Я прибыл в Гуанахуато двадцать восьмого сентября, а десятого октября отбыл в Вальядолид. За эти двенадцать дней город разительно изменился. Теперь в Гуанахуато воцарилась новая, народная власть. Вовсю работали рудники и двор, на котором отливали пушки.

Невзирая на серьезные потери, численность нашей армии непрерывно возрастала: на марше к ней в великом множестве присоединялись все новые и новые добровольцы. Боевой дух повстанцев был очень высок. Да и как иначе, ведь мы овладели вторым по значению и богатству городом колонии, уступавшим одной лишь столице.

Из разговоров индейцев (хотя что там слова, достаточно было взглянуть на их лица) я знал, что теперь они чувствовали себя участниками великого дела – борьбы за возвращение своему народу достоинства и свободы. Мало кто из них мог бы четко выразить свою позицию словами, но их горящие глаза были красноречивее любых громких заявлений.

Правда, когда речь заходила о создании выборного правительства, ацтеки вряд ли что-то в этом понимали; я и сам, признаться, тут не все до конца уразумел. Похоже, людей, которые подобно падре или Ракель считали это чем-то важным или необходимым, у нас почти не было. Большинство опасалось, что выборность власти приведет к анархии или, хуже того, к установлению в стране тирании.

Я все больше и больше проникался верой в скромного священника, который с беспримерной отвагой и пламенным воодушевлением библейского пророка ныне вел за собой огромную, могучую армию. С каждым часом мое восхищение и благоговение перед падре Идальго все возрастало. То был человек сострадательный и решительный одновременно. Он не искал ни славы, ни богатства, ни власти, ни почестей, и его искренне развеселили слухи о том, что он якобы собирается, захватив Мехико, короноваться и стать монархом. Не имея никакого опыта боевых действий, Идальго уверенно вел за собой армию, словно заслуженный генерал, ветеран Наполеоновских войн.

Он носил ослепительный ало-голубой мундир с золотым и серебряным галунами, хотя и подобающий военачальнику и завоевателю, но вовсе не в его собственном вкусе. Сюртук падре тоже был ярким: цвета индиго с красными обшлагами и воротом, обшитым золотым и серебряным позументами; такой же позумент украшал широкую перевязь из черного бархата. С каждого плеча его свисал витой золотой шнур, а на шее блестела золотая медаль с чеканным изображением Пресвятой Девы Гваделупской. Мундир Альенде был того же покроя и цвета, но лишь с одним серебряным аксельбантом.

Но до чего же разными были два человека, одетые в эти почти одинаковые мундиры! Падре облачился в униформу из чувства долга, понимая, что это производит впечатление на простых людей и убеждает их в том, что повстанцами руководит настоящий полководец. Альенде же носил свой мундир с гордостью: он был настоящим военным и выбрал эту стезю задолго до начала восстания.

Альенде уверял нас, что все силы, которые способен собрать вице-король, не составят и десятой части того огромного, насчитывавшего семьдесят, а то и восемьдесят тысяч человек войска, что катилось сейчас через Бахио, словно разлившаяся в половодье река. Точной численности нашей армии никто не знал, ибо одни бойцы присоединялись к ней, а другие покидали, и это происходило постоянно; я уж не говорю о том, что войско сопровождало большое количество женщин и детей.

Выступив из Гуанахуато, Альенде вновь попытался реорганизовать повстанческую армию – разделил всю нашу орду на восемьдесят батальонов по тысяче человек, каждый под командованием офицера. Правда, настоящих, хорошо подготовленных офицеров в таком количестве у нас не имелось, и Альенде приходилось назначать чуть ли не всех желающих, лишь бы они были грамотными. Последнее требовалось, чтобы командиры могли читать письменные приказы и сами посылать донесения.

Мы тащили с собой две бронзовые и четыре деревянные пушки, хотя, по моему мнению, рассчитывать на них особо не приходилось. Как сам Альенде, так и прочие офицеры не больно-то смыслили в артиллерии, однако при этом явно переоценивали ее значение. Спору нет, орудия порой решали судьбы сражений, но это лишь при условии, что при них состояли опытные, подготовленные расчеты, умевшие заряжать и наводить пушки и стрелять из них. Для нас же артиллерийские орудия были почти бесполезны, ибо учиться настоящему обращению с ними было некогда, да и не у кого. Большинство наших новобранцев едва освоили мушкеты.

Падре выслал вперед, на дорогу к Вальядолиду, отряд из трех тысяч солдат под началом полковника Мариано Хименеса, а мы с Мариной двигались в авангарде этого отряда вместе с «партизанским» вожаком по имени Луна и шайкой, которую он собрал. Всякого рода партизанские подразделения вырастали по всей округе, словно грибы после дождя. Здесь, как и в Испании, многие их участники являлись пламенными борцами за свободу, но немало было и шаек настоящих bandidos, примазавшихся к делу революции, чтобы под благовидным предлогом грабить и обирать всех подряд. Ходило множество историй об их налетах на гасиенды, серебряные рудники и вьючные обозы, перевозившие серебро. Луна, бывший управляющий на гасиенде, представлял собой нечто среднее между патриотом и разбойником.

Как выяснилось, в Вальядолиде не было умного и смелого человека вроде Риано, способного организовать оборону города. Мерино, здешний губернатор, в компании двух высших офицеров местного ополчения удрал из города по дороге на Акамбаро. Вместе с Луной и его людьми мы поскакали в погоню, перехватили их медленно катившиеся, под завязку набитые сундуками с городской казной экипажи, и задержали беглецов вместе с их dinero.

Я повез пленников к падре, а Марина на всякий случай осталась в Вальядолиде. Позднее она рассказала мне, что как только весть о захвате губернатора достигла города, всякие разговоры о сопротивлении прекратились.

Мы вступили в Вальядолид как завоеватели. Тут нас ожидало новое пополнение: несколько сот бойцов из драгунского полка и недавно призванных рекрутов. Правда, вооружены и обучены эти новобранцы были ненамного лучше наших индейцев.

На следующий день в городе воцарился сущий ад. Началось все опять с разгрома индейцами пулькерий, таверн и особняков. Альенде выслал для прекращения беспорядков отряд своих драгун, велев им для острастки стрелять в воздух. Однако эта мера не возымела действия: грабежи и погромы ширились; и тогда он приказал открыть огонь на поражение. Несколько человек было убито, еще больше ранено. Жаль, конечно, что пришлось прибегнуть к таким крайностям, но мародерство наконец-то удалось остановить.

Однако неприятности наши на этом не закончились. Несколько дюжин индейцев внезапно заболели, а трое даже умерли, и по лагерю распространились слухи: якобы горожане специально отравили украденное ацтеками бренди. Альенде считал, что виноваты были сами пострадавшие, дорвавшиеся до спиртного и не знавшие меры. Индейцы всю жизнь питались маисом, бобами да перцем, запивая все это лишь водой да изредка, когда повезет, чашкой пульке, и их желудки не были приспособлены к тяжелой пище и крепким напиткам, на которые они сейчас налегли.

И снова Альенде сумел прекратить беспорядки способом, который оказался не менее действенным, чем мушкетный огонь. Гарцуя на своем великолепном скакуне перед толпой разъяренных индейцев, он заявил, что бренди было хорошим, а они просто не умеют пить и перебрали, в доказательство чего лично осушил полную кружку, призвав последовать своему примеру остальных офицеров.

Двадцатого октября мы выступили из Вальядолида. В Акамбаро был произведен генеральный смотр огромной армии, которая в полном составе прошла маршем перед своими вождями. Падре Идальго был провозглашен generalíssimo, или верховным главнокомандующим; Альенде объявили капитан-генералом; Альдама, Бальерга, Хименес и Хоакин Ариас стали генерал-лейтенантами.

Хуану де Завала никаких чинов и званий не присвоили, да и Марина не давала мне зазнаваться, постоянно напоминая о моих многочисленных недостатках.