Это был женский голос. Все взоры обратились в сторону, откуда он прозвучал.

Герцогиня де Модрибур, стоявшая рядом с Анжеликой, мужественно выдержала взгляды, в которых смешались удивление, может быть, даже ирония, и неодобрение. Она подняла свою грациозную головку, и в ее легкой улыбке, обращенной ко всем мужчинам, пристально смотревшим на нее, читался вызов.

На секунду воцарилось изумленное и даже, пожалуй, возмущенное молчание. Все ждали приговора.

Пейрак сделал несколько шагов по направлению к герцогине.

– Вы выиграли, сударыня, – Пейрак поклонился ей, – и знайте же, что Голдсборо почитает за честь принимать в своих стенах, если мне будет позволено так выразиться, одну из учениц великого астронома Гассенди, француза, который впервые в мире вычислил во Французской Гвиане длину земного меридиана.

– Луна, да при чем тут Луна? – воскликнул губернатор Акадии.

Похожий на оторопевшего Пьеро, он добавил:

– Во-первых, приливы бывают и днем, и ночью.

– Вы поражаете меня, мой друг, – отвечал ему Пейрак. – Подумайте: ведь наша Земля – такая же планета, как и все другие, и для нее Луна, равно как и Солнце, впрочем, остается на своем месте и днем, и ночью.

– А что это значит – притяжение? – заинтересовался квартирмейстер Ванно.

– Видели ли вы когда-нибудь, как магнит притягивает иголки? – пояснила госпожа де Модрибур. – В определенные часы Луна производит то же самое с нами.

Каждый понял этот простой образ, и вновь наступило удивленное молчание, на сей раз менее недоверчивое.

Многие смотрели вверх. Виль д'Авре как раз увидел в наступающих сумерках бледный полумесяц на перламутровом, уже слегка окрашенном золотом небе.

– А, так вот что ты с нами делаешь, плутовка, – обратился он к Луне.

– И ведь правда, Бержерак, тот ученый, что сочинял стихи и протыкал шпагой всякого, кто смеялся над его слишком длинным носом, действительно говорил нечто подобное в прошлом веке, но я считал, что этот гасконец – сумасшедший, как и все гасконцы, – продолжал он жизнерадостно, подхватывая под руки де Пейрака и Сен-Кастина. – А теперь мне хотелось бы знать, почему в некоторые часы, к тому же в разные, эта кокетка нас притягивает, а в другие – оставляет нас в покое.

Жоффрей де Пейрак поклонился Амбруазине де Модрибур.

– Предоставляю честь ответа вам, сударыня.

– Вы могли бы объяснить это не хуже меня, граф, – улыбнулась она чуть кокетливо, – или это экзамен?

Он отрицательно качнул головой. Его темный, внимательный взгляд впился в лицо Амбруазины де Модрибур.

И тут Анжелика ощутила неизъяснимую муку, показавшуюся ей почти физической, словно сердце ее внезапно сжалось, сдавленное чьим-то мощным кулаком.

Это была глубокая, скрытая, пугающая боль, и исток ее был ей неведом; Анжелика на миг словно окаменела, прежде чем смогла осмыслить, откуда исходит удар. То был взгляд Пейрака. Тогда она поняла: его взгляд, который она видела сейчас, принадлежал лишь ей, ей, Анжелике, его любимой, его супруге.

И вот он устремил его на это лицо, обретшее в перламутровом свете угасающего дня прозрачность алебастра, на лицо, где блестел в огромных темных глазах яркий пламень ума. Жоффрей по-прежнему слегка улыбался, но никто бы не смог прочесть в этой полуулыбке его настоящих мыслей.

– Экзамен? О нет, сударыня, – заверил он. – Но мне слишком часто доводится читать проповеди. Я бы с удовольствием побыл несколько мгновений вашим учеником.

Герцогиня расхохоталась почти по-детски, и в знак несогласия тряхнула головой, отчего всколыхнулись ее пышные, лежащие по плечам черные волосы.

– Глупости! Я уверена, что ВАС мне учить нечему.

«Но… они же кокетничают друг с другом!» – подумала Анжелика в ужасе. И действительно, какой-то панический страх пригвоздил ее к месту – а они продолжали обмениваться репликами, и она различала, словно издали, как в каком-то кошмаре, глухой голос мужа и колдовской голос Амбруазины, ее грудной смех. – Граф, вы расставляете мне ловушки!.. Не станете же вы меня уверять, что такой прославленный ученый, как вы, не знает причину, по которой прилив происходит не совсем в тот час, когда луна находится в зените, но с некоторым сдвигом во времени…

– Это, к несчастью, правда. Я еще не мог исчислить математическую причину этого явления.

– Вы смеетесь надо мной…

– Да нет же! Скорее уж вы будете вправе смеяться… Но это пустяковое унижение… Легко простить себе незнание, когда обладаешь привилегией быть учеником столь красивой женщины… Итак, мы слушаем магистра наук…

– Постойте!

Постойте! – закричал Виль д'Авре. – Я тоже хочу понять! Начнем с самого начала. Каким образом лунное притяжение, если допустить, что таковое имеется, вызывает приливы?.. Слушай хорошенько, Александр!

– Да я знаю все это, – проворчал юноша. Амбруазина живо повернулась к подростку с выражением лица одновременно вопрошающим и повелительным. У того хватило ума пойти на попятную.

– Я хочу сказать, что отец де Мобеж, в Квебеке, мне об этом уже говорил, но я не обратил внимания.

– Отец де Мобеж?

Амбруазину, по-видимому, это сильно заинтересовало.

– Он ведь бывал в Китае, не правда ли? И содействовал созданию Обсерватории в Пекине? Как мне не терпится побеседовать с ним!

– Так что же там происходит с Луной? – потерял терпение Виль д'Авре.

– Так вот, маркиз. Если желаете, задавайте мне вопросы, – обратилась она на сей раз к губернатору Акадии.

– Итак, – начал он с ученым видом, – гм! если Луна, как вы говорите, оказывает свое влияние на весь земной шар в почти равной пропорции, как же получается, что в одних местах приливы крайне незначительны, а в других огромны?

– Справедливое наблюдение. О нем долгое время, действительно, велись споры. В наши дни установлено, что подобная разница в масштабах этого феномена объясняется вязкостью воды, неодинаковой в разных морях. Так, Средиземное море – море замкнутое и потому очень соленое, вследствие чего лунное притяжение не может создать кривизны, достаточной, чтобы выровнять вязкость поверхности, напротив…

– Что вы называете «вязкостью поверхности»? – спросил кто-то.

– Толщину того слоя, что составляет морскую «шкуру».

– Морская «шкура», – прыснул Виль д'Авре.

– Да, мой друг.

Анжелика приходила в себя. С тех пор, как в эту сцену вмешался маркиз и диалог уже шел не только между де Пейраком и герцогиней, ей стало лучше, прошло и головокружение, вдруг налетевшее на нее. По тому теплу, которое графиня внезапно ощутила у висков, она поняла, что мгновение назад была смертельно бледна. Слова по-прежнему гудели в ее ушах, она принуждала себя их слушать, стараясь понять их смысл, пытаясь осознать:

«Что же произошло? Что же стряслось? Да ничего! Что со мной вдруг приключилось?.. Ничего не случилось… Все в порядке вещей, все вполне естественно…» Она слышала, как голос Амбруазины де Модрибур очень ясно объясняет: пуля, выпущенная из ружья, от поверхности моря отскакивает рикошетом. Что доказывает: море сопротивляется проникновению в него, и сопротивление это оказывает «шкура». В замкнутом море, вроде Средиземного, эта «шкура» неизбежно сжимается и, следовательно, становится толще, что препятствует притяжению ночного светила. И наоборот, чем больше поверхность, чем более она вытянута, как здесь, во Французском заливе или в бретонском «мешке» Мон Сен-Мишель, куда упираются два щупальца безбрежного океана, тем легче море повинуется притягательной силе Луны. Кроме того, в этих двух местах географы выявили присутствие ледниковой платформы, а это дополнительная причина, ввиду малой глубины моря, для чрезвычайного утончения сопротивляющейся поверхности воды. Потому-то в наших краях Луна может играть ею, словно легкой вуалью, подвластной всем ее капризам. Как вам кажется, граф, не слишком ли далеко отстоит мое объяснение от ученой точности?

– Оно верно и доступно всем, – признал граф.

И он одобрительно кивнул головой.

Амбруазина посмотрела на него пылко и словно восторженно. Губы ее были приоткрыты, обнажая край ровных, блестящих зубов.

– Все это кажется логичным, – подтвердил губернатор, – но возможно ли установить, в какой момент нежная Фебея оказывает на нас влияние, помимо наших снов?

– Сильнее всего она влияет, когда находится между Землей и Солнцем…

– А два прилива? – вмешался квартирмейстер. Герцогиня объяснила тем звучным, сильным голосом, какой у нее появлялся, когда она говорила о науках, что во время первого и второго приливов Луна пребывает в разном положении по отношению к Солнцу. Когда разность фаз составляет 90ё, то есть Луна образует прямой угол с Солнцем, два влияния противодействуют друг другу, и притяжение бывает более слабым, а вода поднимается невысоко. Это так называемый квадратурный, или малый прилив половинной амплитуды – его не следует путать, как то часто случается с людьми, мало сведущими в морских терминах, с отливом.

– А что происходит во время отлива?

– Луна удаляется, притяжение прекращается, поднявшаяся вода попросту возвращается обратно.

– У меня от всего этого голова кружится, – заметил Виль д'Авре скептически. – Получается как на качелях, да?

Краешком глаза он следил за реакцией Пейрака, но тот, по-видимому, никоим образом не собирался подвергать сомнению все высказанное этой красавицей. Напротив, некоторое удовлетворение угадывалось в его словно высеченных резцом, нарочито бесстрастных чертах.

– Стало быть, законы Кеплера подтвердились?

– Конечно. Я, кстати, имела переписку с ним. Граф слегка приподнял бровь.

– С Кеплером? – спросил он с легким оттенком сомнения в голосе.

– Почему бы и нет?

И она вновь с отвагой взглянула на него. – Значит, по-вашему, женщина не может понять законы, выведенные им из наблюдений над фазами планеты Марс? А именно: орбиты планет суть эллипсы, в коих Солнце является одним из двух фокусов, а также: площади, замеряемые радиус-вектором, проведенным из центра Солнца к центру планеты, пропорциональны временам прохождения соответствующей дуги орбиты. И еще: эти законы утверждают, что квадрат времени обращения планет пропорционален кубу больших осей орбит эллипса.

– А отсюда Ньютон, английский ученый, вывел законы всемирного тяготения, в том числе и закон лунного притяжения, – закончил Пейрак, слушавший герцогиню с неослабным вниманием.

Сам тембр его голоса словно принес тайное послание Анжелике. На сей раз сомнений не было: Жоффрея глубоко взволновала эта беседа с герцогиней де Модрибур, оставшаяся мало понятной для всех остальных.

Она испытала облегчение, услышав, как Виль д'Авре, который не любил оставаться на вторых ролях, вновь разрушил колдовские чары, спросив:

– Вернемся же к Луне! Еще один вопрос, герцогиня, касательно приливов, чтобы удовлетворить мой интерес. Я допускаю, что на поверхности земного шара образуется вздутие, на той стороне полушария, что смотрит на Луну в момент притяжения, но как подобный же феномен может происходить на другой его стороне?

Госпожа де Модрибур одарила его улыбкой сострадания.

– Но что есть Земля, сударь, – сказала она мягко, – в безбрежной системе планет, нас окружающих, – бесконечно маленькая точка. Влияние Луны, как, впрочем, и солнечное, настигает нас не только в той единственной точке, где мы находимся.

Оно буквально обволакивает нас, проникает внутрь нас. И если поразмыслить, это общение с мирами видимыми и невидимыми, которые окружают нас в бесконечности, окажется восхитительным, и остается лишь признать величие Создателя, Господа Бога нашего, – пылко закончила герцогиня, подняв взор к небесам.

Там, в невесомом золоте летнего вечера, зажглась звезда.

В этот момент, шумно хлопая крыльями, пролетела стая птиц; словно пелена, скрытая и необъятная, нависла в тишине над собравшимися на берегу людьми.

И тогда Анжелика осознала: творится что-то особенное, необычное, чего никто, кроме нее, не замечает. Да и сама она уловила это что-то лишь мельком, как будто это происходило не здесь и вовсе ее не касалось. Но увиденное отпечаталось в ее зрачках, словно вспышка молнии! Все находящиеся здесь мужчины смотрели на Амбруазину де Модрибур.

Герцогиня сияла своей ослепительной красотой, ее юное бледное лицо, преисполненное праведного восторга, казалось, светилось неземной страстью. Анжелика не смогла бы сказать, сколько прошло секунд, быть может, то был лишь краткий миг, быть может, и вовсе не было этого мгновения тишины.

«Благодетельница», повернувшись к Пейраку, произнесла своим несколько светским голосом:

– Вы удовлетворены, магистр? Могу ли я снять ученую тогу?

– Безусловно, сударыня. Вы блистательно ответили на все хитроумные вопросы, и мы очень признательны вам за это.

Внимательно посмотрев на него и состроив очаровательную гримаску, она спросила, словно вдруг решившись:

– А моя награда? Разве вы не обещали награду тому, кто сможет объяснить причину приливов и их мощь во Французском заливе?

– Это верно, – протянул он, – но…

– Вы не могли предвидеть, что ответ вам даст женщина? – предположила она, расхохотавшись.

– Конечно, – признался де Пейрак, улыбаясь, – я подумывал о трубочном табаке для кого-то из этих господ…

– И вы ничего не предусмотрели для меня… для женщины.

Она по-прежнему смеялась, но смех ее стал более нежным, более тихим, словно снисходительным.

– Ну, что ж! Я не привередлива. Я все потеряла при кораблекрушении… Любая мелочь доставит мне удовольствие. Но все-таки я имею право на награду… Не правда ли?..

Он отвел глаза, словно страшась встретиться с дерзким и одновременно простодушным взглядом Амбруазины де Модрибур. Казалось, он уже был готов снять с пальца один из своих перстней и подарить его герцогине, но передумал, и, порывшись в кошеле, который он носил у пояса, вынул оттуда самородок чистого золота размером с орех.

– Что это такое? – воскликнула она.

– Один из прекраснейших слитков, найденных на нашем руднике в Вапассу.

– Что за чудо! Я никогда не видела ничего подобного. Она протянула руку, но он задержал ее.

– Вы не ответили на мой вопрос о запаздывании притяжения относительно момента, когда Луна находится в зените?

– О, в другой раз, умоляю вас, – воспротивилась герцогиня с кокетством девочки.

Де Пейрак с улыбкой передал ей самородок, и, зажав его в кончиках своих гибких пальцев, она высоко подняла его так, что он переливался в лучах заходящего солнца.

И вновь Анжелику охватил страх, ужас, который она не могла выразить, ни крикнув, ни шелохнувшись, ибо осторожность требовала, чтобы она оставалась недвижной и бесстрастной: любая попытка отозваться грозила тем, что пропасть, на мгновение провиденная ею, разверзнется еще шире, еще более зловеще.