Книга: Ярость ацтека
Назад: 81
Дальше: 83

82

Война за независимость – так, я слышал, именовали вожди поднятое ими восстание. Точно так же испанцы называли войну, которую вели у себя на родине против Наполеона. И хотя Идальго и Альенде были рождены в колонии и считали себя americanos, оба, по крови и воспитанию, несомненно, являлись испанцами. Таким образом, вроде бы получалось, что наши вожди призывают брата идти на брата.
Однако я подозревал, что эти люди считали восстание направленным не против испанцев вообще, а лишь против своры алчных угнетателей, носивших те самые шпоры, что когда-то и я сам, шпоры, остроту которых испытывало на себе все остальное население колонии. Альенде настаивал на том, что целью мятежа является восстановление на троне короля Фердинанда Седьмого, в настоящее время пленника Наполеона. Использовать имя Фердинанда представлялось мне весьма разумным: ведь креолам в отличие от пеонов было что терять. А таким образом делу придавалась видимость законности.
У меня сложилось впечатление, что Альенде совершенно искренне собирался создать правительство, действующее от имени короля, однако я был столь же уверен в том, что королю-тирану не было места в пестовавшейся Идальго идее народного правительства. Ибо падре под словом «народ» подразумевал не избранное меньшинство, а все население. Кроме того, он поступил, на мой взгляд, очень мудро, провозгласив восстание актом в защиту религии, господствовавшей в жизни колонии.
В Испании простой народ, после того как правители предали его, взял в свои руки дело борьбы против захватчиков. Почти все те, кто немедленно откликнулся на призыв падре взяться за оружие, были простыми пеонами, то есть опять же «народной армией», и острие их гнева было направлено против чужеземцев, являвшихся в колонию на несколько лет, чтобы набить карманы и затем благополучно отбыть домой, оставив позади себя нищету и убожество. Сама собой напрашивалась параллель с действиями французов в Испании.
¡Ay de mí! До чего же все-таки удивительная судьба мне выпала! Ну мыслимое ли дело, чтобы человеку довелось за столь короткое время принять участие аж в двух войнах за независимость? Интересно, что еще готовит мне сеньора Фортуна: позволит ли она мне пережить и вторую войну? Не решит ли эта коварная шлюха, что я уже и без того исчерпал всю удачу, отпущенную на мою долю?
* * *
Сразу по окончании своей речи падре отдал первый приказ: мы должны были овладеть Долоресом.
Поначалу я с большим сомнением, одолеваемый мрачными предчувствиями, наблюдал за всем происходившим. Падре велел в предрассветный час взять под стражу всех находившихся в Долоресе гачупинос, обыскать их дома и изъять имеющееся оружие. Освободив из местной тюрьмы заключенных, брошенных туда за мелкие провинности, которые власти сочли политическими преступлениями (один индеец сидел за отказ платить подать, а какой-то метис – за оскорбление гачупино), мы посадили на их место испанцев. Поскольку дело происходило ночью, некоторые из них были в одном белье и все без исключения – потрясены и разгневаны.
В городке был развернут маленький гарнизон, не более дюжины солдат, принадлежавших к тому же самому полку в Сан-Мигеле, в котором служил Альенде. Привыкшие повиноваться офицерам, эти люди, когда Альенде с Альдамой явились к ним в казарму и приказали строиться с оружием и в полной выкладке, выполнили их распоряжение без вопросов. Мне оставалось лишь гадать, понимают ли они, что примкнули к бунтовщикам и могут за это оказаться перед расстрельным взводом. Всего за несколько часов мы без единого выстрела полностью овладели городком и достигли первой цели на долгом пути к независимости. Лично меня изумляли быстрота и слаженность действий заговорщиков. А вот индейцев, кажется, не удивляло ничего, в том числе и появившееся вдруг из тайников многочисленное примитивное оружие. Похоже, эти люди уже давно знали, что готовится мятеж.
Однако оружие из тайников падре, в основном самодельное, отнюдь не вызывало у меня восторга. Правда, у него было припрятано, отдельно от всего прочего, около двадцати мушкетов, но по большей части старых и ржавых. Что же до его деревянных пушек, то оставалось лишь надеяться, что, когда они начнут стрелять, меня поблизости не окажется. По-настоящему пригодным для боя выглядело только личное оружие Альенде и его товарищей, немногих добровольцев из числа местных креолов, призывников из казарм да, разумеется, мое собственное. Но пара дюжин хорошо вооруженных людей никак не могла стать основной силой революции.
После того как небольшое количество припасенных падре копий и пращей было роздано, большая часть его «армии бедняков» так и осталась фактически безоружной. У многих все их «боевое снаряжение» составляли кухонные ножи и дубинки.
Страшно было подумать, что произойдет с этой несчастной толпой, когда она попадет под слаженный мушкетный залп, не говоря уж об артиллерийском огне. Воображение живо нарисовало мне хаос, панику, множество убитых и море крови.
Правда, вожди восстания рассчитывали захватить арсенал в Сан-Мигеле. Альенде прекрасно знал, что там хранились основательные запасы оружия и амуниции, но я сильно сомневался, что местные командиры просто так бросят оружие, особенно узнав, что на Сан-Мигель движутся большие силы.
Кроме того, Альенде рассчитывал на то, что колониальное ополчение, сперва в Сан-Мигеле, а затем и по всей стране, перейдет на сторону восставших. На высшие командные посты в войсках вице-короля назначали исключительно гачупинос, должности строевых офицеров занимали преимущественно креолы, а основная масса нижних чинов рекрутировалась из метисов. Чистокровные индейцы призыву не подлежали, и в армии служили лишь очень немногочисленные добровольцы.
Вера Альенде в то, что креолы поддержат восстание – и деньгами, и оружием, и личным участием, – зиждилась на их практически всеобщей ненависти и лютой зависти к уроженцам Испании.
– Надеюсь, эти люди получат то, чего хотят, – сказал я Марине и Ракель, глядя на окружающую нас толпу, воодушевленно славившую рождение революции.
– Хватит стоять с таким видом, словно ты на похоронах, – буркнула Марина. – А ну улыбайся, пока остальные не вообразили, будто тебе известна какая-то ужасная тайна.
Отбросив свои действительно невеселые мысли (откровенно говоря, мне казалось, что все происходящее вокруг сильно смахивает на массовое помешательство), я выдавил улыбку.
– Так и быть, улыбаюсь, но только ради тебя.
При этом я был просто не в силах не думать о том, чем вся эта затея может обернуться. Креолы, вступая на стезю революции, рисковали не только собственными жизнями, но и всем своим достоянием, всем, что их семьи наживали десятилетиями. Неимущие ацтеки и другие пеоны знали, что если они потерпят поражение, то солдаты вице-короля сожгут их поля, изнасилуют их женщин и обрекут их детей на голодную смерть.
Я ехал особняком, опередив основной отряд, но то и дело оглядывался на тех, кого мы назвали ацтеками и метисами. Еще недавно эти пеоны, сняв шляпы, внимали страстной речи падре, и вот теперь они маршируют за ним – и мужчины, и женщины с младенцами на руках.
Мне невольно вспоминались всякие ужасы, которые я видел собственными глазами и о которых слышал: например, что способна сотворить корзина с гвоздями, если выстрелить ею из настоящей пушки по густой толпе – брызги крови, осколки костей, ошметки плоти, – или представлялись мушкетные залпы, выкашивающие ряд за рядом. Я думал о войне без пощады, до последней капли крови, когда раненых добивают багинетами, и лежащие на земле беспомощные люди знают, что вот сейчас враги хладнокровно оборвут их жизнь отточенной сталью.
Но Падре и Альенде думали не об ужасах войны, а о свободе, принести которую могли только сражение с войсками вице-короля и добытая в боях победа. Они были полны отваги, надежд и самых благих устремлений.
Я же думал о жертвах, на которые готовы были пойти падре, Альенде, Альдама, Ракель, Марина – все, кто обладал каким-либо достатком или положением. Все эти отважные люди рисковали не только жизнью, но и всем своим миром, включавшим дома, имущество, благосостояние родных и близких. Причем сражаться они собирались за интересы великого множества других, незнакомых им людей, что делало их мужество чрезвычайным.
Испанские партизаны, воевавшие с французами, обладали храбростью того же рода. Я лично не рисковал ничем, кроме собственной жизни, представлявшей ценность исключительно для меня одного. Кроме этого, у меня не было совсем ничего: ни состояния, ни семьи, ни даже доброго имени.
Я сказал падре, что готов сражаться, чтобы защищать Марину и Ракель. Сейчас, глядя на светящиеся гордостью и великими ожиданиями лица вождей и простых индейцев, я им завидовал. У них была мечта, за которую они готовы были сражаться и умереть.
Мы потянулись из города нестройной колонной, во главе которой ехал падре с офицерами-креолами. За ними следовала «кавалерия» новорожденной армии – отряд всадников, кто на коне, кто на муле, состоявший по большей части из vaqueros с соседних гасиенд, в основном метисов, забросивших свои стада и табуны, чтобы поддержать падре, и лишь немногих креолов из Долореса, решивших принять участие в восстании. Были среди всадников и чистокровные индейцы, но тоже совсем немного. Пехота, шагавшая позади, состояла из сотен мужчин, вооруженных мачете, ножами и деревянными копьями.
Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь произвел более или менее точный подсчет численности этой «армии», да и возможности такой не представлялось, ибо она была подобна весенней реке, вода в которой непрерывно прибывает за счет вливающихся в нее бесчисленных ручейков. Только что нас была сотня... потом добавилась вторая, еще... еще... люди присоединялись к падре как по одному, так и группами. Прошло совсем немного времени, а их количество уже исчислялось тысячами. Ни у кого не спрашивали имен, никому не давали никаких инструкций, не вносили ни в какие списки, ничему не учили. На муштру просто не было времени, да и профессиональных солдат для обучения такой толпы даже азам военного дела явно не хватало. Подозреваю, что эти индейцы знали одно – когда придет время, падре каким-то образом укажет им на врага, и они устремятся в битву. Люди тащили на себе припасы: уже приготовленные тортильи, а также маис, бобы и мясо, которое следовало засолить, чтобы оно не испортилось. Не берусь судить, какие именно дополнительные запасы провианта были созданы на черный день организованным порядком, но они совершенно точно имелись, о чем позволяли судить присоединившиеся к колонне подводы с припасами.
Мое восхищение священником-воителем, который читал Мольера, не боялся бросить вызов власти и церкви, возделывая виноград и шелковицу, и обладал невероятно щедрой душой, полной любви ко всем, но в первую очередь к несчастным и угнетенным, воспарило до небес. Я предполагал, что провиантом и снабжением будут заниматься двое профессиональных военных, Альенде и Альдама, но падре показал себя настоящим человеком-вихрем, способным управляться с дюжиной дел одновременно, да еще и вдобавок бесстрашным в принятии решений. Мигель Идальго, скромный деревенский священник, поднял меч с таким же воодушевлением, с каким раньше когда-то поднимал крест.
По всему чувствовалось, что Альенде, профессиональный военный, как и его товарищи-офицеры, не хотел, чтобы армией командовал священник, но падре, и только он один, был способен привлекать на сторону повстанцев множество добровольцев. Не знаю уж, был ли отец Идальго осведомлен насчет недовольства Альенде, который желал командовать сам, но в любом случае священник не подавал виду. А между тем я, находясь рядом с Идальго достаточно долго, уже усвоил – мало что способно ускользнуть от внимания этого человека.
«Священник-воитель, – думал я о падре. – Он не из тех, кто, следуя Новому Завету, “возлюбит врага своего” и “подставит другую щеку”. Скорее уж он провозгласит, подобно пламенным ветхозаветным пророкам, принцип “око за око”. Способность поднять меч и владеть им была присуща падре с самого начала и лишь ждала того часа, когда праведный гнев побудит его к действию. Подобно Моисею, Соломону и Давиду, он взялся за меч, дабы защитить свой народ».
По мнению Ракель, война и религия долгое время представляли собой две стороны одной и той же монеты. Завоевание Нового Света происходило во имя утверждения христианства; так, во всяком случае, заверяли алчные конкистадоры, набивая свои бездонные торбы награбленным у индейцев золотом. И разве сам архангел Михаил не поднял меч, дабы низвергнуть Сатану и его падших ангелов с Небес?
Когда мы двинулись по направлению к Сан-Мигелю, мне показалось, что началу восстания сопутствуют добрые предзнаменования. На всем пути следования нам попались богатые гасиенды, так что и маиса, и свиней, и коров было вдоволь. У нас не возникало затруднений с провиантом, во всяком случае пока.
Едучи рядом с Ракелью и Мариной, я оглянулся на растянувшуюся по дороге толпу индейцев, сопровождаемых своими женами и ребятишками, и, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил:
– Зачем они тащат с собой семьи? Чтобы было кому готовить еду?
– А как ты думаешь, что сделают люди вице-короля, когда они нагрянут в Долорес? Что, по-твоему, будет с женщинами, оставшимися в селениях, из которых все боеспособные мужчины ушли на войну?
Я понял всю наивность своего вопроса: действительно, мог бы и сам догадаться. Я, однако, обратил внимание на то, что Марина сказала «когда они нагрянут». Не думаю, что она заметила свою оговорку или тем более сказала это сознательно. Но ведь если революция увенчается успехом, люди вице-короля никогда больше не нагрянут в Долорес, потому что уже не останется ни вице-короля, ни королевской армии.
Неожиданно падре Идальго оказался рядом. Он слегка подался ко мне и заговорил, понизив голос:
– Так много всего случилось за столь короткое время, что у меня просто не было возможности обсудить с тобой некоторые вопросы. Но мы обязательно и очень серьезно поговорим, Хуан, при первой же возможности.
С этими словами он отбыл так же быстро, как и появился. Озадаченный, я взглянул на Марину.
– Неужели тебе не ясно, – промолвила она, – что во всей этой армии ты единственный человек, участвовавший в настоящей войне. Даже офицеры-креолы не имеют военного опыта.
Я едва не застонал вслух.
Ну как мне объяснить этим людям, что воином я стал вынужденно, а весь мой боевой опыт сводился к постоянному стремлению остаться в живых? Они что, вообразили, будто я был вождем партизанской войны против французов? Да, до сего момента я не возражал, когда другие преувеличивали мои заслуги и способности, но мне вовсе не хотелось ни погибнуть самому, ни поставить под угрозу все дело падре лишь потому, что он сильно преувеличивал мои достижения на военном поприще.
– Не переживай, – сказала Марина. – Уверена, что падре скорее считает тебя bandido, нежели солдатом.
– Прекрати читать мои мысли, – буркнул я.
Назад: 81
Дальше: 83