Позвольте мне на примере проиллюстрировать, какой спокойной и гармоничной была жизнь в королевстве в мирное время правления Теодориха.

Я как раз находился в резиденции короля в Медиолане в один из дней, когда он лично принимал жалобы и прошения от своих подданных, которые были недовольны тем, как их дела были рассмотрены местными властями или низшими магистратами. Я сопровождал Теодориха и нескольких его помощников-советников в зал для слушаний, и, помню, мы все сильно удивились, не обнаружив там ни единого гражданина, который хотел бы быть выслушанным. Мы с советниками даже слегка подшутили над королем: дескать, он правит таким ленивым народом, что его подданные даже не хотят сутяжничать.

И тут Боэций вставил:

— Plebecula inerte, inerudite, inexcita.

— Вот уж нет, — сказал Теодорих с веселым смирением. — Спокойный народ — это самое лучшее, чем может гордиться монарх.

Я спросил:

— А как ты сам объясняешь это — почему подданные более довольны твоим правлением, нежели правлением предыдущих властителей, хотя те и не были «неотесанными чужеземцами и грязными еретиками», каковыми считают нас римляне?

Он немного подумал, прежде чем ответить на вопрос:

— Может, потому, что я стараюсь никогда не забывать кое о чем. Вообще-то об этом следует помнить всем, но это обычно редко делают. А именно: все живое — будь то король, простолюдин, раб или свободный человек, мужчина, женщина, евнух, ребенок, даже каждая кошка и собака, насколько я знаю, — являются центром мироздания. Это очевидно для каждого из нас. Но мы — будучи сами центрами мироздания — часто не задумываемся о том, что и все остальные наряду с нами полагают точно так же.

Кассиодор Филиус посмотрел на короля слегка скептически.

— Как может раб или собака быть хозяином мироздания? — спросил он с непередаваемым высокомерием, явно считая себя самого избранным.

— Я не употребил слово «хозяин». Человек может подчиняться велениям бога или нескольких богов, своему господину или старшим в семье, каким-нибудь признанным авторитетам. Я вовсе не говорил о себялюбии или чванстве. Человек может любить, скажем, своих детей больше, чем себя самого. Многие вообще не имеют привычки важничать.

Теперь вид у Кассиодора стал слегка обиженным, словно он воспринял критику на свой счет. Теодорих продолжал:

— Тем не менее, с точки зрения любого человека, все в этом мире вращается вокруг него. А как может быть иначе? Воспринимая все изнутри, он рассматривает внешний мир только как существующий в той степени, в какой он затрагивает его самого. Именно поэтому интересы данного конкретного человека и становятся для него основными. То, во что он верит, он считает истиной. То, чего он не знает, не является чем-то важным для него. То, что не вызывает у него ненависти или любви, вообще не имеет к нему отношения. Его собственные нужды, желания и требования заслуживают, на его взгляд, самого пристального внимания. Его собственный ревматизм для него гораздо важнее, чем чья-то смерть от трупного червя. А его собственная неминуемая смерть означает настоящий конец мира.

Теодорих замолчал и посмотрел на всех нас по очереди.

— Может ли кто-нибудь из вас, достойные мужи, представить себе, что трава будет расти даже тогда, когда вы не сможете ощутить, как она пружинит под ногами? Когда вы не сможете почувствовать ее аромата после дождя? Когда не сможете пустить своего верного коня попастись на ней? Что некогда эта трава будет расти единственно для того, чтобы покрыть вашу могилу, а вы даже не сможете взглянуть на нее, насладиться ее видом?

Никто из нас не произнес ни слова. Казалось, что в пустом зале, где гуляло эхо, вдруг повеяло могильным холодом.

— Итак, — заключил Теодорих, — когда кто-нибудь из подданных требует моего внимания — будь то сенатор, свинопас или портовая шлюха, — я стараюсь напомнить себе: трава растет, мир существует только потому, что этот человек живет. И его или ее дело становится для меня самым безотлагательным. И затем, разбираясь в их проблемах, я стараюсь не забывать одну простую истину: все, что я сделаю, неумолимо затронет и другие центры мироздания. — Король улыбнулся, глядя на наши сосредоточенные лица. — Возможно, это звучит глупо или слишком путано. Но я верю, что мои попытки предвидеть будущее позволяют мне судить, выносить приговоры и править более осторожно. — Он слегка пожал плечами. — Во всяком случае, люди, кажется, довольны.

И снова никто из нас не произнес ни слова. Мы так и продолжили молча стоять, восхищаясь королем, который мог относиться к своему народу, включая самых ничтожных его представителей, с таким сочувствием. А может, каждый из нас вспоминал о других людях — тех, у кого было имя, и безымянных, — о людях, кому мы, проявив постыдное равнодушие, в прошлом причинили зло, о тех, кого мы убили или же кого просто недостаточно любили.

Я, подобно сенаторам, свинопасам, портовым шлюхам и почти всем остальным людям — центрам мироздания во владениях Теодориха, очень неплохо жил своей центростремительной жизнью на протяжении всего того времени, что он правил. Моя торговля рабами процветала и при этом почти не требовала моего внимания; разумеется, я и не мог уделять ей много времени из-за своих постоянных отлучек и необходимости пребывания при дворе. Тем не менее мои опытные и усердные слуги в имении уже, образно выражаясь, собрали два или три урожая хорошо обученных, образованных, воспитанных рабов. Выпускники моей «академии» настолько превосходили обычных рабов в римских городах, что их продали с большой выгодой. Затем Мейрус прислал в Новы с очередной партией товара из Новиодуна молодого грека — не юношу, а взрослого евнуха. В письме он советовал мне как следует присмотреться к этому рабу.

«Этот Артемидор, — говорилось в письме, — бывший воспитатель рабов при дворе некоей персидской принцессы Балаш. Ты и сам увидишь, что он действительно сведущ в искусстве воспитания самых лучших слуг».

Я задал Артемидору несколько вопросов относительно его методов обучения, включая и такой:

— Как ты определяешь, когда ученик заканчивает обучение — когда он или она полностью готовы к выполнению своих обязанностей и их можно продать в услужение?

Классический греческий нос евнуха надменно вздернулся, и он произнес:

— Ученик никогда не заканчивает обучения. Разумеется, в мои обязанности входит научить его читать и писать на том или ином языке. Затем, когда рабы выходят в большой мир, они продолжают поддерживать со мной отношения, дабы получать от меня ценные указания. Они могут спрашивать совета как в серьезных, так и в абсолютно незначительных делах — по поводу новых причесок госпожи или в вопросах, требующих большой секретности. Ученики никогда не прекращают обучения, и я никогда не перестаю совершенствовать их умения и мастерство.

Я остался весьма доволен ответом евнуха, наделил его всеми полномочиями, и с той поры моя усадьба в Новы стала настоящей академией. Многих из первых выпускников Артемидора я взял в свои дома — в здешнее поместье и в римские резиденции Торна и Веледы. Даже когда у меня самого слуг уже было в избытке, больше, чем на виллах самых богатых римлян, Артемидор продолжал присылать таких отменных юношей и девушек, что, по чести сказать, мне было жаль расставаться с ними. Но я все-таки продавал их, запрашивая запредельную цену и неизменно получая ее.

Только одному-единственному человеку я упорно отказывался продавать своих рабов. Это была наследная принцесса Амаласунта, которая теперь выросла и жила в отдельном дворце, построенном Теодорихом для нее и ее будущего супруга. Когда во время своего первого визита туда Амаласунта пригласила меня полюбоваться его великолепием, я снова увидел, как она разозлилась на одну из своих служанок, молоденькую девушку, которая не расслышала ее приказания. Управляющему было сердито приказано убрать девчонку и «прочистить ей уши». Мне стало любопытно, что это значит, и я осторожно последовал за ними. «Чистка» заключалась в том, что в оба уха девушке налили кипяток, оставив ее полностью глухой и с ужасными ожогами. После этого, когда бы наследная принцесса ни начинала обхаживать своего «дядюшку Торна», уговаривая его продать ей искусную tonstrix или cosmeta, я всегда отвечал ей, что у меня, к сожалению, нет таких под рукой.

Я мог позволить себе выбирать, и вскоре у меня появилось очень много постоянных покупателей, в основном это были римляне, которые уже давно не имели возможности обзавестись приличными слугами. Честно говоря, я сперва ожидал, что мне придется проповедовать римлянам новый подход к рабам в целом, но обнаружил, что в этом нет необходимости. Мне не пришлось убеждать свободных граждан перестать бояться, что мужчины-рабы посягнут на их собственных женщин или поднимут мятеж. Все, что мне пришлось сделать, — это продемонстрировать своих рабов в деле во дворце сайона Торна на Яремной улице.

Когда бы я ни оказывался в резиденции, это место тут же оживало и там устраивались торжества и пиры, на которые приглашали самых знатных людей. Моим слугам оставалось только соответствующим образом позаботиться о них: опытный coquus готовил изысканные блюда, которые подавали педантичные разносчики; утонченные горничные прекрасно убирали помещения, а талантливые и преданные садовники творили настоящие чудеса в маленьком садике перед домом. Среди выпускников моей «академии» были также слуги, которые могли обратиться к иноземным гостям на их родном языке, и писари, способные написать для них письма. И абсолютно все, даже мальчишки на побегушках, поварята и другие, выполняли свою рутинную работу на совесть, рассчитывая со временем получить повышение, а мои гости готовы были с радостью приобрести себе таких слуг.

И еще, что особенно важно, никогда даже и речи не заходило о том, чтобы мои мужчины-рабы забылись, оказавшись в комнате свободной женщины, или же попытались бы силой отвоевать себе свободу. Поведение слуг было безупречным, и знаете почему? Артемидор, естественно, свято верил в то, что греки стоят выше всех остальных в мире, и он также внушал всем своим воспитанникам, что они, будучи представителями восточных народов, были выше по отношению к западным. Таким образом, выпускники его «академии» считали ниже своего достоинства вступать в интимную близость с римлянами (или готами). И потом, их мастерство действительно высоко ценили, их слишком уважали, чтобы у них появился хоть какой-нибудь повод поднять мятеж. Артемидор учил их: «Человек должен трудиться, чтобы быть достойным рабом. А если кто-то родился свободным человеком, то это еще не повод для гордости». Артемидор, будучи платоником, также внушал своим воспитанникам, что следует с подозрением относиться к любой религии. Во всяком случае, все эти юноши и девушки были довольно разумными и постепенно получали хорошее образование; не было случая, чтобы кто-либо из них стал жертвой льстивых речей католических священников или сделался приверженцем другой христианской религии.

Только представьте, выпускники «академии» Артемидора были настолько мудрыми и знающими, что я с огромным трудом сумел отыскать среди них кого-нибудь поглупее, чтобы они прислуживали в доме Веледы на Transtiber. Мне хотелось, чтобы глаза и умы слуг были не такими острыми, ибо я опасался, вдруг они сумеют разглядеть какую-нибудь оплошность, которую я совершу в их присутствии. И еще, я брал в свой особняк только слуг-юношей, потому что даже самые ненаблюдательные и совсем юные девушки скорее заметили бы какие-либо промахи и несоответствия в моем поведении или манерах. Конечно же, я постарался, чтобы эти юноши никогда не видели своего хозяина Торна, и вдобавок не позволял им встречаться с рабами из дома Торна, расположенного на другом берегу реки. Я держал оба своих особняка изолированно один от другого, точно так же, как это я делал со своими двумя «я», — существовало два различных круга близких друзей Торна и Веледы, и в гости к ним ходили абсолютно разные люди. Я отоваривался в разных лавках, посещал разные арены и театры и даже прогуливался по вечерам в разных общественных садах.

Поскольку рабов во всех трех моих резиденциях имелось очень много, они были не слишком загружены работой. Вдобавок жили они в очень удобных домах, расположенных поблизости, — я не скупился, потому что, разумеется, торговля рабами приносила мне гораздо больше денег, чем мое маршальское mercedes, и я мог тратить эти деньги по своему усмотрению.

Во всех моих домах стояли дорогие кушетки с матрасами, набитыми настоящим пухом; мебель была сделана из тенарского мрамора, капуанской бронзы и деревьев цитрусовых пород из Ливии; в обоих городских домах имелись мозаичные стены, выполненные теми же художниками, которые украшали собор Святого Аполлинария. В доме Торна я со своими гостями обедал за столами, уставленными серебром, у каждого блюда имелись ручки, выполненные в виде лебедя. В доме Веледы в каждой спальне имелось этрусское зеркало, из настоящего стекла, и когда кто-нибудь смотрелся в него, оно отражало еще и рисунок из цветов, который был выгравирован на обратной стороне. В обоих городских домах посуда под напитки также была стеклянной — из египетского, так называемого «поющего» стекла, такого дорогого, словно это были драгоценные камни. Когда сосуды стояли на столе или даже просто на полке, каждый бокал, чаша и кубок звенели в унисон с голосами беседующих в комнате.

В своем доме в Новы я также повесил музыкальный инструмент, который обнаружил в далекой деревушке в Байо-Варии; такого я нигде больше не встречал. Крестьянин, который продал его мне, не знал, кто и когда его сделал, однако было ясно, что инструмент этот очень древний. Он состоял из камушков различной величины; середина каждого была высверлена подобно перевернутому сосуду; их вес постепенно возрастал от четырех унций до четырех либров; каждый камень висел на отдельной веревке (хотя позднее я перевесил их на серебряные цепочки), и когда их затыкали или ударяли по ним, они издавали различные звуки, невероятно чистые и мелодичные. Один из моих домашних слуг в Новы обладал талантом к музыке и научился играть на этом инструменте маленькими молоточками так виртуозно и мелодично, словно это была кифара.

За столами в доме Торна мы с гостями ели различные яства, приправленные рыбным соусом и мосильским маслом, и запивали их пепаретскими винами семилетней выдержки, и макали их в блюдца с сахаром, который привозили из далекой Индии, или в бледный мед из долин Эне. За обедом мы слушали нежную изысканную музыку, которую исполняли миловидные рабы: в зависимости от настроения, в котором я пребывал, либо любовные мелодии на буковой флейте, либо грустные, вызывающие тоску по прошлому — на костяной, либо веселые, живые — на старинной. В моих термах гости могли найти все, что им было угодно, от чудодейственной мази для кожи до освежающих дыхание розовых с корицей пастилок. Льщу себя надеждой, что наиболее привлекательными в моих домах были все-таки беседы, которые там велись, а не внешнее убранство.

Иногда, оставшись в одиночестве, я вспоминал, что далеко не всегда был таким правильным и добропорядочным. Помню, однажды я сидел и разглядывал какую-то свою утварь, это оказалось нечто необычное, и я перевернул предмет, чтобы определить, кто его сделал — kheirosophos или какой-то еще известный ремесленник. Внезапно я развеселился и принялся смеяться над самим собой, припомнив, как когда-то шел в сражение, размахивая чужим старым мечом или даже тем оружием, которое брал из руки убитого, не обращая при этом ни малейшего внимания на его внешний вид, ценность и имя мастера.

Ну, те дни уже давно миновали. С возрастом человек стремится к комфорту и требует к себе большего внимания. Слава богу, у меня было немало слуг, чтобы обо мне позаботиться. Со временем мои путешествия стали реже и короче, я подолгу останавливался в одной из своих резиденций или же гостил в каком-нибудь из дворцов Теодориха. К счастью, пока еще я не одряхлел. Я никогда не был плотным или особо крепким физически, однако и не стал со временем слишком слабым. В тот самый день, который я описываю, я мог с былой легкостью вскочить на своего скакуна — Велокса Пятого, которого нельзя было отличить от его знаменитых предков, — и отправиться куда-нибудь далеко, хоть на край света. Другое дело, что к тому времени на свете вряд ли осталось место, которое влекло бы меня так сильно, чтобы все бросить и немедленно отбыть туда.

Однако что-то я уделяю слишком много места своим незначительным делам и переживаниям. А между тем в стране происходило много чего, что вызывало интерес и даже могло считаться историческим событием. Я по меньшей мере однажды был вовлечен в одно такое событие, поскольку написал историю и составил родословную Амалов, дабы Теодориху и его супруге, а также квестору и другим советникам было проще сделать выбор, когда придет время подыскать подходящего супруга из готов для наследной принцессы Амаласунты. И вот такое время настало. Счастливца, на котором остановили выбор, звали Эвтарихом, он был подходящего возраста, да и родословная у него не подкачала: юноша был сыном herizogo Ветериха, который жил в визиготских землях Испании. Эвтарих являлся потомком той же самой ветви Амалов, от которой происходили королева Гизо и Теодорих Страбон; таким образом, его брак с Амаласунтой наконец связал бы нашего Теодориха с давно уже отделившейся и частенько проявлявшей своеволие ветвью семейства. Рад написать, что молодой Эвтарих совершенно не походил на Гизо или Страбона. У него была весьма представительная внешность, приятные манеры и живой ум.

Церемонию венчания престолонаследницы провел в соборе Святого Аполлинария арианский епископ Равенны (как сообщают, это заставило римского католического Папу буквально кипеть от ярости и досады: еще бы, он не мог совершить обряд сам и не в силах был этому помешать). Сие событие было таким торжественным и значительным, что подвигло Кассиодора написать стихи. Они сочетали в себе гимн красоте невесты, эпиталаму в честь влюбленной пары и восхваление Теодориха за то, что он был настолько мудр, что соединил новобрачных. Стихи были совершенно в духе Кассиодора. Когда их переписали для римских «Ежедневных новостей», они заняли столько страниц, что ими оказался покрыт чуть ли не весь фасад замка Конкордия. Гости прибыли на празднование из самых отдаленных уголков готского королевства и из других земель (и остались на несколько недель после свадьбы, наслаждаясь римско-готским гостеприимством). Император Анастасий прислал из Константинополя свое доверенное лицо с поздравлениями и богатыми подарками. Благородные родственники невесты и союзники ее отца также прислали своих представителей — из Карфагена, Толосы, Лугдуна, Лютеции, Поморья, Исенака, из всех столичных городов — с поздравлениями, богатыми подарками и сердечными пожеланиями молодой паре жить счастливо.

Но судьба распорядилась иначе: вскоре после того, как новобрачные переехали в только что построенный дворец в Равенне, Эвтарих заболел и умер. Лично я очень сомневался (и был далеко не единственным, кто так думал), что вообще можно счастливо прожить с невыносимой Амаласунтой хоть сколько-нибудь долго; злые языки утверждали, что бедняга умер только для того, чтобы отделаться от своей супруги. Однако этот брак просуществовал достаточно долго, чтобы на свет родился ребенок. Теодорих был чрезвычайно рад этому прибавлению в его семействе, потому что Амаласунта произвела на свет мальчика. Точно так же радовались и мы, его придворные и советники, но наша радость слегка померкла из-за безвременной кончины Эвтариха. Теодорих страшно гордился своим новорожденным внуком, хотя и отчаянно старался не демонстрировать этого. Единственное обстоятельство, которое всех беспокоило, заключалось в том, что, когда родился принц Аталарих, королю, как и мне, уже перевалило за шестьдесят. Если Теодорих умрет до того, как его внук станет взрослым (а именно так почти наверняка и произойдет), тогда Амаласунта станет регентшей; стоит ли говорить, что абсолютно все в королевстве приходили в ужас от подобной перспективы.

Однако не только в готском королевстве были причины опасаться будущего; точно так же дело обстояло и в Восточной Римской империи, потому что почти в это же самое время умер и император Анастасий. Этот человек всю свою жизнь боялся грозы, и вот одной роковой ночью он решил укрыться от нее в гардеробной Пурпурного дворца, там его и нашли мертвым слуги на следующее утро. Общее мнение было такое, что император скончался от сильного страха, но, кроме всего прочего, ему уже исполнилось восемьдесят семь лет, а человек от чего-нибудь да должен умереть.

Анастасий, может, и не был самым достойным и прославленным императором всех времен, однако его преемник в Константинополе оказался совершенно пустым человеком, абсолютным ничтожеством. Его звали Юстином, и прежде он был обычным пехотинцем, которого за храбрость в сражении повысили до начальника стражи в императорском дворце Анастасия. Таким образом, он получил пурпур чисто случайно, это произошло благодаря тому, что он, как говорится, был «поднят на щит» своими восхищенными товарищами-офицерами. Отвага и мужество — прекрасные качества, однако у Юстина имелось множество уравновешивающих их недостатков, самым значительным из которых была его вопиющая безграмотность, полная неспособность читать и писать. Для того чтобы написать свое имя под императорским указом, Юстину приходилось обводить стилом резную металлическую пластинку-шаблон с императорской монограммой. Таким же образом он подписывал все документы, а ведь пользуясь безграмотностью императора, злопыхатели вполне могли подсунуть ему вместо очередного договора, скажем, текст непристойной песенки, которую распевают в тавернах.

Однако подданных Юстина (и его братьев-монархов) все-таки не столько беспокоило его ужасающее невежество и несоответствие высокому положению — многие государства переживали свои лучшие годы, когда ими правили совершенно никчемные правители, — сколько то, что новый император привел с собой в Пурпурный дворец своего гораздо более толкового, решительного и тщеславного племянника Юстиниана. Этот молодой патриций стал официальным квестором и писцом императора, так же как Кассиодор у Теодориха; разумеется, Юстин нуждался в грамотном и образованном помощнике. Но там, где Кассиодор просто представлял, так сказать, рупор Теодориха, Юстининан, как это скоро выяснилось, писал ноты для трубы Юстина, и, надо сказать, никому не пришлась по нраву та музыка, которую теперь исполняли в Константинополе. Поскольку Юстиниан был настоящим правителем, да и возраст у него был самым подходящим — тридцать пять лет, и поскольку его дядюшке Юстину уже исполнилось шестьдесят шесть, государства, соседние с Восточной Римской империей, не могли сбросить со счетов весьма неприятную перспективу: вполне могло так случиться, что им придется иметь дело с императором Юстинианом — сегодня de facto, а завтра уже de jure, причем надолго.

Слухов ходило множество. Плохо уже то, что Юстин во всем полагался на своего выскочку племянника; но было и еще кое-что действительно ужасное (и с этим соглашались все): Юстиниан, в свою очередь, полагался на персону совершенно чудовищную — некую молодую женщину, над которой при обычных обстоятельствах зеваки потешались бы на улице. Ее звали Феодорой; ее отец содержал зверинец на гипподроме, а сама она с детства работала на сцене mima. Одного лишь ее происхождения и рода занятий было достаточно, однако Феодора ухитрилась приобрести совсем уж дурную славу. Путешествуя со своим балаганом от Константинополя до Кипра, а оттуда до Александрии и обратно, эта молодая девица прославилась тем, что весьма искусно ублажала своих поклонников-мужчин как наедине, так и на людях. И эти частные представления настолько пришлись Феодоре по вкусу, что, по слухам, она однажды посетовала, что «у женщины недостаточно отверстий, так что можно одновременно наслаждаться лишь тремя любовниками».

Во время очередного своего путешествия она познакомилась с молодым патрицием Юстинианом и поразила его воображение. Теперь Феодора достигла зрелого возраста (ей исполнилось девятнадцать), «вышла на заслуженный отдых» и стала «почтенной дамой» — это значило, что теперь она была любовницей одного только Юстиниана. Даже те, кто ненавидел эту женщину и питал к ней отвращение, признавали, что она была личностью сильной, жестокой и расчетливой: вскоре ее руку можно было узнать во многих указах и эдиктах, которые Юстиниан составлял от имени императора Юстина.

Феодора хотела стать законной супругой Юстиниана; она мечтала со временем сделаться императрицей. Он тоже был не прочь жениться на ней, ибо как благочестивый православный христианин беспокоился о том, чтобы освятить их союз. Однако один из старых законов Римской империи строго запрещал знатному человеку жениться на mulieres, scenicae, libertinae, tabernariae. Любовники хотели внести поправки в этот закон, чтобы вышеназванных женщин, прошедших «великое покаяние», можно было официально признать очищенными, чуть ли не девственными, и позволить им вступить в брак с кем угодно. Несмотря на всю очевидную нелепость этого нового постановления, спрашивается: кто мог придать ему законную силу? Ну разумеется, церковь! Стоит ли удивляться, что Юстиниан и Феодора сделали все возможное, чтобы расположить к себе христианских священников.

И усилия этой парочки вскоре принесли свои плоды. Самым громким достижением во время правления Юстина был так называемый «дипломатический подвиг» по излечению ереси, которая столько лет разделяла церкви Рима и Константинополя. Несомненно, с точки зрения верующих обеих сестер-церквей, это был весьма похвальный шаг. Однако, столь открыто поддержав эти два направления христианства, Юстин по умолчанию объявил себя врагом всех остальных религий, существовавших в империи, включая и христианское «еретическое» арианство. Другими словами, император Востока теперь официально провозгласил себя религиозным врагом своего соправителя на Западе. Это придало некоторый вес и дало толчок новым поношениям Теодориха римской церковью.

В течение многих лет язвительные реплики церковников почти никогда не задевали Теодориха, гораздо чаще они удивляли его, однако это вечное противостояние священников все-таки причиняло королю определенные неприятности. Это заставило римлян с недоверием и сомнением относиться ко всем самым благим намерениям Теодориха, и в то же самое время его товарищи-готы ворчали, что он слишком благосклонно настроен к неблагодарным народам. Теодорих не был слишком уж осторожным и подозрительным человеком, но ему пришлось бдительно следить как за внутренними, так и за внешними врагами своего государства. Так, на всякий случай: если вдруг какому-нибудь чужеземному христианскому правителю захотелось бы вторгнуться в королевство готов, или если бы кто-нибудь из недовольных граждан-христиан внезапно поднял мятеж, или если бы какой-нибудь захватчик осмелел, узнав, что римская церковь станет подстрекать свою паству встать на сторону «христианина-освободителя» и повернуть оружие против занимающих высокие посты «еретиков». Частично именно по этой причине Теодорих, едва вступив на престол, уволил всех римлян, занимавших высокие посты в его армии, а позднее издал закон о том, что всем, кто не является воином, строго-настрого запрещено носить какое-либо оружие.

Однако после быстрого разгрома гепидов под Сирмием и поспешного бегства боевых галер Анастасия из южных портов ни один чужеземец больше не рискнул тревожить владения Теодориха. Угроза пришла, и совсем скоро, оттуда, откуда ее никто не ожидал. Впервые я услышал об этой опасности, когда в Рим прибыл очередной караван с новыми рабами, выпускниками моей «академии», который лично сопровождал Артемидор. Я удивился тому, что грек сам привез рабов, потому что он почти никогда не покидал моей усадьбы в Новы. Артемидор был уже не молод и не мог больше похвастаться классическим греческим профилем, став теперь, как это всегда бывает с евнухами, очень тучным и поэтому не слишком любящим путешествовать. Но долго гадать мне не пришлось, ибо он тут же отвел меня в сторону и сказал:

— Сайон Торн, я привез известие, предназначенное только для твоих ушей. Его нельзя доверить ни одному посланцу. Среди самых доверенных лиц короля Теодориха завелись предатели, и в рядах их зреет заговор.