменить одежду.

Я окинул себя взглядом и обнаружил, что на мне нет сухого места, — промок настолько, что с меня просто текла вода, причем более всего с волос. Мне пришло в голову, что так, пожалуй, и кинжал может заржаветь.

— Кажется, в спальне есть полотенца, — сказал я. — Подожди меня здесь.

Войдя в свои покои, я содрал с себя одежду, потом схватил полотенце и принялся с силой растирать тело. Когда взялся за волосы, неожиданно обнаружил, что полотенцем орудует еще одна пара рук.

— Не возражаешь, если помогу? — проворковала Аврелия.

— Мне льстит твое нетерпение.

Обернувшись, я обнаружил, что она почти освободилась от своего облачения, и мне потребовалось совсем немного времени, чтобы довершить начатое, оставив на ее теле лишь нитку жемчуга. Появление Аврелии в моем доме этой ночью привело меня в состояние крайнего замешательства, в голове роилась уйма вопросов, но я так желал ее, что позабыл обо всем на свете. Она прижала свои губы к моим, и мы оказались на моей узкой холостяцкой кровати. Мы все же сумели совладать с этим неудобством, и когда масло в лампе закончилось, я наконец сумел перевести дыхание и задать мучивший меня вопрос:

— Разве Катилина не отправил тебя вместе с матерью в безопасное место за пределами Рима?

Я лежал на спине, а она — на боку, тесно прижавшись и положив мне на грудь щеку и руки.

— Я вернулась. Не могу больше оставаться вдали от тебя.

Сколь сильно я ни желал этому поверить, но все же не мог забыть, что Аврелия успешно обходилась без меня достаточно долгое время. Не подослали ли ее следить за мной? Хотя бы для того, чтобы проверить, не собираюсь ли я отправиться к кому-нибудь с доносом? Впрочем, Катилина со своими сторонниками действовали с таким безрассудством, что им вряд ли пришло бы в голову принять подобную меру предосторожности.

— Тебе опасно оставаться сейчас в городе, — настаивал я. — Насколько ты осведомлена о планах отчима?

Она насторожилась.

— Достаточно, чтобы знать, что в скором времени он станем правителем Рима. А что?

— Через несколько дней Сенат объявит его врагом народа Рима, — ответил я. — Когда это случится, все члены его семьи окажутся в опасности. На улицах города снова начнет литься кровь.

Аврелия с трудом подавила зевок.

— На улицах всегда льется кровь, — ответила она. — Но, как правило, это кровь простолюдинов. Не думаю, что прольется много благородной крови, поэтому не вижу особого повода для беспокойства.

— А если это будет твоя или моя кровь?

— Хочешь сказать, что ты не рвешься в бой, чтобы отдать свою жизнь за нового консула?

Она прижалась еще крепче, перекинув ногу через мое бедро.

— Весь смысл государственного переворота заключается в том, чтобы найти человека, который во имя твоих интересов пожертвовал бы собственной жизнью. Ради этого мы все в конечном счете и участвуем в этом заговоре. Я мог бы умереть героем в какой-нибудь войне с иноземцами, не подвергая себя риску испытать бесчестье. Однако примкнул к твоему отчиму, ибо вознамерился добиться высокой должности, не дожидаясь, когда вымрут пять десятков Метеллов, которые старше меня по возрасту.

— Вот теперь я узнаю своего Деция. Все остальные — глупцы, стадо жертвенных животных. Только ты понимаешь истинную причину этого бунта. Ты единственный по-настоящему умный человек из всех сообщников отчима.

— Сообщники существуют для того, чтобы их использовать. А кто, по-твоему, стоит за Катилиной?

Даже в столь пикантных обстоятельствах я продолжал выуживать нужные мне сведения. Поглаживая ее по спине левой рукой, я не только ласкал Аврелию, но и стремился ощутить ее невольное напряжение, сопутствующее лжи.

— Что ты имеешь в виду? — сонным голосом пробормотала она.

— Он сказал мне, что его поддерживает Красс.

Это был опасный ход, но мне не терпелось подтвердить свои подозрения.

— Сам тебе сказал? — Сон вмиг слетел с нее. — Тогда он и впрямь высоко тебя ценит. Мне казалось, он скрывает это даже от близких сообщников.

Значит, я был прав. Наконец-то я узнал об этом, хотя письменных доказательств, которые требовались Цицерону, у меня не было. В голосе Аврелии прозвучало откровенное восхищение. Я оказался даже более важным человеком, чем она себе представляла. Мне была доверена правда о Крассе.

Она в очередной раз зевнула.

— Он рассказал тебе о встрече с Крассом прошлой ночью? — спросила Аврелия.

— Нет. — Я ощутил, как мурашки пробежали у меня по голове. — Мы были не одни.

— Вчера вечером, как только стемнело, Красс пришел к нам в дом, и они с отчимом уединились в комнате. Хотя дверь была закрыта, я слышала, как они о чем-то громко спорили. — Ее голос неожиданно оборвался.

Итак, на игровой доске еще одна кость сделала неожиданный скачок. Не решил ли Красс выйти из игры после того, как завлек в нее Катилину? Во всяком случае, это могло бы служить причиной пошатнувшейся уверенности Катилины. Но если так, то почему Красс это сделал? Не потому ли, что имел о заговоре иное представление или был о нем недостаточно осведомлен? Или потому, что никогда серьезно не относился к своему участию в нем? Поразмыслив, я решил, что последнее объяснение более всего походило на правду.

Учитывая, что Помпей находился на Востоке, Лукулл отошел от дел и по крайней мере один из преторов был вовлечен в заговор, Красс был самым выдающимся полководцем среди тех, что пребывали в окрестностях Капитолия. Поскольку у него имелась многочисленная армия воинов-ветеранов, готовых по первому зову встать под его знамена, он, очевидно, полагал, что охваченный паникой Сенат будет вынужден обратиться к нему для подавления бунта. И возможно, в связи с возникшими чрезвычайными обстоятельствами провозгласит его диктатором.

Но Цицерон уже позаботился о том, чтобы предотвратить подобную возможность. Хотя никаких прямых действий против Красса он, скорее всего, предпринимать не станет, зато сделает все возможное, чтобы командование воинскими подразделениями, которые выступят против Катилины, разделило бы между собой как можно больше людей. Это будет проявлением его мудрости и благоразумия. Нашим врагом на этот раз был не Пирр, не Ганнибал, не Югурта или Митридат и даже не Спартак. А для того чтобы разбить несколько банд, поднявших мятеж в различных частях Италии, никакого объединенного командования не потребуется.

Все это представляло собой замысловатую головоломку, которую предстояло разгадать. Однако меня она уже не слишком интересовала. Все, что происходило в Риме, по всей Италии и в отдаленных уголках нашей империи, являло собой яркий пример крючкотворства, предательства, двурушничества и тайного сговора — словом, всего того, что составляет источник жизненной силы римских политиков. Но с тех пор как я известил Цицерона о результатах своего расследования, это почти перестало меня заботить.

Единственное, что беспокоило меня с самого начала, — так это убийства. Ненавижу, когда в моем городе убивают людей, в особенности мирных граждан. Мне удалось раскрыть все убийства, кроме одного. В каждом случае жертвами были кредиторы сообщников Катилины, и совершенные преступления являлись своего рода обрядом посвящения.

Не вписывалась в эту канву только внезапная смерть Децима Флавия, случившаяся в цирке. Он не был ростовщиком и погиб в странном месте, к тому же был убит каким-то необычным оружием. Я хотел задать Аврелии вопрос, которого старательно избегал с того дня, как повстречал ее в цирке в то утро. Продолжая держать пальцы у нее на спине, я слегка ее встряхнул, пытаясь разбудить.

— Аврелия, проснись.

Она заморгала.

— Что?

— Мне нужно кое-что узнать. Ты была с Вальгием и Торием, когда они убивали Децима Флавия?

Мои пальцы ощутили, как мышцы на ее спине напряглись.

— Нет. А почему ты спрашиваешь? Ведь он был всего лишь всадником. — От негодования сон слетел с нее в один миг. — Чем его смерть хуже смерти лекаря-грека, которого убил ты?

— Когда я повстречал вас троих в то утро, вы не просто прогуливались. Вы входили в ту самую галерею, где я чуть не столкнулся с бородатыми близнецами.

— И что из этого следует? — осведомилась она, слегка насупившись.

Я посмотрел на потолок, едва различимый в полумраке мерцающей лампы.

— Поначалу я не видел в том никакого смысла. Но потом, когда больше узнал о планах Катилины, кое-что стало проясняться. Тебе было поручено надзирать за бородатой парочкой?

Она вновь зевнула.

— Да, они не внушали доверия. Отчиму с самого начала досаждала некомпетентность его сообщников. Мне приходилось проверять каждый их шаг, чтобы убедиться, что они ничего не перепутали.

— Но почему это поручили тебе?

— Потому что мне доверяют. К тому же эти двое почти мои ровесники. А какие подозрения могла вызвать молодая патрицианка, сопровождаемая двумя кавалерами? Кто мог обратить на них внимание?

— Никто, кроме меня, — ответил я. — На Вальгия возложена ответственность за поджоги в городе. Ему известны все закоулки Большого цирка, а все знают, что более опасного места в случае пожара в городе нет. Как я выяснил позже, они с Торием нашли там большую кучу мусора и решили, что она послужит хорошим исходным материалом для поджога. Они шли, обсуждая эту тему, как обычно, сумбурно и громко, так что их голоса разносились по всей галерее. Мимо по дороге домой проходил Флавий, и его привлек их разговор. Он решил подойти поближе, чтобы расслышать его получше. Тут они его и схватили.

— Выходит, все это время ты только и делал, что пытался составить картину происшедшего из того, что тебе удалось разнюхать? — недовольно произнесла она. — Странные у тебя пристрастия.

— Я бы давно все понял, если бы не потерял от тебя голову.

— О Деций!

Польщенная моим признанием, она погладила меня.

— Тем не менее бородатые молодчики оказались в растерянности, не зная, что им делать. Поскольку они пришли искать подходящее место для поджога, то не прихватили с собой оружия для убийства. Но подобно многим другим суеверным фанатикам скачек, Вальгий всегда носит при себе в качестве талисмана нож возницы. По форме он не совсем подходил для такого дела, но мог пригодиться в случае чрезвычайных обстоятельств. Словом, они воспользовались им и перерезали Флавию глотку.

— Мне кажется, ты зря тратишь время на глупые выдумки, — сказала она. — Это не имеет никакого значения.

— Для меня имеет. Это ты заставила их схватить Флавия, прежде чем он успеет скрыться, а потом убить его?

— Зачем тебе это знать?

— Не волнуйся. Это ничуть не умалит тебя в моих глазах. Я знаю, что ты была к этому причастна. Но почему ты не желаешь этого признать?

От смущения она беспокойно задвигалась и вспыхнула огнем, так что я ощутил жар, словно от полыхающего вдали костра.

— Видишь ли, мне бы не хотелось… не хотелось, чтобы меня упоминали в связи с этим делом.

Я понял, что она имеет в виду. Причина заключалась отнюдь не в убийстве — ими никого теперь не удивишь. За подобные злодеяния римских граждан редко приговаривали к смерти, если в ход не был пущен яд. В данном случае речь шла о поджоге — единственном не подлежащем прощению преступлении в римском законодательстве. Поджигатель навлекал на себя жестокую месть всего населения. Если бы стало известно о причастности Аврелии к поджогу, ее могли привязать к столбу, пропитать дегтем и оставить дожидаться факела палача.

Я погладил ее по спине.

— Это не имеет значения. Спи дальше.

Спустя несколько минут она уже тихо посапывала.

И впрямь, какое это теперь имеет значение? Ситуация вышла далеко за пределы нескольких убийств. Так или иначе, но справедливость непременно должна восторжествовать. В течение ближайших дней или недель Катилина и его сообщники будут преданы смерти или отправлены в ссылку. Призраки убитых всадников больше не будут преследовать город. И возможно, перестанут преследовать меня.

На следующее утро, когда на горизонте показались первые лучи солнца, я сопровождал Аврелию по улицам пробуждающегося города. Она была закутана в покрывало, хотя никто не проявлял внимания к ее особе. Я глядел по сторонам, пытаясь уловить хоть какие-то признаки перемен, но все оставалось по-старому. Война уже началась, а Рим, точно наивный ребенок, упорно отказывался в это верить. Но вскоре все сдвинется с мертвой точки, и к тому времени, как это случится, я хотел бы вытащить Аврелию из этой истории.

Она оставила паланкин с рабами возле дома подруги, коим оказался величественный особняк неподалеку от Коллинских ворот. Я проводил ее до дверей, где мы простились.

— Уезжай из города, Аврелия. Как можно дальше и как можно быстрей.

Она улыбнулась, прежде чем ответить:

— Деций, какой же ты беспокойный! Через несколько дней мой отчим станет консулом, и я смогу вернуться.

— Все не так быстро и не так просто, как ты думаешь. В течение некоторого времени всем членам семьи Катилины будет грозить опасность, в каком бы месте поблизости от Рима они ни находились.

— Что ж, тогда давай простимся до лучших времен.

Она слегка подалась вперед и поцеловала меня с таким видом, будто мы расставались всего на день, а потом развернулась и скрылась за дверьми особняка.

С унылым видом я направился к Форуму. Я знал, что мы с ней простились навсегда. Если мне и доведется увидеть Аврелию вновь, то только закованную в цепи, когда ее поволокут на казнь. Я молил богов, чтобы ей, по крайней мере, удалось спасти жизнь. Меня больше не тревожила ее причастность к преступлениям, ибо я перестал видеть невинность в окружающем меня мире.

В следующие два дня Рим охватило зловещее затишье. Город постепенно погружался в зимнюю спячку. Жители лениво коротали дни, ожидая возвращения весны, флоралий и прочих ритуальных подтверждений тому, что Прозерпина покинула ложе Плутона и вернулась в мир смертных. Поэтому вести, которые потрясли город на утро третьего дня, были вдвойне ошеломляющими.

Мне никогда не постичь, каким чудесным образом все новости и слухи распространяются по Риму едва ли не со скоростью ветра. Когда я рано утром пришел на Форум, тот являл собой сущее столпотворение. Полдюжины самозваных ораторов, взобравшихся на пьедесталы монументов, выступали перед жителями с импровизированными речами, а остальные громко делились друг с другом последними слухами. Женщины, надрывно причитая, в ужасе рвали на себе одежду, хотя неожиданно обрушившаяся опасность, казалось, не была такой уж значительной. Лоточники, торгующие талисманами и амулетами, за короткое время сорвали невероятные барыши.

Решив, что храм Сатурна некоторое время вполне сможет обойтись без моего присутствия, я стал расчищать себе путь в курию. У подножия лестницы встретил претора Коскония, который шел в сопровождении ликторов.

— Что все это значит? — осведомился я.

Он окинул сборище презрительным взглядом.

— Ты же знаешь, что такое толпа. Какие-то бандиты подняли мятеж в некоторых районах Италии. К примеру, в Бруттии и Этрурии они ограбили несколько вилл. Но стоило слухам дойти до Рима, как создалось такое впечатление, будто сам Митридат встал из могилы и движется со своей армией на Рим. Цицерон уже неоднократно предупреждал нас о том, что Катилина что-то затевает. Возможно, именно это он имел в виду.

Все утро в курию стекались сенаторы. Некоторые были вызваны прямо из вилл, расположенных в окрестностях города. Пока шли дебаты, ликторы и глашатаи восстанавливали порядок на площади. Я с трудом пробрался в зал заседаний, который был до отказа забит народом, и пришлось взобраться на урну в самом последнем ряду, чтобы что-то услышать. Герольды зачитали доклады, присланные из различных районов Италии. Молодые сенаторы стали выкрикивать призывы к началу решительных действий.

Несмотря на то что Квинт Гортензий Гортал в последнее время почти удалился от дел, он по-прежнему оставался принцепсом Сената и потому имел право говорить первым. Необычайно красивым голосом, не вполне гармонирующим с данной обстановкой, он выразил несогласие с тем, что временный уход от обязанностей сделал его некомпетентным в обсуждении подобных вопросов. Он также заметил, что в связи с возникновением чрезвычайных обстоятельств следует пренебречь обычным протоколом и первое слово для выступления предоставить консулу. Насколько я понял, последняя фраза была заранее заготовлена и обговорена с консулом. Хотя Гортал с Цицероном всегда были политическими соперниками, при особо важных обстоятельствах они могли объединиться и обеспечить предписанную законом объективность. Цицерон встал со своего курульного кресла, и зал погрузился в тишину.

Не буду пересказывать его речь, которая стала первым из трех обличительных выступлений против Катилины, входящих в число самых знаменитых образчиков ораторского искусства с тех времен, когда Демосфен выступил перед афинянами с осуждением Филиппа Македонского. В последующие годы Цицерон перенесет их на бумагу, добавив риторические украшения, и опубликует. Со временем их будет изучать каждый школьник. Они станут примером ораторского мастерства для каждого будущего правоведа независимо от того, какие повороты судьбы будет переживать Рим, представлявший собой в те времена весь цивилизованный мир.

Среди сенаторов присутствовал и Катилина. Он пытался нагло отрицать выдвинутые против него обвинения, заявив о своей невиновности и протестуя против злобных происков врагов.

Но Катилине как оратору до Цицерона было далеко, к тому же среди сенаторов у него было мало друзей. Когда он впал в неистовство, его начали высмеивать и требовать, чтобы он отказался от должности и покинул Рим. Сам заговор еще не был разоблачен, но Катилина уже оказался в положении рычащей бешеной собаки, очутившейся в стае ополчившихся против нее сородичей. Я бы не стал применять подобное сравнение, не будь многие из сенаторов такими же, как Катилина, если не хуже. По крайней мере, в храбрости он превосходил большинство из них.

В конце концов, изрыгая брань и проклятия, Катилина взорвался и выкрикнул нечто вроде: «Да обрушатся несчастья на ваши головы!» Мне доводилось слышать многочисленные версии его последних слов, но мне трудно настаивать, что я передал их верно: его было плохо слышно.

Когда Катилина покидал курию, Цицерон, как истинный оратор, предусмотрительно выждал, пока в зале заседаний наступит тишина. Он дал Катилине время убраться — похоже, это был заранее продуманный Цицероном ход. Когда он встал, чтобы начать свою речь, в руках у него был папирус, показавшийся мне знакомым.

Нарушив гробовую тишину, консул поведал присутствующим о том, что это был за документ и каким образом он попал ему в руки. Рассказал о неблаговидных действиях посланцев аллоброгов и объяснил роль Фабия Санги. Древнее имя Фабия, которого Цицерон назвал спасителем государства, оказало целительное действие на потрясенный дух сенаторов. Затем начал зачитывать остальные имена. Каждое из них сопровождалось взрывом гнева сенаторов. Когда среди прочих прозвучало и мое имя, стоявшие рядом со мной люди шарахнулись от меня, точно от прокаженного. Однако я испытал невыразимое облегчение, когда Цицерон произнес следующие слова:

— Квестор Деций Цецилий Метелл посещал собрания заговорщиков с моего ведома. Он действовал согласно полномочиям, предоставленным ему претором Метеллом Целером, и не виновен в каких-либо злодеяниях.

На этот раз стоявшие рядом со мной бросились пожимать мои вспотевшие руки и одобрительно похлопывать по спине. Правда, едва Цицерон продолжил свою речь, обо мне сразу забыли. При упоминании в числе заговорщиков имени Бестии со своего места встал Непот, мой двоюродный брат.

— Избранный трибун Бестия никогда не был участником заговора! — громко заявил он. — Он действовал от имени полководца Помпея с целью разоблачения этого замысла, угрожавшего Риму и грозившего впрячь империю в ярмо тирании.

Лицо Цицерона вспыхнуло, однако исполненный столь характерного для него сарказма голос никоим образом не выдал его волнения.

— Очень удобно. И с каких же пор наш уважаемый и прославленный полководец Помпей получил право рассылать своих осведомителей шпионить по Риму? Когда я обращался к положениям закона в последний раз, империй проконсула ограничивался пределами вверенной ему в управление провинции. Может, он руководствуется неким новым прочтением книг Сивиллы, о которых мне ничего не известно?

Тем не менее его доводы не возымели на присутствующих должного воздействия. Помпей был слишком популярной личностью, особенно среди простого люда, чтобы слишком глубоко вдаваться в тонкости закона. Бестия наверняка выйдет из этой переделки целым и невредимым. Лишь одно обстоятельство не давало мне покоя: кого из всадников он убил, чтобы добиться расположения заговорщиков? Я дал себе слово в этом разобраться, когда моя жизнь снова войдет в привычную колею.

Однако до этого дня нужно было еще дожить. На заседании Сената Катилина и его сообщники были объявлены врагами народа Рима. Но это было только начало. Время шло, день уже клонился к вечеру, поэтому в зал заседаний внесли лампы. Беспрестанно сновали посыльные, сенаторы отправляли своих рабов либо домой, либо в таверны и продуктовые лавки. Ели сенаторы, стоя на ступеньках курии и не прерывая разговоров.

Государственные писцы отчаянно строчили на бумаге распоряжения, составляемые тут же власть имущими. Приказы о мобилизации летали в воздухе, словно птицы. Магистратам было поручено производить аресты заговорщиков, где бы те ни находились. Нам, младшим магистратам, было приказано организовать ночные дозоры для предотвращения поджогов. Наконец-то, думали мы, что-то делается!

На следующий день схватили многих заговорщиков. Ныне, когда Первый гражданин преобразовал отряды ночных дозорных в настоящую и вполне действенную стражу, может показаться странным, что в те дни, несмотря на чрезвычайное положение, по улицам могло разгуливать множество врагов общества. Тем не менее Катилине с сообщниками удалось без особого труда сбежать из города.

В те времена в Риме не было государственной структуры, чтобы ловить и сажать в тюрьму уголовных преступников. Обыкновенно, когда издавался приказ об аресте того или иного лица, к нему подходил претор или курульный эдил в сопровождении ликторов и приглашал его явиться в суд. Фактическое заключение под стражу совершали ликторы в соответствии с издавна заведенным порядком. Если же арестант оказывал сопротивление, то магистрат обращался за помощью к находящимся поблизости римским гражданам и его доставляли в суд силой.

Поначалу Катилина находил поддержку среди простых людей, особенно разорившихся и нуждающихся. Не так уж много можно нажить врагов, лишив жизни нескольких ростовщиков и пообещав людям освободить их от долгов. Какое-то время бунтовщики свободно перемещались по городу, выступая на каждом углу с речами и создавая угрозу жизни каждому публичному деятелю и члену всякой знатной семьи.

Лишь на третий день после бегства Катилины, когда повсюду распространились слухи о задуманном заговорщиками поджоге и были пойманы на месте преступления несколько поджигателей, обстановка изменилась не в их пользу. Сторонники Катилины к этому времени утратили сочувствие со стороны римлян, которые стали требовать скорейшего справедливого возмездия.

В это время на меня свалилось столько забот, что я даже думать забыл и о Катилине, и об Аврелии: был занят организацией отряда ночных дозорных, которые должны были патрулировать улицы в темные часы суток с фонарями и факелами. Когда мы встречались с другим таким же отрядом, во избежание столкновений надлежало выкрикивать пароль. Иногда нам попадались люди Катилины, и тогда мы давали себе полную волю. Разумеется, это было смертельно опасное дело, но каждый из нас, казалось, получал от таких потасовок колоссальное удовольствие. В последующие годы нам представится возможность досыта наесться подобного рода деятельностью. Но тогда, после стольких скучных лет мира и процветания, мы восприняли ее как сущее отдохновение.

Молодые всадники, памятуя о своих воинских традициях, вооружились и по собственной инициативе взялись охранять дома магистратов и известных людей, предотвращая в зародыше замышляемые преступниками убийства. Взирая на эту полуорганизованную и полувоенную деятельность, Цицерон приписал ее к разряду неизбежной необходимости. На следующий день после исчезновения из города Катилины главный глашатай взошел на Ростру, и впервые со дня октябрьского жертвоприношения лошади Форум пронзил его мощный голос:

— Снимайте тогу и надевайте сагум!

Это издавна заведенное обращение, встреченное громом одобрения, означало для римского народа призыв к военной дисциплине. Всем мужчинам надлежало снять с себя гражданское одеяние и надеть красный воинский плащ. С тех пор в Риме больше ни разу не звучал этот клич.

Итак, я облачился в красный сагум и подбитые гвоздями солдатские калиги, однако в пределах городской черты не носил ни меча, ни другого оружия. Вместе с моим старым слугой Бурром, исполняющим обязанности центуриона, я командовал небольшой центурией из пятидесяти ночных дозорных и наслаждался всеми радостями воинской службы, не подвергая себя необходимости покидать город и жить в протекающей палатке. Отец, вместе со своими громилами-слугами охранявший Остийские ворота, все время жаловался на то, что ему не было поручено командование войсками.

В ту пору произошел один случай, который принес мне величайшее удовлетворение. Захваченный в плен сторонник Катилины в ходе сурового допроса признался, что пришел приказ приступать к повсеместным поджогам в городе. В ночь, последовавшую за этим известием, я с десятком своих людей сидел в засаде в Большом цирке. Заметив две темные фигуры людей, которые метнулись под аркаду, я выждал несколько минут и велел своим подчиненным следовать за ними в туннель, где они от нас не уйдут. Сняв калиги, чтобы не выдать себя шумом, и спрятав под плащами фонари, мы двигались по мостовой, словно призраки.

Едва войдя в туннель, мы в один миг достали фонари, и тотчас внезапный свет выхватил из мрака белые, бородатые, искаженные ужасом лица Вальгия и Тория. Они сидели на корточках у дымящегося костра, который еще едва теплился в основании большой кучи мусора.

— Квинт Вальгий и Марк Торий! — выкрикнул я.

Тем временем один из моих людей вылил на пламя ведро воды и потушил его.

— Именем Сената и народа Рима вы арестованы! Следуйте за мной к претору.

Я думал, что они будут сопротивляться, но они принялись плакать и молить о пощаде. С отвращением отвернувшись от них, я обратился к своему центуриону:

— Бурр, ни в коем случае не позволяй своим людям их убивать. Они должны быть допрошены.

— Какие твари! — проворчал старый вояка. — Мой сын воюет в Галлии, а эти предатели затеяли тут смуту, чтобы дать возможность варварам ночью напасть на римлян.

— Тем не менее, — настаивал я, — они являются гражданами Рима, и по закону вначале необходимо выяснить обстоятельства дела.

Лицо Бурра просветлело.

— Хорошо бы устроить для них такое зрелище, чтобы другим неповадно было. Скажем, с участием леопардов.

Пока мы двигались к базилике, где обыкновенно содержались под стражей заключенные, дозорные спорили, какой казни лучше всего подвергнуть поджигателей. Возгласы ужаса, которые время от времени исходили из уст арестантов, для моего слуха были все равно что песни Орфея.

Но наряду с радостными обстоятельствами существовали и мрачные стороны дела. В районе Пицена Катилина вошел в союз с Манлием и образовал внушительную военную силу, состоящую из ветеранов Суллы и прочих недовольных солдат, оставшихся не у дел после различных войн. На его сторону перешли также жители муниципий и удивительно большое число молодых людей знатного происхождения, покинувших Рим вслед за Катилиной. Их прельщала перспектива быстрого продвижения по карьерной лестнице.

Самые мрачные страницы истории того времени связаны с Римом. Я уже упоминал, что для арестованных преступников не хватало продовольствия. Подобные сложности возникли и тогда, когда под стражу пришлось заключать людей знатного происхождения и высоких должностных лиц. В прошлом, если такие особы обвинялись в предательстве, им предоставлялась возможность скрыться из города и отправиться в позорную ссылку. Но сейчас все было иначе. Люди, которые вероломно замышляли государственный переворот, не могли безнаказанно покинуть Рим и примкнуть к своему вождю. Наиболее высокородные из заговорщиков доставлялись к преторам, которые содержали их под стражей в собственных домах.

Поскольку Публий Корнелий Лентул Сура сам был претором, Цицерон собственноручно его арестовал и сопроводил в храм Конкордии, где его вместе с другим лидером заговорщиков должны были подвергнуть допросу. Цицерон же считал, что вождей бунтовщиков надлежит предавать смерти незамедлительно. Однако некоторые члены Сената возражали ему, упирая на то, что они не имеют права выносить подобного решения, поскольку оно является исключительной прерогативой законно учрежденного суда. Цицерон утверждал, что этому препятствуют чрезвычайные обстоятельства и чем скорее будут уничтожены главари бунта, тем быстрей будет подавлено восстание.

Против подобных действий резко выступил Цезарь. Он сказал, что только не соответствующие своему положению государственные мужи поддаются порывам страсти. Несмотря на его блестящее красноречие, его слова заронили в сенаторах подозрение в причастности Гая Юлия к заговору или, по крайней мере, в сочувствии к его участникам. Когда он покидал храм, толпа угрожала ему расправой.

Разумеется, Катон выступал за казнь заговорщиков. Это было вполне в его духе — действовать просто, прямо и грубо. Многие, в особенности сам Катон, полагали, что тот, кто живет целомудренной и аскетической жизнью, всегда прав. Так или иначе, но говорил он очень убедительно, и, возможно, именно его выступление подтолкнуло Сенат к решающему шагу. До заката того же дня Лентул, Цетег и несколько других заговорщиков были доставлены в подземную тюрьму Капитолия, где были задушены петлей палача, исполнявшего публичные казни. И хотя преступники заслужили подобную участь, такие действия являлись неконституционными, и когда всеобщее возбуждение и истерия поутихли, стало понятно, что допущена ужасная ошибка. В скором времени те, кто так жаждал крови заговорщиков, стали с таким же усердием требовать ссылки Цицерона.

Увы, это был далеко не единственный неблаговидный прецедент. Многие обрадовались возможности расправиться со своими врагами и тотчас принялись приводить свои замыслы в исполнение. К счастью, Цицерон, за исключением случая поспешной казни высокопоставленных заговорщиков, проявлял хладнокровие в отношении подобных обвинений и отклонял их с присущим ему сокрушительным сарказмом. Человек по имени Тарквиний, направлявшийся к Катилине и пойманный по дороге, заявил, что Красс передал ему депешу, ободряющую заговорщиков, и велел доставить ее их лидеру. Цицерон отказался поддержать выдвинутое обвинение, хотя и был рад тому, что на репутацию Красса легла тень. Позднее Красс заявит, что Тарквиния заставил дать обвинительные показания сам Цицерон, но я в это никогда не верил.

Катулл и Пизон, ярые враги Цезаря, пытались подкупить аллоброгов и других свидетелей, чтобы приписать Гаю Юлию участие в заговорщической деятельности. Выразительная речь Цезаря против смертного приговора обвиняемым преступникам сыграла им на руку. Но Цицерон и на этот раз отказался признать изустные обвинения, не имеющие доказательств.

Был ли Цезарь вовлечен в заговор? Безусловно, на это он был вполне способен, но я не думаю, что доказательством тому могла служить его речь в защиту заговорщиков. На протяжении своей карьеры Цезарь с радостью уничтожал толпы варваров, но никогда не торопился предавать смерти граждан Рима. Подобная снисходительность стала притчей во языцех, и враги, поначалу заподозрившие его в мягкосердечности, нередко подвергали его осмеянию за это качество. Спустя несколько лет он будет убит в результате очередного заговора, и многие из его участников окажутся теми самыми людьми, которых Цезарь в свое время пощадил, хотя имел все основания предать их смерти. Лично я никогда не считал Цезаря особенно милосердным: очевидно, поступая так, он демонстрировал презрение к врагам и уверенность в своей силе. Он всегда был тщеславным человеком.

Множество обладавших империем магистратов были направлены на борьбу с врагом за пределами Рима. Сложность обстановки заключалась еще и в том, что был конец года и многие должностные лица складывали свои полномочия, а иные еще не успели заступить в должность. Например, Квинт, избранный на будущий год претор, брат Цицерона, был послан в Бруттий, чтобы подавить мятеж сторонников Катилины. Ко времени прибытия к нему должны были перейти все должностные полномочия. Гай Антоний Гибрида, по-прежнему обладающий империей консула, узнал о возникшей со стороны Катилины угрозе, когда находился в окрестностях Пицена. Претор Метелл Целер должен был выступить с армией на север. Поскольку Антоний собирался захватить Македонию, а Цицерон отказался от проконсульского командования, то Целеру досталась Цизальпинская Галлия. Предстоящая кампания являлась только частью его похода в эту провинцию. Претор Помпей Руф был послан в Капую, чтобы следить за тем, как расправляются с сообщниками Катилины в гладиаторских школах. После восстания Спартака нас не покидал страх, что гладиаторы вновь восстанут, а в те дни большинство школ, где их обучали, было сосредоточено в Капуе. Именно в Кампанье возник гладиаторский культ. Впрочем, в обычной жизни, когда гладиаторы не выступали на арене и не находились на службе у политиков в качестве уличных бойцов, они были самыми добросердечными людьми. Тем не менее они внушали страх.

Избранный претор Бибул был направлен к пелигнам, чтобы сокрушить местных сторонников Катилины. Большой военной силы для этого не потребовалось: это племя было немногочисленно, однако эти горцы всячески бравировали своей независимостью.

Многое из вышесказанного мне стало известно гораздо позже. Будучи всего лишь квестором, я не являлся членом Сената и потому не имел возможности слышать все упомянутые речи и принимать участие в дебатах. Все мое время и силы уходили на патрулирование улиц, и если мне где-то и доводилось бывать, то только в общественных банях, частенько посещаемых сенаторами.

Тем не менее уже тогда мне было ясно, что я являюсь свидетелем предсмертной агонии старой Республики.