Книга: Первый человек в Риме
Назад: ГОД ШЕСТОЙ (105 Г. ДО P. X.) КОНСУЛЬСТВО ПУБЛИЯ РУТИЛИЯ РУФА И ГНЕЯ МАЛЛИЯ МАКСИМА
Дальше: ГОД ДЕСЯТЫЙ (101 Г. ДО Н. Э.) КОНСУЛЬСТВО ГАЯ МАРИЯ (V) И МАНИЯ АКВИЛИЯ ГОД ОДИННАДЦАТЫЙ (100 Г. ДО Н. Э.) КОНСУЛЬСТВО ГАЯ МАРИЯ (VI) И ЛУЦИЯ ВАЛЕРИЯ ФЛАККА
ГОД СЕДЬМОЙ (104 Г. ДО P. X.)
КОНСУЛЬСТВО ГАЯ МАРИЯ (II) И ГАЯ ФЛАВИЯ ФИМБРИИ
ГОД ВОСЬМОЙ (103 Г. ДО Р. X.)
КОНСУЛЬСТВО ГАЯ МАРИЯ (III) И ЛУЦИЯ АВРЕЛИЯ ОРЕСТА
ГОД ДЕВЯТЫЙ (102 Г. ДО P. X.)
КОНСУЛЬСТВО ГАЯ МАРИЯ (IV) И КВИНТА ЛУТАЦИЯ КАТУЛА ЦЕЗАРЯ
Организация триумфального шествия Мария была возложена на Суллу, который в точности выполнял все распоряжения старого полководца, несмотря на то, что эти указания вызывали у него определенные сомнения.
— Я хочу, чтобы мой триумф был чем-то вроде стремительного и неотразимого удара мечом, — сказал Марий Сулле еще в Путеолах, когда они только что вернулись из Африки. — Мне надлежит быть в Капитолии самое позднее к шести часам пополудни, оттуда — прямо на торжества по поводу вступления в консульскую должность и на собрание в Сенат. Этот праздник должен запомниться надолго. В конце концов, у меня два повода для торжества: я снова победил врагов Рима, а кроме того, избран старшим консулом. Поэтому угощение должно быть первоклассным, Луций Корнелий! Никаких вареных яиц и молочных сыров, слышишь? Самые дорогие блюда, лучшие певцы, танцоры и музыканты, золотая посуда и обитые пурпуром ложа!
У Суллы упало сердце. «Гай Марий как был, так и остался грубым крестьянином, — подумал он. — Высокое положение ничуть не изменило его. Торопливое шествие, скомканные консульские церемонии — все говорит о его вульгарности. А уж этот его роскошный пир! Дурновкусица».
Тем не менее Сулла в точности выполнил все указания. Повозки с глиняными бочками, покрытыми изнутри воском, чтобы сделать их водонепроницаемыми, везли в Рим устриц из Байи, речных раков из Кампании, креветок из Кратерной бухты. С верхнего течения Тибра доставляли пресноводных угрей, окуней и щук. Всех римских рыбаков согнали к городским каналам. В Рим были присланы каплуны и утки, откормленные медовыми, пропитанными вином лепешками, козлята и поросята, фазаны и антилопы.
Все это поступало на кухни, где пекли и жарили, шпиговали и фаршировали. Вместе с Марием и Суллой из Африки прибыла большая партия гигантских улиток — дар Публия Вагенния, которому не терпелось узнать реакцию на них известных римских гурманов.
Таким образом, Сулла подготовил Марию достойное триумфальное шествие. А сам Сулла при этом думал о том, что, когда настанет черед его, Суллы, праздновать свой триумф, у него три дня уйдет только на повторение традиционного маршрута триумфаторов, как это было у Эмилия Павла. Желание растянуть триумфальное шествие во времени и придать ему возможно большее великолепие было естественным стремлением истинного аристократа. Собрать на празднестве огромные ликующие толпы — дабы приветствовали его, Суллу! А желание Мария устроить обильный и роскошный пир в храме Юпитера Наилучшего Величайшего являло собой потуги крестьянина произвести впечатление на вечно голодную чернь.
Несмотря на недовольство, Сулле удалось сделать триумфальное шествие Мария запоминающимся. Напоказ выставлялось все, чем славна африканская кампания, начиная с огромных улиток с реки Мулухи и заканчивая удивительной сирийской прорицательницей Марфой. Последняя являла собою гвоздь программы. Она развалилась на обитом пурпуром и золотом ложе, поставленном на копию трона Гауды в Старом Карфагене. Рядом неотлучно находились два актера, один из которых изображал Гая Мария, а другой носил туфли с загнутыми носами, как у царевича Гауды. На богато украшенные повозки Сулла приказал уложить все воинское снаряжение и боевые награды Мария. Катились возы с захваченной добычей, вражескими доспехами и оружием, которые были размещены так, чтобы каждый мог увидеть и оценить трофеи по достоинству. Следом везли клетки со львами, похожими на людей обезьянками и забавными мартышками, а за ними тяжеловесно ступали две дюжины слонов, хлопая огромными ушами. Позади этого экзотического великолепия печатали шаг шесть легионов с деревянными копьями, украшенными венками из лавра.
— Шевелите ногами, сучьи дети! — орал Марий своим солдатам, устало топотавшим по газонам Марсова поля, где проводились учения перед началом шествия. — Я должен быть на Капитолии к шести часам, так что не смогу за вами присматривать. Но если вы меня опозорите, тогда вам и боги не помогут. Слышите, fellatores?
Солдаты любили, когда Марий при них сыпал непристойностями. Впрочем, Сулла полагал, что они обожают своего полководца независимо от того, как он с ними разговаривает.
Югурта принимал участие в этом шествии, облаченный в царские пурпурные одежды. Голова его была — в последний раз — увенчана царской диадемой, белой лентой с кисточками; золотые кольца, браслеты и ожерелья переливались на утреннем солнце. Несмотря на то, что стояла зима, было безветренно и не холодно. Оба сына Югурты, тоже в пурпуре, находились рядом с отцом.
Когда Марий привез Югурту обратно в Рим, тот едва мог в это поверить. Ведь когда они с Бомилькаром покидали Рим, нумидийский царь так надеялся, что никогда ему не бывать больше здесь! Город, выстроенный из терракоты, — но сияющий подобно бриллианту. Расписные колонны, яркие стены, и всюду, куда ни глянь, статуи — настолько совершенные, что кажутся живыми: вот-вот заговорят, зашевелятся, заплачут. Полная противоположность африканским городам. В Риме не строят из грязного камня и не белят потом стены. Наоборот, римляне их расписывают. Холмы и расселины, густая растительность, стройные свечи кипарисов и раскидистые зонтики сосен, высокие храмы, широкие площади, Победа, правящая квадригой, медленно зарастающие травой следы большого пожара на Виминале и верхнем Эсквилине. Рим, избранный город. Прекрасный город, продажный город. Но теперь у него, Югурты, нет денег, чтобы купить Рим! Вот где трагедия! А ведь все могло сложиться иначе.
Квинт Цецилий Метелл Нумидийский приютил Югурту, высокого гостя, которому, однако, запрещалось выходить за ворота. Под покровом темноты, тайно, чуть ли не контрабандой его провели в дом, и в течение многих месяцев он жил здесь. Ему не позволялось находиться в крытой галерее, выходящей на Римский Форум и Капитолий. Он расхаживал по внутреннему дворику и чувствовал себя львом, запертым в клетке. Гордость не позволяла ему раскиснуть. Каждый день он бегал по кругу, занимался гимнастикой, борьбой с воображаемым противником, прыгал, пока не доставал подбородком до сука, который выбирал как перекладину. Он хотел, чтобы они, эти посредственности, эти римляне, восхищались, увидев его на триумфальном шествии Гая Мария. Хотел, чтобы простые римляне увидели в нем грозного противника, а не слабовольного деспота.
С Метеллом он держал себя отчужденно. Югурта вовсе не хотел быть пособником одного римлянина, уязвляя другого. Нумидиец сразу почувствовал, что тот был крайне разочарован. Метелл надеялся найти у своего пленника-гостя доказательства того, что Марий злоупотребил своим положением проконсула. И — ничего не добился! Югурта веселился от души. Ему было приятно. Он хорошо знал, какого римлянина боится этот патриций и какой римлянин одержал над ним верх. Конечно, Метелл Свинка был знатен и в какой-то мере граждански честен, но… С какой стороны ни посмотри, ни по-человечески, ни с точки зрения воинских качеств, этот Метелл недостоин даже поцеловать сандалии Гая Мария. Метелл пеняет Марию, что тот — низкого происхождения. По его мнению, деревенщина Марий — чуть лучше, чем ублюдок. Что тут сказать, уж Югурта-то отлично знает, что такое быть ублюдком. В этом вопросе Югурта был связан с Гаем Марием странным и безжалостным братством.
Вечером торжественного дня, накануне триумфального входа Гая Мария в Рим, Метелл Нумидийский и его сын-заика обедали вместе с Югуртой и его сыновьями. С ними был еще один человек — Публий Рутилий Руф, которого пригласил Югурта. Из тех, кто сражался в Нуманции под предводительством Сципиона Эмилиана, отсутствовал только Гай Марий.
Странный был этот вечер. Метелл Нумидийский приложил немало усилий, чтобы устроить роскошный обед, объясняя, что не намерен трапезничать за столом Мария после его торжественной встречи с Сенатом в храме Юпитера Наилучшего Величайшего.
— Не ждите ни раков, ни устриц, ни улиток, — предупредил Метелл, когда подавали обед. — Марий опустошил все лавки и продуктовые рынки.
— Ты и в этом его обвиняешь? — спросил Югурта при молчаливой поддержке Руфа.
— Я обвиняю Мария во всем, — ответил Метелл Свинка.
— Не следует этого делать, — заметил Югурта Нумидийский. — Если бы вы, аристократы, смогли выдвинуть такого полководца из своих рядов, Квинт Цецилий, — тогда в добрый час. Но Гая Мария выдвинул Рим. Я имею в виду не город, не римлян как народ, а самый дух города, Рим как бессмертное божество. Ему был нужен такой человек. И такой человек нашелся.
— Любой из людей высокого рождения мог бы сделать то же, что и Гай Марий, — упрямился Метелл. — Фактически это должен был сделать я. Марий украл мою власть и завтра будет пожинать то, что по праву предназначалось мне. — Тусклый блеск недоверчивых глаз Югурты раздражал хозяина дома, поэтому он ядовито добавил: — Вот тебе пример: ведь не Гай Марий захватил тебя в плен! Пленил тебя настоящий патриций, законнорожденный — Луций Корнелий Сулла. Следовательно — простейший силлогизм! — Луций Корнелий, а не Гай Марий положил конец войне.
Метелл вздохнул, принося свое самолюбие на алтарь патриция Суллы:
— Вообще следует заметить, что Луций Корнелий обладает всеми признаками здравого рассудка. А этот италиец Марий…
— Ну нет, — усмехнулся Югурта, зная, что Руф пристально за ним наблюдает. — Он — леопард с совершенно другими пятнами. Марий — более прямой человек, если ты понимаешь, что я имею в виду.
— Не имею ни малейшего представления, о чем ты там говоришь, — чопорно ответил Метелл.
— Зато я очень хорошо это знаю, — заявил Рутилий Руф с довольной улыбкой.
Югурта усмехнулся Метеллу — усмешкой, памятной еще по старым временам Нуманции:
— Гай Марий — это каприз судьбы. Плод обычного, заурядного дерева, случайно выросшего за оградой фруктового сада. Таких людей нельзя остановить, мой дорогой Квинт Цецилий. У них есть сердце, сила, разум. И своего рода бессмертие. Все это помогает им преодолевать любые препятствия на своем пути. Их любят боги! Фортуна изливает на них свои щедроты! Так что такой вот Гай Марий идет прямым путем, а когда обстоятельства вынуждают его идти в обход, то дорога все равно оказывается прямой.
— Как же ты прав! — воскликнул Рутилий Руф.
— Лу-лу-луций Кор-корнелий л-л-лучше! — раздраженно заявил молодой Метелл Поросенок.
— Нет! — тряхнул головой Югурта. — Наш друг Луций Корнелий тоже имеет силу… И разум… И, может быть, сердце… Но я не думаю, чтобы он обладал тем же самым ощущением бессмертия! Ему свойственно ходить извилистыми и кривыми путями, хоть издалека и кажется, будто дорога Суллы пряма и пролегает правильно. По этой дороге не промчишься на боевом слоне — по ней лучше ехать верхом на муле, с оглядкой. О, Сулла прекрасен, как бык! В бою никто быстрее его не ринется в атаку, лучше его не построит легионеров в колонну, отважнее не бросится в пропасть. Но Луций Корнелий не слышит голоса Марса. А Гай Марий слышит его всегда. Кстати, позволю себе заметить, что «Марий» — производное от латинского «Марс». «Потомок Марса», кажется. Разве не знаешь? Или не хочешь знать, Квинт Цецилий? Жаль. Латинский язык столь выразителен. Очень резкий, но подвижный.
— Расскажи мне побольше о Луций Корнелии Сулле, — попросил Руф, взяв кусочек свежего белого хлеба и вареное яйцо.
Югурта отправил в рот улитку, он не пробовал их с самого начала ссылки.
— Что тут особенного рассказывать? Он — типичный представитель своего класса. Все, что он делает, он делает хорошо. Девять наблюдателей из десяти ни за что не поймут, от природы у него, это умение или же его поведение является результатом тщательно отработанной нормы. За все то долгое время, что я находился с ним рядом, мне ни разу не удалось вытащить из него правду: к чему он имеет настоящую склонность, в чем истинная сфера его интересов? Не сомневаюсь, что он способен выиграть войну, стать правителем. Но никогда не будет в этом участвовать его сердце.
По его подбородку потек жирный чесночный соус. Подбежавший слуга тщательно вытер ему рот. Югурта громко рыгнул и продолжил:
— Он всегда поступает целесообразно, потому что ему не хватает силы, которую дает человеку только ощущение бессмертия. Если перед Луцием Корнелием предстают две дороги — он выбирает ту, которая, как ему кажется, потребует меньше усилий. Он не так упорен, как Гай Марий, и не обладает таким даром предвидения, как Гай Марий.
— П-п-почему ты т-так м-много знаешь п-п-про Лу-лу-луция Кор-корнелия? — спросил Метелл Поросенок.
— Однажды я совершил с ним замечательную прогулку, — ответил Югурта, задумчиво ковыряя в зубах. — Мы вместе прошли от Икозия до Утики. Мы много времени провели вместе. — Он произнес это так, что все удивились: что скрывается за странными словами Югурты? Однако никто так и не задал вопроса.
Принесли салаты и жаркое. Метелл Нумидийский и его гости вернулись к ужину, за исключением молодых царевичей, сыновей Югурты, Оксинты и Ямпсы.
— Они хотят умереть вместо меня, — понизив голос, сказал Югурта Руфу.
— Этого не разрешат.
— Я им тоже говорил.
— Они знают, куда поедут?
— Оксинта в любом случае отправится в Венузию, а Ямпса — в Аскул Пицентийский.
— Венузия — это юг Кампании, по дороге в Брундизий, а Аскул находится на северо-востоке от Рима, по другую сторону Апеннин. Им будет там неплохо.
— И долго они там пробудут? — поинтересовался Югурта.
Рутилий пожал плечами:
— Трудно сказать. Наверное, несколько лет. До тех пор, пока местные магистраты не сообщат Сенату, что они не представляют опасности для Рима.
— Боюсь, они останутся там навсегда. Лучше бы им погибнуть со мной, Публий Рутилий!
— Нет, Югурта. Ты ведь не знаешь, какое будущее им суждено. Кто знает, что будет?
— Ты прав.
Обед закончился сластями и фруктами. Но Ямпса и Оксинта не отдали десерту должное.
— Скажи мне, Квинт Цецилий, — обратился Югурта к Метеллу, когда остатки обеда были унесены и слуги подали неразбавленное вино из лучших сортов винограда, — что ты будешь делать, если когда-нибудь появится новый Гай Марий, с теми же силой, разумом, сердцем, такой же несокрушимый и обладающий бессмертием — но уже в шкуре римского патриция?
Метелл растерянно моргнул:
— Не знаю, что ты имеешь в виду, царь. Гай Марий — это Гай Марий.
— Не обязательно, — ответствовал умудренный Югурта. — Как бы ты отнесся к Гаю Марию, происходящему из знатных патрициев?
— Этого не может быть.
— Чепуха! Конечно, может, — сказал Югурта, смакуя великолепное хиосское вино и обтирая рот краем туники.
— Я думаю, Квинт Цецилий хочет сказать, что Гай Марий может быть порожден только своим классом, — мягко заметил Рутилий Руф.
— Гай Марий может народиться решительно в любом классе, — возразил Югурта.
Теперь уже все римляне, бывшие за столом, покачали головой.
— Нет, — ответил за всех Руф. — То, что ты говоришь, может быть верно для Нумидии или для какой-нибудь еще страны. Но не для Рима. Никогда римский патриций не может быть таким, как Гай Марий.
Спор прекратился. Вскоре Публий Рутилий Руф отправился домой, обитатели дома Метелла разошлись по своим спальням. Югурта, царь Нумидийский, разморенный отличной пищей, вином и приятной компанией, заснул крепко, без сновидений.
Когда слуга разбудил его за два часа до рассвета, Югурта почувствовал себя отдохнувшим и свежим. Он принял горячую ванну, тщательно оделся. Ему завили горячими щипцами волосы и бороду, уложили длинные, как колбасы, локоны, перевили бороду золотыми нитями, выбрили щеки, надели на него золотые и серебряные бусы, надушили, украсили диадемой и драгоценностями (которые уже были занесены в каталог писцами казначейства — после триумфа они будут разделены вместе с трофеями на Марсовом поле). Югурта вышел из своих покоев — истинный владыка эпохи эллинизма, увешанный регалиями и знаками своего достоинства с головы до пят.
— Сегодня, — сообщил Югурта своим сыновьям по дороге на Марсово поле, — я впервые увижу Рим.
Сулла встретил их среди хаоса толпы, освещенной лишь факелами, хотя из-за Эсквилина уже вставало солнце. Югурте показалось, что вся эта толкотня и шумиха понадобилась только для того, чтобы привлечь на Марсово поле — туда, где собираются обычно солдаты, — побольше народу.
Цепи, сковывавшие Югурту, были скорее символическими: куда в Италии бежать побежденному пуническому царю?
— Вчера вечером мы говорили о тебе, — доверительно сообщил Югурта.
— Да? — отозвался Сулла, одетый в серебряные доспехи и pteryges. Его серебряный аттический шлем был украшен алыми перьями, а за спиной развевался алый плащ. Югурта, привыкший видеть Суллу в широкополой соломенной шляпе, даже не сразу узнал его. Позади Суллы слуги несли на дощечках его награды — впечатляющая коллекция.
— Да, — подтвердил Югурта спокойно. — Мы спорили, кто же в действительности положил конец войне против меня — Гай Марий или ты.
Странные светлые глаза Суллы остановились на лице Югурты:
— Интересный спор, царь. На чьей же стороне был ты?
— На стороне правды. Я сказал, что войну выиграл Марий. Он принимал решения, а остальные выполняли их, кто лучше, кто похуже. В том числе и ты. И по его решению ты встретился с моим тестем Бокхом. — Югурта помолчал, улыбнулся: — Но поддержал меня в этом споре только Публий Рутилий, мой старый друг. Квинт Цецилий и его сын считают, что выиграл войну ты — потому что именно ты взял меня в плен.
— Ты выбрал правильную сторону, — согласился Сулла.
— Правильная сторона относительна.
— Только не в этом случае. Я никогда не находил общего языка с ними. — Пышный плюмаж на шлеме Суллы качнулся, указывая в сторону солдат. — У меня никогда не будет его дара общаться с ними. Видишь ли, я не испытываю к ним товарищеских чувств.
— Ты неплохо это скрываешь, — заметил Югурта.
— Да, но они об этом знают, можешь мне поверить, — сказал Сулла. — Войну выиграл Марий — с их помощью. То, что сделал я, мог совершить любой легат. — И Сулла, вздохнув, сменил тему: — Хорошо ли ты провел вечер, царь?
— С превеликим наслаждением. — Югурта тряхнул цепями, и они показались ему очень легкими. — Квинт Цецилий и его косноязычный сын устроили для меня великолепный обед. Если нумидийца спросить, что бы он хотел съесть перед смертью, он ответит: «Улиток». Вчера вечером я ел улиток.
— И сейчас ты сыт и доволен, царь.
Югурта улыбнулся:
— Хороший способ подготовиться к петле душителя, скажу я тебе.
— Нет, это я должен тебе сказать, — возразил Сулла, оскалив зубы, которые казались темнее его белоснежной кожи.
Югурта стал серьезным:
— Что ты имеешь в виду?
— Этим триумфальным шествием распоряжаюсь сегодня я, царь Югурта. Значит, только я могу решать, как ты умрешь. Обычно таких, как ты, душат арканом. Но не обязательно. Есть ведь и другие способы. Например, сгноить тебя в Карцере. — Сулла улыбнулся еще шире. — После такого роскошного обеда — и особенно после попытки посеять разногласия между мной и моими соратниками — думаю, было бы обидно, если бы ты не успел переварить вчерашних улиток. Так что тебя не задушат, царь. Ты отдашь свою жизнь медленно, капля за каплей.
К счастью, сыновья Югурты стояли далеко и не слышали этого. Югурта смотрел, как Сулла взмахнул рукой в знак прощания, как он направился к царевичам и проверил их цепи. Кругом кипела суматоха, бурлили слуги, раздавали венки на головы и победные лавровые гирлянды. Музыканты настраивали свои рожки и причудливые трубы, украшенные лошадиными головами, которые Агенобарб привез из Длинноволосой Галлии. Танцоры повторяли пируэты, лошади фыркали и в нетерпении рыли копытами землю, запряженные в повозки быки с позолоченными рогами сонно покачивали цветочными гирляндами на шеях. Тут же стоял маленький ослик в нелепой соломенной шляпе, украшенной лавром, и его длинные уши торчали из специально вырезанных дыр. Беззубая старая ведьма с высохшей грудью, закутанная с ног до головы в пурпурную с золотом ткань, сидела на запряженной этим осликом повозке с видом первой в мире красавицы и таращила на царя глаза — глаза собаки, охраняющей преисподнюю. Ей бы пристало иметь три головы.
А шествие уже началось. Обычно Сенат и все магистры, кроме консулов, шли впереди; следом — лучшие музыканты, танцоры и комедианты; за ними — повозки с военными трофеями, а там уж — все остальные танцоры, музыканты и комедианты, а также предназначенные в жертву животные и жрецы. Вслед за ними — самые знатные пленники и отличившийся в битве военачальник на колеснице. Замыкая шествие, маршировали легионы.
Но Гай Марий изменил традиционную последовательность шествия. Он ехал впереди трофеев, живых картин и платформ с тем, чтобы приехать на Капитолий и принести в жертву животных, а потом присутствовать на инаугурационном собрании в Сенате. После этого должно состояться угощение в храме Юпитера Наилучшего Величайшего.
Югурта смог наконец в первый — и последний — раз пройти по улицам Рима. Он понял, что еще не разучился радоваться. Что с того, что скоро ему предстоит умереть? Любой человек рано или поздно должен умереть, и нужно наслаждаться жизнью, даже если она заканчивается поражением. А эти римляне неплохо распорядились тут его деньгами. Его брат Бомилькар… Он ведь тоже окончил свои дни в тюрьме. Наверное, братоубийство неугодно богам, и неважно, ради чего оно совершается. В конце концов, только боги знают, сколько всего родственной крови было пролито Югуртой, — если не им самолично, то, во всяком случае, по его вине. Что отмоет руки от братской крови?
О, как высоки эти здания! Шествие стремительно двигалось по Тусканской улице в Велабре, одном из беднейших кварталов города. Многоквартирные инсулы, казалось, хотели обняться через узкие улочки, упав на каменную грудь друг друга. В каждом окне виднелись радостные лица, и Югурта с изумлением заметил, что они улыбаются и ему тоже и, провожая его на смерть, шлют ему наилучшие пожелания.
Процессия обогнула мясные лавки Бычьего форума, где обнаженная в обычные дни статуя Геркулеса Триумфатора была по случаю праздника облачена в пурпурную с золотом тогу и расшитую пальмовыми листьями тунику. В одной руке статуи красовалась лавровая ветвь, в другой — увенчанный изображением орла жезл из слоновой кости. Лицо Геркулеса было красно от киновари. Все лавки Бычьего рынка были закрыты, площадь за ними вычищена, повсюду поставлены временные шатры и прилавки. А вот и он — храм Цереры, самое прекрасное, что встречает путника при входе в город! Но красота этого храма — все те же кричащие краски: красное, синее, зеленое, желтое. И высокий подиум, как у всех римских храмов. Югурта знал, что этот храм сооружен по решению плебеев и здесь обитают плебейские эдилы.
Теперь шествие вступало в Большой цирк. Такого огромного сооружения Югурта никогда еще не видел. Он вытянулся во всю длину Палатинского холма и вмещал сто пятьдесят тысяч зрителей. Каждый из его деревянных ярусов был усеян орущими зрителями, которые приветствовали Гая Мария. Следуя неподалеку от триумфатора, Югурта слышал радостные выкрики, обращенные к победоносному полководцу. Никто не возмущался торопливостью шествия, ибо Марий поручил своим агентам и клиентам рассредоточиться по всему цирку и нашептывать всем и каждому в толпе, что он, Марий, так спешит свидеться с римлянами, чтобы поскорее отправиться навстречу новому врагу — в Заальпийскую Галлию, к германцам.
На великолепном Палатине, застроенном роскошными домами, тоже теснились зрители, они кричали и ликовали, бушевали и рвались вперед — все эти знатные женщины и няньки их детей, девушки и юноши из знатнейших и богатейших фамилий. И вот процессия выступила из Цирка на улицу Триумфаторов, огибавшую дальний конец Палатина. Слева были скалы и парки, а справа, у подножия Целиева холма, располагался еще один район высоких многоквартирных домов. Дошли до Церолиева болота в нижней части Карин — одного из самых богатых кварталов Рима. И вот уже поворот к высоте Велия, спуск к Римскому Форуму по стертым булыжникам древнего священного пути — Священной улицы.
Наконец-то Югурта видит его — центр мира, каковым раньше был Афинский Акрополь. Но, подняв глаза на Форум, Югурта почувствовал страшное разочарование: все здания оказались маленькими и старыми, построены они были как попало, и даже более новые постройки производили впечатление неряшливости. (Правду говоря, храмы, которые Югурта видел по дороге, выглядели намного массивнее, чище, богаче.) Жилища жрецов выделялись яркими пятнами — краска на них была совсем свежая, да и храм Весты, совсем небольшой, круглый, выглядел прелестно. Но лишь величественный храм Кастора и Поллукса и строгий дорический аскетизм храма Сатурна притягивали взгляд, являясь великолепными образцами в своем роде. Неряшливая и унылая площадь, утопленная в неприглядной и безотрадной низине.
Напротив храма Сатурна, с подиума которого важные должностные лица взирали на триумфальное шествие Гая Мария, Югурту с сыновьями и пленников поименитей вывели из колонны и отогнали в сторону. Они стояли и смотрели, как проходили мимо ликторы полководца, его музыканты, танцоры, носильщики курильниц, его барабанщики и трубачи, его легаты, а потом показался и сам победоносный военачальник на колеснице, совершенно неузнаваемый в своих регалиях, с покрытым киноварью красным лицом. Все они поднялись на холм, к подножию великого храма Юпитера Наилучшего Величайшего, и останавливались у той его стороны, которая обращена к Форуму. С той стороны — юг. Юг, где находилась Нумидия.
Югурта посмотрел на своих детей.
— Живите долго и счастливо, — произнес он.
Их отправят в заключение в отдаленные римские города, а его жен и соратников — домой, в Нумидию.
Ликторы потянули Югурту за цепь, и он двинулся по каменным плитам нижнего Форума, под деревьями вокруг Курциева пруда, мимо статуи фригийского сатира Марсия, дующего в свою дудку, по краю широкого ярусного колодца, где собирались на голосование трибы, вверх по холму. Наверху была крепость Капитолия и храм Юноны Монеты, где размещался монетный двор. И там же был древний ветхий дом Сената, а за ним — маленькая Порциева базилика, построенная Катоном Цензором.
Вот и все его путешествие по Риму. Впереди высилась Римская цитадель и Туллианская тюрьма — совсем небольшое серое строение из грубого камня, а рядом — ступени Гемонии, по которым крючьями стаскивают тела казненных. Высотой в один этаж, лишь с одним отверстием — открытой прямоугольной дырой в камнях, — такой была темница. Считая себя очень высоким, Югурта пригнул голову, чтобы войти, но прошел легко — отверстие оказалось выше человеческого роста.
Ликторы сняли с царя его праздничные одежды и украшения и передали их служителям казны. Все эти вещи принадлежали государству. Ликторы получили расписку, в которой официально подтверждалось, что вся эта государственная собственность передана в казну в строгом соответствии с ранее составленной описью. Югурте оставили только набедренную повязку из простого льняного полотна — он надел ее по совету Метелла Нумидийского, который хорошо знал обычаи. Первоестество узника должно оставаться благопристойно прикрытым — мужчина выходит навстречу смерти достойно.
Единственным источником света служил вход в темницу, оставшийся позади, но Югурта все же смог разглядеть круглое отверстие в полу. Его бросят сюда. Сулла не солгал — его не задушат. Если бы царя собирались удавить, то прислали бы душителя и достаточное количество помощников, чтобы удерживать пленника, а потом сбросили бы тело в канализационную трубу. А те, кому суждено жить дальше, поднимутся по приставной лестнице и вернутся в Рим.
Сулла все же нашел время, чтобы отменить обычную процедуру. Душителя не было. Принесли лестницу, но Югурта отказался от нее. Он встал на край отверстия в полу и спрыгнул вниз, не издав ни звука. Какие слова нужны, чтобы отметить это событие? Звук его падения раздался почти сразу, поскольку камера была неглубока. Услышав этот звук, сопровождавшие молча повернулись и ушли. Никто не закрыл отверстие. Никто не запер вход. Ибо никому еще не удавалось выбраться из ужасной ямы под Туллианом.
Два белых вола и бык были долей Мария для жертвоприношений в этот день, но только волы приносились в жертву по случаю триумфа. В запряженной четверкой колеснице полководец остановился у подножия храма Юпитера Наилучшего Величайшего и сошел с колесницы. Марий пешком, в одиночестве проследовал в храм. Там он возложил к ногам статуи Юпитера все свои лавровые венки и боевые награды, после чего ликторы, войдя в храм вслед за Марием, также посвятили божеству свои лавровые венки.
Был еще только полдень. Ни один триумф еще не проходил столь поспешно. Но остальная часть шествия двигалась значительно медленнее, чтобы люди могли хорошо рассмотреть пышное зрелище — трофеи, солдат, платформы.
Наступал главный момент дня. В пурпурной с золотом тоге, украшенной пальмовыми листьями тунике, с покрытым красной краской лицом, со скипетром из слоновой кости в руке, триумфатор торопливо вошел в собрание сенаторов, желая, чтобы церемония закончилась побыстрее.
— Итак, приступим! — произнес он нетерпеливо.
В ответ на это требование наступило гробовое молчание. Никто не шевелился. Лица вокруг сохраняли по возможности бесстрастное выражение. Нынешний соратник Мария, Гай Флавий Фимбрия, и уходящий в отставку консул минувшего года Публий Рутилий Руф (Гней Маллий Максим прислал известие о своей болезни) застыли в неподвижности.
— Что это с вами? — раздраженно поинтересовался Марий.
Из толпы выступил Сулла — уже не офицер в серебряных доспехах, но патриций в подобающей случаю тоге. Он широко улыбнулся, взмахнул рукой — до кончиков пальцев предупредительный, изысканный, всегда преданный квестор:
— Гай Марий, Гай Марий, ты что, забыл? — заорал он по-солдатски, явно подражая своему начальнику, и, вплотную приблизившись к Марию, подтолкнул его с неожиданной силой. — Ступай домой, переоденься! — прошептал он.
Марий открыл было рот, чтобы обругать его, но, уловив насмешливый взгляд Метелла, провел рукой по лицу и увидел на своей ладони красную краску.
— Боги мои! — воскликнул он. Его лицо исказилось, как комическая маска. — Прошу простить меня, уважаемые сенаторы, за спешку, которая делает меня смешным, — я тороплюсь навстречу германцам! Прошу меня извинить! Я вернусь сюда так быстро, как только смогу. Военные регалии — даже триумфальные — не к месту на встрече с Сенатом в границах померия.
Уже на ходу он бросил через плечо:
— Благодарю тебя, Луций Корнелий!
Сулла поклонился безмолвным зрителям этой сцены и побежал за ним следом — настолько быстро, насколько позволяла ему тога, которая была очень красива, но сильно сковывала движения.
— Я тебе действительно благодарен, — заверил Марий, когда Сулла догнал его. — Но вообще-то, много ли значения имеет, успел ли я надеть toga praetexta! Как же они будут стоять целый час на ледяном ветру, пока я смою всю эту краску и переоденусь?
— Для них это имеет значение, — отозвался Сулла. — И для меня, можешь мне поверить, тоже. — Чтобы поспеть за Марием, ему пришлось шагать как можно шире. — Тебе нужны сторонники среди сенаторов, Гай Марий? Тогда, прошу тебя, постарайся не портить с ними отношения! Они не хотят смешивать в одну кашу инаугурацию и триумф. Пожалуйста, не раздражай их сегодня!
— Ладно, ладно, — проворчал Марий.
Он спустился по лестнице от крепости к задней двери своего дома, шагая через три ступени, и так резко рванул дверь, что привратник упал и в ужасе вскрикнул.
— Заткнись, парень, я ведь не галл, и мы живем не триста лет назад!
Ворвавшись в дом, Марий принялся громко звать жену, рабов, банную прислугу.
— Я уже все приготовила, — отвечала похожая на царицу Юлия, пленительно улыбаясь. — Я так и знала, что ты будешь спешить. Горячая ванна ждет тебя, Гай Марий. — Она обернулась к Сулле все с той же мягкой, ласковой улыбкой. — Добро пожаловать, брат. Снаружи довольно холодно, ты не находишь? Отдохни пока в моей гостиной и согрейся у жаровни. Я распоряжусь, чтобы принесли тебе немного вина.
— Ты права, там действительно прохладно, — отвечал Сулла, принимая кубок от свояченицы и направляясь следом за ней в гостиную. — Я привык к Африке. Поспевая за Великим, я несколько разгорячился, но теперь чувствую, что основательно озяб.
Она уселась напротив и доверительно наклонилась к нему:
— Что-нибудь не так?
— О, ты настоящая супруга! — отозвался он, невольно выдав себя горечью, прозвучавшей в голосе.
— Это потом, Луций Корнелий. Расскажи мне сперва, что не так.
Он криво улыбнулся, покачал головой:
— Ты знаешь, Юлия, я люблю этого человека, твоего мужа. Но иногда я готов поменяться местами с палачом и бросить его в Туллианскую темницу, как своего злейшего врага!
— Ну и что ж, — усмехнулась Юлия. — Со мной это тоже бывает. Ничего особенного тут нет. По-моему, это как раз нормально. Он — действительно великий человек, и жить с ним очень непросто. Что он натворил?
— Пришел на инаугурацию в полном триумфальном облачении, — сообщил Сулла.
— О дорогой мой брат! Полагаю, он был недоволен тем, что попусту теряет время, и в результате успел всех их настроить против себя? — спросила эта преданная великому человеку супруга, ясная головушка.
— К счастью, я понял, что он собирается сделать, — разглядел даже сквозь красную краску на его лице. — Сулла хмыкнул. — Эти его брови… После трех лет, проведенных с Гаем Марием, любой, если он не полный идиот, может угадать его мысли по движению бровей. Они так и скакали по красной физиономии. Да ты сама знаешь.
— О, я знаю! — И она широко, любяще улыбнулась.
— Я первым выскочил к нему навстречу и завопил что-то вроде того, что он все забыл. Тьфу! У меня в горле так и пересохло, язык прилип к гортани — я просто видел, как у него на кончике языка вертится приказание утопить меня в Тибре. Потом он увидел Квинта Цецилия Метелла и тут же изменил свои намерения. Ну и ну! Что за актер! Думаю, все, кроме Публия Рутилия, поверили, что он действительно позабыл, во что одет.
— Благодарю тебя за все, Луций Корнелий, — сказала Юлия.
— Не стоит, — отозвался он совершенно искренне.
— Еще горячего вина?
— Да, спасибо.
К вину Юлия принесла маленькие свежие булочки:
— Вот, только что из печи. На дрожжах, с колбасой. Очень вкусные. Мы все время готовим их для маленького Мария. Мальчик как раз в таком возрасте, когда не хочет есть того, что положено.
— А мои двое сорванцов лопают все, что только ни положи перед ними, — сказал Сулла, и лицо его засияло. — О, Юлия, они замечательные! Я никогда не понимал, как что-нибудь живое может быть таким… таким… идеальным!
— Я сама их очень люблю.
— Хотел бы я, чтоб и Юлилла их любила, — начал Сулла и замолчал. Лицо его омрачилось, потемнело.
— Знаю, — мягко отозвалась сестра Юлиллы.
— Что с ней происходит? Ты это понимаешь?
— Думаю, мы слишком избаловали ее. Ты ведь знаешь, наши отец с матерью не хотели четвертого ребенка. У них уже было два мальчика. Против моего рождения они не возражали — но на девочке решили покончить. Известие о грядущем рождении Юлиллы вызвало у них настоящий шок. Мы тогда были очень бедны. Так что когда Юлилла немного подросла, все стали жалеть ее. Мне кажется, она всегда служила живым укором. Особенно отцу и матери: они ведь не хотели ее рождения. Что бы она ни натворила, ей все прощалось. Когда у нее заводились деньги, она легко тратила их на пустяки. Думаю, недостаток заключался именно в этом, и мы не помогли ей избавиться от него. Мы не воспитывали в ней терпения и выдержки. Юлилла всегда считала себя самой важной персоной во всем мироздании, она становилась эгоистичной, эгоцентричной, готовой прощать себе любые выходки. Мы все виноваты в этом несчастии. А теперь бедная Юлилла страдает.
— Она слишком много пьет.
— Я знаю.
— Совсем не заботится о детях.
На глазах Юлии выступили слезы.
— Я знаю.
— Что я могу сделать?
— Разве что расторгнуть этот брак, — произнесла Юлия, и слезы потекли по ее щекам.
Сулла развел руками. К его пальцам прилипли крошки.
— Как мне заниматься расторжением брака, если я немедленно уезжаю из Рима — воевать против германцев? И кроме того, она — мать моих детей. Я на самом деле любил ее, насколько вообще способен любить.
— Что ты такое говоришь, Луций Корнелий! Когда ты любишь — ты любишь! Как можно любить кого-то больше или меньше?
Сообразив, что сказал слишком много, Сулла прикусил язык.
— Я с детства не знал любви и не учился этому искусству, — произнес он, как будто извиняясь. — Я больше не люблю ее. На самом деле я ее ненавижу. Но она — мать моей дочери и моего сына. И пока я не вернусь с войны против германцев, она — все, что у них есть. Если я с ней разведусь, она что-нибудь вытворит в своем духе — эдакое театральное: сойдет с ума, покончит с собой, или сопьется, или учинит еще что-нибудь подобное.
— Да, ты прав. В разводе она может навредить детям куда больше. — Юлия вздохнула, вытерла мокрые глаза. — В нашей семье сейчас две женщины, которые вызывают беспокойство. Могу я предложить тебе другое решение?
— Да, конечно.
— Хорошо. Вторая — моя мать. Она несчастна, живя с моим братом Секстом, его женой и их сыном. Главное противоречие — между моей невесткой Клавдией и мамой. В основном потому, что она привыкла быть в доме хозяйкой. Они постоянно ссорятся между собой. Все Клавдии самодуры и властолюбивы и с презрением относятся к древним женским добродетелям, которые столь дороги моей матери. — Юлия всхлипнула, решительно тряхнула головой.
Сулла усиленно делал вид, будто понимает всю эту женскую логику.
— Мама после смерти отца изменилась. Не думаю, что кто-нибудь из нас сознавал, какая прочная связь существовала между ними, как сильно она привыкла полагаться на его мудрость, на его советы. Теперь она становится своенравной и нервной, капризной, придирчивой. Гай Марий, увидев, какая неприятная складывается обстановка, предложил купить для мамы виллу на берегу моря, чтобы бедный Секст пожил в покое. Но она набросилась на него, как кошка, заявила, что знает: таким образом от нее просто хотят избавиться. И пусть, мол, ее считают клятвопреступницей, если она уйдет из своего дома!
— Ты хочешь, чтобы я пригласил Марсию жить со мной и Юлиллой? — произнес Сулла. — А почему она должна согласиться, коль скоро отказалась от виллы у моря?
— Да потому, что она знала: Гай Марий хочет от нее отделаться. И не собиралась доставлять своим переездом радость жене бедного Секста, — призналась Юлия откровенно. — Ты и Юлилла — совсем другое дело. Она будет жить совсем рядом — это во-первых. А во-вторых, она будет нужна. Полезна. И сможет приглядеть за младшей дочерью.
— А она захочет? — удивился Сулла. — Со слов Юлиллы я понял, что ее мать никогда к нам не приходит, хотя и живет рядом.
— Они с Юлиллой не в ладах, — сказала Юлия. Теперь, когда беспокойство отступило, она снова улыбалась. — О, как они ссорятся! Стоит только Юлилле увидеть, как мама подходит к двери, она тут же гонит маму прочь. Но если ее пригласишь ты — Юлилла ничего не сможет сделать.
Сулла тоже улыбнулся:
— Похоже, ты хочешь, чтобы мой дом превратился в Тартар.
Юлия подняла брови:
— Тебе-то что за забота, Луций Корнелий? Ты, в конце концов, уезжаешь.
Сулла окунул пальцы в чашку с водой, поднесенную рабом.
— Благодарю тебя, Юлия. — Он чмокнул ее в щеку. — Завтра увижусь с Марсией и приглашу ее жить с нами. Я буду с ней откровенен. Если я буду знать, что моих детей любят, то смогу вынести разлуку с ними.
— Разве рабы плохо заботятся о них? — спросила Юлия.
— Рабы их только балуют и портят, — отвечал отец сына и дочери. — Юлилла купила им самых лучших девушек в няньки, но это — всего лишь рабы, Юлия! Гречанки, фракийки, девушки из кельтских племен, они полны своих суеверий, они следуют своим обычаям и думают на своем родном языке. И дети вырастают похожими на них, а родители превращаются в далекие авторитарные фигуры. Нет, я хочу, чтобы моих детей воспитывали правильно, чтобы истинная римлянка вырастила из них истинных римлян. Лучшей бабушки, чем стойкая представительница рода Марсиев, мне и придумать трудно.
— Вот и хорошо, — сказала Юлия.
Они вышли из комнаты.
— Юлилла неверна мне? — спросил вдруг Сулла.
Юлия не стала изображать ужас или гнев:
— Сомневаюсь, Луций Корнелий. Вино — вот ее порок, а не мужчины. Ты как мужчина можешь считать разврат худшим пороком. Я не согласна. Думаю, пьянство матери может принести твоим детям больше вреда, чем ее распутство. Неверная жена всегда помнит о детях и не позволит себе спалить семейный кров. У пьющей же память плоха. — Она махнула рукой. — Сейчас главное — задействовать маму.
Гай Марий величественно вплыл в комнату, облаченный в тогу с пурпурной каймой. С головы до ног — воплощенный консул.
— Идем, идем, Луций Корнелий! Нужно закончить все это театрализованное представление до захода солнца!
Его жена и зять обменялись печальными улыбками, и двое мужчин отправились на инаугурацию.
Марий сделал все, что мог, чтобы успокоить италийских союзников.
— Конечно, они не римляне, — сказал он в Палате на первом собрании в январские ноны, — но они — самые близкие наши союзники и разделяют с нами полуостров. Кроме того, они разделяют с нами и кое-что другое — например, обеспечивают нас солдатами, когда возникает необходимость защищать Италию. С ними же обходятся плохо. Как вы знаете, досточтимые сенаторы, в настоящий момент в Народном собрании слушается печальное дело: консул Марк Юний Силан обвинен народным трибуном Гнеем Домицием. Хотя слово «измена» до сих пор еще не прозвучало, смысл этого обвинения совершенно ясен: Марк Юний — один из тех консулов последних лет, что позволяли себе терять целые армии. В том числе — легионы, полностью укомплектованные италийскими союзниками.
Гай Марий повернулся и посмотрел прямо на Марка Юния Силана. Сегодня он находился в Палате, поскольку эти ноны совпадали с присутственными днями, когда Народное собрание не собиралось.
— Разумеется, я не имею право судить о степени виновности Силана — сегодня. Я просто констатирую факт. Пусть другие лица и иные компетентные органы разбирают дело Силана. Я просто констатирую факт. Марк Юний не обязан сейчас вставать и начинать говорить здесь что-то в свое оправдание только потому, что я упомянул его имя. Я просто констатирую факт.
Он прокашлялся, выдерживая небольшую паузу, чтобы Силан мог, если захочет, принять участие в разговоре. Однако тот сидел молча, словно каменный, и усердно делал вид, будто Гая Мария для него не существует.
— Я просто констатирую факт, почтенные сенаторы, — повторил Марий. — И ничего более. Факт есть факт.
— Да продолжай же! — скучающим тоном произнес Метелл.
Марий поклонился с широкой улыбкой:
— Благодарю тебя, Квинт Цецилий! Как же мне не продолжить, если меня просит об этом столь высокородный и знатный консуляр, как ты?
— «Высокородный» и «знатный» — это одно и то же, Гай Марий, — заметил Великий Понтифик Метелл Далматик. Он говорил таким же утомленным голосом, что и его младший брат. — Ты сэкономишь Палате много времени, если будешь поменьше употреблять тавтологий. Следовало бы изучить латынь получше!
— Прошу прощения, высокородный и знатный консуляр Луций Цецилий, — откликнулся Марий, отвесив еще один поклон, — но в нашем жутко демократическом обществе Палата открыта для всех римлян, даже для таких, кто не может претендовать ни на знатность, ни на высокородность, — вроде меня. — Он сделал вид, что пытается что-то вспомнить. Его густые брови сошлись на переносице. — Так на чем же я остановился? Ах да! Бремя, которое делят с нами италийские союзники, обеспечивая нас солдатами, чтобы защитить Италию. А они, знаете, не хотят теперь давать нам солдат! — Он взял у служащего пачку небольших свитков и показал ее Палате. — Настоящий поток писем от магистратов самнитов, апулийцев, марсиев и других. Они сомневаются в законности наших требований. Говорят, что мы просим у италийских союзников войска для проведения кампаний вне Италии и Италийской Галлии! Да, высокородные и знатные сенаторы, италийские союзники утверждают, что поставляли солдат и теряли их тысячами в иноземных войнах Рима!
Сенаторы зашумели.
— Совершенно голословное утверждение! — резко заметил Скавр. — Враги Рима — враги всей Италии!
— Я всего лишь цитирую их письма, Марк Эмилий, — спокойно ответил Марий. — Мы все должны знать их содержание. Причина проста: думаю, скоро эта Палата будет вынуждена принимать посольства от всех италийских народов, которые уже высказали свое несогласие. — Голос его изменился, прежнего слегка добродушного тона не было теперь и в помине. — Хватит перепалок! Мы живем на полуострове бок о бок с нашими италийскими друзьями. Они не римляне и не смогут ими стать. Они достигли в мире важного положения исключительно благодаря великим достижениям Рима — это так. Большое количество италийцев присутствует во всех провинциях и сферах влияния Рима — это так, и произошло это благодаря великим достижениям Рима. Хлебом на столе, огню в очагах холодными зимними вечерами, здоровьем своих детей — всем этим они обязаны Риму. До воцарения на полуострове Рима здесь был хаос, здесь отсутствовало единство, на севере — жестокие этруски, на юге — жадные греки; не говоря уже о кельтах-захватчиках.
Палата успокоилась, притихла. Когда Марий заговорил серьезно, его стали слушать со вниманием — даже те, кто были самыми ожесточенными его противниками. Военный человек, он был груб и прямолинеен, но оставался тем не менее сильным оратором. Латынь была его родным языком, и когда Гай Марий держал свои эмоции в узде, его произношение почти не отличалось от изысканного выговора Скавра.
— Почтенные сенаторы и ты, народ Рима, — вы дали мне поручение освободить Италию от германцев! Как можно скорее я возьму с собой пропретора Мания Аквилия и доблестного сенатора Луция Корнелия Суллу в качестве моих легатов в Заальпийской Галлии. Мы освободим вас от германцев, даже если это будет стоить нам жизни. Рим — и Италия! — навсегда будут защищены от варварской опасности. Это я торжественно обещаю вам — от своего имени, от имени моих легатов, от имени каждого моего солдата. Мы помним свой священный долг и приложим все усилия для того, чтобы достойно понести серебряных орлов римских легионов и победить!
В задних рядах сенаторов послышались одобрительные выкрики, последние ряды захлопали, затопали ногами, и даже Скавр приложил ладонь к ладони. Лишь Метелл Нумидийский не изволил присоединиться к аплодисментам.
Марий дождался тишины.
— Однако прежде чем уехать, я должен попросить Сенат сделать все возможное, чтобы успокоить наших италийских союзников. Мы не можем согласиться с их утверждениями, будто италийские войска используются только в зарубежных кампаниях, которые никак не касаются интересов Италии. Мы также не можем перестать набирать солдат. Германцы угрожают всему полуострову. Катастрофическая нехватка мужчин, способных нести службу в легионах, сказывается как на римлянах, так и на италийцах. Колодец вычерпан почти до самого дна, дорогие мои коллеги сенаторы, и понадобится время, чтобы он наполнился снова. Я хотел бы лично заверить наших италийских союзников в том, что пока в этом не-высокорожденном и не-знатном теле еще теплится жизнь, никогда больше италийские — или римские! — войска не будут напрасно терять жизнь на поле боя. Жизнь каждого человека, которого я беру с собой, чтобы защитить мою родину, я буду ценить и уважать больше, нежели свою собственную, — клянусь!
Приветственные выкрики и топот возобновились. Теперь передние ряды присоединились к аплодисментам почти мгновенно. Не пошевелились только Метелл Нумидийский и Катул Цезарь.
Марий вновь дождался тишины и продолжал:
— Я обратил внимания на порочную и достойную порицания ситуацию. Мы взяли в долговую зависимость несколько десятков тысяч италийских союзников и отправили их в земли, расположенные вокруг Внутреннего моря. Фактически мы превратили их в своих рабов! Большинство из них раньше занимались сельским трудом, и сейчас они отрабатывают свои долги на наших посевах в Сицилии, Корсике и Африке. Это, почтенные сенаторы, несправедливо! Нам не следует превращать в рабов наших должников, будь они италийцами или римлянами! Да, италийские союзники — не римляне. Да, они никогда не смогут стать римлянами. Но они — наши младшие братья по Италийскому полуострову. А римлянин не ставит своего младшего брата в долговую зависимость.
Гай Марий не позволил нескольким сенаторам из числа землевладельцев протестовать и сразу перешел к заключительной части своей речи:
— Пока я не дам нашим землевладельцам германских рабов вместо италийцев, пусть они поищут где-нибудь других. Мы должны освободить рабов италийского происхождения. Они — наши союзники и должны быть свободны! Мы не имеем права поступать с нашими старейшими и преданнейшими друзьями так, как никогда не поступаем с собой. Пусть вернутся домой и, вспомнив свой долг перед Римом, вступят в легионы. Мне говорят, что в Италии больше нет неимущего населения, которое я могу поставить под своих орлов! Да, коллеги сенаторы, италийских неимущих можно использовать и получше, нежели обратить в рабов и заставить работать на полях римских богатеев! Мы больше не можем набирать солдат традиционным способом. Все имущие либо слишком стары, либо погибли в сражениях. Другие же еще слишком молоды. В настоящее время единственный источник нашей военной силы — беднота! Моя храбрая африканская армия — если вы помните, составленная исключительно из неимущих! — уже доказала, что бедняки могут быть отличными солдатами. Мы знаем примеры из нашей истории, когда бедняки италийского происхождения оказывались ничуть не худшими воинами, чем состоятельные римляне. И следующие несколько лет подтвердят это еще раз!
Он спустился с курульного возвышения и вышел на середину Палаты.
— Я хочу получить на это разрешение, сенаторы! Вы дадите его мне?
Это был кульминационный момент. Все было проделано великолепно. Увлеченная силой ораторского искусства Мария, Палата кинулась голосовать. Что-то кричали Метелл Нумидийский и Метелл Далматик, Скавр, Катул Цезарь, но никто их не слушал.
Позже, неспешно направляясь к дому Мария, Публий Рутилий Руф осведомился:
— Каким образом ты собираешься примирить землевладельцев с этим решением? Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что решил оттоптать пальцы именно тем всадникам и деловым людям, в поддержке которых ты будешь нуждаться больше всего! Все милости, которые ты раздавал этим людям в Африке, выглядят дутыми. Ты понимаешь, сколько «зерновых» рабов — италийцы? В Сицилии они на каждом шагу!
Марий пожал плечами:
— Мои люди уже готовят почву. Не пропаду. Кроме того, если я провел весь последний месяц в Кумах, то это еще не означает, что я бездельничал. Я сделал обзор. Довольно содержательные результаты — не говоря уж о том, что они захватывающе интересны. Действительно, «зерновых» рабов из числа италийцев очень много. Но в Сицилии, например, большинство из работающих на хлебных полях — греки. А в Африке царь Гауда выделит своих людей, чтобы заменить освобожденных. Гауда — мой клиент, у него нет выбора. Будет делать, что я скажу. Труднее всего придется с Сардинией, потому что как раз там все «зерновые» — италийцы. Однако нового губернатора, нашего уважаемого пропретора Тита Альбуция, думаю, можно убедить встать на мою сторону.
— У него очень высокомерный квестор, Помпей Страбон из Пицена, — заметил Рутилий Руф с сомнением.
— Квесторы — как москиты, — презрительно отозвался Марий, — чувствуют себя хозяевами положения, пока их не прихлопнут.
— Не слишком лестно для Луция Корнелия!
— Нет, он — другое дело.
Рутилий Руф вздохнул:
— Не знаю, Гай Марий. Но надеюсь, ты прав и все будет, как ты думаешь.
— Старый киник, — тепло сказал Марий.
— Старый скептик, с твоего позволения, — поправил Рутилий Руф.
Марий получил известие о том, что германцы пока не собираются на юг, в Заальпийскую Галлию, за исключением кимбров, которые двинулись к западному берегу Родана, избегая сфер влияния римлян. Тевтоны, как говорилось в отчете агента, засланного Марием, шли на северо-запад, а херуски вернулись к эдуям и амбаррам, словно вообще не собирались никуда идти. Конечно, ситуация могла измениться в любой момент. Но в любом случае понадобится время, чтобы восемьсот тысяч людей собрали свои пожитки и скот и тронулись в путь. До мая или даже до июня Гай Марий не увидит германцев, перемещающихся к нижнему течению Родана. Если они вообще придут.
Этот отчет сильно не нравился Гаю Марию. Его люди были возбуждены и рвались в дело — они стосковались по сражениям. Легаты стремились показать себя, офицеры и центурионы усиленно трудились, превращая легионы в идеальную военную машину. Хоть Марий и знал от германского переводчика, что германцы ссорились между собой, на самом деле он не очень-то верил, что они не возобновят движение на юг через римскую провинцию. Германцы ликвидировали огромную римскую армию. Было бы только естественно воспользоваться победой и двинуться на территорию, которую они завоевали силой оружия. Возможно, осесть на ней. Иначе для чего вообще сражаться? Зачем мигрировать? Зачем все это?
— Я их не понимаю! — воскликнул расстроенный Марий, получив очередное донесение в присутствии Суллы и Аквилия.
— Дикари, — заметил Аквилий. Он получил должность старшего легата, посоветовав сделать Мария консулом, и теперь очень старался продемонстрировать, на что он способен.
Но Сулла был необыкновенно задумчив.
— Мы почти ничего о них не знаем, — сказал он.
— Именно это я только что говорил! — оборвал его Марий.
— Нет, я думал и так, и эдак. Но… — Он хлопнул себя по коленям. — Нет, лучше я еще немного подумаю, прежде чем скажу. В конце концов, мы совершенно не знаем, что обнаружим, когда перейдем Альпы.
— А это еще предстоит решить, — сказал Марий.
— Что? — спросил Аквилий.
— Нужно ли переходить Альпы, — ответил Гай Марий. — Германцы не двинутся с места до мая или июня. Я теперь вообще не хочу идти за Альпы. По крайней мере, по обычному пути. Мы выступим в конце января с большим обозом, поэтому будем двигаться медленно. Календарный фанатизм оставим Метеллу Далматику, он у нас Великий Понтифик, и у него сезоны и месяцы совпадают. Чувствуешь, как холодна нынче зима? — обратился он к Сулле.
— Еще бы!
— И я тоже. У нас кровь жидкая, Луций Корнелий. Это тебе не Африка, где морозы кратковременны, а снег можно увидеть только на вершинах гор. Солдаты чувствуют холод не хуже нашего. Если мы пойдем через Альпы зимой, им будет очень тяжело.
— После отдыха в Кампании армии это пойдет на пользу, — неприязненно заметил Сулла. — Пусть закаляются.
— Да, если только эти засранцы не поотмораживают себе пальцы. Зимняя одежда у них есть, только вот будут ли эти упрямцы носить ее?
— Будут, если заставить.
— Ты намерен быть строгим, — молвил Марий. — Хорошо. Я не буду их убеждать, просто издам приказ. Мы не поведем легионы в Заальпийскую Галлию обычным путем. Мы все время будем идти вдоль побережья.
— О боги! Это займет целую вечность! — воскликнул Аквилий.
— Сколько времени прошло с тех пор, как армия ходила в Испанию или Галлию вдоль побережья? — осведомился Марий.
— Не припомню такого случая, — ответил Аквилий.
— А теперь такой случай будет! — торжествующе заявил Марий. — Я хочу знать, насколько это трудно, сколько времени это займет, какие там дороги, земля — все. Я беру четыре легиона налегке, а ты, Маний Аквилий, — еще два и те когорты, которые мы наскребли, вместе с обозом. Если, повернув на юг, германцы направятся в Италию вместо Испании, то как мы узнаем, пойдут ли они через Генавский перевал в Италийскую Галлию или направятся прямо в Рим по побережью? Они, кажется, не особенно стараются понять образ наших мыслей, так откуда же им знать, что быстрейший и кратчайший путь в Рим проходит не по побережью, а через Альпы в Италийскую Галлию?
Легаты молча смотрели на него.
— Понимаю, что ты задумал, — молвил Сулла. — Но зачем брать целую армию? Ты с небольшим эскадроном сделал бы это лучше.
Марий энергично замотал головой:
— Нет! Я не хочу разделять армию и разбрасывать ее на сотню миль в горах. Куда пойду я, туда пойдет и вся армия.
Таким образом, в конце января Гай Марий двинул армию на север, по прибрежной Аврелиевой дороге, посылая в Сенат гонцов с требованиями о ремонте дорог и мостов, прочистке или сооружении виадуков. «Это Италия, — говорилось в одном из писем, — и все имеющиеся маршруты на север полуострова и в Италийскую Галлию и Лигурию должны содержаться в идеальном порядке, иначе мы пожалеем».
В Пизах, где Арн впадает в море, они вступили в Италийскую Галлию — место странное: ни провинция, ни собственно Италия. Забытое, заброшенное место! От Пиз до крепости Вада Сабатия была проложена новая дорога, но работы на ней еще не завершились. Дорогу эту начал строить Скавр в бытность свою цензором, и называлась она дорогой Эмилия Скавра. Марий написал принцепсу Сената Марку Эмилию Скавру:
Следует похвалить тебя за умение заглядывать в будущее. Я считаю, что дорога Эмилия Скавра является важной частью оборонительных сооружений Рима и всей Италии с тех пор, как открылся Генавский перевал. Было это довольно давно — если учесть, что именно там прошел Ганнибал. Твоя объездная дорога в Дертону стратегически жизненно важна. Это единственный путь через лигурийские Апеннины от Пада до Тирренского побережья — римского побережья.Проблемы здесь огромные. Я говорил со здешними строителями и инженерами — очень способные специалисты — и буду счастлив передать тебе их просьбу об увеличении денежных средств и рабочей силы на этом отрезке дороги. Там нужны очень высокие и крайне протяженные акведуки. Возведение акведуков даже важнее строительства дорог. К счастью, здесь имеется местная каменоломня — строительный материал можно брать оттуда, но численность рабочей силы ничтожна, и это сильно задерживает темп строительства. А строить нужно быстро — это мое мнение. Могу ли я почтительно просить тебя использовать твое значительное влияние в Палате и добыть в казне денег, чтобы ускорить процесс? Если дорога будет закончена к концу этого лета, Рим сможет спать спокойно: пятьдесят с лишним миль дороги в состоянии спасти несколько сотен солдат.
— Ну вот, — сказал Марий Сулле, — это должно и занять старину Скавра, и осчастливить его!
— Да уж, — усмехнулся Сулла.
Виа Эмилия Скавра заканчивалась у Вады Сабатии. С того места и дальше, с точки зрения римлян, дороги уже не было. Лишь колеи, оставленные повозками, — там, где высокие горы спускались к морю.
— Ты еще пожалеешь о том, что избрал этот путь, — сказал Сулла.
— Напротив, я очень рад. Я уже теперь вижу тысячи мест, где возможна ловушка. Я вижу, почему никто в здравом уме не пойдет в Заальпийскую Галлию этим путем. Я понимаю, почему нам не следует бояться того, что германцы изберут этот маршрут. О, они могут идти по побережью, но пара дней — и быстрый всадник, отправленный вперед на разведку, убедит их повернуть назад. Если здесь трудно для нас, то для них это попросту невозможно. Вот что хорошо!
Военачальник обернулся к Квинту Серторию. Тот, несмотря на молодость, успел достичь довольно высокого положения — и исключительно благодаря личным заслугам.
— Квинт Серторий, мальчик, как ты думаешь, где сейчас может находиться обоз? — спросил Марий.
— Полагаю, между Популонием и Пизами, учитывая скверное состояние Аврелиевой дороги, — сказал Серторий.
— Как твоя нога?
— Ехать верхом еще не смогу. — Кажется, Серторий всегда догадывался, что у Мария на уме.
— Тогда найди трех человек, которые могут сесть на лошадь, и отправь вместе с ними вот это, — Марий протянул ему три восковые таблички.
— Ты собираешься послать обоз по Кассиевой дороге во Флоренцию, по Аппиевой — в Бононию, а потом через Генавский перевал, — проговорил Сулла удовлетворенно.
— Нам еще могут пригодиться эти бревна, краны и блоки, — ответил Марий, прикладывая печатку к воску и закрывая табличку створками. — Вот, — снова обратился он к Серторию. — И проследи, чтобы ее перевязали и вновь запечатали. Я не желаю, чтобы любопытные совали туда свои носы. Это должно быть передано Манию Аквилию лично в руки, понятно?
Серторий ушел.
— Что касается нашей армии, ты прав — пусть немного поработает, — сказал Марий Сулле. — Высылай вперед дорожных специалистов. Проложим приличную тропу, если не настоящую дорогу.
В Лигурии, как и во всех горных районах, количество пахотных земель было незначительно. Местные жители занимались скотоводством, разбоем и грабежами — или, как Публий Вагенний, который был родом как раз отсюда, поступали в римские вспомогательные легионы и кавалерию. Где бы Марий ни увидел деревню, ютившуюся на берегу, и корабли, он хорошо понимал: корабли куда лучше подходят для пиратства, чем для рыбной ловли. Он сжигал корабли и дома, оставляя на прежнем месте лишь женщин, стариков и детей. Всех мужчин он забирал с собой — строить дорогу. Тем временем из отчетов, присланных, из Аравсиона, Валентин, Виенны и Лугдуна, становилось ясно, что и в нынешнем году столкновения с германцами не будет.
К началу июня, после четырех месяцев изнурительного пути, Марий вывел свои четыре легиона на широкие прибрежные равнины Заальпийской Галлии и остановился лагерем между Арелатом и Аквами Секстиевыми — близ города Гланум, южнее реки Друенции. Примечательно, что его обоз уже был здесь, потратив на дорогу лишь три с половиной месяца.
Марий тщательно выбрал для лагеря место, где не было пахотной земли. Это был большой каменистый холм с отвесными склонами. На вершине имелось несколько хороших родников. Один склон был достаточно пологим и широким — здесь армия могла быстро подняться наверх или спуститься вниз, из лагеря.
— Вот здесь мы будем жить долго, — сказал Марий, удовлетворенно кивая головой.
Ни Сулла, ни Маний Аквилий не сказали ни слова, но Квинт Серторий не выдержал:
— Если ты считаешь, что мы задержимся здесь надолго, то не проще ли разместить войска в Арелате или Глануме? Почему нужно оставаться именно здесь? Почему бы не поискать германцев и не схватиться с ними прежде, чем они доберутся до нас?
— Молодой Серторий, — ответил Марий, — германцы рассеяны сейчас по очень большим территориям. Кимбры, которые, казалось, намерены были двинуться вдоль Родана в западном направлении, теперь передумали и пошли в Испанию через земли арвернов. Тевтоны и тигурины ушли с земель эдуев и намерены осесть среди белгов. По крайней мере, так говорят мои источники. На самом деле об этом можно лишь гадать.
— А можно ли выяснить точно? — спросил Серторий.
— Каким это образом? У галлов нет причин любить нас, а получить информацию мы можем только от них. Они снабжают нас кое-какими сведениями лишь потому, что германцы не нужны им на их землях. Будь уверен в одном: когда германцы дойдут до Пиренеев, они повернут обратно. И я очень сомневаюсь, что белги обрадуются им больше, чем кельтиберы. Нет, на месте германцев я направился бы в Италию. Поэтому мы останемся здесь и будем ждать их, Квинт Серторий. Мне все равно, сколько времени для этого понадобится. Пусть хоть несколько лет.
— За годы ожидания наша армия разложится, Гай Марий, а у тебя отберут командование, — заметил Маний Аквилий.
— Наша армия не разложится, потому что я займу ее работой, — парировал Марий. — У нас здесь сорок тысяч человек — неимущих. Государство кормит их, одевает, платит им. Когда они закончат службу, я прослежу, чтобы государство позаботилось о них. Но пока они служат, они лишь наемная сила государства. Как консул, я представляю здесь это государство. Следовательно, они — моя наемная сила. И они обходятся мне в огромную сумму. Если в ответ на это от них требуется лишь сидеть на заднице в ожидании битвы — посчитай, во что обойдется нам это сражение, когда оно наступит! — Брови Мария то опускались, то поднимались, находясь все время в энергичном движении. — В их контракте не говорится о сидении на жопе в полном безделии в ожидании сражения. Они записались в армию государства и должны делать то, что велит им государство. Пока Рим платит им, они обязаны работать на Рим! И они будут работать! В этом году отремонтируем Домициеву дорогу. В следующем — пророем судоходный канал от моря до Родана близ Арелата.
Некоторое время все молчали, восхищенно глядя на Мария и не зная, что сказать. Наконец Сулла присвистнул:
— Солдату платят за то, чтобы он сражался!
— Если он сам покупает свое снаряжение и ничего не ждет от государства в будущем, тогда может делать все, что захочет. В нашем случае дело обстоит иначе, — сказал Марий. — Когда солдаты не сражаются, пусть выполняют общественные работы. Хотя бы для того, чтобы лучше понимали, что находятся на службе у государства. Как любой служащий у нанимателя. Кроме того, это позволит поддерживать их в форме.
— А мы? — поинтересовался Сулла. — Кого ты намерен сделать из нас — инженеров или землекопов?
— Почему бы и нет? — фыркнул Марий.
— Для начала, я не нанимался на службу к государству, — произнес Сулла очень вежливо. — Я отдаю государству свое время даром, как все остальные легаты и трибуны.
Марий пристально посмотрел на него.
— Поверь мне, Луций Корнелий, я ценю этот дар, — сказал он и на том закончил разговор.
Тем не менее Сулла ушел неудовлетворенный. Государственные работнички! Ну вот еще! Может быть, для неимущих это и справедливо, но никак не для трибунов и легатов. Он так ему и высказал прямо в лицо. Марий понял намек и отступил. Но то, о чем Сулла промолчал, тоже было правдой. Денежным вознаграждением для трибунов и легатов являются их доли в трофеях. Однако никто даже представления не имел о том, какие трофеи могут достаться им от германцев. Выручка от продажи пленных в рабство принадлежит полководцу — он не делит ее со своими легатами, трибунами, центурионами или солдатами, — и что-то подсказывало Сулле, что после этой многолетней кампании, кроме рабов, поживиться будет особенно нечем.
Вообще Сулле не нравился этот длительный, утомительный поход к Родану. Квинт Серторий рвался вперед, как собака на веревке, он вилял хвостом и трясся от удовольствия при малейшем намеке на активную деятельность. Он научился пользоваться геодезическими инструментами. Он наблюдал за работой инженеров, когда река вздувалась, когда случались оползни и рушились мосты. Он привел несколько центурий солдат, чтобы выкурить пиратов из одной пещеры. Он вкалывал, ремонтируя дороги. Он уходил вперед на разведку. Он даже вылечил и приручил молодого орла с перебитым крылом, и тот время от времени навещал своего спасителя. Любое зерно перемалывалось на мельнице по имени Квинт Серторий. Если не в чем-либо ином, то хотя бы в этом было очевидно: вот — кровный родственник Гая Мария.
Но Сулле требовалась драма, ему насущно нужен был театр. Он достаточно разобрался в себе и понял, что теперь, когда он стал сенатором, это стало его уязвимым местом. В тридцать шесть он уже не думал, что сможет применять свои врожденные способности к драматическому искусству. До этого ужасного, бесконечного похода по дороге Эмилия Скавра и через приморские Альпы он так радовался своей военной карьере! Она была наполнена действием, духом соревнования — он участвовал в битвах, создавал новую Африку. Но прокладка дорог? Но рытье каналов? Не для этого он пришел в Заальпийскую Галлию! Не для этого!
А поздней осенью пройдут консульские выборы, и Мария заменит кто-нибудь враждебно к нему настроенный. Все, что Великий Человек сможет предъявить в конце своего второго консульства, будет великолепной дорогой, которая уже носит имя кого-то другого. Как может этот человек оставаться таким спокойным? Он даже не потрудился ответить Аквилию, когда тот прямо заметил, что у него, мол, могут отобрать командование. Что еще задумала арпинская лиса? Почему Марий не беспокоится?
И внезапно все эти раздражающие вопросы повылетали у Суллы из головы. Он заметил нечто чрезвычайно пикантное. В его глазах мелькнул интерес, в груди щекотнуло от удовольствия.
Около палатки старших трибунов разговаривали два человека. Во всяком случае, именно это увидел бы случайный свидетель. Но для Суллы эта сцена выглядела прологом к замечательному фарсу. Один, более высокий, — Гай Юлий Цезарь. Второй, ростом поменьше, — Гай Лусий, племянник Великого Человека. Марий еще раньше поторопился уведомить сослуживцев, что племянник этот не кровный — по первой жене.
«Интересно, сразу ли мужчины узнают себе подобных при встрече?» — спросил себя Сулла, направляясь к ним. Цезарь, очевидно, был не из них, и все же Сулле стало ясно, что каждая клеточка в теле Цезаря била тревогу.
— О, Луций Корнелий! — воскликнул Гай Лусий. — Я как раз спрашивал у Гая Юлия, какова ночная жизнь в Арелате и не хочет ли отправиться туда со мной.
Длинное, довольно симпатичное лицо Цезаря ничего не выражало: он нацепил на себя маску вежливости. Но Сулла видел, что он очень хочет покинуть эту компанию. Он отводил глаза от Лусия и нервно шевелил пальцами рук.
— Кажется, Луций Корнелий знает об этом лучше меня, — сказал он, переступив с ноги на ногу.
— О нет, Гай Юлий, не уходи! — запротестовал Лусий. — Чем нас больше, тем веселее! — И он захихикал.
— Извини, Гай Лусий, мне пора заступать на дежурство, — бросил Цезарь и быстро удалился.
Сулла подхватил Лусия под локоть и отвел подальше от палатки. И сразу же отнял руку.
Гай Лусий был очень хорош собой. Зеленые глаза под длинными ресницами, копна темно-рыжих кудрей, темные брови дугой, греческий нос — длинный, с горбинкой. Маленький Аполлон, подумал Сулла, молча глядя на него. Спокойно, без волнения. Вряд ли Марий положил глаз на молодого человека. Непохоже на Мария.
Поскольку семья надавила на Великого и заставила взять Гая Лусия к себе, Марий назначил того невыбранным военным трибуном: он подходил по возрасту. После чего Гай Марий предпочел забыть о существовании этого своего некровного племянника, пока не придет время и молодой человек не привлечет его внимания — хочется надеяться, что каким-нибудь смелым поступком или необыкновенными способностями.
— Гай Лусий, я хочу дать тебе совет, — жестко проговорил Сулла.
Длинные ресницы затрепетали, опустились.
— Буду признателен за любой совет, Луций Корнелий.
— Ты присоединился к нам только вчера, прибыв прямо из Рима, — начал Сулла.
— Нет, не из Рима, Луций Корнелий, — прервал его Лусий. — Из Ферентина. Мой дядя, Гай Марий, позволил мне остаться в Ферентине, потому что моя мать была больна.
«Вот оно что, — подумал Сулла. — Это объясняет грубоватую небрежность Мария по отношению к своему родственнику. До чего противно, наверное, было ему объяснять причину опоздания молодого человека, если сам Марий никогда не позволял этого себе!»
— Дядя до сих пор не пожелал меня увидеть, — посетовал Лусий. — Когда я смогу с ним встретиться?
— Не раньше, чем он тебя вызовет. И я сомневаюсь, что он вообще это сделает. Ты для него обуза, хотя бы потому, что кампания еще не началась, а ты уже требуешь к себе особого отношения. Ты опоздал!
— Но у меня мать болела! — возмущенно воскликнул Гай Лусий.
— У всех есть матери, Гай Лусий. Точнее, у всех они были. Многие из нас отправлялись в походы, покидая больных матерей. Многие узнавали о смерти матери, находясь от нее очень далеко. Многие из нас глубоко привязаны к матерям. Но обычно болезнь матери не считается уважительной причиной опоздания на военную службу. Полагаю, ты уже все разболтал своим товарищам по палатке?
— Да, — ответил Лусий, смущаясь все больше и больше.
— Жаль. Лучше бы ты промолчал и оставил их в неведении. Теперь они будут дурно думать о тебе. А твой дядя знает — им не понравится, что он дал тебе поблажку. Родство есть родство, часто оно бывает несправедливым. — Сулла нахмурился. — Но я не об этом хотел с тобой поговорить. Это — армия Гая Мария, а не Сципиона Африканского. Ты меня понимаешь?
— Нет. — Лусий был совершенно сбит с толку.
— Катон Цензор обвинил Сципиона Африканского и его старших офицеров в моральном разложении. А Марий скорее придерживается принципов Катона Цензора, нежели Сципиона Африканского. Я ясно выражаюсь?
— Нет, — побледнел Лусий.
— А я думаю, что тебе понятно, — улыбнулся Сулла, демонстрируя длинные зубы. — Ты ластишься к красивому мужчине. Я не могу обвинить тебя в женоподобности, но если ты будешь по-прежнему хлопать ресницами возле Гая Юлия — который, кстати, доводится тебе родственником, — думаю, ты скоро окажешься по горло в кипятке. Страсть к мужчинам никогда не числилась среди доблестей римского воина. Это — порок, особенно в легионах. Будь иначе, женщины тех городов, близ которых мы встаем лагерем, не зарабатывали бы так много. А женщин побежденных у нас подвергают изнасилованию. И ты должен хотя бы изведать, что это такое!
Лусий поежился. Его разрывало чувство непонятной неполноценности и жгучее ощущение несправедливости. Наконец он возразил:
— Времена меняются. Теперь это не считают нарушением правил приличия, как раньше.
— Ты путаешь времена, Гай Лусий. Вероятно, потому, что хочешь, чтобы они изменились. Наверное, раньше ты водился с людьми, которые чувствовали, как ты, но были старше. Вы собираетесь вместе, читаете книги, хватаетесь за любое высказывание в свою поддержку. Уверяю тебя, — добавил Сулла очень серьезно, — чем больше ты будешь вращаться в том мире, в котором рожден, тем больше будешь понимать свое заблуждение. И нигде так не карается однополая любовь, как в армии Гая Мария. Если Марий узнает твою тайну — я тебе не завидую.
Ломая руки, Лусий закричал со слезами в голосе:
— Я сойду с ума!
— Не сойдешь, — заверил его Сулла. — Ты будешь вести себя паинькой, ты будешь очень внимательно следить за своим поведением и быстро научишься распознавать незаметные посторонним сигналы, которыми здесь обмениваются люди твоих наклонностей. Я не могу тебе назвать этих знаков, поскольку сам подобным шалостям не предаюсь. Если ты амбициозен и хочешь чего-либо достигнуть в обществе, Гай Лусий, то настоятельно советую тебе избегать этого порока. Но если все же — в конце концов, ты молод, — если ты почувствуешь, что не можешь противиться желанию, то сначала убедись, что выбрал именно того человека, который тебе нужен.
И с доброй улыбкой Сулла повернулся и пошел прочь.
Некоторое время он просто бродил без всякой цели, заложив руки за спину и почти не замечая бурной деятельности, которая так и кипела вокруг. Возводился временный легионный лагерь, хотя в провинции врага не было. Просто так было заведено: ни одна римская армия не ложилась спать незащищенной. Постоянный лагерь на вершине холма уже подготавливался геодезистами и инженерами, и те войска, которые не были заняты строительством временного лагеря, доставляли бревна для балок, столбов, зданий. В долине нижнего Родана имелись леса. Она была заселена уже несколько столетий — с тех пор, как греки основали Массилию.
Армия стояла к северу от обширных соленых болот, образующих дельту Родана и тянущихся на запад и восток от дельты. Как всегда, для возведения своих лагерей, постоянных и временных, Марий выбрал невозделанную землю.
— Нет смысла порождать антагонизм у потенциальных союзников, — говорил он. — Кроме того, им придется кормить пятьдесят тысяч лишних ртов. Каждый дюйм пахотной земли в такой ситуации — на вес золота.
Фуражиры Мария уже разъехались заключать договоры с местными землевладельцами, а солдаты начали возводить на верху холма зернохранилища. Туда будет засыпано зерно, необходимое для пропитания пятидесяти тысяч человек на срок от урожая до урожая. В тяжелом обозе имелось все, что, согласно источникам Мария, было невозможно добыть в Заальпийской Галлии в необходимых количествах: смола, массивные брусья, веревки с блоками, инструменты, краны, известь, большое количество драгоценных железных болтов и гвоздей. Популоний и Пизы, два порта, получали тугоплавкие стальные заготовки с острова Ильва, которые были закуплены на тот случай, если инженерам потребуется изготовить стальной инструмент. Были привезены с собой наковальни, плавильные тигли, молоты, огнеупорный кирпич. Солдаты уже собирали бревна, чтобы построить просторное хранилище для каменного угля: без каменного угля невозможно накалить печь до такой степени, чтобы расплавить и закалить железо.
К тому времени, как Сулла вернулся к палатке командующего, он уже принял решение. Время настало. Он тщательно обдумал все за и против и решил дать своей скуке решающий бой. Он заполучит свой театр, о котором так мечтал. Идея зародилась еще в Риме; она зрела, пока они шли по побережью; теперь же ей пора расцвести. Стоит увидеться с Марием.
Марий был один — что-то усердно писал.
— Можешь уделить мне час? Я хочу прогуляться — составь мне компанию, — сказал Сулла, откидывая полог палатки и загораживая навес, где сидел дежурный офицер. Луч света ворвался вместе с Суллой в палатку, и легат стоял как будто облитый жидким золотом. Его плечи были словно охвачены огнем длинных рыжих вьющихся волос.
Подняв голову, Марий неодобрительно оглядел дивное видение.
— Тебе пора подстричь волосы, — резко произнес он. — Еще немного, и ты будешь похож на танцовщицу!
— Удивительно, — отозвался Сулла, не двигаясь с места.
— Я бы сказал — неряшливо, — фыркнул Марий.
— Нет, удивительно другое. Ты месяцами не замечал, а как раз в тот момент, когда я тоже думал об этом, ты заметил. Может быть, ты и не умеешь читать мысли, Гай Марий, но ты умеешь настраиваться на мысли своих сотрудников.
— Ты и выражаться начал, как танцовщица. Зачем это тебе моя компания для прогулки?
— Потому что мне нужно поговорить с тобой кое о чем очень личном, Гай Марий, и в таком месте, где не будет ни стен, ни окон, ни чужих ушей. Прогулка как раз обеспечит нам все это.
Перо было отложено, свиток свернут. Марий сразу поднялся.
— С удовольствием пройдусь, Луций Корнелий. Всяко лучше, чем писать. Пошли.
Они в молчании быстро пересекли лагерь, ловя на себе любопытные взгляды. Люди служили в этих легионах уже третий год. Они были уверены в своих командирах. И еще знали: нечто важное должно вскоре произойти. Все чувствовали, что сегодня именно такой случай.
Было уже слишком поздно, чтобы взбираться на холм. Поэтому Марий и Сулла остановились там, где даже ветер не смог донести их разговор до посторонних.
— Ну, в чем дело? — спросил Марий.
— Я начал отращивать волосы еще в Риме, — ответил Сулла.
— До сих пор не замечал. Я так понимаю, длинные волосы имеют какое-то отношение к теме нашего разговора?
— Я превращаю себя в галла, — заявил Сулла.
Марий насторожился:
— Ого! Продолжай, Луций Корнелий.
— Все неудачи нашей кампании кроются в нашем полном неведении. Мы недооцениваем германцев. Знаем только, что они мигрируют. Кто они, откуда и куда идут, каким богам молятся, почему ушли со своих исконных земель, как организованы, как живут? Мы даже не разобрались, почему они, разбив наши войска, тут же уходят из Италии, когда Ганнибала или Пирра не остановила бы баррикада из миллиона боевых слонов.
Он не смотрел на Гая Мария, отвернув лицо в сторону. Последние лучи заходящего солнца отражались в его беспокойных зрачках, наполняя Мария каким-то непонятным страхом. Иногда его поражала эта, обычно спрятанная, черта характера Суллы, которую он называл «нечеловечностью». Сулла внезапно мог сбросить завесу и предстать не как человек — но и не как божество, — а как некое совсем иное изобретение богов, нежели человек. Впечатление в данный момент усиливалось странным освещением. Солнце прыгало в его глазах, словно оно там жило.
— Продолжай, — сказал Марий.
— Перед отправлением из Рима я купил двух новых рабов. Они путешествуют со мной, они и сейчас здесь. Один из них — галл из карнутов, которые заправляют всей кельтской религией. У них довольно странная религия: они верят, что деревья живые, имеют души или тени. В общем, что-то в этом роде. Нам это трудно понять. Другой раб — германец из кимбров, захваченный в Норике, когда Карбон потерпел поражение. Я держу их изолированными друг от друга. Ни один не знает о существовании другого.
— Ты узнал что-либо интересное о германцах у своего германского раба? — спросил Марий.
— Нет. Притворяется, что не знает, кто они и откуда. Думаю, что незнание — общая черта тех немногочисленных германцев, которых нам удалось захватить и обратить в рабство. Впрочем, сомневаюсь, чтобы кто-то из римлян, у кого есть рабы-германцы, пытался получить у них информацию. Но сейчас это уже неважно. Да, я купил его, чтобы кое-что у него выведать, но он упрям и туп, как бык. Его даже пытать бесполезно. У меня возникла идея получше. Обычно мы получаем сведения из вторых рук. Для нас это не вполне хорошо.
— Верно, — согласился Марий; теперь он понимал, куда клонит Сулла, но не торопил собеседника.
— Поэтому я решил получить информацию непосредственно от самих германцев. Оба мои раба служили у римлян достаточно долго и выучили латынь, хотя германец говорит на ней из рук вон плохо. Интересную вещь я узнал от моего карнутского галла: в глубине Длинноволосой Галлии вторым языком среди галлов является латынь, а не греческий! Не хочу сказать, что галлы обмениваются мудрыми изречениями на латыни, но благодаря контактам между оседлыми племенами — например, эдуями, — и нами везде непременно найдется галл, который умеет даже читать на латыни. Своей письменности у них нет, потому читают и пишут они по-латыни. Не на греческом, нет. Интересно, не правда ли? Мы-то считали, что греческий — международный язык для всего мира, а теперь оказывается, что где-то в мире уже предпочитают латынь!
— Поскольку я не ученый и не философ, Луций Корнелий, это меня трогает мало, — чуть улыбнулся Марий. — Впрочем, о германцах интересно все.
Сулла поднял руки, будто сдаваясь.
— Ну хорошо, Гай Марий! Почти пять месяцев я изучаю язык карнутов центральной Длинноволосой Галлии и язык кимбров. Мой учитель-галл занимается со мной с большим удовольствием — он более смышлен, чем германец.
Сулла помолчал, поразмыслил над сказанным, и ему это не понравилось.
— Возможно, я напрасно считаю моего германца таким уж тугодумом. Может быть, он испытал потрясение, когда его вырвали из привычного ему окружения, — куда более сильное, чем галл. Он просто живет, стараясь мысленно дистанцироваться от своего нынешнего положения. С другой стороны, он уцелел в сражении, но позволил взять себя в плен — и это после того, как его народ выиграл битву. Нет, возможно, он действительно просто тупой германец.
— Луций Корнелий, мое терпение не безгранично, — сказал Марий, отнюдь не сердясь. — Ты похож на самого ярого последователя Аристотеля.
— Извиняюсь, — молвил Сулла с усмешкой.
Он повернулся и посмотрел прямо в лицо Марию. Свет исчез из его глаз, и легат снова стал самым обыкновенным человеком.
— С моими волосами, кожей и глазами, — быстро заговорил Сулла, — я очень легко сойду за галла. Да, я хочу стать галлом и пойти туда, куда ни один римлянин не осмелится сунуть свой длинный римский нос. Я намерен идти с германцами в Испанию, где определенно имеются кимбры. Теперь я знаю их язык достаточно, чтобы хотя бы понимать, что они говорят. Поэтому я сосредоточусь именно на кимбрах. — Он засмеялся. — Кстати, мои волосы должны быть намного длиннее, чем у танцовщицы. На данный момент, впрочем, этого достаточно. Если меня спросят, почему они такие короткие, скажу, что из-за болезни пришлось обрить голову наголо. К счастью, они растут быстро.
Он замолчал. Марий молчал тоже. Он поставил ногу на бревно, облокотился о колено и подпер подбородок кулаком. Дело в том, что он не мог придумать, что сказать. Уже несколько месяцев Марий беспокоился, что потеряет Луция Корнелия в злачных местах Рима, поскольку кампания обещала быть довольно скучной. А на самом деле все это время Луций Корнелий упорно разрабатывал план, который скучным уж никак не назовешь. Что за план! Что за человек! Улисс был первым известным в истории шпионом. Под видом троянца он пробрался в Илион и собирал там информацию. У Улисса тоже были рыжие волосы. Улисс тоже был высокорожденным. И все же Марий не мог думать о Сулле как о современном Улиссе.
Сулла ни от кого не зависел. Как и его план. В нем не было страха. Это было очевидно. Он подходил к своей чрезвычайной миссии по-деловому и как-то неуязвимо. Другими словами — как истинный римский аристократ. Сулла не сомневался, что все получится хорошо. Сулла знал, что он — лучше всех.
Марий выпрямился, вздохнул, спросил:
— Ты уверен, что справишься с этим, Луций Корнелий? Ты же римлянин с ног до головы! Блестящий, блестящий план! Я восхищен. Но тебе придется позабыть о том, что ты — римлянин, чтобы никто не смог даже заподозрить… Я не уверен, что такое римлянину по плечу. Наша культура оставляет в нас неизгладимые следы. Это как пожизненное клеймо. Тебе придется постоянно притворяться и лгать.
Рыжая бровь поднялась, углы красивого рта опустились:
— О Гай Марий, я всю жизнь прожил, притворяясь.
— Даже теперь?
— Даже теперь.
Они повернули обратно.
— Ты намерен идти один, Луций Корнелий? — осведомился Марий. — А ты не думаешь, что было бы неплохо иметь кого-то для компании? Если ты захочешь срочно послать мне весть, а сам не сможешь уйти — как ты поступишь тогда? Разве товарищ, который мог бы послужить тебе зеркалом, не был бы хорошим подспорьем?
— Я и об этом подумал. Я хотел бы взять с собой Квинта Сертория.
Сначала Марий был будто доволен, но потом нахмурился:
— Он слишком темный. Он никогда не сойдет за галла, не говоря уж о германце.
— Ты прав. Однако он мог бы сойти за грека с примесью кельтиберской крови. — Сулла прочистил горло. — Когда мы уходили из Рима, я нарочно подарил ему раба, кельтибера из племени иллергетов. Я не сказал Квинту Серторию о своих планах, но наказал ему научиться говорить, как кельтибер.
Марий удивленно посмотрел на Суллу:
— Ты хорошо подготовился. Одобряю.
— Значит, я могу взять с собой Квинта Сертория?
— О да. Хотя я все же думаю, что он слишком темный. Не погубит ли это и его, и тебя вместе с ним?
— Нет, все обойдется наилучшим образом. Квинт Серторий очень ценен для меня, и я думаю, что его темная масть может обернуться ценным качеством. Видишь ли, Квинт Серторий умеет обращаться с животными, а такие люди вызывают священный трепет у всех дикарей. Его смуглая кожа вполне сослужит ему добрую службу. Его будут считать заклинателем.
— Умение обращаться с животными? Что ты имеешь в виду?
— Квинт Серторий может подзывать к себе диких животных. Я заметил это в Африке, когда он свистом подозвал леопарда и стал гладить его. Однако всерьез начал я думать над его ролью в этой миссии, когда он приручил орленка, которого вылечил, но не лишил естественного желания оставаться свободным и диким. Так что теперь орленок живет так, как и подобает орленку, и в то же время остается другом Сертория, прилетает к нему, садится на руку, целует его. Солдаты уважают Квинта Сертория. А это отличный знак.
— Я знаю. Орел — символ легионов.
Они стояли, глядя на то место, где шесть серебряных орлов на серебряных древках, украшенных коронами, фалерами и ожерельями, были воткнуты в землю. Перед ними горел огонь в треноге. Часовые стояли по стойке смирно. Жрец в тоге со складками, натянутыми на голову, кинул на угли фимиам и начал читать вечерние молитвы.
— Каково именно значение этого умения обращаться с животными? — спросил Марий.
— Галлы очень суеверны относительно духов, которые обитают во всем живом, и, я думаю, так же суеверны и кимбры. Квинт Серторий будет выдавать себя за заклинателя из одного испанского племени, которое обитает так далеко, что даже пиренейские племена мало о нем знают.
— Когда ты хочешь отправиться?
— Теперь уже скоро. Но я предпочитаю, чтобы ты сказал Квинту Серторию обо всем сам. Он, конечно, захочет пойти со мной, но его преданность тебе безгранична. Поэтому будет лучше, если он получит это поручение от тебя. — Сулла шумно выдохнул через нос. — Никто не должен знать. Никто!
— Я полностью с тобой согласен. Однако трое рабов уже знают кое-что, поскольку они давали тебе уроки языка. Ты хочешь, чтобы всех продали и отправили куда-нибудь морем?
— Зачем столько беспокойства? — удивился Сулла. — Я думал просто убить их.
— Отличная идея. Но тогда ты потеряешь деньги.
— Это же не состояние. Называй это моим скромным вкладом в успех кампании против германцев, — спокойно сказал Сулла.
— Я прикажу их убить, как только ты уйдешь.
Но Сулла покачал головой:
— Нет, эту грязную работу я выполню сам. И сейчас. Они научили меня и Квинта Сертория всему, что знают сами. Завтра я отошлю их в Массилию как будто бы с поручением. — Он потянулся, сладко зевнул. — Я хорошо стреляю из лука, Гай Марий. А соленые болота пустынны. Все просто подумают, что они убежали. Включая и Квинта Сертория.
«Я слишком близок к земле, — подумал Марий. — Я, конечно, не против убийства людей, даже хладнокровного. Смерть — часть жизни, как нам известно, и убийство не раздражает богов. Но ведь Сулла — римлянин из древнего патрицианского рода. Слишком высоко от земли. Действительно, почти полубог». И Марий вдруг вспомнил слова сирийской прорицательницы Марфы, теперь роскошествующей в его римском доме на правах почетной гостьи. Народится намного более великий римлянин, чем он, Гай Марий, и он тоже будет Гай, но Юлий, а не Марий… Было ли это то, что нужно? Эта полубожественная капля патрицианской крови?
* * *
В письме Гаю Марию, помеченном концом сентября, Публий Рутилий Руф писал:
Публий Лициний Нерва наконец-то решился со всей откровенностью доложить Сенату о ситуации, сложившейся на Сицилии. Как старшему консулу, тебе, конечно, посылают официальные отчеты, но сначала ты ознакомишься с моей версией, ибо, я уверен, ты прочитаешь сперва мое письмо, а потом уж эти скучные запоздавшие донесения. Я нарочно выпросил место для моего письма в сумке официального курьера.Но прежде чем я расскажу тебе о Сицилии, необходимо вернуться к началу года, когда, как ты знаешь, Палата рекомендовала народу принять в своих трибах закон, освобождающий всех рабов италийского происхождения. Но ты не знаешь об одном непредвиденном последствии этого закона, а именно: другие рабы, особенно принадлежащие к тем народам, которые официально считаются друзьями и союзниками Рима, требуют, чтобы закон был распространен и на них. Грозят общим недовольством союзников. Это особенно относится к рабам-грекам — а это большинство «зерновых» рабов Сицилии и вообще основная честь всех рабов в Кампании.В феврале сын одного всадника из Кампании, полноправный римский гражданин по имени Тит Веттий двадцати лет, явно утратил рассудок. Причина его сумасшествия — долг. Он обязался уплатить семь талантов серебром — надо же! — за скифскую девушку-рабыню. Но поскольку старший Тит Веттий — первоклассный скряга, да еще слишком старый, чтобы быть отцом двадцатилетнего, младший Тит Веттий занял деньги под непомерные проценты, да еще под обеспечение всего своего наследства. Конечно, он оказался беспомощным в руках ростовщиков, как ощипленный цыпленок. Ростовщики настаивали, чтобы он заплатил им по истечении тридцати дней. Естественно, он не сумел сделать этого и получил еще одну тридцатидневную отсрочку. Но когда он опять оказался несостоятельным, ростовщики прямиком отправились к его отцу и потребовали свои деньги — с непомерными процентами. Отец отказался платить и отрекся от сына. И сын сошел с ума.Далее, молодой Тит Веттий надел диадему и пурпурное платье, объявил себя царем Кампании и стал подстрекать всех здешних рабов к мятежу. Спешу добавить, что его отец — крупный землевладелец консервативных взглядов; он хорошо относится к своим рабам, среди которых нет италийцев. Но чуть далее по дороге как раз обитал один из новых крупных землевладельцев, из тех ужасных людей, которые скупают рабов по дешевке, сковывают их цепями и заставляют работать день и ночь, не интересуясь, кто они родом, и запирая в бараки, словно каторжников. Имя этого презренного человека Марк Макрин Мактатор. Он оказался большим другом твоего младшего коллеги консула, нашего справедливого и честного Гая Флавия Фимбрии.В тот день, когда младший Тит Веттий рехнулся, он вооружил своих рабов, купив пятьсот штук старого оружия, которое распродавала гладиаторская школа, и маленькая армия зашагала по дороге к виновнику страданий рабов — Марку Макрину Мактатору. Они пытали и убили Мактатора и его семью, освободили целую толпу рабов, многие из которых оказались италийцами и содержались в рабстве незаконно.Очень быстро Тит Веттий Младший, царь Кампании, уже имел за плечами армию, насчитывающую свыше сорока тысяч рабов. Он забаррикадировался в прекрасно укрепленном лагере на вершине холма. А рабы все прибывали и прибывали! Капуя заперла городские ворота, привела в готовность все гладиаторские школы и обратилась в Сенат за помощью.Фимбрия не устает произносить речи по этому поводу, он страшно скорбит о потере своего друга — Мактатора Палача. Сенаторы по горло объелись всем этим и делегировали претора по делам иностранцев Луция Лициния Лукулла собрать армию и подавить восстание рабов. Ну, ты же знаешь, какой колоссальный аристократ наш Луций Лициний Лукулл! Ему не понравилось то, что какой-то таракан, вроде Фимбрии, приказывает ему очистить нужники Кампании.А теперь небольшое отступление. Думаю, тебе известно, что Лукулл женат на сестре Метелла Свинки — Метелле Кальве. У них два сына, четырнадцати и двенадцати лет. Все считают их многообещающими мальчиками. И поскольку сын Свинки, Поросенок, не может плавно связать два слова, вся семья возлагает надежды на маленького Луция и маленького Марка Лукуллов. Перестань, Гай Марий! Я даже из Рима слышу твое ворчание, что тебе скучно читать про выводок поросят. Но все это важно и имеет отношение к делу, поверь мне. Как ты сможешь невредимым пройти сквозь лабиринт общественной жизни, если не будешь знать, что делается в других семьях, и все сплетни? Жена Лукулла — сестра Свинки — известна своей аморальностью. Во-первых, она выставляет свои сердечные дела напоказ; не стесняясь, устраивает истерики у прилавков модных ювелирных лавок; временами пытается покончить с собой, срывая с себя одежды и норовя сигануть в Тибр. Во-вторых, бедная Метелла Кальва не распутничает с мужчинами своего класса, и именно это обстоятельство причиняет наибольшую боль нашему высокомерному Свинке. Не говоря уже о заносчивом Лукулле. Нет, Метелла Кальва любит красивых рабов или крепко сбитых работников, которых она высматривает на пристанях римского порта. Поэтому она является кошмарным бременем для Свинки и Лукулла, хотя я считаю ее великолепной матерью.Я упоминаю об этом, чтобы придать некоторую остроту всему этому эпизоду. Теперь тебе понятна причина особенного, специфического страдания Лукулла. Он ушел в Кампанию, вынужденный подчиниться мужчине именно такого сорта, к которому Метелла Кальва могла воспылать любовью, будь тот победнее. Грубее он быть не мог! Кстати, с Фимбрией вообще происходит что-то подозрительное. Из всех обитателей многотысячного Рима он выбрал себе в друзья Гая Меммия, и теперь этих двоих водой не разольешь. Огромные суммы денег переходят из рук в руки, а для чего — неизвестно.Во всяком случае, Лукулл вскоре очистил Кампанию. Молодой Тит Веттий был казнен, а также его «офицеры» и вся армия из рабов. Лукулла похвалили за отлично выполненную работу, и он вернулся слушать выездные сессии присяжных в городках вроде сабинской Реаты.Но разве я не говорил тебе еще раньше, что у меня нехорошее предчувствие относительно небольших волнений рабов в Кампании, что были в прошлом году? Мой нюх меня не подвел. Сначала Тит Веттий. А теперь у нас полномасштабная война с рабами в Сицилии.Я всегда считал, что Публий Лициний Нерва похож на мышь и действует, как мышь, но кто же мог подумать, что столь опасно посылать его претором-губернатором в Сицилию? Он такой пискливо-дотошный, что подобная работа должна была удовлетворять его во всех отношениях. Бегом сюда, бегом туда, делать запасы на зиму, писать пространные, подробные отчеты кончиком хвоста, обмакивая его в чернила и подергивая усиками.Конечно, все было бы хорошо, если бы не этот несчастный закон об освобождении рабов — италийских союзников. Наш претор-губернатор Нерва поскакал в Сицилию и стал освобождать италийцев, которые составляют четвертую часть общего числа сельскохозяйственных рабов. И начал он с Сиракуз, а его квестор отправился на другой конец острова, на мыс Лилибей. Все шло в точности по плану. Кстати, Нерва придумал отличную систему, позволяющую уличать во лжи рабов, которые говорят, будто они италийцы, а сами таковыми не являются. Он задает им вопросы на осканском диалекте про географию нашего полуострова. Он опубликовал свой декрет только на латыни, думая, что это поможет отсеять потенциальных самозванцев. В результате те, кто читал по-гречески, должны были полагаться на других, чтобы те перевели. И замешательство росло, росло, росло…За две недели в конце мая Нерва освободил восемьсот италийских рабов в Сиракузах, а его квестор в Лилибее тянул время, ожидая приказа. И тогда в Сиракузы прибыла очень сердитая депутация крупных поставщиков зерна, и все они грозили что-нибудь сделать с Нервой, если он будет продолжать освобождать их рабов. Они или кастрируют его, или подадут на него в суд. Нерва запаниковал и сразу прекратил свою деятельность. Больше ни одного раба освобождено не было. Директива о прекращении освобождения рабов достигла его квестора в Лилибее поздновато, к сожалению. Квестор устал ждать и организовал собственную комиссию на территории рынка. А теперь, едва начав, он тоже прекратил освобождение. Рабы, выстроившиеся в очередь на рынке, буквально обезумели от гнева и стали расходиться с острым желанием кого-нибудь убить.В результате на западном конце острова возник открытый бунт. Началось с убийства двух братьев, владевших огромным земледельческим хозяйством вблизи города Галикин. Оттуда бунт распространился дальше. По всей Сицилии рабы сотнями, а потом и тысячами покидали латифундии, некоторые из них перед этим убивали своих надсмотрщиков и даже хозяев. Все сходились у могилы Паликов, божественных близнецов Юпитера и нимфы Талии. Она находится, думается, приблизительно в сорока милях на юго-запад от горы Этна.Нерва созвал народное ополчение и взял штурмом старую цитадель, полную рабов-беженцев. После этого он решил, что бунт подавлен, распустил ополчение и отправил всех по домам.Но бунт еще только начинался. Беспорядки возникли возле Гераклеи, а когда Нерва пытался снова собрать ополчение, все словно бы оглохли. Губернатор был вынужден взять когорту вспомогательных войск, расквартированную в Энне, далеко от критской Гераклеи. Но эти солдаты оказались ближе всех. На этот раз Нерва не победил. Вся когорта погибла в сражении с мятежниками, и таким образом восставшие рабы добыли себе оружие.Пока все это происходило, рабы выбрали себе лидера, италийца, который не успел освободиться до прекращения работы комиссии по освобождению. Его имя Сальвий, он из племени марсиев. Его профессия, когда он был свободным, кажется, была укротитель змей. Он завораживал их игрой на флейте. Его обратили в рабство, когда уличили в том, что он играет на флейте для женщин, участвующих в Дионисийских празднествах, которые так беспокоили Сенат несколько лет назад. Теперь Сальвий называет себя царем, но, будучи италийцем, он представляет себе царя с точки зрения римлянина, а не грека. Он носит тогу, а не диадему, и перед ним шествуют самые настоящие ликторы с фасциями и топорами.На дальнем конце Сицилии, недалеко от Лилибея, появился еще один раб-царь, на этот раз грек по имени Афенион. Он тоже создал армию. Сальвий и Афенион встретились у могилы Паликов и там посовещались. В результате Сальвий (который теперь называет себя царем Трифоном) стал правителем всех рабов и выбрал для своего штаба неприступное место. Называется оно Триокала и находится на полпути между Агригентом и Лилибеем.Как раз в этот момент Сицилия была сама Илиада бед. Урожай втоптан в землю, рабы убрали ровно столько, чтобы набить себе животы. В этом году Риму нечего ждать зерна с Сицилии. Сицилийские города трещат по швам от огромного количества сбежавших рабов, которые нашли прибежище в их стенах. Голод и болезни уже крадутся по улицам. Свыше шестидесяти тысяч хорошо вооруженных рабов и пять тысяч их кавалерии орудуют, где им вздумается, свободно перемещаясь из одного конца острова на другой, а когда встречают сопротивление, возвращаются в эту неприступную крепость Триокалу. Они атаковали и взяли Мургантию. Им почти удалось взять и Лилибей, который, к счастью, был спасен ветеранами, услышавшими об этих неприятностях и приплывшими из Африки, чтобы помочь.И теперь наступает самое худшее. Мало того, что Риму угрожает катастрофическая нехватка зерна, так еще кто-то пытается манипулировать событиями в Сицилии, чтобы вы звать эту нехватку! Бунт рабов превратил то, что могло быть случайными перебоями, в реальную угрозу голода. Наш уважаемый принцепс Сената Скавр идет по следу, как ищейка, надеясь найти виновного или виновных. Думаю, он подозревает нашего жалкого консула Фимбрию и Гая Меммия. Почему такой порядочный и справедливый человек, как Меммий, связался с Фимбрией? Наверное, я смогу ответить на этот вопрос: он уже давно должен был стать претором, но получил эту должность только сейчас. Чтобы сделаться консулом, у него недостаточно денег. А когда отсутствие денег не дает человеку сесть в то кресло, в котором, по его мнению, он должен сидеть, он может совершить много безрассудных поступков.
Гай Марий со вздохом отложил письмо, придвинул к себе официальную почту из Сената и стал громко, во весь голос читать донесения, с трудом преодолевая нагромождения слов. В такой манере чтения не было ничего зазорного. Все читали вслух, но предполагалось, что все другие образованнее его.
Публий Рутилий был прав, как всегда. Его собственное письмо содержало информации намного больше, чем донесения, хотя в них и приводился текст письма Нервы и было полно статистики. Просто они не были интересными. Они не могли сразу поставить человека в центр событий, как это делал Рутилий.
Гай Марий легко мог представить себе ужас, охвативший Рим. Отсутствие зерна означало, что все политические планы находились под угрозой. Нытье казначеев, эдилы, стремящиеся найти другие источники закупки зерна… Сицилия была главным поставщиком зерна, и когда на Сицилии случался неурожай, Риму грозил голод. Ни Африка, ни Сардиния не поставляли Риму и половины того количества зерна, которое поставляла Сицилия. Этот кризис приведет к тому, что народ будет обвинять Сенат за неспособного губернатора, а неимущие обвинят и народ, и Сенат в том, что у них пустые желудки!
Неимущие не имели политических прав, управление их интересовало не больше, чем вообще то обстоятельство, что ими кто-то управляет. Участие бедняков в общественной жизни сводилось к присутствию на играх и получению бесплатных подаяний в праздники — до тех пор, пока желудки черни были полны. В противном случае неимущие представляли грозную силу, с которой приходилось считаться.
Они получали зерно, конечно, не бесплатно. Но Сенат через своих эдилов и квесторов делал так, чтобы бедняки покупали зерно по разумной цене, даже если во время неурожая это означало, что закупалось зерно дорогое, а продавалось по прежней невысокой цене, к большому неудовольствию казначейства. Любой римский гражданин, проживающий в Риме, мог быть уверен, что получит от государства свою долю дешевого зерна, безразлично, богат он или нет, — при условии, что отстоит огромную очередь к столу эдила в портике Минуция и получит талон на зерно. По предъявлении этого талона в одном из зернохранилищ, расположенных на Авентинском холме, как раз над римским портом, разрешается купить свои пять модиев дешевого зерна. Но многие этого не делали. Им было гораздо проще покупать зерно на рыночной площади Велабр, и пусть торговцы сами достают зерно для продажи из личных зернохранилищ, расположенных у подножия Палатина на Тусканской улице.
Зная, что может оказаться вовлеченным в рискованную политическую ситуацию, Гай Марий нахмурил свои замечательные брови. Как только Сенат попросит у казны открыть ее заросшие паутиной хранилища, чтобы закупить зерно по дорогой цене для неимущих, начнутся стоны. Начальники казначейских трибунов — финансовые бюрократы — начнут утверждать, что они не могут выделить такие огромные суммы на зерно, когда шесть легионов неимущих сейчас находятся в Заальпийской Галлии, выполняя общественные работы! Это, в свою очередь, перенесет ответственность на Сенат, который должен будет начать неприятную борьбу с казначейством, чтобы все-таки получить свой дешевый хлеб. И тогда Сенат начнет жаловаться народу, что, как всегда, неимущие представляют собой очень дорогостоящее неудобство.
Чудесно! Как же Гай Марий собирается стать консулом второй год подряд, да еще выбранным в отсутствие, когда у него вся армия состоит из накормленных неимущих, а Рим — во власти голодных неимущих? Пропади он пропадом, этот Публий Лициний Нерва! И все спекулянты зерном вместе с ним!
Один только Марк Эмилий Скавр, принцепс Сената, еще до кризиса чувствовал что-то неладное. Обычно с поступлением нового урожая цена зерна в Риме немного падала — это происходило в конце лета. Но в этом году она постоянно росла. Причина казалась очевидной: освобождение «зерновых» рабов-италийцев снизило количество посевов, и, значит, урожай должен был уменьшиться. Однако во время посевной эти рабы освобождены еще не были, и урожай поэтому ожидался нормальный. Значит, в конце лета цена должна была, как обычно, резко снизиться. Но не снизилась. Она продолжала расти.
Для Скавра было совершенно ясно, что манипуляции с зерном исходят из Сената, и его собственные наблюдения указывали на консула Фимбрию и на претора по делам граждан Гая Меммия, который отчаянно собирал деньги всю весну и лето. Чтобы купить зерно дешево и продать потом по баснословной цене, решил Скавр.
И вдруг пришло известие о восстании рабов на Сицилии. Фимбрия и Меммий стали судорожно продавать все, что имели, кроме домов на Палатине и земель, так, чтобы достало сохранить за собой сенаторский имущественный ценз. Поэтому Скавр заключил: какова бы ни была природа их авантюры, она не могла иметь ничего общего с запасами зерна.
Если бы консул Фимбрия и претор по делам граждан Гай Меммий были вовлечены в эскалацию цен на зерно, они сидели бы сейчас довольные, ковыряя в зубах, а не крутились бы в поисках денег, чтобы вернуть ссуды. Нет, это не Фимбрия и не Меммий! Надо искать где-то в другом месте.
После письма Публия Лициния Нервы, где он признавался, что кризис в Сицилии скоро достигнет Рима, Скавр начал слышать имя одного сенатора, часто упоминавшееся среди торговцев зерном. Его чувствительный длинный нос почувствовал свежий след — и с большим душком, чем обманный след Фимбрии и Меммия. Луций Апулей Сатурнин, квестор в порту Остия. Молодой человек и новичок в Сенате, но сейчас занимает важное для нового молодого сенатора положение. Квестор в Остии наблюдал за погрузкой зерна на корабли и его хранением, он знал нужных людей, имеющих дело со всем процессом заготовки зерна, был знаком со всей информацией по данному вопросу еще задолго до всех остальных в Сенате.
Дальнейшие расследования убедили Скавра, что он нашел виновного. Луций Апулей Сатурнин был главным инициатором преждевременного повышения цен на зерно, что помешало казне приобрести дополнительные запасы для государственных зернохранилищ по приемлемой цене, сообщил Скавр, принцепс Сената, притихшей Палате. И Палата нашла козла отпущения. Возмущенные сенаторы единогласно проголосовали за смещение Луция Апулея Сатурнина с поста квестора, тем самым лишая его права занимать место в Палате. Требовали предъявить ему судебный иск за вымогательство.
Отозванный из Остии для явки в Палату, Сатурнин мог только голословно отвергать обвинения Скавра. Явных доказательств не было — ни за, ни против. А это означало, что дело сводилось к простому вопросу, кто из двоих больше достоин доверия.
— Докажи, что я виновен! — крикнул Сатурнин.
— Докажи, что ты не виновен! — насмешливо отозвался Скавр.
И естественно, Палата поверила своему принцепсу, ибо Скавр ни в коем случае не мог быть обвинен в несправедливости. Это знали все. И Сатурнин был лишен всего.
Но Луций Апулей Сатурнин был по природе борцом. По возрасту, в тридцать лет, он имел право быть квестором и сенатором. Но о нем почти ничего не было известно, поскольку по молодости он не блистал на судебных процессах и не выделялся большими способностями во время военных учений. Родом он был из сенаторской семьи в Пицене. Он ничего не мог сделать, потеряв должность квестора и свое место в Сенате. Он даже не мог протестовать, когда Палата отдала его любимую работу в Остии не кому-нибудь, а Скавру, принцепсу Сената, на период до конца года! Но он был борцом.
Никто в Риме не верил в его невиновность. Где бы он ни появлялся, вслед ему плевали, его толкали, даже кидали в него камнями. Стены его дома были крупно исписаны: «СВИНЬЯ, ПЕДЕРАСТ, ЯЗВА, ОБОРОТЕНЬ, ЧУДОВИЩЕ, ИНДЮШАЧИЙ ПЕНИС»… Эти слова ярко выделялись на оштукатуренной поверхности. Его жена и маленькая дочь большую часть времени проводили дома в слезах. Даже слуги косо смотрели на него и не спешили выполнять его приказания, пока он не начинал орать на них.
Его лучшим другом был почти никому не известный Гай Сервилий Главция. На несколько лет старше Сатурнина, Главция радовался своей репутации неплохого адвоката в судах и хорошего законодателя. Но он не был ни знатным патрицием Сервилием, ни даже известным плебеем Сервилием. Если бы не репутация блестящего законника, Главция оставался бы наравне с другим Гаем Сервилием, который наскреб деньжат и пробрался в Сенат, ухватившись за подол тоги своего патрона Агенобарба. Этот другой плебей Сервилий, однако, еще не приобрел когномена, а «Главция» было вполне уважаемым прозвищем, ибо оно означало, что у всех членов его семьи красивые серо-зеленые глаза.
Они были красивой парой, Сатурнин и Главция. Один очень темный, другой очень светлый, и каждый в наилучшей физической форме. Основой для их дружбы послужила сходная острота ума и глубина интеллекта. У них была одинаковая цель в жизни — стать консулами и навсегда возвысить свои фамилии. Политика и законотворчество просто завораживали их, что означало, что они очень подходили к тому виду работы, к которой у них было призвание.
— Я еще не побежден, — жестко сказал Сатурнин Главции. — Есть другой способ вернуться в Сенат, и я использую его.
— Не цензоры, — сказал Главция.
— Определенно не цензоры! Нет, я выставлю свою кандидатуру на выборах в народные трибуны, — заявил Сатурнин.
— Ты никогда туда не пройдешь. — Главция не был чрезмерно мрачен, он просто был реалистом.
— Пройду, если найду достаточно сильного союзника.
— Гая Мария.
— А кого же еще? Он не испытывает любви ни к Скавру, ни к Метеллу Нумидийскому, ни к кому-либо из тех, кто делает политику в Сенате, — сказал Сатурнин. — Утром я отплываю в Массилию, объясню все единственному человеку, кто сможет выслушать меня, и предложу ему свои услуги.
Главция кивнул:
— Да, это хорошая тактика, Луций Апулей. В конце концов, тебе терять нечего. — Он усмехнулся. — Подумай, какой замечательно невыносимой станет жизнь Скавра, когда ты сделаешься народным трибуном!
— Нет, не за ним моя охота, — презрительно возразил Сатурнин. — Он поступал, как считал нужным. Спорить с этим я не могу. Кто-то намеренно расставил мне ловушку, и вот этого «кого-то» я и хочу. И если я стану народным трибуном, я смогу сделать его жизнь невыносимой. Главное — выяснить, кто это был.
— Поезжай в Массилию и повидайся с Гаем Марием, а я тем временем начну выяснять, кто виновен в истории с зерном.
Осенью можно было спокойно плыть морем на запад, и Луций Апулей Сатурнин благополучно добрался до Массилии. Оттуда он верхом доехал до римского лагеря близ Гланума и попросил встречи с Гаем Марием.
Со стороны Мария не было большим преувеличением, когда он говорил своим старшим офицерам, что планирует построить еще один Каркасон, хотя Мариев лагерь представлял собой деревянную версию каменного города. Холм, на котором разместился большой лагерь римлян, весь ощетинился фортификационными укреплениями. Сатурнин сразу оценил крепость. Германцы, не имеющие представления о правильной осаде, никогда не смогут взять это укрепление, даже если набросятся на него всеми имеющимися силами.
— Но здесь сражения не будет, — заметил Гай Марий, знакомя своего неожиданного гостя с диспозицией. — Это лишь для того, чтобы германцы так подумали.
«И этого человека не назовешь хитрым? — подумал Сатурнин, вдруг оценив качество интеллекта Мария. — Если кто-то и может мне помочь, так это именно он».
Между ними сама собой возникла взаимная симпатия, они чувствовали родственную беспощадность, целеустремленность и, вероятно, своеобразную неримскую борьбу с традиционными предрассудками. Сатурнин был очень рад обнаружить, что в Глануме еще не знают о его позоре. Следовательно, Марий получит весть от самого Сатурнина. Однако Гай Марий был главнокомандующим очень ответственного мероприятия, и его жизнь уже давно ему не принадлежала. Сатурнину пришлось подождать удобного времени для серьезного разговора.
Ожидая увидеть переполненную столовую, Сатурнин удивился тому, что он и Маний Аквилий были единственными, кто составил компанию Гаю Марию во время обеда.
— Луций Корнелий в Риме? — спросил он.
Совершенно спокойно Марий взял себе фаршированное яйцо.
— Нет, он уехал выполнять специальное задание, — кратко сказал он.
Понимая, что не было смысла скрывать свое положение от Мания Аквилия, который в прошлом году убедительно доказал, что он человек Мария, и который получает письма из Рима со всеми слухами и сплетнями, Сатурнин приступил к рассказу о себе, как только обед был закончен. Оба собеседника молча выслушали его до конца, не прервав ни одним вопросом, что позволило Сатурнину почувствовать, что он излагает ясно и логично.
Марий вздохнул.
— Я очень рад, что ты лично приехал ко мне, — сказал он. — Это значительно усиливает твои шансы, Луций Апулей. Виновный человек мог бы прибегнуть к разным уловкам, но не приехал бы ко мне лично. Я не считаюсь легковерным человеком. Да и Марк Эмилий Скавр — тоже, кстати. Но, как и ты, я считаю, что, кто бы ни расследовал эту запутанную ситуацию, он намеренно был введен в заблуждение и целый ряд ошибочных выводов привел его к тебе. В конце концов, как квестор в Остии, ты — отличный вариант для западни.
— Если дело против меня потерпит неудачу, Гай Марий, то лишь благодаря тому обстоятельству, что у меня попросту нет денег закупать зерно оптом, — сказал Сатурнин.
— Верно. Но это не может послужить автоматическим оправданием, — возразил Марий. — Ты легко мог это сделать за очень большую взятку или взяв заем.
— Ты думаешь, что я так и поступил?
— Нет. Я считаю, что ты — жертва, а не преступник.
— Я тоже так думаю, — сказал Маний Аквилий. — Все другое было бы слишком просто.
— Тогда ты поможешь мне на выборах в народные трибуны? — спросил Сатурнин.
— О, конечно, — не колеблясь, сказал Марий.
— Я отплачу всем, чем смогу.
— Хорошо! — сказал Марий.
После этого события последовали одно за другим. Сатурнин не терял времени, поскольку выборы в трибунат были намечены на начало ноября, а он должен был вернуться в Рим вовремя, чтобы выдвинуть свою кандидатуру и обеспечить поддержку, которую обещал Марий. Вооруженный большим пакетом писем от Мария к разным людям в Риме, Сатурнин отправился в сторону Альп в легкой двуколке, запряженной четырьмя мулами, и с кошельком достаточно тугим, чтобы нанимать хороших животных по пути.
Когда он уезжал, необычная тройка пешком проходила через главные ворота римского лагеря. Три галла. Варвары галлы! Никогда не видевший варвара за всю свою жизнь, Сатурнин даже разинул рот. Один был, очевидно, пленником двух других, ибо он был в наручниках. Странно, по виду и по одежде он был меньше похож на варвара, чем те двое! Среднего роста, волосы длинные, но стрижка греческая, гладко выбрит, одет в галльские штаны, накидка с рукавами из лохматой шерсти, с еле заметным и сложным клеточным рисунком. Второй человек был очень смуглый, в высоком головном уборе из черных перьев и золотой проволоки, который выдавал в нем кельтибера. По одежде больше ничего нельзя было сказать, можно только угадывать мускулистое тело. Третий человек был, очевидно, лидером — истинным варваром галлом. Обветренная белая кожа его груди была как молоко, штаны подвязаны ремнем, как у германца или белга. Длинные золотисто-рыжие волосы падали на спину, длинные золотисто-рыжие усы свисали по обе стороны рта, а на шее красовался массивный золотой амулет в виде головы дракона.
Двуколка тронулась в путь. Проезжая мимо маленькой группы на близком расстоянии, Сатурнин встретил ледяной взгляд рыжего и содрогнулся.
Войдя через главные ворота римского лагеря, три галла продолжали подниматься на холм, никого не встретив, пока не дошли до стола дежурного офицера, укрытого под навесом возле добротного деревянного дома генерала.
— К Гаю Марию, пожалуйста, — произнес рыжий на безупречной латыни.
Дежурный офицер глазом не моргнул.
— Я посмотрю, принимает ли он, — сказал он, вставая. Буквально сразу же он вышел обратно и широко улыбнулся: — Полководец говорит, что ты можешь войти, Луций Корнелий.
— Умен, — тихо обронил Серторий, проходя мимо дежурного офицера. — Никому об этом не говори. Слышишь?
Увидев двоих своих офицеров, Марий стал так же пристально вглядываться в них, как Сатурнин, но с меньшим удивлением.
— Пора уже возвратиться домой, — сказал он Сулле, сердечно пожимая ему руку, потом поздоровался с Серторием.
— Мы сюда ненадолго, — отозвался Сулла, выдвигая вперед пленного. — Мы вернулись, только чтобы привести тебе подарок для твоего триумфального парада. Познакомься с вождем Копиллой из племени вольков-тектосагов, тем самым, кто помог уничтожить армию Луция Кассия при Бурдигале.
— А-а! — Марий посмотрел на пленного сверху вниз. — А он не похож на галла, правда? Ты и Квинт Серторий выглядите более впечатляюще.
Серторий усмехнулся. Сулла ответил:
— Имея столицу в Толозе, он долгое время был приобщен к цивилизации. Он хорошо говорит на греческом. По образу мышления он, наверное, наполовину галл. Мы захватили его за пределами Бурдигалы.
— Он действительно стоит таких трудов? — спросил Марий.
— Ты согласишься, когда выслушаешь меня, — сказал Сулла, улыбаясь своей звериной улыбкой. — Видишь ли, он может рассказать любопытную историю, и рассказать ее языком, понятным римлянину.
Заинтригованный выражением лица Суллы, Марий более внимательно посмотрел на Копиллу.
— Какую историю?
— О, насчет золота. Того самого золота, которое было погружено на римские повозки и увезено из Толозы в Нарбон в то время, когда некий Квинт Сервилий Цепион был проконсулом. Золота, которое таинственным образом исчезло недалеко от Каркасона, вследствие чего когорта римских солдат осталась лежать на дороге без оружия и доспехов. Копилла был недалеко от Каркасона, когда то золото исчезло, — в конце концов, он считал это сокровище своей собственностью. Но отряд людей, которые увезли золото на юг, в Испанию, был слишком большим и хорошо вооруженным, чтобы его атаковать. А с Копиллой находилось лишь несколько человек. Интересно то, что уцелел один римлянин — Фурий, praefectus fabrum. И еще уцелел вольноотпущенник грек — Квинт Сервилий Биас. Но Копиллы не было около Малаки несколько месяцев спустя, когда повозки с золотом въехали на территорию рыбоперерабатывающего хозяйства, владельцем которого был один из клиентов Квинта Сервилия Цепиона. Не было его у Малаки и тогда, когда золото отправляли морем в Смирну. Груз был помечен «Рыбный соус из Малаки для Квинта Сервилия Цепиона». Но у Копиллы есть друг, а у того тоже имеется друг, который тоже обладает другом, а тот, в свою очередь, хорошо знаком с бандитом из Турдетани по имени Бригантия. Он-то и был нанят украсть золото и доставить его в Малаку. С помощью двух агентов Квинта Сервилия Цепиона, Фурия и вольноотпущенника Биаса, которые заплатили Бригантию повозками, мулами и шестьюстами комплектами добротного римского оружия и снаряжения, отобранного у убитых Бригантием солдат. Когда золото было отправлено на восток, Фурий и Биас ушли с ним.
«Никогда я не видел Гая Мария таким ошеломленным, — подумал Сулла, — даже когда он читал письмо, в котором сообщалось, что он выбран консулом в свое отсутствие. Тогда он сильно обрадовался. А в этот рассказ он просто не может поверить».
— О боги! — прошептал Марий. — Как он посмел?
— А вот посмел, — презрительно подтвердил Сулла. — Какое значение имело то, что цена этому ловкому трюку — шестьсот жизней римских солдат? В конце концов, в этих повозках было пятнадцать тысяч талантов золотом! Вольки-тектосаги считали себя не хозяевами этого золота, но только его хранителями. Богатство Дельфов, Олимпии, Додоны и десятков других, более мелких храмов, которое Бренн Второй хранил как общее имущество всех галльских племен. Так что теперь вольков-тектосагов проклинают, а вождя Копиллу проклинают вдвойне. Богатство Галлии ушло.
Шок постепенно проходил. Теперь Марий смотрел больше на Суллу, чем на Копиллу. Да. Краткая история, рассказанная очень эмоционально. Но эту историю рассказывал Марию бард-галл, а не римский сенатор.
— Ты великий актер, Луций Корнелий, — признал Марий.
Сулла был до смешного доволен:
— Благодарю, Гай Марий.
— Но разве ты не останешься? А как же зимой? Здесь вам было бы лучше. — Марий усмехнулся. — Особенно молодому Квинту Серторию, если у него из одежды больше ничего нет, кроме этой ужасной короны из перьев.
— Нет, завтра мы уходим. Кимбры кружат у подножия Пиренеев, а местные племена бросают в них все, что могут найти, с каждого выступа, скалы, камня, утеса. Германцев, кажется, притягивают высокие горы! Но мне и Квинту Серторию понадобилось несколько месяцев, чтобы подобраться поближе к кимбрам. Нам пришлось подтвердить подлинность своего происхождения у половины Галлии и Испании, — сказал Сулла.
Марий налил две чаши вина, посмотрел на Копиллу и налил третью, которую и подал пленнику. Протягивая чашу Серторию, он серьезно оглядел своего сабинского родственника.
— Ты похож на Плутонова петуха, — сказал он.
Серторий отпил немного вина и блаженно вздохнул.
— Тускуланское! — сказал он и стал прихорашиваться. — Петух Плутона, говоришь? Всяко лучше, чем ворона Прозерпины.
— Какие новости у вас есть о германцах? — спросил Марий.
— Если коротко — подробнее скажу за обедом, — то очень мало. Еще очень рано для подробной информации — откуда они пришли, почему кочуют. В следующий раз. Не бойся, я вернусь задолго до того, как они тронутся с места и двинутся в сторону Италии.
Но могу сказать тебе, где они находятся в данный момент. Тевтоны и тигурины, маркоманы и херуски пытаются через Рен попасть в Германию, а кимбры — через Пиренеи в Испанию. Не думаю, что какой-то группе удастся задуманное, — сказал Сулла, ставя свою чашу. — Хорошее вино!
Марий позвал дежурного офицера.
— Пожалуйста, пришли ко мне трех надежных солдат. И посмотри, сможешь ли найти удобное помещение для вождя Копиллы. К сожалению, его надо держать взаперти, но только до тех пор, пока мы не сможем отправить его в Рим.
— Я бы не посылал его в Рим, — задумчиво молвил Сулла, когда дежурный офицер ушел. — Мне было бы спокойнее, если бы он остался здесь.
— Цепион? Он не посмеет, — сказал Марий.
— Он же присвоил золото.
— Хорошо. Мы поместим пленника в Нерсии, — сказал Марий решительно. — Квинт Серторий, у твоей матери есть друзья, которые были бы не прочь на год-два поместить у себя варварского вождя? Я прослежу, чтобы деньги заплатили хорошие.
— Она кого-нибудь найдет, — заверил Серторий.
— Какая удача! — радостно воскликнул Марий. — Я никогда не думал, что мы получим надлежащие доказательства, чтобы отправить Цепиона в заслуженную ссылку, но Копилла — это веское доказательство. Мы пока никому об этом не скажем. Сначала одолеем германцев и вернемся в Рим с победой, а потом привлечем Цепиона к суду, обвинив его в вымогательстве и измене!
— Измене? — удивленно переспросил Сулла. — Да у него полно друзей в центуриях! Кто нам позволит обвинять Цепиона в измене?
— Но, — вежливо возразил Марий, — друзья в центуриях не смогут ему помочь, если его будут судить специальным судом по делам измены, где выступают только всадники.
— Что ты хочешь сказать, Гай Марий? — серьезно спросил Сулла.
— У меня теперь на следующий год есть два народных трибуна! — победоносно объявил Марий.
— Они могут и не пройти в трибунат, — прозаически заметил Серторий.
— Пройдут! — одновременно сказали Марий и Сулла.
И все трое засмеялись, а пленник продолжал стоять с большим достоинством, делая вид, что понимает их латынь, и ожидая, что же с ним будет дальше.
Марий внезапно вспомнил про хорошие манеры и перешел с латыни на греческий, дружески вовлекая Копиллу в разговор и для начала пообещав ему, что цепи скоро с него снимут.
Назад: ГОД ШЕСТОЙ (105 Г. ДО P. X.) КОНСУЛЬСТВО ПУБЛИЯ РУТИЛИЯ РУФА И ГНЕЯ МАЛЛИЯ МАКСИМА
Дальше: ГОД ДЕСЯТЫЙ (101 Г. ДО Н. Э.) КОНСУЛЬСТВО ГАЯ МАРИЯ (V) И МАНИЯ АКВИЛИЯ ГОД ОДИННАДЦАТЫЙ (100 Г. ДО Н. Э.) КОНСУЛЬСТВО ГАЯ МАРИЯ (VI) И ЛУЦИЯ ВАЛЕРИЯ ФЛАККА
