В Веракрусе я купил лучшего коня, пусть и не таких статей, как Ураган, но позволявшего въехать в столицу с достоинством победителя, ибо я полагал, что на меня будет кому посмотреть. От содержателя трактира (а эта публика, похоже, всегда в курсе всех новостей колонии) я уже знал, что Изабелла вышла замуж за маркиза и живет теперь в Мехико. Это известие стало для меня настоящим ударом, но я уверял себя, что она решилась на брак – а не заточила себя навеки в монастыре, тоскуя по мне, – лишь из-за крайней нужды.

Когда я ехал из Веракруса, сердце мое пылало гневом. Поскольку на этом тракте орудовали грабители, а я путешествовал в одиночку, то пистолеты мои были заряжены, а шпага висела у седла наготове. В глубине души я надеялся, что кто-нибудь по глупости дерзнет на меня напасть, но по дороге на Халапу увидел лишь двух разбойников, да и те были распяты у обочины.

Меня потрясла эта жестокость. Мне говорили, что распятие было делом рук hermandad – некоего братства, действовавшего при попустительстве и даже негласном поощрении властей. Отряды добровольцев чинили суд и расправу над bandidos и порой, отрубив разбойникам головы, в назидание прочим прибивали их к дереву. В том, чтобы казнить bandidos, я ничего дурного не видел; я готов был с пониманием отнестись даже к дикому индейскому обычаю вырезать из груди сердца и поедать их. Но распинать преступников на кресте, подобно нашему Господу и Спасителю, – это, по-моему, не лезло уже ни в какие ворота.

Я решил побриться и потому первым делом разыскал в Халапе цирюльню. Над входом в это заведение висел традиционный символ брадобреев – медный тазик, именуемый «Шлем Мамбрино». Его прославил в своем романе великий Сервантес: если помните, странствующий рыцарь Дон Кихот принял всадника на осле (на самом деле скромного цирюльника) за сарацинского короля Мамбрино, а его тазик для бритья посчитал заколдованным золотым шлемом.

Обхаживая бритвой мои щеки и подбородок, цирюльник толковал о распятых разбойниках.

– Для простого люда bandidos – это герои, которые отнимают деньги у богатых и отдают бедным, – сказал он.

Подобные истории о щедрости разбойников с большой дороги я не раз слышал и раньше, только вот относились они, как правило, к мертвым bandidos, а не к тем, что до сих пор продолжали убивать и грабить. Уверен, что монахи из Вифлеемского братства, которых мы с Лизарди нашли привязанными к деревьям с перерезанными глотками, не считали bandidos героями. Правда, страшная картина, которую мне довелось увидеть накануне, вызвала у меня двойственные чувства, ибо послужила очередным подтверждением того, какую непомерную и бессмысленную жестокость склонны проявлять гачупинос по отношению ко всем, кого считают ниже себя. Разумеется, убийц и насильников испанской крови тоже наказывали, но их в крайнем случае вешали и уж точно никогда не прибивали живьем гвоздями к дереву и не оставляли умирать в мучениях. Подобное зверство приберегалось для пеонов. Видимо, власти прослышали, что bandidos популярны в народе, и посчитали, что такая жестокость нужна для острастки.

Словоохотливый цирюльник также поведал мне о своей удивительной способности читать судьбу по лицу человека, которого он бреет.

– Видишь, мыло у тебя на лице не высыхает? – спросил он. – А вот на прошлой неделе зашел ко мне один малый. И только это намылил я ему щеки, глядь – а они уже сухие! Я так ему и сказал – помрешь ты, милый, через пару дней. Так всегда бывает, если я кого брею, а мыло враз высыхает. Верный признак того, что человек скоро преставится.

Похоже, брадобрей всерьез воображал, будто способен предсказывать смерть, и я не стал выводить его из этого заблуждения. Однако я знал – недаром одно время я выдавал себя за лекаря и целителя, – что мыльная пена быстро высыхает на щеках, когда у человека жар, то есть его бьет лихорадка.

Чтобы добраться до Халапы, я должен был пройти настоящим «коридором смерти»: через пески и болота прибрежных низин, где воздух заражен вредоносными миазмами, вызывающими «черную рвоту». Неудивительно, что я вспомнил о своих родителях, кем бы они ни были, и призадумался, какая жизнь выпала бы на мою долю, не случись настоящему Хуану де Завала умереть от желтой лихорадки.

Как вы уже знаете, с некоторых пор я больше не считал себя гачупино. Да и чистота крови меня тоже больше не волновала. Я был просто Хуаном де Завала и готов был убить любого, кто посягнет на мою честь.

Ни богатые рудники Гуанахуато, ни засушливые просторы Новой Мексики и Техаса, ни малонаселенная Новая Калифорния, что лежит на севере, ни влажные жаркие джунгли Юкатана, страны майя, – ничто из этого не могло сравниться с Мехико, столицей Новой Испании и ее подлинным сокровищем. То был величайший город обеих Америк и достойный соперник любого из величайших городов мира. Испанцев можно было, и вполне справедливо, упрекнуть за бесчисленные беззакония и жестокости, которые они творили в Новом Свете, однако же, будем справедливы, славы строителей этого великолепного города у них не отнять. Ракель называла столицу «метрополисом», объяснив, что слово это греческого происхождения и означает «город-мать». Вполне подходящее название для Мехико, ибо в его пределах постоянно обитало около ста пятидесяти тысяч человек, ну а тех, кто жил в окрестностях, набралось бы, пожалуй, раз в десять больше.

Я остановился в маленькой гостинице, в часе езды от города, ибо желал прибыть туда анонимно, хотя и намеревался въехать в столицу открыто, с горделивым видом, бросив вызов всем своим недоброжелателям.

Как вы наверняка уже догадались, ни малейшего намерения возвращаться в Гуанахуато, с которым у меня были связаны не самые лучшие воспоминания, у меня не имелось. Собственно говоря, целью и предметом моих желаний являлась Изабелла, а она нынче жила в столице. Так что именно в Мехико я надеялся встретить, а затем и вернуть себе возлюбленную.

Я по-прежнему носил сапоги, которые Изабелла прислала мне в бытность мою узником в Гуанахуато. Я прошел в них по пустыням и джунглям, побывал в тюрьмах и на полях сражений, а уж чинил их столько раз, что и не упомнить. Конечно же, увидев эти старые сапоги, Изабелла сразу поймет, как сильны в моем сердце благодарность и любовь. Разумеется, времени прошло немало, и случалось, что неукротимый зверь, обитавший у меня в штанах, настойчиво заявлял о своих правах, но по-настоящему я всегда любил только ее одну.

Хотя стояло раннее утро, да и до дамбы оставалось еще не меньше лиги, однако движение на дороге уже было столь оживленным, что невольно напрашивалось сравнение с ульем или муравейником. Честно говоря, я раньше вообще ничего подобного не встречал. Жизнь здесь просто била ключом. Бесконечные караваны вьючных мулов и вереницы индейцев-носильщиков доставляли товары бесчисленным торговцам, стремившимся открыть пораньше свои лавки, чтобы не упустить ни единого покупателя. Несметное множество нищих и уличных торговцев, отпихивая друг друга, уже валом валило на основную дорогу с выводивших к ней боковых проулков и тропинок.

В детстве и юности мне уже приходилось бывать в столице вместе с Бруто, хотя мы всякий раз проводили там весьма недолгое время. Визиты эти произвели на меня неизгладимое впечатление: в памяти осталось общее впечатление шума, буйства запахов, безумной суматохи и при этом какой-то яркой, волнующей полноты жизни.

Купив в Веракрусе газету, я узнал, что, согласно проведенной пять лет назад переписи населения, в столице проживало 3000 гачупинос, 65 000 креолов, 33 000 индейцев, 27 000 метисов и около 10 000 африканцев и мулатов; то есть всего около 138 000 человек. Разумеется, эти пропорции не соответствовали таковым по Новой Испании в целом. Поскольку город являлся средоточием богатства и власти, процент испанцев в нем был гораздо выше, чем в прочих населенных пунктах колонии; то же самое относилось и к африканцам, которые главным образом были слугами в богатых столичных домах.

По приближении к дамбе ландшафт изменился: повсюду кругом, на месте плескавшихся здесь до Конкисты полноводных озер, расстилались унылые болота. За почти три века «цивилизации» некогда прекрасные озера обмелели и загрязнились.

Я въехал в город, влившись в запрудивший дамбу от края до края сплошной поток людей и животных, двигавшийся по насыпи каждое утро. Индейцы тащили целые горы грузов на спинах или толкали перед собой двухколесные тачки; громыхали телеги и подводы; погонщики вели длинные караваны мулов; повсюду во множестве гнали на продажу коров, коз, овец, свиней и даже собак.

После того как я миновал дамбу и оказался на улицах Мехико, толчея рассосалась не сразу, хотя столица была спланирована удобно: широкие прямые улицы шли с севера на юг и с запада на восток. Едва город пробуждался, на эти улицы во множестве высыпали носильщики, которые доставляли товары торговцам, и лоточники, торговавшие вразнос фруктами (манго, лимонами, апельсинами и гранатами), а также сыром, горячей выпечкой, солониной, тортильями, кубышками масла, горшочками молока и корзинками с рыбой.

Вдоль улиц тянулись прилавки и переносные раскладные столы: товары сюда доставляли носильщики, сновавшие по городу с куда большей быстротой и ловкостью, чем двигались бы запряженные мулами телеги. Для переноски целых гор грузов использовались специальные корзины с ременными лямками и дополнительным креплением на лбу. Носильщики-водоносы таскали в огромных глиняных кувшинах воду из двух огромных акведуков, соединявших город с чистыми горными источниками, – они доставляли ее в кварталы, удаленные от общественных фонтанов.

Товары поступали в Мехико не только по дамбам, но и доставлялись на сотнях каноэ, доверху нагруженных фруктами, овощами или изделиями ремесленников. Лишь немногие суденышки приводились в движение веслами, в основном же для этого использовались длинные шесты, которыми лодочники отталкивались от дна мелких болотистых водоемов.

В этот ранний час женщины выходили из домов и опорожняли ночные горшки в протекавшие посередине улиц канавы. Всякого рода мусор просто выбрасывали на улицы, большинство из которых выходило к мелким каналам. Раз в неделю специальные работники выгребали мусор и грязь из воды и складывали в кучи по берегам, откуда это вонючее, подсыхавшее месиво постепенно вывозилось прочь.

Образно выражаясь, на главной площади столицы царствовали корона, церковь и коммерция. По одну ее сторону находился вице-королевский дворец, одно из красивейших зданий города. Он не только служил резиденцией правителя колонии, но там также размещалось большинство государственных ведомств и канцелярий. Напротив дворца, через площадь, высилась громада кафедрального собора.

Здесь, в самом центре города, особенно бросалось в глаза, сколь неоднородно население столицы. Я проезжал рядом с индейцами, чью бронзовую наготу прикрывали лишь драные одеяла или накидки, и их женщинами, одетыми более прилично, но чаще всего тоже в лохмотья. Нищета коренных жителей колонии резко контрастировала с обликом гарцевавших на породистых лошадях состоятельных испанцев, чья одежда была отделана серебром и золотом. В экипажах, столь вызывающе дорогих, что они могли бы смутить даже блистательный Кадис или великолепную Барселону, испанские дамы разъезжали по мастерским ювелиров и портных, снабжавших их драгоценными украшениями и нарядами, без которых просто немыслимо было бы появиться на балах и приемах, составлявших смысл их жизни.

Законы, запрещающие смешение классов, не позволяли индейцам даже одеваться как испанцам, не говоря уж о том, чтобы жить среди них. Испанцам тоже не разрешалось селиться в индейских кварталах, однако великая сила коммерции сводила пеонов и носителей шпор вместе на многолюдной главной площади.

Я бесцельно разъезжал по городу, заново с ним знакомясь. Особые телеги, на которые служители порядка, словно бревна, сваливали бесчувственные тела пьяниц (кое-кого из них, уже протрезвившихся, как раз выводили на принудительные общественные работы), убрались с улиц еще до рассвета, а те léperos, кого альгвазилы не выловили из сточных канав, благополучно скрылись в боковых проулках, где сейчас и промышляли попрошайничеством. Я невольно вспомнил тюрьму в Гуанахуато и свое знакомство с Лизарди.

Объезжая Мехико, я увидел четыре виселицы, на которых болтались трупы казненных. А вот и главная городская тюрьма, где вдоль стены выкладывали тела жертв ночных убийств, чтобы люди могли поискать среди них своих пропавших родственников. Потом я миновал шумные мясные ряды и овощной рынок, где витали непередаваемые ароматы, и вышел к месту, использовавшемуся инквизицией для проведения auto-dafé, публичного сожжения еретиков. При этом тех из них, кто признал вину и раскаялся в своих прегрешениях, предварительно «милостиво» удушали гарротой. Затем путь вывел меня на улицу Святого Франциска, одну из самых красивых и оживленных в городе, с прекрасными домами и лавками.

Я с интересом разглядывал Аламеду (буквально слово это означает «аллея»), огромный прямоугольный зеленый парк, где среди зелени, под сенью деревьев, любили прогуливаться по дорожкам представители городской знати. Вернее, не совсем так: большинству даже в голову не приходило покинуть карету и прогуляться пешком. Оно и понятно, ведь ноги имелись у каждого, а вот возможность раскатывать в карете считалась привилегией избранных, своего рода знаком отличия. В центре парка взметал ввысь свои струи великолепный фонтан. Помнится, в былые времена после заката солнца это место считалось опасным из-за волков, как четвероногих, так и двуногих. Интересно, подумалось мне, неужели вице-королевские альгвазилы так до сих пор и не навели порядок и с приходом темноты парк превращается в джунгли.

Потом я направился на Пасео-де-Букарели, длинный променад, ставший в последнее время еще более модным и популярным местом прогулок – верхом и в изящных экипажах, – чем Аламеда. Однако час был еще слишком ранний, поэтому щеголи на породистых скакунах, а также сеньоры и сеньориты в дорогих каретах там покамест не собрались.

Надеялся ли я, хотя бы отчасти, встретиться там с Изабеллой, ныне сеньорой маркизой? Да, конечно. И предпочел бы, чтобы наша «случайная» встреча состоялась именно на Пасео-де-Букарели, а не на Аламеде, более популярной у людей постарше. Прогулки на Пасео продолжались примерно с четырех часов вечера до заката. Все это время по дороге в два ряда курсировали туда-сюда изящные экипажи дам, тогда как кабальеро разъезжали по променаду верхом.

Хорошенько подготовившись к тому, чтобы снова стать кабальеро, каким некогда был, вернуться на Пасео-де-Букарели и найти Изабеллу, я снял номер в гостинице неподалеку от главной площади и отправился прогуляться по этой самой площади пешком. И вдруг услышал до боли знакомый голос, расхваливавший памфлеты:

– Внемлите словам Мексиканского Мыслителя! Смейтесь! Плачьте! Преисполнитесь праведного гнева, услышав о несправедливости!

Никак Хосе де Лизарди? Точно, сеньор Книжный Червь, собственной персоной!

– А вице-король знает, что ты был bandido? – спросил я Лизарди. – Да закрой ты рот, мух наглотаешься. – Я похлопал его по спине. – Давненько мы не виделись, а?

– Да это же Хуан де Завала, живой и здоровый, провалиться мне на этом месте! Dios mío, сколько же о тебе ходит всяких историй! Тебя самое меньшее шесть раз вешали за твои бесчисленные злодеяния. Чего ты только не делал – бесчестил женщин и девушек, обкрадывал вдов и сирот, сражался на дуэлях и даже, говорят, победил самого Наполеона!

– Одного только Наполеона? Нет, amigo, подымай выше! Наполеона, его брата Жозефа и вдобавок тысячи отборных французских солдат – и все это я один!

– Я был подвергнут отлучению. – То были первые слова, произнесенные памфлетистом, как только мы уселись за стол в таверне и он единым духом осушил чашу вина.

– Когда в Мехико начался мор, я написал статью, в которой рекомендовал властям поддерживать чистоту на улицах, сжигать весь мусор, держать заболевших в карантине, хоронить умерших не в церковных оградах, а где-нибудь подальше от города, а монастыри и дома богатеев приспособить под лечебницы.

– Осуществление твоего плана стоило бы церкви ее погребальных доходов.

– И заставило бы богатеев вернуть народу часть украденного. Да уж, популярным у властей меня это не сделало. А ведь я опубликовал еще несколько блестящих памфлетов, все под псевдонимом Мексиканский Мыслитель. Кстати, как тебе псевдоним?

И снова прозвучало это слово – «мексиканский». Причем Лизарди относил его к себе как к величайшему уму Мексики, вне зависимости от происхождения, цвета кожи и чистоты крови.

– Звучит достойно такого выдающегося ученого, как ты. Он самодовольно и кивнул и продолжил:

– Я также выпустил памфлет, в котором назвал наше вице-королевское правление худшим в обеих Америках, ибо нигде больше нет таких взяточников и не творится столько беззаконий, как у нас. А вице-короля я так и вовсе заклеймил как проклятое чудовище, которое за все это в ответе.

Я перекрестился.

– Хосе, уж не сошел ли ты с ума? Удивляюсь: как это тебя до сих пор не повесили? Не сожгли на костре? Не утопили и не четвертовали?

– С тех пор как Наполеон вторгся в Испанию, – пояснил мой amigo, – власти слишком заняты защитой собственных промыслов и доходов. Кроме того, junta в Кадисе провозгласила свободу печати, хотя наш вице-король этого декрета, разумеется, не подтвердил. Ну и потом, они ведь считают меня сумасшедшим. Правда, время от времени все-таки арестовывают и держат взаперти, пока кто-нибудь из друзей не выкупит.

Мне показалось, что со времени нашей последней встречи сеньор Книжный Червь не изменился – он был все так же мертвенно-бледен, словно жил в пещере и носу не казал на солнце, да и неаккуратностью своей походил на lépero. Например, создавалось впечатление, будто плащ свой Лизарди, помимо его прямого назначения, также использовал днем вместо скатерти, а по ночам вместо одеяла. Несмотря на все его громкие заявления, я не сомневался: стоит только альгвазилам хорошенько поднажать – и он донесет на всех и каждого. При этом следует отдать Лизарди должное: он обладал своего рода смелостью, и немалой, однако то была смелость мысли, пера, а не меча, и она не мешала ему жертвовать другими ради спасения собственной шкуры.

Обретя свежего слушателя, Лизарди вовсю похвалялся своими язвительными памфлетами, в которых он ратовал за предоставление креолам равных прав с гачупинос, обвинял Испанию в том, что она беззастенчиво грабит колонии, не давая ничего взамен, и, сдирая с представителей низших классов по семь шкур, превращает их в воров, нищих, пьяниц и попрошаек.

Я терпеливо выслушивал всю эту похвальбу и диатрибы, надеясь задать Хосе вопрос о том, что более всего меня волновало. Наконец я улучил момент и поинтересовался, что ему известно об Изабелле. И получил ответ:

– Типичная светская дама, у которой слишком много платьев и драгоценностей и слишком мало мозгов. Ее муж, маркиз дель Мира, очень богат, хотя я слышал, что в последнее время у него возникли финансовые затруднения: он вложил средства в рудник, который затопило. Грунтовые воды – это сущее проклятие, согласен? Сколько состояний было смыто водой! Ну и как все женщины своего класса, в равной степени безнравственные и безмозглые, сеньора маркиза склонна к любовным похождениям. В последнее время судачат о ее романе с...

Тут Лизарди заметил выражение моего лица и осекся.

– Конечно, – пробормотал он, отводя взгляд, – все это лишь безосновательные слухи.

– А вот интересно, – спросил я, – что ты еще слышал обо мне, amigo? Кроме того, что я победил французского императора?

– О тебе? – Он обескураженно заморгал, а затем заявил: – Они тебя боятся!

– Кто они?

– Гачупинос. Сначала ты унизил их в Гуанахуато, а теперь еще и вернулся обратно, будучи единственным во всей колонии героем войны против Франции.

Лизарди покачал головой.

– Тут у нас ходили толки...

– О чем? Что меня убьют?

– Да. Люди судачили, будто Гарсиа, лучший дуэлянт Новой Испании, хотел послать тебе вызов, но вице-король запретил ему даже думать об этом.

– Неужели вице-король заступился за меня?

– Нет. Его нимало не огорчит, если Гарсиа убьет тебя, но вдруг ты сам прикончишь на дуэли противника? Это обернется против гачупинос в целом, став лишним доказательством того, что пеон способен превзойти испанца. Вице-король запретил посылать тебе вызов и даже попытался было воспрепятствовать распространению известий о твоих подвигах и их признании в Кадисе, но это ему оказалось не под силу. Слишком многие видели документ, да и новости разошлись слишком быстро, хотя, конечно, только среди образованной части населения. Ты скоро убедишься в том, что мало кто из представителей твоего класса слышал о подвигах Хуана де Завала. Нет, ходят, конечно, россказни о знаменитом bandido...

– И о его amigo, – вставил я.

Лизарди испуганно оглянулся.

– Я получил прощение за свои политические прегрешения, но вовсе не хочу напоминать властям о каких-либо других опрометчивых деяниях.

Он прочистил горло и продолжил:

– Ты должен понять, Хуан, что тебе не следует дразнить гачупинос. Самое лучшее для тебя сейчас – это забиться в какое-нибудь тихое местечко. Здесь тебе делать нечего, это их город, а не твой, да и в Гуанахуато возвращаться резона нет, вряд ли тебе там обрадуются. Может, имеет смысл податься в Долорес, в приход падре Идальго? Он известен своей снисходительностью к простонародью.

– Сеньор Мексиканский Мыслитель, меня всегда удивляла твоя способность разумно судить о мировых проблемах, но при этом, едва лишь речь зайдет о самых заурядных повседневных вопросах, молоть несусветную чушь, демонстрируя полнейшую глупость. Так вот, учти на будущее – вздумаешь еще раз назвать меня пеоном, простолюдином или кем-то подобным, я тебе яйца отрежу. А теперь расскажи мне, как нынче обстоят дела в Новой Испании, что думают ее жители, и все такое прочее.

– Вся колония просто бурлит неудовлетворенными политическими амбициями креолов, – с пафосом провозгласил сочинитель памфлетов. – Негодование против гачупинос особенно усилилось после французского вторжения в Испанию. Военные налоги выпили из колонии всю кровь. Junta даровала креолам политические права, но вице-король не дает ходу этому постановлению и вообще всячески ставит нам палки в колеса. Эти надутые гачупинос по-прежнему относятся к креолам как к невежественным и неразумным детям.

Лично я за свою жизнь столько всего натерпелся и от тех и от других, что сочувствовать Лизарди никак не мог. По моему разумению, креолы вполне заслужили подобное к себе отношение, ибо права есть только у тех, кто способен их отстоять.

И еще меня возмущало, что все призывы сеньора Книжного Червя к свободе, равенству и братству, как обычно, касались только креолов.