Когда Артемидор все объяснил, я холодно заметил:

— Я стал торговцем рабами, чтобы поставлять ценных слуг людям из высшего общества, а не затем, чтобы подслушивать, что происходит у них дома.

Точно таким же ледяным тоном грек ответил мне:

— Я разделяю твои убеждения, сайон Торн. Мои воспитанники строго предупреждены относительно того, что просто недопустимо подслушивать и распускать сплетни. Даже женщины умудряются выучиться искусству хранить молчание и вести себя пристойно. Но похоже, что в данном случае речь идет отнюдь не о пустых сплетнях.

— Да уж, дело нешуточное. Насколько мне известно, острогот Одоин, как и я, имеет титул herizogo, а также занимает пост генерала, который чуть меньше моего маршальского. И ты поверил рабу, который оговорил такого уважаемого человека?

— Это мой раб! — Артемидор произнес это уже совершенно ледяным тоном. — Воспитанник моей школы. И еще, юный Гакат — черкес, а этот народ известен своей врожденной честностью.

— Я прекрасно помню парня. Я продал его Одоину в качестве писца. Несмотря на все его титулы и звания, генерал не умеет читать и писать. Но послушай, ведь его резиденция находится прямо здесь, в Риме. Если дело и впрямь такое важное, то почему раб Гакат не пришел ко мне? Зачем было посылать отсюда сообщение тебе в Новы?

— Черкесам присуща одна редкая особенность — у них очень развито уважение к иерархии старшинства. Даже младший брат, если его старший брат входит в комнату, вскакивает на ноги в знак почтения и никогда не заговорит первым в его присутствии. Для моих воспитанников-черкесов я, похоже, являюсь loco frateri, кем-то вроде старшего брата. Вот они и обратились ко мне со своими заботами.

— Отлично. Тогда я отправлю молодого Гаката к старшей сестре, чтобы та помогла выяснить правду. Передай парню, чтобы он при первой возможности перешел Тибр и разыскал дом госпожи Веледы…

Мы с генералом Одоином никогда не были близкими друзьями, но часто встречались при дворе Теодориха. Поскольку теперь я решил сам пробраться в его дом и понаблюдать за всем изнутри, мне следовало стать абсолютно неузнаваемым. Когда Гакат появился в доме Веледы на противоположном берегу Тибра, я сказал:

— Твой хозяин вряд ли знает или интересуется тем, сколько у него рабов. Тебе надо лишь внедрить меня в их среду на какое-то время. Сами рабы не станут задавать вопросов, с какой стати писец их хозяина это сделал. Скажешь им, что я твоя старшая овдовевшая сестра, которая ищет работу для того, чтобы прожить.

— Прости меня, caia Веледа… — И молодой человек осторожно кашлянул. Он был очень привлекателен (этим славились все черкесы, мужчины и женщины) и теперь пытался продемонстрировать хорошие манеры, которым Артемидор обучил всех своих воспитанников. — Дело в том… видишь ли, там не слишком много рабов — во всяком случае, такой знатности и… хм… столь необычного возраста.

Это так уязвило меня, что я воскликнул раздраженно:

— Гакат, я еще не готова скромно сидеть без дела в углу! И я могу притвориться скромной рабыней, такой униженной, что обману даже твои острые и всевидящие глаза.

— Я не имел в виду ничего непочтительного, — быстро произнес он. — И разумеется, госпожа более чем красива, чтобы сойти за мою черкешенку-сестру. Только прикажи мне, caia Веледа. В качестве кого ты предпочтешь служить?

— Vái, да я могу быть кем угодно! Кухаркой, судомойкой, какая разница! Мне надо только проследить за посетителями твоего хозяина и узнать, о чем они беседуют.

И вот, спустя почти пятьдесят лет после того, как в детстве мне пришлось прислуживать на кухне, к великому своему изумлению, я снова стал выполнять работу презренной судомойки. Правда, сейчас я делал это во имя великой цели. Любой ценой мне надо было довести до конца свое предприятие, и, должен признаться, играть роль шпиона оказалось проще, чем изображать прислуживающего раба. Опыт, приобретенный много лет назад, в аббатстве Святого Дамиана, не слишком помог мне здесь, потому что хозяйство в богатом римском доме велось более организованно, чем в любом христианском монастыре. Разумеется, мне постоянно делали замечания, меня бранили и ругали мои же приятели-рабы. Меня даже не удостоили такой малости, чтобы звать по имени. С утра до вечера я только и слышал:

— Тупая старуха, так не носят поднос! Держи его снизу, не суй большие пальцы в подливку!

— Ах ты старая неряха! Ты можешь так плохо убираться в своей хибаре, но на этой кухне ты должна чистить пол и между плитками! Будешь вылизывать его своим старым вонючим языком, если понадобится!

— Неуклюжая грязнуля! Когда переступаешь через порог триклиниума, не шаркай, поднимай свои ноги. В присутствии хозяина ты должна двигаться беззвучно, и никого не волнует, что ты устала!

Хотя рабы делали вид, что распекают меня только потому, что якобы гордятся своим умением вести хозяйство и поражены моими многочисленными промахами, однако мне было ясно, что они просто-напросто получают удовольствие, осыпая меня насмешками и гордо задирая собственные носы. Среди рабов, похоже, столько же желающих заклевать других, как и на птичьем дворе, и очень редко встречается взаимное уважение. Кого им еще и презирать, как не себе подобных. Пусть Артемидор и утверждал, что хороший раб стои́т выше, чем любой, кто рожден свободным, однако теперь я постиг один действительно унизительный аспект рабства. Он заключается даже не в том, что ты раб, а в том, что ты вынужден жить с такими же рабами. Как самое низшее существо в доме, я должен был терпеливо сносить дерзости всех остальных рабов. Даже Гакат, имевший более высокий статус писца, иногда придирался ко мне:

— Глупая старуха! Неужто ты считаешь эти перья подходящими для того, чтобы их заточить? Ступай обратно на птичий двор и выдери другие перья, покрупнее!

Наш хозяин Одоин, похоже, не особенно интересовался работой слуг и никогда бы не заметил этих моих маленьких промахов. Этот высоченный, бородатый, грубый рубака больше привык к жизни в поле, чем в изящной римской резиденции. В любом случае, как я вскоре выяснил, у него в голове были мысли поважнее, нежели следить за тем, как ведется хозяйство в его доме. Так или иначе, он тоже был моложе меня и в тех редких случаях, когда обращался ко мне, называл меня моим новым именем:

— Старуха! Vái, ты что не можешь протирать столы не с таким шумом? Мы с гостями даже не слышим друг друга!

Если честно, то в тот вечер я не слишком-то тщательно выполнял свои обязанности, потому что мое внимание было направлено на то, чтобы опознать его гостей в триклиниуме и вникнуть в смысл их слов. В течение двух недель или около того я на таких сборищах весь буквально обращался в зрение и слух, а когда гости расходились, подробно записывал все, что увидел и услышал. Разумеется, чтобы случайно не выдать себя, я не мог позволить никому из рабов заметить, что я умею писать, поэтому каждую ночь Гакат присоединялся ко мне, пока я поглощал свой скудный nahtamats, состоявший из корки хлеба и хозяйских объедков. Затем он садился за стол, а я диктовал ему.

Наконец наступила ночь, когда я сказал:

— У нас накопилось достаточно улик, чтобы обвинить и осудить этого человека. Ты сделал правильно, младший братишка, что поделился своими подозрениями с Артемидором.

На следующий день, без всякого позволения, мы вышли из дома Одоина и направились в особняк к Веледе. Я усадил Гаката переписать папирус, который мы составили, а сам отправился как следует вымыться и избавиться от кухонного жира и сажи. Когда копия была сделана, я отдал ее гонцу, велев тому скакать галопом, и приказал Гакату:

— Оставайся здесь, младший братишка, пока я не вернусь. Тебе опасно сегодня выходить из этого дома.

Я снова направился в особняк Торна, надел там свой украшенный изображением вепря маршальский костюм, отдал приказы своим охранникам, а затем опять двинулся к резиденции Одоина. У его двери я вежливо попросил слугу — тот еще вчера обращался ко мне как к «старухе», но теперь, естественно, не узнал и всячески раболепствовал — об аудиенции у генерала. Когда мы с Одоином устроились за амфорой с фалернским вином, я достал свой папирус и без всякого вступления заявил:

— Этот документ обвиняет тебя в подстрекательстве к заговору против нашего короля Теодориха с целью его свергнуть.

Одоин донельзя изумился, однако попытался сохранить беспристрастный, равнодушный вид.

— Да неужели? Ну, в таком случае я позову своего писца Гаката, чтобы он прочел мне его.

— Гаката здесь нет. Между прочим, именно твой писарь составил все эти листы, и потому он сейчас отсутствует. Я взял Гаката под свою защиту, чтобы он, если потребуется, засвидетельствовал в суде, что ты и твои приятели-заговорщики действительно произносили эти слова.

Лицо генерала потемнело, борода ощетинилась, и он буквально прорычал:

— Во имя всевышнего Вотана, это ведь именно ты, Торн, продал мне этого юного красавчика, всучил этого умника-чужеземца. Если уж говорить о заговоре и предательстве…

Я бесцеремонно перебил его, сказав:

— Поскольку твой писарь отсутствует, позволь мне самому прочесть тебе сей документ.

Когда я закончил чтение, цвет лица Одоина изменился, став из багрово-красного пепельно-серым. Некоторые вещи, насколько я знал, он обсуждал со своими гостями еще до того, как ко мне прибыл Артемидор. Например, было общеизвестно, что Одоин полагал, якобы его обманули при какой-то сделке с землей. Он обратился в суд, но проиграл, затем стал апеллировать к высшим судебным инстанциям, но каждый раз безуспешно, и наконец обратился к самому Теодориху. Ну, это все было очень похоже на то, что произошло с родным племянником короля Теодохадом. Но если сердитый Теодахад всего лишь обиделся и разочарованно отступил, то Одоин — теперь в этом не осталось никаких сомнений — предпочел отомстить тому, кто совершил по отношению к нему «несправедливость».

— Ты собрал всех тех, кто был недоволен Теодорихом или озлоблен, — сказал я. — Эти документы свидетельствуют, что ты встречался и беседовал с ними здесь, под крышей собственного дома. Вот имена остальных недовольных вроде тебя готов, инакомыслящих римских граждан и многочисленных христиан-католиков, враждебно настроенных по отношению к Теодориху, включая и двух кардиналов из свиты самого Папы.

Одоин резко дернулся, чуть не разлив вино из своего кубка, словно хотел выплеснуть его мне в лицо или выхватить папирус из моих рук. Я сказал ему:

— Копии всех этих документов уже на пути в Равенну. В ближайшее время всех остальных заговорщиков бросят в тюрьму.

— А меня? — хрипло спросил он.

— Постой, я еще не договорил. Позволь мне зачитать тебе твои собственные слова: «Теодорих к старости стал таким же безвольным и мягкотелым, как и свергнутый им Одоакр. Пора заменить Теодориха кем-нибудь получше». Скажи мне, Одоин, ты ведь имел в виду себя? Ну и как, ты думаешь, поведет себя Теодорих, когда прочтет это?

В ответ Одоин сказал лишь:

— Вряд ли ты пришел сюда, Торн, один и без оружия, чтобы забрать меня в тюрьму.

Я твердо посмотрел на него:

— Ты был храбрым воином, способным генералом и до недавнего времени верным сподвижником короля. Поэтому, учитывая твои былые заслуги, я и пришел сюда, чтобы дать тебе шанс избежать публичного позора.

В «Истории готов» Кассиодора записано, что herizogo Одоин вместе со своими многочисленными сообщниками был обезглавлен три дня спустя на Forum Romanorum. Так оно и было. Но только Артемидор, Гакат и я — а также двое моих доверенных телохранителей, которые сопроводили предателей в тюрьму, — знали, что Одоин к тому времени уже был три дня как мертв. В тот памятный вечер он предпочел достойную патриция смерть: достал из ножен свой меч, прижал его острие к груди, а рукоятку к мозаичному полу, после чего надавил на него всей массой тела, пока меч не пронзил его насквозь и его тело не упало на пол.

Лично для меня эти события имели два последствия. Во-первых, между мной и Артемидором, прежде чем он отбыл из Рима, состоялся следующий разговор.

— Сайон Торн, — сказал он, — наш уважаемый поставщик рабов, Грязный Мейрус, уже достиг возраста своего прародителя Мафусаила, а потому желает оставить торговлю. Я прошу твоего разрешения посоветоваться с ним относительно того, чтобы назначить нового представителя в Новиодуне.

— Я разрешаю, — ответил я. — И более того, я скопил уже вполне достаточно, дабы безбедно провести остаток жизни даже в том случае, если я переживу Мейруса и Мафусаила, вместе взятых, а потому впредь не желаю заниматься работорговлей. Сам я никогда не хотел бы стать рабом, а потому больше не собираюсь нести ответственность за создание рабов. Вот, возьми-ка, Артемидор… я уже давно подготовил и подписал это… Я жалую тебе свое поместье в Новы.

Он развернул документ и буквально онемел от изумления, словно и не был греком.

— Как следует заботься о нем и о тех людях, что там живут, Артемидор. Они все были мне очень дороги.

Другое событие, задевшее лично меня, произошло чуть раньше, в тот день, когда я оставил Одоина лежать на мозаичном полу, а сам вернулся в дом Веледы, переоделся в свой лучший женский наряд и отыскал молодого красавца Гаката.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как торговля, путешествия и далекие горизонты потеряли для меня свою привлекательность, то же самое произошло и еще кое с чем, некогда столь желанным и неодолимым, а теперь уже менее заманчивым, чем прежде. Акх, я знаю, что никогда не смогу полностью удовлетвориться и перестать заниматься любовью, однако с течением времени обнаружил, что плотские наслаждения уже не нужны мне в таких количествах и так часто. Это произошло вовсе не из-за отсутствия достойных партнеров. Даже теперь — как Веледа и, разумеется, как Торн — я мог подобрать любого партнера противоположного пола, если бы пожелал найти такового моего возраста. Но какой же мужчина или какая женщина, пора цветущей юности и красоты которых уже миновала, захотят лечь в постель с такими же, как они, старыми и поизносившимися любовниками.

Помнится, давным-давно в устье Данувия я видел старых супругов: муж и жена, Филейн и Баутс, выглядели совершенно одинаково. Теперь, глядя на мужчин и женщин, достигших моего возраста, я замечал, что то же самое происходит и с ними. За исключением платья, они почти ничем не отличались друг от друга. Некоторые мужчины были лысыми, а лица женщин покрывали волосы. Одни были костлявые, другие тучные, одни были больше покрыты морщинами, чем другие, но все они были одинаково мягкими, аморфными и, на мой взгляд, одинаково среднего рода. Мне совершенно не хотелось узнать, что у них под платьем, да и не было никакой необходимости это делать. Совершенно очевидно, что все обычные мужчины и женщины, если они прожили так долго, превращались во что-то вроде евнухов. Полагаю, это рано или поздно произойдет и со мной. Но ясно так же и то, что поскольку я никогда не был обычным человеком, то мне, к счастью, все же понадобится на это больше времени.

В качестве Торна мне было нетрудно пользоваться более молодыми партнершами, даже партнершами намного моложе меня. Это достаточно просто даже для самых старых и омерзительных мужчин: существует множество lupanares и уличных noctilucae. Но у меня все-таки имелось преимущество, и мне не приходилось выбирать среди них. Куда бы я ни направился, везде были привлекательные молодые женщины, юноши и даже мальчики, стремившиеся угодить человеку столь высокого положения в обмен на маленький знак внимания, протекцию или просто в надежде поддерживать длительную связь — дабы иметь возможность похваляться, что они удостоились такой чести.

Но даже в обществе самых приятных случайных знакомых, был ли я при этом Торном или Веледой, неважно, я, увы, осознавал, что между мной и моими молодыми любовниками существует непреодолимая пропасть. Эти юноши и девушки, столь привлекательные в постели, не слишком стремились продемонстрировать ласку и соучастие после совокупления. Как Торну мне было невыразимо скучно лежать рядом с молодой женщиной и обсуждать с ней последнюю римскую моду. Как Веледа я зевал, когда молодой человек рядом со мной лепетал что-то относительно ставок на «зеленых» и «синих» вовремя игр в цирке. То же самое происходило, если Торн упоминал об осаде Вероны или Веледа заводила речь о косоглазом Страбоне: партнеры смотрели на меня с невыразимым изумлением, словно я, как старик, рассуждал о древней истории. Все чаще для того, чтобы при расставании избежать взаимных оскорблений, я избавлялся от этих молодых любовников и любовниц как можно раньше утром.

Я должен упомянуть еще кое о чем, и позвольте мне для наглядности сравнить нашу жизнь с кухней. Существует множество способов приготовить свинину с бобами. Но даже самый опытный повар в самой удобной, оснащенной всем необходимым кухне может приготовить это блюдо только этими способами и новых уже не придумает. А поскольку я испытал в своей жизни все комбинации, возможные между мужчиной и женщиной, включая и совсем уж необычные вариации между мной и моим братом-сестрой маннамави Тором, для меня в области плотских утех не осталось больше ничего, что могло бы вызвать лихорадку открытия или изумление. На мой взгляд, не существует плохого секса, но и хороший, очень хороший секс, даже самый лучший, после бесчисленных повторений теряет свою прежнюю прелесть и вкус.

Сыграло свою роль и еще одно обстоятельство: в последние годы Веледе стало сложнее добиваться любви, чем Торну. Хотя моложавое лицо и крепкая фигура у меня сохранялись, как я надеялся, дольше, чем у других женщин, — пока мне не исполнилось лет пятьдесят или около того, — я считаю, что даже прекрасная Венера с возрастом, должно быть, поизносилась. И если седеющие волосы делали herizogo Торна (как утверждали другие) «благородным и мудрым», а морщинки возле глаз придавали его лицу «грусть и мудрость», то что касается Веледы, ох, vái! — да сами спросите любую женщину, что та испытывает, когда видит все это в зеркале.

Однако я с лихвой воспользовался всеми отпущенными мне годами. Помните того молодого optio, с которым я познакомился в Равенне на церемонии венчания Теодориха? Так вот, я часто встречался взглядами с каким-нибудь молодым незнакомцем посреди ликующей толпы, или же в моем обеденном зале, или в городском саду — и все эти знакомства имели самые приятные последствия. Но со временем ламп в комнате или подсвечников на столе становилось все меньше, а сад погружался в сумерки, потому что я достиг того возраста, когда женщина узнает одну простую истину: темнота добрее, чем свет. И очевидно, настало время…

Так вот, в тот памятный день я сказал Гакату, молодому рабу-черкесу, благодаря которому удалось раскрыть заговор:

— За твою службу королю Теодориху, за содействие в разоблачении предателя Одоина тебе даруется свобода. С этих пор ты свободный человек. Более того, за твою помощь и за то, что ты ввел ее в дом Одоина, твоя названная старшая сестра Веледа также хочет отблагодарить тебя.

Помню, тем вечером Гакат несколько раз произносил самые почтительные для черкеса слова:

— Младший брат не может ни в чем отказать старшей сестре… любая просьба старшей сестры — это приказ для младшего брата…

Я изо всех сил старался не замечать, что юноша каждый раз отворачивался, или прикрывал глаза, или же сдерживал под конец вздох облегчения.

Однако я все-таки не смог себя обмануть. Именно поэтому Гакат оказался последним мужчиной, который имел дело с Веледой. Я запер на замок дом за Тибром и роздал все, кроме самых дорогих для сердца Веледы нарядов и украшений, а также продал или освободил всех рабов, которые прислуживали хозяйке особняка.

Похоже, уход Веледы со сцены в дальнейшем уменьшил также и активность Торна в этих делах. Хотя как Торн я до сих пор могу наслаждаться совокуплением — и делаю это, когда мне хочется, и надеюсь, что стану заниматься этим и на смертном одре, — но я уже больше не ищу с такой жадностью плотских наслаждений. И все реже и реже этим занимаюсь. Молодых возлюбленных я нахожу довольно пустыми и глупыми, а старых — просто невыносимыми. Тем не менее мужчины и женщины моего возраста, хотя я и не воспринимаю их как потенциальных любовников, духовно близки мне: понятно, что у ровесников сходные интересы и мысли, общие воспоминания. Вот почему я время от времени позволяю себе более спокойные радости в веселой компании за уставленным многочисленными яствами столом, предпочитая их более интимным удовольствиям, которые можно получить в постели.

Все это так, однако я должен с иронией отметить, что именно любовное приключение — в какой-то степени любовное — нарушило то безмятежное существование, которое, как я думал, продлится до самой моей смерти.