На протяжении следующих двух дней бойцы освободительной армии рыскали по городу, разоряя и грабя дома и промыслы испанцев. Альенде снова попытался прекратить мародерство: он врезался на коне в толпу и собственноручно отвешивал удары клинком своим же бойцам, требуя восстановить порядок. Увы, у него опять ничего не вышло. На этот раз я и не пытался помогать Альенде. Падре приказал не трогать семьи испанцев, но остановить разбушевавшихся победителей было не под силу даже ему. Он понимал, как воспламенила сердца ацтеков эта великая победа, и рассудил, что в данном случае лучше подождать, пока огонь их страстей утихнет сам собой. А вот Альенде и его офицеры, хотя и были по большей части людьми отважными и неглупыми, индейцев совершенно не понимали. Они желали, чтобы те вели себя как настоящие солдаты.

¡Аy de mí! Да будь ацтеки настоящими солдатами, они никогда в жизни не пошли бы на штурм укрепленного зернохранилища чуть ли не с голыми руками. Атака, в которой погибло примерно пятьсот испанцев, закончилась победой, но за этот успех заплатили своими жизнями около двух тысяч индейцев. Потери оказались столь велики, что для погребения павших пришлось вырыть в сухом речном ложе ров, ставший братской могилой. Индейцы одержали победу не за счет воинского умения, ее принесло им отчаянное, самозабвенное мужество.

Я сроду не был человеком, склонным к размышлениям или особо чувствительным, но сейчас, идя по улицам Гуанахуато, просто не мог не призадуматься. Раньше мне никогда и в голову не приходило гордиться тем, что в моих жилах текла ацтекская кровь. Меня вырастили и воспитали в убеждении, что достаточно одной капли этой «нечистой» крови, чтобы наложить на человека вечное клеймо: она словно бы заражала его постыдной, неизлечимой болезнью, носителю которой доступ в приличное общество был навеки заказан. Привыкнув к тому, что пеоны всегда и во всем пребывали в подчиненном положении по отношению к носителям шпор, я глубоко усвоил миф об их изначальной неполноценности, но теперь, увидев собственными глазами, как эти люди отважно сражались и умирали за свободу, убедился в правоте падре. Три столетия угнетения не прошли бесследно, но человек, обладающий задатками истинного лидера, смог пробудить в сердцах забитых безответных пеонов решимость и отвагу. Я, разумеется, говорю о падре. Индейцы любили его, восхищались им, уважали его. Дон Идальго верил в них, а они, стараясь оправдать его ожидания, проявляли невероятную храбрость, идя в атаку под смертоносным огнем чуть ли не с голыми руками и отдавая за общее дело свою жизнь. Тут мне невольно вспомнился Диего.

Хватило бы у меня самого смелости умереть во имя свободы? Я пришел к выводу, что эти пеоны – настоящие герои. Минувшее сражение, в котором все мы прошли крещение огнем и кровью, произвело на меня глубочайшее впечатление и перевернуло все мое мировоззрение.

Поглощенный своими мыслями, я прошел мимо нескольких офицеров Альенде, которые стояли на улице, поглядывая на впавших в неистовство индейцев. Один из них громко назвал ацтеков «грязными животными» – это был тот самый, который накануне говорил, что свинья, обряженная в шелка, все равно останется свиньей. Не раздумывая, я хорошенько врезал ему в пах носком своего окованного железом сапога. Он взвыл, схватился за промежность и грохнулся на колени, а двое его товарищей потянулись за шпагами.

– Только обнажите клинки, – предостерег я, – и я поубиваю вас всех.

Марина горячо поддержала меня.

– Это вы грязные животные, а вовсе не индейцы! – заявила она, но потом, сжав мою руку, тихо добавила: – Это им за Диего.

– За всех ацтекских воинов, погибших сегодня. Клочок земли, еда для детей, свобода от рабства, право не гибнуть на каторжных рудниках, под копытами коней или колесами экипажей гачупинос и не подставлять спины под их бичи – вот и все, чего желали эти бедняги. И они умерли за свою мечту.

Марина сделала вид, будто осматривает мой череп, и поинтересовалась с хорошо разыгранным беспокойством:

– Хуан, тебя, случайно, пушечным ядром не задело? С чего это ты вдруг стал изъясняться высоким стилем?

– Женщина, ты всегда меня недооценивала, – промолвил я, похлопав себя по виску. – Дон Хуан де Завала вовсе не такой безмозглый кабальеро, как ты думаешь. Скоро я начну читать книги и кропать стихи.

Кивком головы я указал на царившее вокруг буйство анархии. Вчерашние оборванцы разгуливали, обрядившись в шелка, они вовсю громили и грабили пулькерии, таверны и лавки, а кое-где не обходилось и без поджогов.

– А вот это совсем плохо, – сказал я. – Мы выиграли сражение, но сейчас теряем лицо.

– Что ты имеешь в виду? – не поняла Марина.

– Люди в городе прячутся от нас, даже бедняки. Они насмерть перепуганы поведением индейцев, которых, как предполагалось, должны бы считать своими освободителями от гачупинос.

– Это все временно, – заявила Марина. – Ярость нашей армии постепенно уляжется.

– Допустим, но страх уже охватил жителей Гуанахуато. Сдается мне, добровольцев мы в этом большом городе найдем очень мало. К нам не пойдут ни обученные солдаты, ни креолы со своими мушкетами.

– Ничего, мы и без них прекрасно справимся. Станем и дальше побеждать так же, как и сегодня, за счет отваги наших людей.

– Сегодня нашим бойцам противостояли сотни врагов. Но только представь, что будет, когда им придется сразиться с тысячами обученных солдат, хорошо вооруженных и располагающих пушками.