Позиция, занятая на вершине холма, выше зернохранилища, дала мне возможность обозревать то, чему предстояло стать полем боя, а также смотреть и в других направлениях, на случай возможных сюрпризов со стороны Риано.

Внизу собралось великое множество людей, не бойцов, а простых зевак. Тысячи жителей Гуанахуато, по большей части представителей низших слоев, с небольшими вкраплениями не слишком состоятельных креолов, высыпали на улицы, чтобы поглазеть на сражение. Вот чудаки, нашли развлечение! Что это им, коррида?

Из разговоров, которые вели все эти люди, было ясно, что они определенно на стороне повстанцев, чему, впрочем, не приходилось удивляться. Они провели всю жизнь под пятой у испанцев и справедливо полагали, что разница между креолами и гачупинос невелика. И те и другие, как бы они ни назывались, являлись испанцами, белыми людьми, которые всегда угнетали простых жителей колонии.

Незадолго до полудня я увидел авангард нашей армии, который двигался в город по Марфильской дороге.

Первыми, неся хоругви Пресвятой Девы, прошествовали шестеро священников, за которыми под барабанный бой проследовали строевым шагом одетые в мундиры солдаты Альенде. Толпа приветствовала этот союз пастырей и военных. Совершив сей показательный марш, священники и солдаты немедленно отошли в сторону, в то время как на дамбу, носившую название Богоматери Гуанахуато, вступили ацтеки.

Наполовину обнаженные, ибо им было жаль пачкать в собственной крови свои единственные рубахи, вооруженные мачете, копьями, дубинками и луками со стрелами, индейцы представляли собой устрашающее зрелище. До этого момента я не думал о них как о солдатах – даже просто как о воинах, – но то, как они сейчас двигались навстречу врагу, напомнило мне об испанских партизанах: простых крестьянах и ремесленниках, отважно выступивших против лучшей армии Европы.

Ацтеки миновали мост и вышли к баррикадам на склоне Мендизабаля, оборонявшимся бойцами под началом Гильберто де Риано.

– Именем короля, стоять! – выкрикнул он, хотя и наверняка понимал, что это не имело смысла. Мало кто из индейцев его услышал, не говоря уж о том, что многие просто не понимали по-испански. Поэтому, не теряя времени, Риано скомандовал: «Огонь!»

Громыхнул залп, и среди повстанцев появились первые убитые и раненые, причем немало. Однако их места тут же занимали товарищи из задних рядов. Грянул второй залп, но и он не остановил бы продвижение, если бы как раз в этот момент горнист на командном посту Альенде не сыграл отступление. Подчиняясь ему, индейцы отошли.

Прозвучали первые выстрелы, сражение началось. Индейцы наступали под мушкетным огнем, и я не мог не восхититься их храбростью. Масса ацтеков, разделенных на отряды под началом офицеров Альенде, надвигалась на зернохранилище со всех сторон, в то время как падре с остальными силами пытался завладеть городскими кварталами. Я слышал, что он собирается захватить тюрьму и предложить свободу тем заключенным, которые присоединятся к нам, и, откровенно говоря, не одобрял это начинание. Я имел опыт пребывания в тюрьме, знал, кто составляет большинство узников, и вовсе не хотел видеть этих людей на стороне повстанцев.

К моему удивлению, неожиданно появился падре Идальго – верхом на коне, с пистолетом в руке, настоящий священник-воитель. Я вскочил на Урагана и присоединился к падре, когда он принялся разъезжать туда-сюда по позициям, отдавая приказы о наступлении и не обращая внимания на выстрелы с крыши. Ни один из них не достиг цели: надо думать, стрелки сочли его заговоренным.

Ополченцы Альенде заняли позиции возле окон и на крышах тех задний, которые выходили на позиции гачупинос, однако их огонь не наносил защитникам зернохранилища заметного урона. Напротив, засевшие на складской крыше испанцы, лучше вооруженные и лучше владевшие оружием, стреляли так метко, что снимали чуть ли не каждого из наших, неосторожно высунувшегося из укрытия. Я покачал головой, понимая, что единственная возможность овладеть зданием – это пойти на штурм.

Но тут произошло нечто удивительное. Целая толпа индейцев принялась собирать в ложе реки под холмом, где стояло зернохранилище, камни, причем крупные обломки разбивали на более мелкие куски. Другие ацтеки стали таскать эти камни на вершину холма над зернохранилищем, и скоро я с восторгом увидел, что индейцы начали осыпать булыжниками крышу. Разумеется, забросить туда камень рукой было невозможно, но эти изобретательные черти раскручивали кожаные пращи.

Марина подъехала и остановила коня рядом со мной. Лицо ее светилось гордостью за своих соплеменников, которые с одними только пращами атаковали испанских мушкетеров.

– Давид против Голиафа! – крикнула мне она.

Мушкетный огонь с крыши поражал множество индейцев, но град камней не прекращался, и в конце концов мушкетеры, не выдержав обстрела, вынуждены были покинуть выгодную позицию на крыше и убраться в помещение.

Плотная масса индейцев валом валила на баррикады и здания, но мушкетный огонь, ведшийся почти в упор, раз за разом выкашивал шеренги наступавших. С такого расстояния и стреляя по такой толпе, испанцы просто не могли промахнуться, им достаточно было направлять мушкеты в сторону противника.

Потери наши увеличивались, и еще недавно светившееся от счастья лицо Марины становилось все мрачнее. Ацтеки гибли сотнями, но они продолжали двигаться вперед, переступая через тела павших товарищей. Те, у кого не имелось оружия, забирали его у убитых.

Я взирал на эту страшную бойню, не в силах вымолвить ни слова, не в силах даже упорядочить бешено скачущие в голове мысли. Я слышал о том, как испанские семьи, вооруженные лишь кухонной утварью, пытались дать отпор французским захватчикам, но ничто из виденного в Испании не могло подготовить меня к подобному зрелищу.

И все-таки индейцы упорно выдавливали защитников с баррикад и теснили их назад, к зданиям. Когда стало ясно, что положение на баррикадах и улице Лос-Позитос критическое, Риано во главе отряда из двадцати человек совершил вылазку из зернохранилища. Он спокойно расположил вспомогательные силы на позиции, вернулся к зданию и уже в дверях задержался и оглянулся, чтобы обозреть с крыльца ход сражения. И тут один из наших солдат взял губернатора на прицел и всадил мушкетную пулю ему в голову.

Когда унция свинца ударила Риано в висок, я не испытал злорадства. Конечно, план погубить меня, выслав на манильском галеоне на каторгу, наверняка был разработан с санкции губернатора Гуанахуато. И Марина права: человеком чести он был только с теми, кого считал равными себе. Он взялся за оружие, чтобы не дать другим возможность получить те права, которыми пользовался с рождения, и погиб, защищая свои привилегии.

И вот сейчас, увидев, как он упал, я тут же понял: случилось нечто значимое. Будучи губернатором большой, богатой провинции, Риано являлся одним из самых могущественных людей в Новой Испании. И что же – он был повержен ничтожным пеоном, вооруженным ржавым мушкетом.

* * *

Боевой дух обороняющихся был сломлен. Несмотря на убийственный мушкетный огонь, натиск ацтеков на баррикады не ослабевал, и в конце концов, не выдержав напора, их защитники побежали к широким дверям зернохранилища.

И тут у меня сжалось сердце.

Марина!

Она отчаянно размахивала мачете в самой гуще схватки, но затем мушкетная пуля сразила ее лошадь, и я потерял Марину из виду. Я пришпорил Урагана, шлепнул его по крестцу, и жеребец рванулся вперед, врезавшись в толпу индейцев. На всем скаку я схватил висевший у седла сигнальный рог и издал долгий, пронзительный звук.

Бойцы расступались передо мной, как воды Черного моря перед Моисеем, а те, кто замешкался, едва увертывались из-под копыт Урагана. Я увидел Марину, обернувшуюся на звук горна. Лошадь под ней пала, но сама она была цела и невредима и сейчас, бросив на меня свирепый взгляд, вновь отвернулась, чтобы присоединиться к схватке.

Что-то попало в мою шляпу. Раскаленный кусок свинца проделал в тулье сквозную дыру, но при этом шляпа, как ни странно, осталась на голове. А главное, голова – на месте. Я пригнулся в седле, молясь, чтобы пуля не угодила в Урагана, поскакал за Мариной, схватил ее за волосы и развернул жеребца, чтобы умчаться прочь, подальше от сражения.

Но не тут-то было. Я вскрикнул от боли и выпустил Марину, когда эта puta изо всей силы плашмя ударила меня мачете. Внезапно земля вокруг нас вздыбилась под мушкетными пулями. Я схватил Марину, затащил на Урагана, и он вынес нас в безопасное место.

Снова оказавшись на вершине холма, откуда, словно с высоты птичьего полета, была видна вся картина сражения, я сказал:

– Мне прекрасно известно, что у тебя руки чешутся лично посчитаться за все обиды, нанесенные твоим соплеменникам со времен Кортеса, но если ты погибнешь, то очень подведешь падре.

– Как это?

– Да очень просто. У него есть десятки тысяч бойцов, готовых отдать свои жизни, а вот искусных разведчиков ему очень и очень недостает.

Похоже, мой довод оказал-таки на Марину желаемое воздействие, умерив ее ярость.

Мы наблюдали за отходом испанцев к зернохранилищу. Бо′льшая часть их укрылась внутри строения, но некоторые, включая отряд конных драгун под началом Кастильо, остались снаружи после того, как захлопнулись массивные деревянные створки. Эти люди были обречены – индейцы навалились на них скопом и, подавляя численностью, безжалостно убивали. Битва превратилась в бойню, и я приметил, как некий вражеский солдат воспользовался неразберихой: сбросил мундир и присоединился к атакующим, словно с самого начала был одним из них.

Хотя, лишившись командира, защитники, безусловно, растерялись, однако пока вырвать у них победу нам все-таки не удалось. Похоже, Гильберто Риано сумел возглавить их, заняв место своего отца. Я видел, как по его приказу люди стали швырять что-то в самую гущу наседавшей на зернохранилище толпы индейцев. Загремели взрывы. То, что использовали защитники в качестве бомб, показалось мне очень знакомым, и я, хоть и не сразу, вспомнил, что это фляги, в каких мой дядюшка некогда поставлял на рудники ртуть. Оборонявшиеся наполнили их черным порохом и шрапнелью и прикрепили короткие запальные шнуры. Многие из этих бомб взрывались еще в воздухе, производя ужасающий эффект – жуткий грохот, адское пламя и, главное, острые как бритва, осколки, разлетающиеся со страшной скоростью во все стороны, разрывая и терзая плоть.

Залпы и взрывы пробивали в толпе индейцев огромные бреши, но они тут же вновь затягивались, ибо места павших занимали их товарищи.

Мы оставили свою позицию и присоединились к группе, окружавшей Идальго и Альенде. Двое вождей следили за ходом сражения и отдавали приказы офицерам на переднем крае. Было очевидно, что для успешного завершения дела необходимо проломить главные двери.

К нашему восстанию присоединились также рабочие с серебряных рудников. По приказу падре несколько рудокопов, прикрываясь чем только можно, попытались высадить двери ломами, но крепкое дерево не поддалось.

Неожиданно навстречу падре выступил совсем молоденький, лет девятнадцати-двадцати, рудокоп. Он снял соломенную шляпу и робко предложил выжидательно смотревшему на него вождю повстанцев:

– Святой отец, я могу поджечь двери.

– Поджечь двери?

– Sí, если вы дадите мне смолы и ветоши, которая хорошо горит.

Падре кивнул.

– Я горжусь тобой, мой отважный сын.

Паренек уже уходил, когда отец Идальго крикнул ему вдогонку:

– Как твое имя?

– Меня кличут Пипила, – отозвался рудокоп.

Глядя, как парнишка направился к дверям зернохранилища, сгибаясь под тяжестью камня, который держал над головой для защиты, я изумлялся и восхищался его мужеством. На груди у юного рудокопа висел узел из тряпья с горшочком смолы и прикрепленной к нему шахтерской свечой. Пули, рикошетом отскакивавшие от каменной плиты, не могли задержать смельчака.

Наверху взорвалась бомба. Юнец упал на колени; большой камень, прикрывший его от мушкетных пуль, качнулся в сторону. Пипила снова укрылся под камнем: земля вокруг него взметнулась под пулями. Уже на подступе к дверям парнишка на миг замер (собирается с духом, подумал я), а уже в следующее мгновение он мазал створки дверей смолой и прилеплял к ним ветошь. Пламя вспыхнуло мгновенно. Я в изумлении покачал головой. Штурмующие рвались к этим дверям так же отчаянно, как и осажденные защищали их, всего погибло более тысячи человек, а тут какой-то мальчишка в считаные минуты разобрался с ними при помощи свечи и промасленной ветоши.

Когда огонь охватил деревянные створки, индейцы устремились вперед: несколько человек подхватили бревно, решив использовать его в качестве тарана. Даже с расстояния я видел, какая паника охватила защитников склада, высовывавшихся из окон, чтобы бросать бомбы или стрелять из мушкетов. Они понимали, что, когда дверь не выдержит, им придется столкнуться с разъяренными ацтеками лицом к лицу. Некоторые уже молили о пощаде, а какой-то дурак высыпал индейцам на головы мешок серебряных монет. Видимо, обезумев от отчаяния, он решил, что таким образом может купить себе жизнь. Наконец в окне верхнего этажа вывесили белый флаг, и все мы вздохнули с облегчением.

Индейцы, ломившиеся в двери, остановились и разразились радостными возгласами. И тут вдруг Гильберто Риано и еще двое испанцев высунулись из окон и швырнули вниз самодельные бомбы – начиненные шрапнелью фляги для ртути. Результат взрывов был ужасающим, однако не менее ужасный вопль исторгли глотки ацтеков, увидевших, как их командиров подло убили под белым флагом перемирия. Обезумев от ярости, индейцы вновь, не считаясь ни с какими потерями, принялись штурмовать двери, навалились на них и, когда они распахнулись, с ревом устремились внутрь. Смертоносный огонь выкашивал, раз за разом, их первые ряды, но они рвались вперед неудержимой волной, и места павших тут же занимали их товарищи.

Падре подозвал меня.

– Хуан, возьми самых надежных людей и позаботься о сохранности казны в зернохранилище.

Я отобрал Диего, его приятеля-шпиона и еще четверых бойцов. Кроме того, за нами увязалась Марина. Я пытался отговорить ее, но она лишь молча бросала на меня яростные взгляды. Эта женщина была значительно упрямее Урагана.

Когда я со своими людьми подоспел к дверям зернохранилища, мушкетные выстрелы внутри еще гремели, но лишь изредка. Воздух заполняли другие страшные звуки – адские вопли защитников гасиенды де Долорес. Это примыкавшее к зернохранилищу сооружение держалось до последнего, но индейцы вломились туда, как раз когда я оказался у зернового склада.

Я ворвался в проем с пистолетом в руке. Испанский офицер, истекавший кровью, которая хлестала из полудюжины ран, стоял на ступенях, удерживаясь на ногах лишь потому, что опирался о древко полкового знамени, и разил индейцев клинком, пока не упал наземь, пронзенный множеством копий.

Одержавшие победу индейцы буйствовали по всему зернохранилищу, безжалостно убивая всех подряд. Они дорого заплатили за этот миг торжества и теперь воздавали кровью за кровь, смертью за смерть. На моих глазах прикончили человека, молившего о пощаде, но я не питал к нему сострадания: он был одним из тех, кто вместе с Гильберто Риано швырял бомбы под флагом перемирия. Сам Гильберто тоже погиб: его тело было перекручено самым немыслимым образом, голова почти отделена от туловища.

Где же тут может быть спрятана казна? Когда я приходил сюда раньше, солдаты завязали мне глаза и сняли повязку только на крыше. Однако мне помог инстинкт lépero и bandido. Я заметил часового, стоявшего у двери одной из комнат второго этажа, дальше по коридору. То было единственное помещение, возле которого выставили пост. Свои боеприпасы Риано скорее распределил бы по всему зданию, нежели сосредоточил в одном месте, где они могли быть уничтожены взрывом при единственном случайном попадании, и потому вряд ли часовой караулил арсенал. Я мигом сообразил, что там хранится казна. Протолкавшись сквозь толпу индейцев, я быстро взлетел вверх по лестнице, опередив Диего и остальных. От вида кровавой резни меня мутило. На втором этаже кое-где еще продолжались стычки, но индейцы уже срывали с врагов – как мертвых, так и еще живых – одежду. Пеоны преображались в гачупинос. Они надевали широкополые кожаные шляпы, роскошные панталоны и расшитые серебром куртки. Все, что только удавалось найти, сорвать или подобрать, переходило к победителям, ибо то были трофеи завоевателей. Люди, никогда не владевшие ничем, даже грязью у себя под ногами, вечно ходившие в лохмотьях, жившие в грязных лачугах, сейчас облачались в роскошные наряды тех, кто считал их рабами.

Кровь была повсюду: ею истекали убитые и раненые, она заливала ставший скользким пол, была размазана по стенам, в ней были перепачканы и умирающие и уцелевшие, и оружие, и зерно. И точно так же повсюду была смерть: о ней возвещали и крики победителей, и вопли побежденных.

Дверь в комнату, куда я направлялся, была полуоткрыта – на пороге валялось тело убитого испанца. Я переступил через него и зашел внутрь. Мое внимание сразу привлек сундук, украшенный гербами Гуанахуато, и лишь потом, боковым зрением, я уловил какое-то движение и едва успел отшатнуться, отбив клинком удар. Я потерял было равновесие, но все-таки сумел устоять на ногах.

Моим противником был испанец с окровавленным лицом, державший в правой руке шпагу, а в левой – пистолет. Он уже навел на меня дуло, когда дверь резко распахнулась и появился Диего Райю.

Он бросился между мной и врагом, и тот выстрелил.

– Нет!

В маленьком помещении выстрел прозвучал как раскат грома. Диего отбросило на меня, но я уклонился, проскочил мимо него и снизу вверх нанес испанцу удар клинком под подбородок. Враг отшатнулся и рухнул. Я опустился на колени перед лежавшим на полу молодым ацтеком. Он сознательно прикрыл меня, приняв на себя предназначавшуюся мне пулю, и сейчас по его белой рубахе расплывалась кровь.

– Диего...

– Amigo... – прошептал он, вцепившись на мгновение в мою руку, но затем судорожно дернулся и обмяк.

Услышав хрип испанца, пытавшегося набрать в легкие воздуха, я поглубже вонзил в него шпагу. Он затих.

Обернувшись, я увидел Марину, тоже с окровавленным клинком в руке. Впрочем, она была перепачкана в крови вся, с головы до ног. Глядя на поверженного Диего, она с трудом сдерживала слезы.

– Так много... Так много наших товарищей погибло.

* * *

Позднее, когда убийства наконец прекратились, падре приказал нам отвести уцелевших в тюрьму. Сундуки, которые мы заполнили золотом и серебром, были составлены снаружи, на улице. Стоя рядом с ними и попыхивая сигарой в ожидании фургона, на который их следовало погрузить, я поглядывал на пленников, которых выводили из зернохранилища. Внезапно я заметил женщину-метиску. Ничего удивительного в этом не было, поскольку Риано, рассчитывая выдержать в зернохранилище долгую осаду, взял с собой туда пару дюжин женщин – чтобы печь тортильи и, вне всякого сомнения, удовлетворять мужские потребности защитников. Но черты этой женщины показались мне знакомыми, и когда она, заметив мое пристальное внимание, явно занервничала и попыталась скрыться в толпе, я догнал ее, сбил ударом сзади по голове на землю и поднял за волосы.

– Эге, да это мой старый друг нотариус, – сказал я, ухмыляясь. Это и впрямь оказался тот самый ублюдок, который, когда я сидел в тюрьме, всячески пытался вырвать у меня признание и приложил руку к решению спровадить меня на каторгу, то есть на верную смерть.

Пленник в ужасе уставился на меня.

– Вы не находите, сеньор нотариус, что переодеваться в женское платье трусливо и бесчестно?

Не дождавшись ответа, я дал ему увесистого пинка.

– Отволоки эту свинью в тюрьму, – велел я индейцу. – А если он вздумает бежать, отрежь ему яйца. Раз этот ублюдок вырядился бабой, они ему все равно без надобности.