После полуночи я понял, что мы перешли Рубикон. То, что это свершилось в городке Долорес, было символично, ведь на нашем поэтичном испанском языке слово «dolores» означает боль и печаль.

Когда мы с Мариной прибыли в дом падре, там уже вовсю шел военный совет. Хозяин обсуждал ситуацию с двумя креолами, офицерами ополчения, Игнасио Альенде и Хуаном Альдамой, а также с Игнасио Пересом, начальником тюрьмы в Гуэретаро. Ну надо же, когда падре меня представил, тюремщик и глазом не моргнул. Следом за нами явилась и Ракель. По дороге к подруге, жившей в Гуэретаро, она заехала прямиком в Долорес, от чего amiga ее всячески предостерегала.

Всюду ходили упорные слухи о предательстве. Одни рассказывали об участнике заговора, по глупости раскрывшем план священнику на исповеди, другие утверждали, будто офицеры ополчения, которых пытался привлечь на свою сторону Альенде, доложили об этом командиру. Трудно сказать, как все обстояло на самом деле, но одно было очевидно: в данной ситуации заговорщики должны или выступить открыто, или спешно бежать, спасая свои шкуры. Но выступить означало сражаться – покинуть семьи, дома и поставить себя вне закона. Мнения разделились.

– Настало время сражаться, – заявил падре.

Капитан Альенде покачал головой:

– Но мы еще не готовы. У нас не хватает настоящих солдат, оружия, снаряжения...

– Но и они тоже не готовы. Вся регулярная армия сражается сейчас в Испании против французов, так что в колонии, в распоряжении вице-короля, осталось только местное ополчение. В нем много офицеров-креолов, и когда они узнают, что вы и капитан Альдама участвуете в восстании, то непременно нас поддержат.

– Вице-король в состоянии выставить десять тысяч солдат, а то и больше, – вставил Перес.

– Да, но не сразу, так ведь, Игнасио? – спросил падре у Альенде.

– Войска разбросаны по огромной территории, – подтвердил Альенде, – сотня здесь, тысяча там. Чтобы собрать все силы в общий кулак, потребуется не одна неделя. И полагаю, определенный план тут может сработать.

– Какой именно?

– Тот, который предлагали вы, собираясь задействовать своих ацтеков. Это, конечно, не настоящие солдаты, но они храбры и готовы хоть сейчас последовать за вами. Разумеется, рота мушкетеров мигом выкосит тысячу таких бойцов, но если их будет десять тысяч или двадцать...

– А почему вы так уверены, что они поднимутся? – осведомился Альдама.

– Это уже случалось прежде, – ответил падре Идальго. – Ненависть к гачупинос глубоко укоренилась в их сердцах, и не один раз ацтеки пытались сопротивляться испанцам, собираясь десятками тысяч. Слишком свежи в памяти индейцев страшные наказания, которым они подвергались, когда пытались утаить хоть часть зерна, дабы предотвратить массовый голод, да и множество всяких других чудовищных несправедливостей.

– Да, мой народ ничего не забывает, – подтвердила Марина, – три столетия гнета выжжены в наших душах.

– Жаль, что нам приходится полагаться на необученных индейцев, но зато они готовы последовать за Идальго, – сказал Альенде. – Думаю, немалое число людей уже ожидает вашего приказа, падре?

Священник не ответил, но это было ясно и так. Разве он сам и его ацтеки стали бы создавать тайники с оружием, не будь у них намерения это оружие использовать. Мало того, у всех помощников падре имелись друзья. И если даже изготовлением и сбором оружия занималась всего сотня человек, это означало, что тех, кто готов откликнуться на призыв Идальго, гораздо больше.

Признаться, меня удивляло совсем иное: как могли люди вроде Альенде или Альдамы – то есть такие, которые служили вице-королю и у которых было что терять, – вступить в заговор против власти. Я не был лично знаком ни с одним из креолов-заговорщиков, но имя Альенде слышал, ибо он славился по всей провинции Бахио как бесстрашный кабальеро, заслуживший шпоры в седле, а не на паркете бальной залы. У меня просто в голове не укладывалось, как могли люди, всю жизнь красовавшиеся в пышной униформе вице-королевских офицеров, проникнуться нуждами и тревогами простого народа настолько, чтобы потребовать кардинальных перемен. Одно дело наш мудрый и отважный священник, но, положа руку на сердце, ничего подобного от карьеристов-офицеров я не ожидал.

Честно говоря, профессиональной армии в Новой Испании особенно делать было нечего. За три минувших столетия ополчение лишь от случая к случаю отражало пиратские налеты на побережье (причем в этом, скажем прямо, оно не преуспело) да жестоко подавляло бунты отчаявшихся бедняков. Разумеется, далеко не все шло в колонии гладко, однако на территорию ее никто не посягал. Для того чтобы захватить расположенные на центральном плато рудоносные районы, армии любой европейской страны сначала пришлось бы долго плыть по морю, а затем проделать нелегкий путь по суше. Так что в данном случае, как говорится, овчинка не стоила выделки. Гораздо выгоднее было перехватывать корабли с серебром и золотом, плывшие в Испанию из порта Веракрус. На Американском же континенте не было никого, кто дерзнул бы помериться с нами силой.

– Но что будет, если вице-король соберет и выведет на битву восемь-десять тысяч обученных солдат? – просил Перес. – Не забывайте, Кортес победил миллионы индейцев, имея в своем распоряжении всего несколько сотен испанцев.

– Кортеса поддержали тысячи союзников-индейцев, – возразил падре, – к тому же мешикатль не повезло с правителем. Будь у них вместо робкого, нерешительного Мотекусомы настоящий, сведущий в военном деле вождь, все могло бы обернуться совершенно иначе.

– Если мы поднимем десять тысяч индейцев (а этого вполне достаточно, чтобы подавить числом те силы в несколько сотен, которые вице-король держит в Бахио), – заявил Альенде, – наши собратья-креолы поддержат нас. Я хорошо знаю креольских кабальеро и офицеров местного ополчения: они не согласятся рискнуть жизнью и достоянием, пока не почуют победу. Однако затем каждый из перешедших на нашу сторону офицеров приведет с собой полсотни, а то и сотню бойцов. И если ядро войска, сформированного из великого множества ацтеков, составит хотя бы тысяча хорошо подготовленных, обученных солдат, вице-королю и гачупинос против нас не устоять.

– Мы соберем всех гачупинос, посадим на корабли и отправим обратно в Испанию, – подхватил Альдама.

Падре встал.

– Ну что ж, полагаю, сейчас самое подходящее время, – объявил он.

– Время для чего? – не понял Альдама.

– Подняться на борьбу с гачупинос и самим захватить власть в колонии.

На лицах почти всех присутствующих отразились изумление и страх. Лишь падре и Альенде демонстрировали полное самообладание и твердость духа. Они были вождями, видевшими дальше других. И решимость остальных зависела от этих двоих.

Еще не рассвело, когда с колокольни церкви Скорбящей Богоматери зазвонил колокол. А надо вам сказать, что в те времена церковный колокол не только собирал верующих на службу, но и служил набатом: таким образом объявляли тревогу и призывали к оружию. Еще когда католическая церковь основывала в колонии первые миссии, ее служители привыкли в случае опасности полагаться на толстые стены храмов да верующих индейцев. В отдаленных местах вроде Долореса, в простых индейских деревушках, превратившихся со временем в маленькие городки, и до сих пор священник в случае опасности начинал бить в набат, и его прихожане-индейцы, как правило работавшие в полях неподалеку, спешили на защиту своей святыни.

И сейчас в церкви, само название которой заставляло вспомнить о печали и боли, падре звонил в колокол, словно призывая к оружию.

Это было 16 сентября 1810 года.

Едва лишь на востоке забрезжил свет нового дня, мы столпились напротив церкви, ожидая, когда падре выйдет и объяснит, почему он ударил в набат. Помимо присутствовавших накануне на военном совете сюда явилось еще человек сто.

Идальго вышел из церкви и заговорил сильным, звучным голосом:

– Мои добрые друзья, долгое время далекая Испания владела нами, почитая за несмышленых детей, обязанных покорно повиноваться. В колонии присылали за взятки гачупинос, которые правили нами, обирали нас, взимая произвольно назначаемые налоги, и жестоко наказывали всех, кто осмеливался не то что возразить, а хотя бы задать вопрос относительно их действий. Может, когда-то мы и были неразумными детьми, но в любой семье дети рано или поздно вырастают, а став взрослыми, сами определяют свой путь.

Гачупинос заставляют наших индейцев americanos платить постыдную дань, которой их как покоренный народ обложили безжалостные завоеватели. Вот уже три столетия эти поборы являются символом тирании и позора. Мало того, испанцы хватают и насильно увозят с родины африканцев и доставляют их сюда, чтобы обратить в рабов и заставить на себя работать. Ни за кем из рожденных в колонии не признаются те права и достоинства, которыми Господь Бог изначально наделил своих чад, даже за теми, в чьих жилах течет чистая испанская кровь. Вместо этого из Испании присылают носителей шпор, а те не только правят нами, дерут с нас несправедливые налоги, но еще и не позволяют жителям колоний заниматься ремеслами и промыслами, которые обеспечили бы нам достойную и безбедную жизнь. В нас видят бесправных рабов, обязанных безропотно прислуживать ненасытным, алчным хозяевам.

А сейчас, после того как французы захватили трон Испании, уже недалек тот день, когда безбожник Наполеон пришлет сюда своего вице-короля, который будет говорить только по-французски, однако станет распоряжаться нами и собирать со всех жителей колонии новую дань. Французы разрушат наши церкви и растопчут нашу религию.

Голос падре набирал силу, а выражение лица становилось все более мрачным и яростным. Мои друзья vaqueros наверняка сказали бы, что у этого человека «костер в животе», подразумевая то самое внутреннее пламя, которое делает быка на корриде неустрашимым и грозным.

– Гачупинос не справились со своими обязанностями. Они управляли нами самым грабительским образом, не давая ничего взамен. Но их время прошло. Мы больше не будем терпеть bandidos, приплывающих из Европы, чтобы обкрадывать нас, облагать податями и заставлять безропотно им служить!

Так не позволим же французам захватить колонию! Пришло время прогнать гачупинос обратно в Испанию и начать наконец самим править своей страной от имени Фердинанда Седьмого, законного короля Испании.

Оратор выдержал паузу. Никто из слушателей не смел даже шелохнуться или вздохнуть, настолько мы были загипнотизированы мощью и величием этого человека и потрясены его речью.

– Все люди равны! – продолжал падре. – Никому не дано право вонзать в нас шпоры! Никому не дано право вырывать хлеб из наших ртов, оставлять наших детей безграмотными, закрывать нам все дороги! – И, потрясая высоко поднятым, сжатым кулаком, он провозгласил: – Да здравствует Америка, за которую мы будем сражаться! Да здравствует Фердинанд Седьмой! Да здравствует Святая Вера! Долой дурную власть!

Собравшиеся поддержали его дружными криками, да что там – громовым ревом. Я оглянулся. Казалось, совсем недавно позади меня толпилось не более ста человек, но теперь их число увеличилось самое меньшее втрое.

– Пришло время заставить гачупинос вернуть нашу землю! – выкрикнул священник.

Марина схватила меня за руку, по ее щекам струились слезы.

– Ты это слышал, Хуан? Ты это слышал? Падре сказал, что теперь мы свободны! Мы равны испанцам! Наши дети пойдут в школу, у нас будет все – работа, собственность, достоинство. Мы сами определим, кому нами править, а значит, власть будет принадлежать нам!

Я огляделся. За исключением нескольких заговорщиков, amigos падре, все собравшиеся возле церкви были бедняками, ацтеками и метисами, то есть тем трудовым людом, кого у нас называли пеонами.

– Все это хорошо, но сначала нам придется сражаться. Кто произнес эти слова, точно не скажу. Возможно, они сорвались с моих собственных губ.