Все два часа, оставшиеся до обеда, Обри неподвижно просидел на скамье. Думы настолько поглотили его, что не было сил двигаться.

В назначенное время пришел тюремщик и принес воду с хлебом – это и называлось на языке Шатле обедом.

Школяр вспомнил слова умирающего, что дверь камеры открывается только раз в сутки; и все же он еще долго не двигался с места, опасаясь, как бы из-за смерти старика не был нарушен тюремный распорядок.

Вскоре он увидел в маленькое оконце, что приближается ночь. Минувший день был на редкость беспокойным: утром допрос у судьи; в полдень дуэль с Марманем; в час дня – заключение в тюрьму; в три часа – смерть узника, а теперь надо было поскорей готовиться к побегу.

Не часто в жизни человека выдаются такие дни.

Жак медленно встал, подошел к двери и прислушался. Тишина… Затем он снял куртку, чтобы не запачкать ее известью или землей, отодвинул кровать и, увидев под ней отверстие, скользнул в него, как змея.

Перед ним открылась узкая лазейка футов восьми в длину, которая проходила под стеной, а по ту сторону ее круто поднималась вверх.

При первом же ударе кинжала Жак почувствовал по звуку, что скоро достигнет цели – выйдет на поверхность. Но где, в каком месте? Ответить на этот вопрос мог разве только волшебник.

Как бы то ни было, Жак продолжал энергично работать, стараясь поменьше шуметь. Время от времени он возвращался в камеру, чтобы разбросать по полу вынутую землю, и снова продолжал рыть…

…Пока Обри работал, Асканио с грустью думал о Коломбе. Мы уже знаем, что он тоже сидел в Шатле, и так же, как Обри, в одиночном заключении. Только его камера случайно или по распоряжению герцогини была не такой голой и мрачной, как у Обри.

Впрочем, не все ли равно, больше или меньше в тюрьме удобств! Камера Асканио все же была камерой. И заточение в ней означало разлуку с любимой. Ему не хватало Коломбы; девушка была дорога ему больше всего на свете – больше свободы, больше жизни. Если бы она оказалась сейчас с ним, тюрьма превратилась бы в обетованную землю, в сказочный дворец.

Как он был счастлив последнее время! Днем думал о своей возлюбленной, а ночью мечтал, сидя с ней рядом; ему казалось тогда, что счастью не будет конца. Однако даже на вершине блаженства острые когти сомнения вонзались в его сердце. И тогда, как человек, над которым нависла смертельная опасность, он поспешно гнал от себя тревожные мысли о будущем, чтобы полней насладиться настоящим.

И вот теперь он один в своей камере. Коломба далеко. Кто знает, может быть, девушку заключили в монастырь и она выйдет оттуда женой ненавистного графа…

Несчастным влюбленным грозила страшная опасность: страсть госпожи д'Этамп подстерегала Асканио, тщеславие графа д'Орбека – Коломбу.

Оказавшись в одиночестве, Асканио совсем пал духом. У него была одна из тех мягких натур, которым необходима поддержка сильного человека. Как прелестный, хрупкий цветок, он поник, согнулся при первом же дыхании бури, и вернуть его к жизни могли только живительные лучи солнца.

Если бы в тюрьме оказался Бенвенуто, он прежде всего исследовал бы двери, стены и пол своей камеры; его живой, непокорный ум без устали работал бы, стараясь отыскать какое-нибудь средство спасения. Но Асканио сел на койку и, низко опустив голову, прошептал имя Коломбы. Он даже не подумал, что можно бежать из камеры, находящейся за тремя железными решетками, и пробить стену толщиной в шесть футов.

Мы уже сказали, что камера Асканио была не так пуста и убога, как камера Жака Обри; в ней стояли кровать, стол, два стула и лежала старая циновка. Кроме того, на каменном выступе стены – видно, специально для этого устроенном – стоял зажженный светильник. Несомненно, это была камера для привилегированных преступников.

Заметно отличался здесь и стол: вместо хлеба и воды, получаемых Жаком раз в сутки, Асканио приносили пищу дважды; но это преимущество обесценивалось тем, что тюремщика тоже приходилось видеть дважды. Необходимо сказать, к чести заботливой администрации Шатле, что еда была не слишком отвратительной.

Да Асканио и не интересовала эта сторона тюремного быта: он был одним из тех юношей, с женственно-чуткой душой, глядя на которых кажется, что они живут лишь ароматом цветов и свежестью утренней росы. Целиком уйдя в свои мечты, Асканио съел немного хлеба и запил его несколькими глотками вина; он думал о Коломбе, как о своей единственной возлюбленной, и о Бенвенуто, как о своей единственной опоре.

В самом деле, до сих пор Асканио не приходилось ни о чем беспокоиться: обо всем заботился Челлини, а юноша жил бездумно, создавал прекрасные произведения искусства и любил Коломбу. Он был подобен плоду на ветке мощного дерева, дающего ему все нужные для жизни соки.

И даже теперь, несмотря на отчаянное положение, его вера в учителя была безгранична. Если бы в тот миг, когда юношу арестовали или когда его вели в Шатле, он увидел бы Бенвенуто и Бенвенуто пожал бы ему руку, говоря: «Не тревожься, сынок, я оберегаю тебя и Коломбу», – Асканио спокойно ждал бы в своей камере, уверенный, что двери и решетки тюрьмы, так внезапно захлопнувшиеся за ним, в один прекрасный день непременно распахнутся. Но Бенвенуто не знал, что его любимый ученик, сын его Стефаны, томится в тюрьме. Да если бы кому-нибудь и пришло в голову сообщить ему об этом в Фонтенбло, дорога туда и обратно заняла бы не менее двух суток; за это время враги Асканио и Коломбы могли натворить немало бед.

Итак, не чувствуя поддержки друга, Асканио провел остаток дня и первую ночь своего заключения без сна; он то ходил взад и вперед по камере, то снова садился, то бросался на койку, застеленную чистыми простынями, что свидетельствовало о привилегированном положении узника.

За весь этот день, за всю ночь и все следующее утро ничего не случилось, если не считать обычных появлений тюремщика, приносившего еду.

А часа в два пополудни, насколько заключенный вообще мог судить о времени, ему почудился где-то поблизости голос: слабый, чуть слышный шепот, в котором невозможно было разобрать слов, но все же было ясно, что это человеческий голос. Асканио прислушался и, руководствуясь этим звуком, подошел к углу камеры, молча приложился ухом к стене, потом к земляному полу. Казалось, что шепот доносится из-под земли. Значит, его камеру отделяет от камеры соседа лишь тонкая стена или перегородка.

Часа через два голос умолк, и опять воцарилась тишина.

И вдруг среди ночи шум возобновился, только теперь это были не голоса, а как бы глухие частые удары кирки по камню. Звуки доносились из того же угла; они не затихали ни на секунду, становясь все явственнее.

И хотя Асканио был поглощен своими мыслями, странный шум привлек его внимание; юноша сидел, не сводя глаз с угла, из которого он доносился. Время было позднее, не меньше полуночи, но Асканио, несмотря на бессонную ночь накануне, не помышлял о сне.

Шум продолжался; судя по времени, трудно было предположить, чтобы в тюрьме велись какие-нибудь работы; очевидно, кто-то из заключенных делал подкоп с целью побега. Асканио грустно улыбнулся при мысли о том, что, закончив работу, несчастный узник вместо свободы попадет к нему и сменит одну тюремную камеру на другую…

Наконец шум стал настолько явственным, что Асканио схватил светильник и подбежал к стене. Почти в тот же миг земляной пол в углу вздыбился, земля отвалилась пластом, и в отверстии появилась чья-то голова.

Асканио вскрикнул сперва от неожиданности, затем от восторга, и ему ответил не менее радостный возглас другого человека: это был Жак Обри.

Асканио тут же помог Жаку вылезти из дыры, и друзья крепко обнялись.

Разумеется, первые вопросы и ответы были довольно бессвязны, но, обменявшись несколькими отрывочными фразами, приведя в порядок свои мысли, друзья стали разбираться в случившемся. Асканио, собственно, нечего было рассказывать, зато надо было о многом узнать.

Жак Обри рассказал обо всем: и о том, как он пришел вместе с Бенвенуто в Нельский замок, и как оба они услышали об аресте Асканио и похищении Коломбы, и как Бенвенуто словно безумный бросился в мастерскую с криком: «Живо, живо за работу!» – а он, Жак Обри, помчался в Шатле. А что произошло потом в Нельском замке, Жак Обри не знал.

За этой своеобразной «Илиадой» последовала «Одиссея». Обри рассказал о своих неудавшихся попытках попасть в Шатле, о разговоре с Жервезой, о допросе судьи, о штрафе в двадцать парижских су, о приговоре и, наконец, поведал другу о своей встрече с Марманем в тот момент, когда он уже отчаялся попасть в тюрьму, и обо всем, что за этим последовало, вплоть до минуты, когда, пробив последний тонкий слой земли, он очутился в чьей-то камере и при слабом мерцании светильника увидел Асканио.

Тут друзья опять обнялись и поцеловались.

– А теперь поверь, Асканио, нам нельзя терять ни минуты.

– Сначала скажи мне, где Коломба, что с ней? – спросил Асканио.

– Коломба? Но я ничего о ней не знаю; наверное, она у госпожи д'Этамп.

– У госпожи д'Этамп? – вскричал Асканио. – У своей соперницы?

– Так, значит, правду говорят, что герцогиня любит тебя?

Асканио покраснел и пролепетал что-то невразумительное.

– Ну чего же тут краснеть! – удивился Жак. – Не каждому, черт побери, выпадает в жизни такое счастье. Подумать только: герцогиня! Да еще фаворитка самого короля! Я ни за что бы не стал отказываться. Но вернемся к делу.

– Да-да, – подхватил Асканио, – поговорим о Коломбе.

– О Коломбе? Ну нет, лучше о письме.

– О каком письме?

– О том, которое написала тебе герцогиня д'Этамп.

– Кто тебе сказал, что у меня есть письмо герцогини?

– Бенвенуто Челлини.

– А почему он сказал тебе об этом?

– Потому что ему понадобилось письмо герцогини, потому что оно просто ему необходимо; потому что я взялся раздобыть письмо; да только из-за этого я и пустился на все проделки, о которых сейчас рассказал!

– Но что собирается делать Бенвенуто с этим письмом? – спросил Асканио.

– А мне какое дело! Я ничего не знаю и знать не хочу. Бенвенуто нужно письмо, и я взялся его доставить – вот и все. Я добился того, что меня посадили в тюрьму, добрался до тебя, и вот я тут. Давай письмо, я передам его Челлини. Ну!.. В чем дело?

Вопрос был вызван тем, что Асканио вдруг помрачнел.

– Бедный мой Жак! – сказал он. – Дело в том, что ты зря трудился.

– Как это – зря? – вскричал Обри. – У тебя нет письма?

– Оно здесь, в кармане, – ответил Асканио, прижимая руку к груди.

– Так в чем же дело? Давай сюда, и я передам его Бенвенуто.

– Ни за что, Жак!

– Почему это?

– Потому что я не знаю, для чего оно понадобилось Бенвенуто.

– Но при помощи этого письма он хочет тебя спасти.

– И, быть может, погубить герцогиню д'Этамп? Нет, Жак, я никогда не соглашусь бороться с женщиной.

– Но эта женщина старается погубить тебя, Асканио, она тебя ненавидит! Впрочем, нет, она обожает тебя.

– И ты хочешь, Жак, чтобы в ответ на это чувство…

– Но ведь ты-то ее не любишь. Не все ли тебе равно, ненавидит она тебя или обожает? Да и кто все это заварил, как не она.

– Что ты хочешь сказать?

– А то, что и тебя арестовали и Коломбу увезли по приказанию герцогини.

– Кто сказал?

– Да никто. Просто, кроме нее, некому.

– А прево? А граф д'Орбек? А Мармань, которому, по твоим же собственным словам, ты все рассказал?

– Ах, Асканио, Асканио, – вскричал Жак, отчаявшись убедить друга, – ты губишь себя!

– Пусть лучше я погибну, чем сделаю низость.

– Да какая же это низость, если ее хочет совершить сам Бенвенуто Челлини!

– Выслушай меня, Жак, – начал Асканио, – и не сердись на то, что я скажу. Если бы на твоем месте был Бенвенуто Челлини и он сам сказал бы мне: «Госпожа д'Этамп твой враг – она приказала тебя арестовать; она увезла Коломбу, держит ее взаперти и хочет выдать замуж за графа д'Орбека. Я могу спасти Коломбу только при помощи этого письма», – я заставил бы Челлини поклясться, что он не покажет письмо королю, и только после этого отдал бы его. Но Бенвенуто здесь нет, и я отнюдь не уверен, что в наших злоключениях виновна герцогиня. Кроме того, попав к тебе, письмо оказалось бы не в очень надежных руках. Прости, милый Жак, но ведь ты и сам знаешь, что слишком легкомыслен.

– Клянусь тебе, Асканио, что за один день я состарился на целых десять лет!

– Ты мог бы потерять письмо, Жак, или использовать его неосмотрительно, хотя бы и с самыми хорошими намерениями. Нет, пусть лучше письмо останется при мне!

– Но подумай, друг ты мой милый, ведь Бенвенуто сказал, что в этом письме твое спасение!

– Бенвенуто сумеет спасти меня и без письма, Жак. Недаром король обещал исполнить любую его просьбу после окончания статуи Юпитера. И вот когда Бенвенуто бегал и кричал: «Живо, живо за работу!» – он вовсе не спятил с ума, как ты подумал, а просто принялся за дело моего спасения.

– А если отливка Юпитера не удастся? – спросил Жак.

– Ну, этого быть не может! – ответил Асканио.

– Но, говорят, такие вещи случались даже с самыми искусными французскими литейщиками.

– Ваши искусные французские литейщики по сравнению с Бенвенуто жалкие ученики.

– Сколько времени займет отливка?

– Три дня.

– А сколько понадобится времени, чтобы доставить статую на место?

– Тоже три дня.

– Значит, целая неделя! А если за это время герцогиня принудит Коломбу выйти за графа д'Орбека?

– Госпожа д'Этамп не имеет никакого права распоряжаться судьбой Коломбы. Да и Коломба никогда не согласится.

– Допустим. Но зато Коломба обязана повиноваться прево как его дочь, а прево в качестве подданного обязан повиноваться королю. Король прикажет прево, а прево – Коломбе.

Асканио страшно побледнел.

– Представь себе, что Бенвенуто удастся освободить тебя только через неделю, а за это время Коломбу выдадут за другого. К чему тебе тогда свобода?

Асканио провел рукой по лбу, чтобы вытереть холодный пот, выступивший при этих словах Жака Обри, а другой рукой полез было в карман за письмом. Жак был почти убежден, что Асканио сдался, но тот упрямо тряхнул головой, как бы отгоняя прочь сомнения.

– Нет! – решительно воскликнул он. – Только Бенвенуто отдам я это письмо… Поговорим лучше о другом.

Он произнес эти слова тоном, ясно показывающим, что настаивать бесполезно – по крайней мере, сейчас.

– Ну, о другом успеем поговорить и завтра, – сказал Обри, видимо принявший какое-то важное решение. – Я, видишь ли, опасаюсь, что нам придется-таки пробыть здесь некоторое время. К тому же я устал от дневных волнений и ночной работы и не прочь немного отдохнуть. Оставайся, а я пойду к себе. Когда захочешь меня видеть, позови. Только отверстие снова прикрой циновкой, чтобы кто-нибудь не обнаружил лазейку. Итак, спокойной ночи! Утро вечера мудренее, и завтра, надеюсь, ты будешь благоразумнее, чем сегодня.

С этими словами Жак, не желавший больше ничего слушать, ползком спустился в подземный ход и на четвереньках вернулся к себе в камеру.

Асканио последовал совету друга: едва Жак исчез, он притащил в угол циновку и закрыл дыру, уничтожив всякие следы хода между камерами. Потом он снял и бросил на один из стульев камзол, растянулся на койке и вскоре уснул: физическая усталость пересилила душевные муки.

Жак Обри, хотя он и не меньше Асканио нуждался в отдыхе, сел на скамейку и принялся размышлять. Как известно читателю, это отнюдь не входило в его привычки, а потому сразу было видно, что Жак решает важный вопрос.

Школяр пребывал в задумчивости минут пятнадцать-двадцать, потом медленно встал, направился к лазейке неторопливым, уверенным шагом человека, покончившего со всеми сомнениями, снова нырнул в нее, добрался до противоположного конца и, приподняв головой циновку, с радостью убедился, что Асканио даже не проснулся – так бесшумно и осторожно был выполнен этот маневр.

Только этого и надо было Жаку Обри. С еще большими предосторожностями он вылез из лазейки, затаив дыхание подкрался к стулу, на котором висел камзол, и, не отрывая взора от спящего, вытащил из кармана драгоценное письмо – предмет вожделений Челлини. Потом он вынул письмо из конверта и подменил его записочкой Жервезы, сложенной так же, как послание герцогини, подумав, что если Асканио не будет перечитывать письмо, то и не заметит подмены.

Потом он так же тихо подошел к лазейке, приподнял циновку, нырнул в отверстие и исчез, как привидение на сцене оперного театра.

Жак ушел вовремя, ибо, едва очутившись у себя, он услышал, что дверь в соседней камере скрипнула и Асканио крикнул испуганно, как внезапно разбуженный человек:

– Кто там?

– Не бойтесь, – ответил нежный женский голос, – это я, ваш друг.

Асканио, спавший, как мы уже говорили, полуодетым, приподнялся; голос показался ему знакомым, и при трепетном огоньке светильника он увидел женщину под вуалью. Женщина медленно подошла к постели и подняла вуаль. Асканио не ошибся: это была госпожа д'Этамп.