Прекрасное, выразительное лицо Анны д'Эйли дышало грустью, состраданием. Асканио был тронут и, прежде чем герцогиня успела открыть рот, решил, что она неповинна в несчастье, обрушившемся на него и на Коломбу.

– Так вот где мы встретились, Асканио! – воскликнула госпожа д'Этамп своим мелодичным голосом. – Я мечтала подарить вам дворцы, а нахожу вас в темнице!

– Ах, сударыня! – ответил юноша. – Значит, вы и в самом деле непричастны к нашей беде?

– Как вы могли меня заподозрить, Асканио! – воскликнула герцогиня. – Теперь я понимаю, почему вы ненавидите меня, и мне остается лишь сетовать на то, что меня плохо понял человек, которого я так хорошо понимаю.

– Нет, сударыня, я вас не заподозрил! Правда, мне говорили, что вы повинны в моем заключении, но я никому не поверил.

– И хорошо сделали, Асканио! Вы не любите меня, знаю, но я рада и тому, что вы не ослеплены ненавистью. Нет, Асканио, я не только не причинила вам зла, но и сама ничего не знала. Во всем виноват прево: это он открыл убежище Коломбы, рассказал обо всем королю и добился, чтобы ему вернули дочь, а вас арестовали.

– Так Коломба у отца? – живо спросил Асканио.

– Нет, она у меня, – ответила герцогиня.

– У вас? – вскричал юноша. – Но почему же?

– Она так хороша, Асканио! – тихо проговорила герцогиня. – Я понимаю, почему вы избрали именно ее и никогда не полюбите другую женщину, даже если она положит к вашим ногам богатейшее из герцогств.

– Я люблю Коломбу, сударыня, а вы ведь знаете, что любовь – это небесный дар; она выше всех земных благ.

– Да, Асканио, вы любите ее больше всего на свете. Я надеялась, что это – простое увлечение, которое может скоро пройти. Но я ошиблась. Да, теперь я прекрасно вижу, – добавила она со вздохом, – что пытаться вас разлучить – значило бы противиться воле божьей.

– Ах, сударыня! – воскликнул Асканио, умоляюще складывая руки. – Господь даровал вам власть… Будьте же великодушны до конца, сударыня, помогите двум бедным детям устроить свою судьбу, и они будут любить и благословлять вас до конца жизни!

– Хорошо! – ответила герцогиня. – Я побеждена, Асканио; я согласна оберегать и защищать вас. Но, увы, теперь, быть может, уже слишком поздно…

– Поздно! Что вы хотите этим сказать, сударыня?! – вскричал Асканио.

– Быть может, в эту самую минуту, Асканио, я стою на краю гибели.

– На краю гибели? Почему?

– Из-за любви к вам, Асканио.

– Из-за любви ко мне! Вы гибнете потому, что полюбили меня?

– Да, гибну, гибну из-за собственной неосторожности, из-за того, что писала вам!

– Я ничего не понимаю, сударыня…

– Неужели вы не понимаете, что, заручившись приказом короля, прево велел произвести обыск во всем Нельском замке? Неужели не понимаете, что тщательнее всего будут обыскивать вашу комнату? Ведь им надо найти доказательства вашей любви к Коломбе.

– Ну и что же? – нетерпеливо спросил Асканио.

– Как – что? – удивилась герцогиня. – Если у вас в комнате найдут письмо, написанное мною в минуту безумия, если узнают мой почерк и отдадут письмо королю, я погибла! Франциск Первый убедится, что я вас люблю, что я готова изменить ему ради вас, и тогда конец моей власти! Понимаете ли вы, что тогда я уже ничем не могу помочь ни вам, ни Коломбе? Понимаете ли вы, наконец, что я стою на краю гибели?

– О сударыня, успокойтесь! Вам ничто не угрожает: ваше письмо здесь, у меня, я никогда с ним не расстаюсь.

Герцогиня глубоко вздохнула, и тревога на ее лице сменилась выражением радости.

– Никогда не расстаетесь? – воскликнула она. – Никогда? Но скажите, Асканио, какому чувству я обязана тем, что это письмо всегда с вами?

– Благоразумию, сударыня, – пробормотал Асканио.

– Только благоразумию! Значит, я снова ошиблась. О боже мой, боже! Пора бы мне было убедиться, понять! Итак, благоразумию! Ну что ж, тем лучше! – добавила она, делая вид, будто превозмогает свое чувство. – Но уж если говорить о благоразумии, то скажите: неужели вы считаете благоразумным хранить письмо при себе, зная, что вас в любой момент могут обыскать? Неужели благоразумно подвергать опасности единственного человека, способного помочь вам и Коломбе?

– Не знаю, сударыня, – проговорил Асканио мягко и с той грустью, которую испытывают чистые душой люди, когда им приходится в ком-либо усомниться, – действительно или только на словах вы хотите спасти меня и Коломбу. Не знаю… быть может, вас привело сюда простое желание получить письмо… Ведь вы сами сказали, что оно может вас погубить. Не знаю, наконец, не превратитесь ли вы, получив это письмо, из друга, за которого себя выдаете, в нашего врага… Но зато я твердо знаю, сударыня, что письмо это ваше, а следовательно, вы вправе его требовать. И раз вы его требуете, я обязан вам отдать его.

Асканио встал, подошел к стулу, на котором висел его камзол, порылся в кармане и вынул письмо; герцогиня тотчас узнала конверт.

– Вот оно, сударыня, это столь желанное для вас письмо, – сказал он. – Мне оно не нужно, а вам могло бы причинить вред. Возьмите его, разорвите, уничтожьте. Я выполнил свой долг; вы же поступайте, как вам угодно.

– Ах, Асканио, у вас благороднейшее сердце! – воскликнула герцогиня с непосредственностью, не чуждой порой даже самым испорченным людям.

– Осторожней, сударыня, кто-то идет! – воскликнул Асканио.

– Вы правы, – сказала герцогиня.

И, так как шаги действительно приближались, она быстро поднесла письмо к светильнику; огонь мгновенно охватил бумагу. И, лишь когда пламя коснулось пальчиков герцогини, она выронила остатки сожженного письма; обуглившийся клочок бумаги полетел, кружась в воздухе, и, едва коснувшись пола, рассыпался в прах; но даже пепел она растоптала ногой. Тут в дверях показался прево.

– Меня предупредили, что вы здесь, сударыня, – проговорил он, с беспокойством посматривая то на госпожу д'Этамп, то на Асканио, – и я решил узнать, не нужно ли вам чего-нибудь: я и мои люди всецело к вашим услугам.

– Нет, мессер, – ответила госпожа д'Этамп, не в силах скрыть огромной радости, от которой так и сияло ее лицо. – Нет, спасибо; но я от души благодарю вас за желание мне помочь. Я пришла только затем, чтобы кое о чем расспросить арестованного юношу и проверить, действительно ли он так виновен, как мне говорили.

– Ну, и какое же впечатление он произвел на вас, сударыня? – спросил не без иронии прево.

– По-моему, Асканио гораздо менее виновен, чем я предполагала; поэтому прошу вас, мессер, быть к нему повнимательней. Прежде всего позаботьтесь о том, чтобы юноша получил более приличное помещение.

– Завтра же переведу его в другую камеру, сударыня! Вы знаете, ваше слово для меня закон. Не будет ли еще каких-нибудь распоряжений? Не желаете ли продолжить допрос?

– Нет, мессер, я узнала все, что хотела, – ответила герцогиня.

И с этими словами она вышла, бросив Асканио благодарный и нежный взгляд.

Прево последовал за герцогиней и запер дверь камеры.

– Черт побери, – пробормотал Жак Обри, не пропустивший ни слова из этой беседы, – вот что значит поспеть вовремя!

В самом деле, когда Мармань пришел в себя, его первой заботой было известить герцогиню о том, что он тяжело… может быть, смертельно ранен и перед смертью желает сообщить ей важную тайну. Герцогиня не замедлила явиться. Мармань рассказал ей, что на улице на него напал некий Жак Обри, школяр, во что бы то ни стало желавший попасть в Шатле, чтобы увидеться с Асканио и передать от него какое-то письмо Бенвенуто Челлини.

Услышав об этом, герцогиня сразу поняла, о каком письме идет речь, и, хотя было два часа утра, она поспешила в Шатле, проклиная свою страсть, заставившую ее забыть о всяком благоразумии. Придя в тюрьму, она разыграла в камере Асканио уже описанную выше комедию и считала, что все уладила как нельзя лучше, хотя, как мы знаем, Асканио не был вполне одурачен.

Итак, Жак Обри был прав: он действительно вмешался вовремя.

Однако сделана была лишь половина дела: оставалось самое трудное. Драгоценное письмо, которое он только что спас от уничтожения, находилось в его руках. И все же истинную ценность оно приобрело бы только в руках Бенвенуто Челлини.

Но Жак Обри сам был в тюрьме, и, вероятно, надолго: ведь от своего предшественника он узнал, что человеку, попавшему в крепость Шатле, не так-то легко из нее выбраться. Таким образом, он оказался в положении петуха, который, найдя жемчужное зерно, не знает, что ему делать со своим сокровищем.

Вырваться из тюрьмы силой нечего было и пытаться. Конечно, имея кинжал, Жак мог бы убить тюремщика, приносившего ему пищу, и отобрать у него ключи и одежду. Однако, не говоря уже о том, что крайние меры были не по душе честному школяру, он считал их недостаточно надежными. Можно было почти наверняка сказать, что его тут же схватят, обыщут, отберут письмо и водворят на место.

Ловкость тоже не помогла бы: камера находилась на восемьдесят футов ниже поверхности земли; оконце, через которое в нее проникал сверху тусклый свет, было забрано решеткой из толстых железных прутьев. Потребовались бы месяцы, чтобы перепилить хоть один из этих прутьев. Да и неизвестно, что ожидало беглеца за решеткой… Быть может, он очутился бы на тюремном дворе, огороженном неприступной стеной, где его нашли бы на другое же утро.

Оставался подкуп. Но из-за уплаты штрафа, к которому его приговорил судья, оценивший честь Жервезы в двадцать парижских су, у Жака Обри было теперь в кармане всего каких-нибудь десять су; сумма, явно недостаточная, даже чтобы подкупить самого захудалого тюремщика из самой захудалой тюрьмы; а предложить ее важному привратнику королевской крепости Шатле было просто неприлично.

Итак, надо сознаться: Жак Обри был в ужасном затруднении.

Время от времени в голове у него мелькала мысль об освобождении, но осуществить ее, очевидно, было нелегко, ибо, как только она возвращалась с навязчивостью всякой прекрасной мысли, лицо Обри заметно мрачнело, и бедный малый испускал тяжкие вздохи, свидетельствовавшие о сильнейшей внутренней борьбе.

Эта душевная борьба была так сильна и продолжительна, что Жак всю ночь не сомкнул глаз. Он шагал взад и вперед по камере, садился, вскакивал и снова принимался ходить. Это была первая бессонная ночь, которую он провел в раздумье.

К утру борьба несколько утихла – очевидно, победила одна из противоборствующих сил. Жак Обри испустил еще более жалобный вздох, чем все предыдущие, и бросился на койку, как человек, силы которого вконец истощены.

Едва он лег, на лестнице раздались шаги.

Шаги приближались; потом щелкнул ключ в замке, заскрипели петли, дверь открылась, и на пороге появились два блюстителя закона: один из них был судья, другой – его секретарь.

Неприятное впечатление от этого визита сглаживалось удовольствием, которое испытал Жак при виде своих старых знакомых.

– А-а-а! Так это вы, молодой человек! – воскликнул судья, узнав Жака Обри. – Вам удалось-таки попасть в тюрьму? Ну и пострел! Ему ничего не стоит продырявить вельможу. Берегитесь! На сей раз вам не отделаться двадцатью парижскими су, черт побери! Жизнь кавалера стоит подороже, чем честь простой девушки.

Как ни грозны были слова судьи, тон, которым они были произнесены, несколько ободрил узника. Казалось, от этого человечка с приветливым выражением лица, в чьи руки Жаку посчастливилось попасть, нельзя было ждать ничего дурного. Другое дело – секретарь, который при каждой угрозе судьи зловеще кивал головой. Жак Обри впервые видел этих людей рядом, и, как ни был юноша озабочен своим печальным положением, он невольно погрузился в философские размышления о причудах судьбы, которая иногда шутки ради объединяет двух совершенно различных как по характеру, так и по внешнему облику людей.

Начался допрос. Жак Обри ничего не стал скрывать. Он рассказал, что, признав в Мармане того самого дворянина, который много раз обманывал его, он выхватил шпагу у его пажа и вызвал виконта на дуэль. Мармань принял вызов, и они стали драться. Потом противник упал. А что было дальше, Жак не знает.

– Вы не знаете, что было дальше? Не знаете? – ворчал судья, диктуя секретарю протокол допроса. – Черт побери! Но, по-моему, и того, что вы рассказали, вполне достаточно. Ваше дело ясно как день, тем более что виконт де Мармань – один из фаворитов госпожи д'Этамп. Она-то и подала на вас жалобу, мой юный храбрец!

– Вот те на! – воскликнул школяр, начинавший волноваться. – Но скажите, господин судья: неужели дела мои и впрямь так плохи, как вы говорите?

– Еще хуже, мой друг! Гораздо хуже! Я не привык запугивать клиентов. И предупреждаю вас на тот случай, если вы захотите сделать какие-нибудь распоряжения…

– Распоряжения! – вскричал школяр. – Но, господин судья, разве у вас есть основания думать, что мне грозит…

– Вот именно, – ответил судья, – вот именно. Вы пристаете на улице к знатному человеку, вызываете его на дуэль и протыкаете шпагой. И после этого вы еще спрашиваете, не грозит ли вам что-нибудь! Да, мой милый, вам грозит опасность, и даже очень большая!

– Но ведь дуэли случаются каждый день, и я никогда не слыхал, чтобы людей за это судили.

– Вы правы, мой юный друг, но так бывает только в тех случаях, когда оба дуэлянта дворяне. О! Если двое дворян во что бы то ни стало желают свернуть друг другу шею, это, в конце концов, их личное дело, и король не станет вмешиваться. Но если бы в один прекрасный день простолюдинам пришло в голову передраться с дворянами – а ведь простолюдинов во много раз больше, чем дворян, – то вскоре не осталось бы на свете ни одного дворянина, что было бы, право, очень жаль.

– А как вы полагаете, сколько дней может продолжаться судебное разбирательство?

– Пять-шесть дней.

– Как, – вскричал Жак, – всего пять-шесть дней?!

– Разумеется. Дело совершенно ясное: человек убит, вы сознаетесь, что вы его убийца, и правосудие удовлетворено. Но если… – продолжал судья еще более благодушно, – если два-три лишних дня устроили бы вас…

– Даже очень устроили бы! – воскликнул Жак.

– Ну что ж, можно затянуть судопроизводство и выиграть эти два-три дня. Вы славный малый, и, в конце концов, мне хотелось бы вам чем-нибудь помочь.

– Благодарю вас, господин судья.

– А теперь, – продолжал судья, – нет ли у вас какой-нибудь просьбы?

– Мне хотелось бы священника. Можно?

– Конечно! Вы имеете на это право.

– В таком случае, господин судья, велите мне его прислать.

– Я непременно выполню вашу просьбу, мой юный друг. И не поминайте меня лихом.

– За что же? Напротив, я от души вам благодарен.

– Господин школяр, не можете ли вы исполнить одну мою просьбу? – подходя к Жаку, сказал вполголоса секретарь.

– Охотно, – ответил Жак. – В чем дело?

– Но у вас, может быть, есть родные, друзья или еще кто-нибудь, кому вы хотели бы оставить свои вещи?

– Друзья? У меня есть один-единственный друг, но он, как и я, в тюрьме. Ну, а что касается родни, так у меня остались только двоюродные, вернее, даже троюродные братья. Поэтому говорите прямо, господин секретарь, что вы от меня хотите.

– Сударь, я бедный человек, и у меня пятеро детей.

– Прекрасно, что же дальше?

– Видите ли, мне вечно не везет, хотя я и выполняю свои обязанности честно и аккуратно. Все мои собратья по профессии обгоняют меня.

– Почему же?

– Почему? Вот то-то и оно! Я вам скажу почему.

– Да-да, я слушаю.

– Потому что им везет.

– А-а!

– А почему им везет, вы не знаете?

– Именно об этом я и хотел спросить вас, господин секретарь.

– Так я вам это скажу, господин школяр.

– Сделайте милость.

– Им везет потому… – Секретарь еще больше понизил голос. – Им везет потому, что у каждого лежит в кармане кусок веревки повешенного. Поняли?

– Нет.

– Не очень-то вы сообразительны. Вы будете завещание писать, не правда ли?

– Завещание? А зачем?

– Как вам сказать… Ну, затем, чтобы вашим наследникам не пришлось из-за вас судиться. Так вот: упомяните в завещании Марка-Бонифация Гримуано, секретаря уголовного судьи города Парижа, и распорядитесь, чтобы палач дал ему кусочек вашей веревки.

– А-а! – глухо протянул Жак. – Теперь понимаю.

– И вы исполните мою просьбу?

– Еще бы, конечно!

– Только не забудьте, молодой человек. Мне и другие обещали, но одни из них умерли без завещания, другие неправильно написали мое имя – Марк-Бонифаций Гримуано, – а к этому придрались и завещание признали недействительным; наконец, третьи, хотя и были настоящими преступниками – уж поверьте моему слову, сударь, – добились-таки помилования и хоть все равно кончили жизнь на виселице, но где-нибудь в других краях. Я было совсем отчаялся, как вдруг вы попали к нам!

– Ладно, ладно, господин секретарь, – сказал Жак, – на сей раз можете быть покойны: если меня повесят, веревка ваша.

– Вас повесят, сударь, непременно повесят! Уж будьте уверены.

– Эй, Гримуано! Скоро вы там? – окликнул его судья.

– Иду, господин судья, иду!.. Так, значит, решено, господин школяр?

– Решено.

– Честное слово?

– Слово простолюдина.

– Что ж, – пробормотал, уходя, секретарь, – пожалуй, на этот раз я своего добился. Надо поскорее сообщить добрую весть жене и ребятам.

И он последовал за судьей, который вышел первым, добродушно выговаривая секретарю за то, что он так долго задержался.