Богоматерь Золотой Лягушки

Книга легла на ладонь, как любимый и многократно поцелованный карманный молитвенник, – маленькая, плотная, переплетенная в мягкую крапчатозолотистую кожу, которая казалась странно теплой и шелковистой на ощупь, словно бы еще принадлежала живому существу. Вышитые вручную ленты, закладка из той же медной с золотым кожи с обрамлением из яркого сусального золота – этот томик переплетали многократно. Вручную разрисованные форзацы были оригинальными акварельными набросками, на которых художник запечатлел путешествие по реке, нарисовав оба берега: левый наверху, а правый внизу, – и пометил деревья, служившие ориентиром, миссии, церкви. Индейцы в накидках и фантастических головных уборах из перьев стояли на каноэ или на бамбуковых плотах, а из воды выпрыгивали розовые речные дельфины. На поваленном дереве сидели рыжие ревуны, слишком огромные, но нарисованные в мельчайших деталях. Все это было снабжено легендами, которые Марселина не могла расшифровать.

Местре Жинга жестом велел положить книжицу. На обложке красовался силуэт лягушки, выполненный в виде теснения на позолоте. Учитель руками в перчатках с благоговением отодвинул томик на край складного столика, перед тем как поставил перед Марселиной кофе. Она тоже сидела в перчатках, и ее проинструктировали ни при каких обстоятельствах не мочить книгу. Хоффман сделала глоток кофе. Хороший, с дымком, из кружки с эмблемой «Фламенгу». Стены маленькой кухоньки в дальнем конце фундасана были выкрашены желтой краской, а сколоченные вручную шкафы и столы – в синий и зеленый цвета. Патриотичная кухня. Ящерица очнулась от каменной неподвижности и скользнула вверх по стене между вставленными в рамку снимками великих мастеров капоэйры и капоэйристов сороковых-пятидесятых годов, до того как йога стала просто легальной, не говоря уж о моде на нее, – парни в панамах, играющие в кругах рода возле доков, на них майки, а гофрированные брюки закатаны до колен. Классические удары ногой и движения, но с сигаретами во рту. Вот уж подлинный маландражен.

– Итак, – сказал местре Жинга, – что ты заметила необычного в этой книжке?

Машина рванула от тротуара, словно реактивный самолет, Марселина была в оцепенении, смущении и шоке, но более всего не могла забыть обжигающую картину своего собственного лица рядом с тем ножом, а потому только и смогла что промямлить:

– Я не знала, что у вас есть машина.

– А у меня и нет, – ответил местре Жинга, врубая передачу. – Я ее украл.

Вскоре стало понятно, что он и не водит толком, – он с изяществом прокладывал хаотический маршрут между машинами такси на Руа Барата Рибейру, чуть не оцарапал дверь о стену тоннеля Нову, выскочив под рев автомобильных гудков в лиловые сумерки Ботафогу.

– Ну разве сложно водить машину, ведь таксисты же как-то это делают? – заметил местре.

Марселина увидела светящуюся синюю скульптуру непонятной формы, которая венчала здание Четвертого канала, появившееся на горизонте. Она казалась утешением и печальным псаломом, обетованной землей, откуда Марселину изгнали. Она сделала глубокий вдох, мощный успокаивающий поток воздуха наделил ее жгучей силой, как в круге рода или на планерке.

– Вы должны мне кое-что объяснить.

Теперь в район Ларанжейрас, к подножию горы.

– Да, – ответил местре Жинга, откидываясь в кресле и руля одной рукой. – Но с чего начать? Мы надеялись, что ты не влезешь во все это, и мы сможем справиться раньше, чем ты что-то узнаешь, но, когда убили бенса, оставаться в стороне не представлялось возможным.

– Так это вы были в террейру?

– Ты всегда была слишком умной, но не слишком проницательной, – сказал местре Жинга.

Марселину окружали знакомые улицы. Они ехали в сторону школы капоэйры местре Жинга. «А у вас все еще комплекс Йоды».

– Я приглядывал за тобой все время после того, как этот клоун Раймунду Суарес отправил тебя к Фейжану. Если бы он держал рот на замке… но после ссоры с бенса он разобиделся. Стоило бы прирезать его, тогда мы не попали бы в такую заваруху.

– Погодите-погодите, а что за заваруха-то?

Машина болталась по извилистой дороге, царапая стены жилых комплексов, выкрашенные охрой или желтой краской.

– Нужно бы переключить на передачу пониже, – заметила Марселина, которую беспокоил стучавший, выбивавшийся из сил двигатель. – Слишком быстро.

– С каких пор ты стала Рубенсом Баррикелло?

– Наблюдала за таксистами. Итак, та женщина с ножом, кто она?

– А на кого она похожа?

– На меня.

– Вот и ответ. Для него есть логичное объяснение. В остальном же, поверь мне, в этой игре нет случайных совпадений.

Затем украденный «форд» остановился перед разрисованными граффити стенами фундасана, на которых прыгали яркие веселые капоэйристы, и местре Жинга в спешке и напряжении, чего Марселине не доводилось раньше видеть, отпер ворота и провел ее через черный вход на патриотическую кухню.

– Эта книжка – вроде как экспедиционный журнал одного французского исследователя Амазонки восемнадцатого века. Я не особо вчитывалась. Мне такие старые рукописи трудно даются.

– А я не спрашивал, что это. Я спросил, что ты заметила?

– Ну ее переплетали несколько раз, текст написан от руки, но это не оригинал, как я подозреваю, иллюстрации на обложке содержат шифры и какие-то надписи, и, памятуя о том, что представляла собой Бразилия в восемнадцатом веке, думаю, и сам текст изначально был зашифрован.

– Неплохая догадка. Еще что?

– Как я уже сказала, я особо не вчитывалась. Ну еще я уверена, что эта книжица восемнадцатого века как-то связана с моим злым двойником, который пытается меня убить, но, возможно, все намного проще, если вы мне что-нибудь объясните.

– Еще что?

Марселина пожала плечами, затем осознание необычности, ощущение стылого удивления дрожью пробежало по телу. В напоенной цветочными ароматами теплой кухне местре Жинга она увидела, как от мурашек приподнялись белесые волоски на ее предплечье.

– Тогда была чума, чума лошадей. – Она узнала это выражение на лице местре Жинга. Сколько раз она видела это в рода, когда он сидел на корточках в круге, облокотившись на трость. Продолжай, дочь моя, продолжай. – Все лошади, ослы, даже быки… всех смела чума. Но этого ведь никогда не было. Это выдумка, сказки.

– Нет, это правда. Это история. Просто не наша история.

– Это безумие.

– Лизни книгу, – приказал местре Жинга. – Подними и прикоснись к ней кончиком языка.

Стылое удивление превратилось в головокружительный страх. Королева Органа в Бейжа-Флор пользовалась множеством привилегий, в том числе свободным и неограниченным доступом на частный пляж и к бассейну отеля «Илья-Гранде» в районе Арпоадор, на скальном мысе между золотыми изгибами Копакабаны и Ипанемы. Интрижки и тайные связи витали в просторных коридорах и крытых галереях, но дети, которые плескались у камней, не знали об этом, как ничего не знали об искусственных спутниках. Особый трепет вызывал Трамплин, пятиметровая скала, которая нависала над синим бассейном: зажать нос, быстро перекреститься и сигануть вниз, словно гарпун, в прозрачную холодную воду. Марселина – в свои восемь лет – завидовала девочкам постарше, которым было что положить в купальник, и долговязым мальчишкам, осмеливавшимся прыгнуть. Во время жарких каникул она пыталась собраться с духом и подняться на Трамплин, и вот в последний день лета, перед началом занятий нашла в себе силы вскарабкаться на скалу. Ее мать и сестры валялись на деревянных лежаках, махали и кричали: «Давай! Давай!» Марселина перекрестилась. Посмотрела вниз. Глубокая синяя вода глянула ей в душу. И она не смогла прыгнуть. Внизу ждало поглощающее безумие. Она сползала по выдолбленным в камне ступенькам, спиной вперед, прощупывая путь, переставляя руки и ноги по одной, и это был самый длинный спуск в ее жизни.

Марселина посмотрела на книгу. Золотой глаз лягушки зачаровывал. Куда заведет спуск с этого раскрашенного святилища? Уж точно не к знакомой ей жизни. Старые капоэйристы, великие местре и корда вермелья бросали ей вызов своим жейту. «Богоматерь Дорогостоящих Проектов, она же наша Богоматерь Жейту, помоги мне».

Марселина подняла книгу к лицу и дотронулась до глаза золотой лягушки кончиком языка. Том раскрылся, комната раскрылась, город раскрылся, мир раскрылся. Она подняла руку, и с той стекло эхо миллиона рук, словно визуальное эхо барабанной дроби. Стол стал Храмом Всех Столов, зеленые и синие шкафчики – кубами Пикассо. А сам местре Жинга превратился в сонм призраков индуистского бога из множества движущихся конечностей и голов. Книга в руке разворачивалась тысячью страниц, одни таились внутри других бесконечным оригами. Голоса, хор голосов, миллион голосов, миллион городов, ревущих, поющих и болтающих одновременно. Марселина протянула руку к столу – к множеству столов множество рук – и поднялась на ноги через туман смазанных изображений. Местре Жинга подскочил к ней, открыл ей рот и плеснул крепкий, горячий, пугающе черный кофе ей в горло. Марселина закашлялась, ее вырвало темным кафезинью с желчью, после чего она снова стала собой, единственной, отдельной и целостной, и рухнула на алюминиевый кухонный стул.

– Что вы со мной сделали?

Местре Жинга виновато повесил голову:

– Показал тебе устройство мироздания.

Марселина швырнула книгу через стол. Местре Жинга поймал ее и аккуратно положил на край из оцинкованной стали.

– Вы меня накачали наркотой! – Она ткнула в него пальцем.

– Да. И нет. Ты же знаешь мои методы. Твое тело учит тебя. – Местре Жинга сел на свой стул и рассмеялся. – Тебе ли обвинять меня?

– Тут другое! Это все наркоманская книга!

– Эта книга переплетена в кожу курупайра, священной золотой лягушки.

Марселина ездила на Амазонку, чтобы собрать материал для передачи «Двадцать тайных способов убийства» и видела, какими смертоносными могли быть яркие лесные лягушки.

– Вы могли угробить меня.

– Зачем? Марселина, я знаю, что ты думаешь обо мне. Пусть ты считаешь, что у тебя много малисии, но это даже близко не так. Вот только сейчас тебе пригодится все, что у тебя есть, поверь мне. До последней капельки. И перестань тупить и вести себя как маландру, поскольку идиотизм убьет не только тебя, но и всех окружающих.

Комната подрагивала вокруг Марселины, разбрызгивая многочисленные реальности, словно пес, отряхивающийся от воды.

– То есть это какой-то галлюциноген типа айяуаски.

– Ничего подобного. Иау считают, что Дайме стимулирует те участки мозга, которые генерируют духовность. Курупайра показывают истину. Глаз лягушки настолько чувствителен, что может воспринимать один фотон света, отдельное квантовое событие. Лягушка видит фундаментальную квантовую природу реальности.

На губах Марселины крутилось ехидное замечание: «А что местре капоэйры знает о квантовой теории?» В мрачности она черпала уверенность. Марселина находилась в знакомом и уютном, как родной дом, месте, но один шаг из дворика, где она играла в замечательную игру, в зелено-сине-желтую кухню стал шагом из одного мира в другой. Рио всегда был городом изменчивых реалий, холмов и моря, жилых домов, которые вырастали на грубых скалах морру, дисгармонии между особняками за миллион реалов и кварталами для молодых семей, громоздящимися друг на друга в фавелах. Там, где одна реальность наползала на другую, выплескивалось насилие. Эйтор, в чью личную жизнь проникаешь сквозь книги, столько раз пытался объяснить квантовую теорию Марселине – обычно в те моменты, когда ей просто хотелось услышать, как сексуально ее задница выглядит в прозрачном белье. Тогда она поняла лишь то, что от этого зависела ее карьера и существовало три интерпретации теории (в тот момент Марселина как раз пыталась убедить Эйтора вынюхать дорожку со стеклянного столика), и лишь одна из них правда. Какая бы интерпретация ни оказалась истинной, все сводилось к одному – реальность кардинально отличается от того, что подсказывает нам здравый смысл. Поэтому закрой свой рот и слушай местре Йоду.

– Что-то в коже лягушки позволяет нашему разуму воспринимать реальность на квантовом уровне.

– Что ты видела?

– Словно бы у всего вокруг есть ореол, другие сущности… – Марселина замялась, прежде чем произнести два слова, которые перевернут ее вселенную вверх дном, разобьют ее вдребезги, превратив в сияющую пыль. – Множество миров.

Существует три основных интерпретации квантовой теории, сказал Эйтор. Это случилось через три дня после карнавала, когда весь изумительный город должен был расправиться с огромным запасом легких наркотиков до того, как снять перья, стразы и смыть блеск с кожи, чтобы мир труда вновь укрепился в своей скучной власти. Марселина, пошатываясь, бродила по квартире в белом платье, напившись белого вина, то и дело срываясь в танец, тряся задницей, а то теперь до самого новогоднего праздника в честь богини Йеманжи не оторвешься. Копенгагенская интерпретация считается чисто вероятностной в том плане, что в физическом выражении она придает большое значение наблюдению, информации и разуму. Теория Бома отражает нелокальность квантовой физики как таковой, она заключается в том, что каждая частица во вселенной через пространство и время связана со всеми остальными, поэтому за нее ухватились различные нью-эйджевские шарлатаны, они считали, что она поддерживает их мистицизм. Многомировая теория Эверетта примиряет все парадоксы квантовой теории, предлагая огромное, возможно бесконечное, количество параллельных вселенных, которое содержит все возможные квантовые состояния.

«Почему ты все это мне рассказываешь? Почему это так важно? Что это значит? Лучше иди и нюхни кокаину», – бормотала тогда Марселина, но ответ Эйтора не забыла:

«Потому что, как ни крути, но мир безумен».

И снова комната, фундасан, Иисус на своей горе корчились вокруг Марселины. «Я вижу многочисленные вселенные, параллельные Рио, других Марселин. А что насчет тех, кого я не вижу, кто замешкался на Руа Рабата Рибейру, кого разрезали тем ножом?» Марселина сделала глоток крепкого остывшего кофе.

– Думаю, вам придется мне все объяснить.

Местре Жинга уселся на свой стул:

– Хорошо. Ты не поверишь, но каждое мое слово – правда.

– Существует не один мир. Их множество. И ты тоже не одна – вас множество. Нет вселенной – есть мультивселенная, и внутри нее содержатся все возможные квантовые состояния. Напиши число девяносто девять запятая, а потом столько девяток, пока писать не наскучит. Такое количество вселенных пусты, стерильны, они – упражнения по абстрактной геометрии и топологии, двумерные, невозможные, без силы тяжести. В оставшейся бесконечно малой доле большая часть вселенных с физическими константами, которые чуть отличаются от наших, буквально на десятую долю там или тут, но даже такая крошечная разница означает, что вселенная или немедленно коллапсирует после Большого взрыва в черную дыру, или же бесконечно расширяется за долю секунды так, что любая частица оказывается настолько далеко от своей соседки, что по сути она становится сама себе вселенной, там звезды не образуются или, наоборот, сгорают за срок человеческой жизни. В той же малой толике вселенных – по отношению к мультивселенной – точная настройка констант позволяет существовать жизни, разумной жизни, которая основывает империи, строит прекрасный Рио, изучает боевые искусства, снимает телевизионные программы и познает природу Вселенной, а потом выясняет, насколько же ее существование невероятно. Мы проникли в 10 300 000 вселенных, но лишь поцарапали кожу мультивселенной, и даже не исчерпали число миров, где мы существуем в узнаваемых для нас самих формах.

У всех есть теория. Спроси любого таксиста в Рио, и он поделится своей бесплатно. Таксисты всегда знают, как улучшить ситуацию в стране, кого поставить в лучшую сборную, где лучше всего поесть. Проблема в том, насколько полезна твоя теория? Объясняет ли она обыденное так же, как странное и сверхъестественное? Физика – не исключение. У нас были Ньютон, Эйнштейн, Бор и Гейзенберг, и каждый раз теория чуть лучше объясняет реальность, но нам предстоит еще долгий-предолгий путь до конечной Теории Всего, финальной версии теории таксистов, которая объяснит все, начиная от причин, по которой существует нечто, а не ничто, и заканчивая результатами футбольных матчей. Физика теперь – это рода: все маландру стоят вокруг, хлопают и поют, пока две теории выходят в круг и пытаются перехитрить друг друга. Два больших сильных парня считают, что у них есть достаточно маландражен, чтобы быть теорией всего. Один из них Теория Струн, или М-теория, как это еще называется. Его противник – петлевая квантовая гравитация. Они обзывают друг друга, меряются статью, пытаются заставить соперника совершить ошибку, выставить его идиотом, типа как ты выставила идиотом Жаира, применив бока де калса. Парни из ПКГ кричат на сторонников струн, что их взгляды – это даже не ошибка. Струнейру орут в ответ, что петлевики лишь рисуют дреды в пространстве. Кто прав? Я всего лишь руковожу школой капоэйры, мне просто нужна хоть какая-то теория, которая объяснила бы мне то, что показала книга, обтянутая лягушачьей кожей, – то, что существует до фига параллельных вселенных. Лично я за дреды в пространстве. Петлевая квантовая гравитация – это теория, согласно которой все сделано из пространства и времени, которые переплетаются сами с собой. Все может быть соткано из петель пространства и времени, которые продернуты через себя же. Конечно, больше похоже не на дреды, а на вязание. Но я читал форумы в Интернете – да, я читаю форумы по физике, почему нет? – так вот один парень из университета Рио говорит, что мы считаем пространством лишь связи между отрезками информации. Все вокруг – это информация, которая связана во времени, и у нас даже есть для этого название – компьютер. Вселенная – один огромный квантовый компьютер, вся материя, вся энергия, все, что мы собой представляем, – это программы, которые работают на этом компьютере. А теперь следи за ходом моей мысли. Что я знаю о квантовых компьютерах: они могут существовать в двух противоположных состояниях одновременно, и это позволяет им выполнять такие операции, на которые не способна ни одна другая машина. Но я видел, что реальность – это мультивселенная, а значит, эти вычисления идут одновременно во многих вселенных, поэтому на самом деле вся мультивселенная – один огромный квантовый компьютер. Все вокруг – информация. Все вокруг… это мысль. Наши умы – часть общего процесса. Наши разумы функционируют в нескольких вселенных, а может, и во всех. А курупайра снижает перцепцию до уровня, на котором мы осознаем, что являемся частью мультиверсного квантового компьютера. И вот сейчас слушай очень внимательно: если все вокруг лишь информация, лишь мысли и вычисления, то значит, эту информацию можно переписать и отредактировать. Ты можешь вписать себя в любую часть мультивселенной, в любое место и в любое время. И та, другая ты просто вписала себя в эту вселенную и теперь найдет тебя и убьет. Она кто-то наподобие полицейского. Военного. Она является членом организации, которая следит за порядком в мультивселенной и стремится сохранить в тайне истинную природу реальности, ее контролирует небольшая элитная группа. Она займет твое место, а затем хочет найти нас всех и уничтожить. Я говорил, что ты мне не поверишь. Но никакой иной истины просто нет.

Марселина качнулась на стуле.

– Вы не могли бы… мне правда нужно выпить.

Местре Жинга пошел к холодильнику. Стемнело. Голубой свет изнутри морозилки причинял боль, пока учитель рылся в поисках пива. Марселина вздрогнула, когда на скользкой дороге взвизгнули шины. Каждое мышечное сокращение, каждое суетливое движение, каждый шорох казались врагами. Она глотнуло пива, до смешного холодное и великолепно реальное, оно проскользнуло сквозь нее, словно дождь сквозь призрака, ни до чего не дотрагиваясь. Зазвонил мобильный телефон местре, медленный мотив ладаинья для соло и беримбау. Когда он заговорил – тихими, рублеными фразами – осознание прокатилось по телу Марселины:

– Значит, где-то там я – коп. Твою же мать!

Местре Жинга закрыл телефон-раскладушку. Конденсат бежал каплями по стенкам банки.

– В определенном смысле да. Мы используем термин «адмонитор» – это старое религиозное выражение. Существует организация. назовем ее Орден. Старинная организация, куда старше, чем ты думаешь, ее происхождение восходит к той книге, что я давал тебе. Цель Ордена – скрывать знания о мультивселенной, о том, что можно путешествовать между разными мирами, о том, что мультивселенная вообще существует. И я понимаю, почему: эти знания бросают вызов всем нашим убеждениям о том, кто мы и что мы, все великие религии становятся лишь сказками для успокоения. Человечество не может выдержать такое количество реальности. Орден потерпел частичное поражение, когда квантовая теория разработала интерпретацию, подразумевающую наличие многих миров, но все еще крепко держатся за свою основную миссию – контролировать сообщение и путешествие между частями мультивселенной, а по сути, способность переписать программу вселенского квантового компьютера. Они – полицейские реальности. Локально членство в Ордене передается по наследству – речь о старинных родах, у которых есть доступ к высшим уровням в правительстве, бизнесе и армии. Когда избрали Лулу, первое, что они сделали, – пожали ему руку со словами «Поздравляем, мистер президент!». А потом завели его в заднюю комнатку и познакомили с нашим бразильским сесмариа. Эти парни действуют медленно, они не хотят привлекать к себе внимание. Им приходится жить здесь, им не разрешено путешествовать между мирами. Но иногда возникает возможность нанести удар, и тогда они вызывают адмонитора.

– И когда я начала поиски Барбозы, у них появилась такая возможность.

– Ты делала работу за них. Они тебя дискредитируют, а потом замещают. А когда все закончится, снова удалятся в мультивселенную.

– То есть я тут ни при чем, по большому счету? Просто удобный способ для Ордена добраться до вас.

– В мультивселенной ты можешь быть кем угодно. Злодеем, матерью, убийцей, святой. Даже героиней.

Взвизгнули шины. Раздались два гудка. Местре Жинга поднял голову. Он покинул маленькую кухоньку, пропахшую денде. Двери открылись и закрылись, где-то вдалеке звучали еле слышные голоса. Марселина почувствовала, как яркая команата вокруг стала расширяться, пока не превратилась во вселенную, а сама Марселина оказалась внутри в ловушке, в одиночестве и изоляции. Эйтор любил говорить, что, когда Господь умрет, нам останется лишь теория заговора. Эта холодная иллюзия, эта книга призраков вполне соотвествовала его мрачному восприятию мира: шум, цвет и жизнь города были лишь танцем марионеток, сотканных из времени и слов. Мобильный местре Жинга лежал на столе. Телефон, пиво, кофейная кружка с эмблемой футбольной команды, книга из другой вселенной. Тайная вечеря по-бразильски. Она могла бы взять телефон. Могла бы позвонить Эйтору. Только он и остался. Карьера, друзья, семья отслоились, словно чешуйки кожи, глубже и глубже, до самого мяса. Ей нужно позвонить Эйтору, предупредить его. Возьми телефон. Набери номер. Но она сама сказала ему, что голос, который он услышит в следующий раз, будет принадлежать не ей. Эйтор не поверит. А может, та, другая, уже добралась до него. Другая Марселина. Она знает тебя, знает все о тебе, потому что она – это ты. Твои мысли – это ее мысли, твои сильные стороны – ее сильные стороны. Ты – свой злейший враг.

Твои слабости – ее слабости.

Скрипнули кованые ворота, шаги зазвучали по плитке. Дверь в кухню открылась. Вошел старик, чьи волосы поседели, но кожа все еще была яркой и темной, он держался прямо и излучал энергию. На нем был светлый льняной костюм, брюки с отворотами и высокой талией, шелковая рубашка с открытым воротом. За ним следовал местре Жинга. По каждому движению учителя было понятно, насколько высоко он чтит гостя. Марселина почувствовала, что нужно встать. Старик пожал ее руку и тяжело опустился на кухонный стул.

– Добрый вечер, сеньора Хоффман. Рад видеть вас в добром здравии. Я тот самый человек, что заставил рыдать всю Бразилию.

Два человека на такси. Два на метро, по четвертой линии, на разных поездах. Два в фургоне – тут самый большой риск; двое уже выехали на трейлере. Эдсон на мотоцикле. Позже всех Фиа. Через час она сядет в микроавтобус и отправится на встречу в заброшенный торговый центр. «То же шоу, по сути, – думает Эдсон. – Все дело в хореографии». Каждый игрок снабжен одноразовым клонированным идентификатором и тщательно «деарчидирован». Счет за услуги Амилкара и мистера Смайлса съел львиную долю призовых денег за «Мир где-то», но даже несмотря на это Эдсон вцепляется в паренька за рулем мотоцикла, пока тот несется между полосами, и воображает, как когти Ангелов Постоянного Надзора добираются до почек.

Эфрин проверил ресторан за тридцать шесть часов до часа Х. Длинные столы, чистые кафельные полы, хорошая еда, и никто не лезет не в свое дело. Теперь в обличье Эдсона он занимает большой столик у окна. Автомобильная площадка тянется от входа до домов через квартал напротив, они войдут с черного входа.

Сначала приходят Эмерсон и Большой Стейк. Рукопожатие, съедают ужин с высоким содержанием углеводов и низким содержанием белков. Потом появляются Эдмилсон и Шоколадный Джек, вот и все механики в сборе. Первый реальный риск в том, что все их оборудование спрятано в фургоне с фальшивыми номерами, припаркованном на улице. Никто не должен заинтересоваться, но Эдсон постукивает длинными острыми пальцами друг о друга в тревоге.

– Вот, закажите себе чего-нибудь, – Эдсон пододвигает рулон реалов механикам. Сам он не ест, он собрался с коражозу, когда расплатился с водителем мотоцикла, теперь его тошнит. Желудок вздымается при виде механиков, уплетающих мясо шурраску. «Успокойся, Эдсон». Вагинью и Фуракан на грузовике будут на месте в назначенный час. Где Индюк и Вкусняшка? Он проверяет, который час, в углу айшэдов. Фиа уже покинула фазенду. Мистер Персик высадит ее у автобусной остановки в Итапарака. Что-нибудь до города идет каждые две минуты. Он выбрал старый торговый центр, потому что комплекс огорожен, и там нет камер, но здание большое, на отшибе, полно всяких фриков, и Эдсону не нравится, что Фиа будет торчать среди них слишком долго.

Где же Индюк и Вкусняшка?

И тут коражозу Эдсона вздрагивает и испаряется. Шесть копов только что вошли в ресторан, уселись за стол, с огромными пушками на поясах, и изучают меню.

Два прощания.

– Привет, мам.

В Сидаде-де-Лус есть традиция: каждый день на закате женщины выходят из своих домов прогуляться. Поодиночке или парами, по трое или четверо, в кроссовках, которые надевают только по этому поводу, расставив локти, чтобы поддерживать аэробную способность, они идут по благословленному временем маршруту: по извилистой главной дороге, старому шоссе, которое тянется параллельно родовии, длинному медленному подъему по Руа Паулу Мендес, где по причине экономической гравитации задержались лишь магазины автозапчастей и ветаптеки. Мужчины – обычно они помоложе или недавно развелись – тоже отправляются на прогулку. Выходят на полчаса позже и всегда идут в противоположном направлении, чтобы встретиться с женщинами лицом к лицу.

Из быстрого немецкого автомобиля Эдсон увидел дону Ортенсе и ее соратниц по прогулке у ветеринарной аптеки «Счастливые коты» и припарковался у тротуара рядом. Дона Ортенсе всматривается под поля его белой сутенерской шляпы.

– Эдсон? Это ты? Решил приехать сам и повидаться, а не посылать этого неуча Вкусняшку за своей одеждой?

– Да ладно, мам, ты же понимаешь, что я в беде.

– Понимаю, в этом и проблема. – Ее подружки смотрят на него, словно копы или коллекторы.

– Мам, тут не самое подходящее место.

Эдсон открывает дверцу, и дона Ортенсе проскальзывает в салон, проводит рукой по кожаной обивке:

– Хорошая машина. Твоя? Где ты ее взял?

– У знакомого. Мама, мне нужно уехать.

– Я так и знала.

– Очень-очень далеко. Я не знаю, сколько буду отсутствовать, но долго.

– Ох, Эдсон, милый. Но ты мне звони, сообщай, что ты в порядке.

– Я не смогу, мам, – Свет быстро тает, и в темноте автомобиля за тонированными стеклами в редком уличном освещении Эдсону кажется, что мама молча плачет.

– Там что, телефонов не будет, в том месте, куда ты собрался? Ну письмо – хоть что-то.

– Мама.

– Эдсон? Ты меня пугаешь.

– Со мной все будет хорошо, и я вернусь. Обещаю. Я найду дорогу домой. Пока что не вписывай меня в свою Книгу.

– Я ничего не могу сказать?

– Нет. Ничего. А теперь поцелуй меня, я подброшу тебя домой или хочешь остаться с девочками?

– На такой огромной шикарной машине, как эта? Вези до дома, – велела дона Ортенсе.

И снова прощание.

– Это, наверное, самая романтичная идея, какую я слышал за всю свою жизнь, – сказал мистер Персик.

География – это не всегда пространный и медленный предмет, царство геологических эр и плит земной коры. Иногда что-то возникает за одну ночь: новую зеленую зону, к примеру, на следующее утро пересекают тропинки, всегда мистическим образом повторяющие кратчайшие маршруты до магазинов или автобусной остановки. За те несколько дней, пока Фиа скрывалась на фазенде Алваранга, старый сушильный сарай, куда на зиму убирали шезлонги, превратился в убежище для Сестинью и мистера Персика.

– Они в последнюю очередь подумают, что мы отправимся туда, откуда она прибыла.

– А ты, Сестинью? Судя по всему, там несладко, в ее мире. Серые небеса, загрязнение, расшатанный климат.

Мир Фии странный и враждебный, но в этих различиях скрываются возможности, которые умный и деловой человек может использовать, чтобы заработать. Пока там есть остров Ильябела и океан, готовый лизать фундамент дома, Эдсон готов. Просто его мечты чуть сместились.

– Зато там нет Ангелов Постоянного Надзора.

– Нет ангелов. Ты тоже собираешься вытатуировать такой компьютер? – Это была шутка. Мистер Персик отлично знает, что Эдсон питает отвращение ко всему, что нарушает целостность кожи. – Вот только есть одна проблема. Ты будешь там.

– Разумеется, я там буду.

– Нет, я имел в виду, что где-то в городе будет свой Эдсон Жезус Оливейра де Фрейтас.

Это было первое, о чем подумал Эдсон, когда принимал решение бежать в Сан-Паулу Фии. Он никогда не мог устоять перед зеркалом: какое отражение он увидит? Богатого, успешного владельца крупного бизнеса? Женатого? Покойного? Или никчемного нищего фавеладу? Такого он не смог бы перенести. Вряд ли можно счесть удачей встречу со своим призрачным «я», но как Эдсон мог не вмешаться? Он ведь ближе, чем любой близнец или клон, хоть и дальше, чем самая далекая из звезд. Это он, до последнего атома. У него есть перед собой обязательства.

– Мне не впервой обретать новую личность, – уверенно заявил Эдсон, хотя был напуган, и кровь стыла в жилах. – Может, я даже стану Сестинью.

– А знаешь, в чем настоящая глупость и невозможность? Я тоже хочу туда. Всю свою жизнь я рассказывал людям о мультивселенной. Я прекрасно знаю теорию, все математические вычисления, доказательства, которые аккуратностью и красотой превосходят грубые человеческие чувства. Но я хочу все увидеть своими собственными глазами, я хочу все испытать сам и тогда пойму реальность по-настоящему. Если я и научил тебя кое-чему о физике, Сестинью, так это страсти. Физика – это любовь. Зачем кому-то всю жизнь биться об истину, которую мы с трудом можем понять, если не ради любви? Фиа говорит, что когда входишь в суперпозицию, то испытываешь все другие вселенные разом. Столько вопросов обретут ответы. Но ты, маленькая сволочь, даже не оценишь того, что увидишь. Давай, герой, не подведи.

Среди проржавевших насадок для душа, алюминиевых сеток и граблей для чистки бассейна, рядом с маленькой базой робота-пылесоса мистер Персик прижимает к себе Эдсона. Этот паренек такой хилый, такой тощий и с виду хрупкий, но внутри сильный, весь из мышц и сухожилий. Даже трудно обнять.

– Один вопрос, – говорит Эдсон. – Когда пересекаешь границу между мирами, это больно, как думаешь?

Вкусняшка и Индюк приходят с восемнадцатиминутным опозданием, смеются, держатся самодовольно и ведут себя как ну очень крутые пацаны. Эдсон холоден с ними, они сначала смеются над его злостью, но потом видят, что никто больше не улыбается.

– Почему вы опоздали?

– Мы умирали с голода, поэтому перекусили и пропустили по паре кружек.

– Вы пили?!

– Да ладно тебе, Эдсон.

– Вы привлекаете внимание к себе и ко мне. Мы изображаем друзей, которые зашли перекусить после работы. А теперь, ели вы или нет, идите и возьмите что-нибудь в буфете. Никакого пива. Это безалкогольная операция.

Все это время он наблюдает, как полицейские идут к прилавку за добавкой. Это обычные толстые копы, не военные, они просто пришли, как Эдсон и его команда, чтобы перекусить после работы с друзьями. Механики Эдмилсон и Шоколадный Джек рассказывают истории о случаях на трассе Интерлагос. Эдсон слушает их вполуха, каждая секунда, которую отсчитывает в обратном порядке счетчик в углу айшэдов, медленнее предыдущей, пока они не застывают, словно капли в морозильнике.

«Я не смогу этого сделать. Не смогу. Я все просто нафантазировал».

А потом он словно со стороны видит, как отодвигает в сторону тарелку, встает, поправляет манжеты, проводит рукой по волосам и слышит собственный голос:

– Закончили? Пошли.

Великая вещь, эта коражозу.

Напряжение зашкаливает, когда он натягивает бандану на лицо. Сердце бешено колотится, дыхание становится прерывистым и быстрым, легкие заполняются огнем. Это не коражозу, а жидкий адреналин, расплавившийся в черепе. Это заключение лучшей сделки, день, когда сработал самый крутой бизнес-план.

Индюк вытаскивает квант-нож.

Два взмаха – и задние ворота освобождаются от петель. Эмерсон и Большой Стейк с легкостью кладут их на землю. Парни уже двигаются, пока охранные лазеры пытаются зафиксироваться на сетчатке. Без шансов, солдатня: у всех айшэды оснащены украденными сканерами. Когда сигнализация начинает вопить, дрон проходит так низко над головой Эдсона, что тот буквально чувствует, как нисходящий поток треплет тщательно уложенные гелем волосы. Это старый беспилотник «Радио Сампа», следящий за транспортным потоком, Амилкар и мистер Смайлс хитростью приобрели его и перепрограммировали под свои неблаговидные цели. Аппарат наматывает круги, словно маленький призрак из детского мультика, распыляя достаточно вариаций ДНК, чтобы истощить бюджет любой криминалистической компании, которая попробует восстановить события на месте преступления. Милые, умные мальчики.

Наверняка это всего лишь ночная смена со штраф-стоянки, но копы действуют быстро – видимо, сегодня по футбольному каналу ничего не идет – и экипированы для полноценной атаки. Из укрытия Большой Стейк и Эмерсон кладут первых двух из «тазера». В отличие от своего младшего братишки Эмерсону в армии нравилось. Как только копы падают в корчах на землю, на них сверху набрасываются Вкусняшка и Индюк. Последний подносит квант-нож к горлу ошеломленного, ослепленного полицейского. Тот не двигается, не может говорить, лишь следит взглядом за танцующим лезвием. Синее на синем. Эдсон чувствует запах мочи. От «тазера» бывает такой эффект. И от страха тоже. Теперь у них есть заложник. Остальные охранники бросают оружие и поднимают руки вверх. Они так же, как и Эдсон, понимают расклад по времени и местоположению: двадцать секунд, может тридцать, чтобы региональное отделение оценило угрозу. Еще тридцать на определение уровня реакции и двадцать на оповещение всех подразделений. Они не станут выставлять тендер. Военная полиция слишком любит хорошие перестрелки. Разведывательные аппараты прибудут на место в пределах двух минут после сигнала общей тревоги. У наземных служб уйдет пять. Но Эдсон все рассчитал до секунды, и фургон закатывается через сломанные ворота и останавливается рядом с покореженным прицепом с надписью: «Полуфабрикаты для вашего стола». Эдмилсон уже включил гидравлический домкрат и поднимает левый бок трейлера, словно супергерой: Капитан Питстоп. Шоколадный Джек скручивает колесо за пятнадцать секунд ключом с механическим приводом. Эмерсон и Большой Стейк стаскивают изуродованные, спущенные шины и выкатывают новые из фургона. Копы обалдевают от такого мастерства и скорости.

– Вы бы на них на трассе посмотрели, – говорит Вкусняшка, прицелившись в кучку заложников.

– Заткнись, – осаждает его Индюк.

Первое колесо на месте. Затем второе. Эдсон смотрит на таймер: уже должен подъехать их трейлер. А вот и он, выруливает с перекрестка, срыгнув биодизельным выхлопом из хромированных труб. Вагинью вкатывается через дыру в заборе, разворачивается и подает задом так близко, что едва не целует грузовик квантумейрос. Последнее колесо на месте, братья Интерлагос забрасывают инструменты в багажник фургона, Эмерсон и Большой Стейк прыгают следом. Эдсон забирается в кабину рядом с Вагинью и Фураканом. Прицеп закреплен, Вагинью отпускает сцепление, и «Полуфабрикаты для вашего стола» трогаются с места. Когда они проезжают через ворота, Эдсон видит, как Вкусняшка и Индюк бегут к фургону. В последний момент Эмерсон и Большой Стейк затаскивают их внутрь. Копы тут же хватаются за пушки, но Эдмилсон разворачивает фургон и с ревом несется по улице. В боковом зеркале Эдсон замечает, как фургон уезжает в противоположном направлении. Ребята сожгут его в условленном месте и разойдутся пешком.

Эдсон наблюдает, как ДНК-дрон поднимается вертикально над кабиной и исчезает среди резервуаров для воды на крышах домов, потом стягивает с лица бандану и откидывается в кресле. Неожиданно рукоятка пистолета твердо прижимается к мышцам живота, словно у Эдсона случилась эрекция. Он прошел испытание с честью, даже пушку не показал. Он прижимается затылком к подголовнику и смотрит на четки и иконку с изображением святого Мартина, которые свисают с лампочки. Его охватывает невыразимая радость. Он не может сидеть на месте, его распирает и сотрясает прилив энергии. Он сделал это. Сделал. Украл квантовые компьютеры со стоянки военной полиции. Он хочет Фиу. Хочет, чтобы она ждала его в условленном месте, и в ее огромных глазах, как у героинь манги, не было ничего, кроме него. Эдсон хочет, чтобы она распростерлась прямо на капоте грузовика Вагинью и Фуракана и стонала: «Ты – настоящий мужчина, Эдсон, всем маландру маландру, ты – Бог перекрестков. О твоем подвиге будут на протяжении лет говорить вверх и вниз по ладейра, ай да Эдсон Жезус Оливейра де Фрейтас, ай да умница, вот это малисия!»

Этот Эдсон Жезус Оливейра де Фрейтас, сумасбродный сын доны Ортенсе, что с ним случилось? Вот что они скажут. Куда он пропал?

Эдсон ставит одну ногу на сиденье, колено подтягивает к груди. На дисплее в кабине видно, как полицейские слетелись на стоянку. Может, арчиды и заблокированы, но у копов все равно есть описание трейлера и идея, куда он мог направляться. Он слышит сирены? «Да сколько угодно, солдатики. Через секунду я проверну последний, и самый лучший фокус». На другом конце города, припарковавшись позади пекарни, где пекут отличные «пан-де-кейжу», Амилкар и мистер Смайлс видят значок на своих айшэдах и рассеивают клонированные арчиды с идентификатором «Полуфабрикатов для вашего стола» вокруг пятидесяти автомобилей поблизости. Умный трюк и дорогой, но после выплат Амилкару и мистеру Смайлсу осталось достаточно денег, чтобы купить шесть ограненных изумрудов. Они спрятаны, завернутые в покрытый смазкой латекс, в прямой кишке Эдсона. Когда он окажется на той стороне, то ему понадобится что-то легкоконвертируемое.

А вот и она. Сидит на стене, куда ярче всего падает свет с футбольного поля. Видит грузовик, который покачивается в потоке огней, и подскакивает от неосознанной радости. Маленький рюкзачок подпрыгивает за спиной. Эдсон не может отогнать воспоминание о ее трусиках «Привет, Китти». Грузовик катится по парковке мимо битого стекла и груды стали, наваленной в ресторанном дворике заброшенного торгового центра, взвизгнув тормозами, останавливается под фонарями.

– Удачно ты место выбрал, – говорит Фиа. – С одной стороны футболисты свистят, с другой – алкоголики и наркоманы.

Затем она подбегает и, стоит Эдсону сойти на асфальт, тут же с силой целует его, поднявшись на цыпочки. Может, это облегчение, может, горячка успеха, может, его покидает коражозу, но Эдсону кажется, что прожекторы на футбольном поле льют на него дождь из света: фотоны, настоящие и призрачные, барабанят по спине и плечам, очищают его, мягко подпрыгивая на грязном бетоне, спутанные с другими жизнями, с другими историями, словно клубок пряжи в лапах котенка. Город и его десять тысяч зданий кружат вокруг, Эдсон в этот самый момент на стоянке мертвого торгового центра стал осью всего Сампа, всей Бразилии, всей планеты во всех воплощениях мультивселенной.

Фиа проводит пальцем по боку грузовика и останавливается у большого круглого отверстия. Наклоняется, чтобы заглянуть внутрь через эту дыру. Эдсон знает, о чем она думает. «Я там умерла».

– Сзади открыто, – говорит он.

Память – предательница, Иуда. Сколько раз Эдсон вспоминал, как грузовик выглядел внутри, но сейчас, когда Фиа находит выключатели и врубает освещение, оказывается, что диван стоит не там, он больше и другого цвета, кофе-машина находится с противоположной стороны барной стойки, на подставках для ног обивка под зебру, а не ягуара, а винтовая лестница выполнена скорее в стиле кунфу-китча, чем гуанчжоу-киберкула. Тем не менее Эдсон чувствует себя так, будто он на первом свидании пригласил Фиу в свою квартиру. Она ходит среди мебели, касается, гладит, очарованная следами, которые ее пальцы оставляют в пыли на пластиковых поверхностях.

– Как странно, очень странно. Здесь я чувствую ее намного сильнее.

Она переводит взгляд на пластиковый куб, висящий над головой, ахает от удивления и поднимается по винтовой лестнице. Эдсон наблюдает за тем, как она бегает по мастерской, пробуждая одно за другим квантовые ядра. Голубое свечение квантовых точек, размотанных по вселенным, подчеркивает рельеф ее японских скул. Когда он был тут в первый раз, то видел призрака, явление в пустой мастерской, квантовое эхо.

– Ребята хотят перегнать грузовик внутрь. Снаружи небезопасно.

Фиа машет рукой: как угодно. Слегка высовывает язык – настолько сосредоточенна. Эдсон хватается за стойку, когда грузовик приходит в движение, а Фиа по инерции покачивается.

– Эту штуку хоть сейчас можно в художественной галерее выставлять. – Она говорит так, словно потеряла голову от любви, не может подобрать слова от восхищения, – Четыре квантовых ядра. И она собрала его из… мусора? Этот компьютер опережает на пару десятков лет ту систему, что стоит в моем университете. Он словно из будущего прибыл. Он прекрасен в каждой своей части.

– Можешь запустить его?

– У вас другой язык и протоколы, но я могу перекодировать.

– Будет работать?

– Посмотрим.

Она скидывает свое длинное пальто. Татуировка на голом животе поблескивает отраженным квантовым светом. Шестеренки внутри шестеренок на коже начинают прокручиваться. Фиа чувствует на себе пристальный взгляд Эдсона:

– Не беспокойся, это всего лишь эффекты для красоты.

Она стучит по клавишам, наклонившись к синему свету. Хмурится, двигает губами, читая то, что написано на экране. Эдсон никогда не видел ее такой красивой.

– Находит общий канал связи. Ох! – Фиа вздрагивает, улыбается, словно от удовольствия. – Да, мы вошли. – Она стучит по клавишам, по ее коже бегут мурашки от движущихся шестеренок. – Да! Да! Давай, сука! – Она хлопает по столу. Грузовик останавливается, как будто услышав ее. Фиа вскидывает руки вверх. – Что я сделала?

Голоса отражаются от голых стальных балок гниющего центра. Незнакомые Эдсону голоса. Он бежит вниз по винтовой лестнице и осторожно высовывает голову через дыру, прорезанную квант-ножом. На него смотрит блестящий черный визор шлема. Под визором улыбка. А еще ниже ствол штурмовой винтовки. Визоры, визоры. Грузовик окружен вооруженными, одетыми в бронежилеты охранника-мисегуранса. Задние двери прицепа распахиваются: еще двадцать вооруженных человек. Улыбающийся машет пушкой в сторону выхода:

– Выметайся наружу, фавеладу.

Толпа всегда собиралась ради маятника. Фалькон кивнул зрителям, пока регулировал башню телескопа и заводил часы. Детские крики, подчеркнутые более низкими голосами мужчин, для которых все это было в новинку, нараспев приветствовали его. Фалькон с помощью пассажного инструмента посмотрел на Юпитер, поднимавшийся над линией деревьев, и отметил восхождение на деревянной дощечке. Завтра нужно будет переговорить с Зембой, чтобы тот раздобыл еще бумаги. Обсерватория, которая служила Фалькону заодно и библиотекой, и домом, располагалась в пяти минутах ходьбы по лесным тропам от киломбо. Деревья здесь срубили, чтобы был доступ к ночному небу, и образовавшаяся поляна пользовалась популярностью у парочек, которые хотели полюбоваться луной или мягкой лентой Млечного Пути. Взмахнув пером, Фалькон выбрал трех зрителей, чтобы открыли крышу и помогли с часами, телескоп требовал защиты от постоянных проливных дождей, приходилось ежедневно его смазывать, чтобы не дать плесени испортить точнейшие механизмы. Фалькон указал пером на девушку в первом ряду, на детском торсе которой уже виднелись женские груди.

– Как называется это небесное тело и почему оно так важно? – Фалькон уже освоил лингва-жерал в достаточной степени, чтобы изображать из себя ворчливого учителя, и этой ролью всецело наслаждался.

Девушка тут же вскочила на ноги:

– Аиуба, это Юпитер, у него есть луны, как и у нас есть луна, и луны – это часы.

Аиуба. Фалькон поначалу счел, что это почтительное обращение достойно его четырехкратного статуса географа и архитектора, доктора физики, архивариуса Сидаде Маравильоза и профессора университета Риу ду Ору: учителя, мудреца и звездочета. Правда, потом был чрезвычайно обескуражен, когда выяснил, что это слово на языке тупи обозначает его бледный бритый череп.

Он давно уже определил долготу по таблицам Кассини и выверил все свои часы Гюйгенса; сотни наблюдений, нанесенные женипапу на стены хижины, доказывали его теорию. Сейчас Фалькон проводил научную мессу, напоминание, что доказательства физики так же истинны в лесах Риу ду Ору, как и в парижских салонах. Он демонстрировал достоверность эмпиризма как себе, так и своим зрителям из числа игуапа, манао, кайбаше и беглых рабов. Теперь Фалькон редко вспоминал о Кондамине, исследование его соперника, возможно, стало главной темой обсуждений среди академиков, тогда как его сочинение с большой долей вероятности так и сгинет в этом лесу, однако конкурента высмеют, потому что его работа эмпирически не верна.

В своей обсерватории из бамбука и соломы Робер Фалькон провел свой величайший эксперимент и заявил: «Смотрите, вон какой он, ваш мир».

– Сейчас я буду наблюдать за спутниками Юпитера.

Огромная сфера, заметно сплющенная на полюсах, даже если смотреть в походный телескоп. На земле все так же, как и на небе.

– Принесите мне мой дневник наблюдений.

Девушка-кайбаше, хранившая записи, присела на колени перед Фальконом с журналом и резной деревянной чернильницей на кожаной подушечке. Француз отметил время, дату, условия наблюдения! Как мало бумаги осталось. По правде говоря, зачем вообще делать все эти отметки, если они представляют лишь малую часть правды? Иезуит, обезумевший от священного наркотика, намекнул на существование более глубинного порядка вещей, на то, что этот сжатый у полюсов мир – лишь один из огромной – возможно, бесконечной – череды миров, отличающихся друг от друга в большей или меньшей степени. Но как объективно доказать подобное устройство вселенной? Конечно, если речь идет о физическом явлении, то его можно описать математически. Серьезная задача для географа, стареющего в одиночестве, вдалеке от работ своих коллег. Такие записи займут все, что осталось от стены, заполонят весь пол. Кайша будет жаловаться, станет кидаться в него всякой мелочовкой, она – чистюля, гордится своим домом и не терпит его неряшливости.

– В Париже сейчас ровно одиннадцать часов двадцать семь минут, – торжественно объявил Фалькон. – Буду работать с маятником. По моему сигналу запускай часы.

Фалькон оттянул гирьку геодезического маятника, пока шнур не совпал с вписанной линией угломера. Затем отпустил гирьку и поднял платок, который Кайша стирала до целомудренной белизны для этой цели. Три руки опустились на пусковые рычаги хронометров. Маятник качался, отсчитывая время, пространство и реальность.

– Я не могу дать вам больше бумаги.

Пушечный выстрел заглушил любые протесты Фалькона. Земба перевесился через ограждение и прижал к глазу карманную подзорную трубу, которая раньше принадлежала Фалькону.

– Ствол и казенная часть не тронуты, – объявил он. – Думаю, можно теперь попробовать с полным зарядом. И с ядром.

После того как Земба провозгласил себя защитником Сидаде Маравильоза, он все чаще вспоминал о внешний атрибутах и манерах князя ангольских воинов имбангала. Фалькон влез на защитную стенку, чтобы понаблюдать, как канониры-игуапа заряжают огромную пушку, аккуратно вырезанную из ствола твердого красного дерева, на испытательном полигоне. Он видел, как снаряды, завернутые в бумагу – ее, как и подзорную трубу, у Фалькона реквизировали, – исчезают внутри чудовища.

– Я понимаю, насколько важно хранить порох сухим среди влажных миазмов, но мы так рьяно взялись за собственную защиту, что забыли о том, что собственно защищаем, – сдержанно заметил он, пока команда заряжала ядро.

После каждого выстрела из деревянной пушки у плотника уходил целый день, чтобы обработать дерево до необходимой гладкости. Земба сначала рассмеялся, услышав предложение Аиуба: деревянная пушка – да она же при первом выстреле разлетится на миллион щепок, куда более смертоносных, чем залп противника. Но расчеты Фалькона пережили и насмешки, и порох. Хотя ученого страшно раздражало, что этот незаурядный человек – потрясающий командир и устрашающий воин – относился с уважением к его эрудиции только тогда, когда она служила военным целям. «Технэ, шлюха Софоса», – пробормотал Фалькон про себя.

В отнятых у Фалькона альбомах для рисования Земба сделал тщательный, детальный план оборонительных сооружений. Ловушки и капканы игуапа были только запалом для чудовищной системы. Гигантская ограда-стена с вбитыми в нее двадцатью рядами ядовитых копий направляла атакующих под убийственный перекрестный огонь тяжелых арбалетов, ведущийся из крытых укреплений. Из внутреннего кольца земляных, спроектированных по модели европейских звездообразных бастионных систем, на тех несчастных, кто остался в живых, обрушивались огонь баллист и камни из требушетов, расположенных во внутреннем кольце за звездообразными бастионами, сделанными на европейский манер. Последняя линия обороны представляла собой траншеи зигзагами в три ряда, откуда в атаку ринется целое море поселенцев, облаченных в куртки-эскаупил, с маленькими круглыми щитами и деревянными копьями. Пешие лучники оказывали бы им смертоносную поддержку. Классическая защита Сидаде Маравильоза привела бы в ужас и римский легион, но Зембе не хватало разрушительной силы современной артиллерии. Закон, принятый советом города, ввел обязательное использование общественных туалетов, которые могли бы стать источником селитры: Фалькон, прибегнув к полузабытой химии, получил черный порох, но в местной духоте он начинал пыхтеть и дымиться в запале, пока Фалькон, попутно сворачивая маленькие петарды, к восторгу всех ребятишек в округе, не стал поджигать бумажные патроны. Заряды, отличные по весу, свисали с балок в овинах, словно летучие мыши-альбиносы.

Канониры развернули длинный фитиль, Земба спичкой поджег его. Фалькон ощутил, как земля содрогнулась под ногами, и взрыв, который, наверное, услышали даже в Сан-Жозе-Тарумаше, выбил воздух из его легких и мысли из головы. В мгновение ока Земба занял свой наблюдательный пост, прижав трубу к глазу, а позади него моргал француз. Пушку отбросило назад на дюжину туазов в кусты, но она осталась целой.

– Слава Богоматери, теперь у нас есть артиллерия!

Фалькону не нужна была подзорная труба, чтобы увидеть, как ветви деревьев вдоль траектории ядра, напоминавшей вздымающуюся арку, сначала содрогнулись, а потом начали трещать, крошиться и падать.

Даже на своей измерительной станции у реки он все еще слышал взрывы – Земба улучшал артиллерию. «Река» – громкое определение для ленивого потока шириной всего в восемь шагов, который впадал в Риу ду Ору и был покрыт ковром из «ягуаровых ушек». Держа под рукой взведенный пистолет на случай нападения жакаре, Фалькон наблюдал, как Кайша переходила вброд «реку», вода доходила сначала ей до бедер, потом скрыла живот, мягкие, орошенные слезинками росы «ягуаровые ушки» касались ее маленьких грудей, пока девушка двигалась к дальней измерительной точке. Золотая на зеленом фоне, Кайша очаровала его. Он научил девушку писать, считать, наблюдать за звездами и даже немного говорить по-французски. Эту небольшую песчаную полоску, где лес неожиданно открывался реке, расчистили по приказу Маира. Фалькон часто занимался здесь любовью с Кайшей, его в равной мере возбуждали и отталкивали нежная пряная полнота ее плоти и золотистый странный контур ее черепа. Она была щедрой и благодарной любовницей, пусть и лишенной воображения, и по меркам ее народа верной. Но больше всего это место нравилось ему ночью, когда каждый листик «ягуаровых ушек», каждую кувшинку, весь противоположный берег покрывали искорки светлячков, настоящий ковер света, а высоко над головой сияла россыпь звезд.

Кайша громким голосом объявила измерения. Вода поднималась. Но до паводка было еще далеко. Улыбаясь, девушка пересекала реку, идя к нему, и ковер зелени расступался вокруг гладкого, выщипанного треугольника между ее ног. Фалькон вспомнил, как впервые увидел Кайшу, как подружки вытолкали ее идти рядом с белым мужчиной с жуткими глазами, и она смущенно улыбалась. Он захотел помочь, взять корзину, которую она несла, привязав ремешком, на голове, и Кайша в гневе убежала прочь, не подходила к нему до того самого вечера, когда народ игуапа разбил первый лагерь.

Вскоре ощущение паломничества уступило место молчаливому стоицизму, а эта решимость, что день за днем, неделя за неделей заставляет передвигать ноги, превратилась в беспомощный гнев. За полдня игуапа разбрелись в варзеа от Риу Игуапара до Риу ду Ору. Последние, самые старые, самые молодые, самые слабые, спотыкаясь, вошли в лагерь много часов спустя после того, как Маир и его охрана устроились на ночлег. А некоторые так и остались в джунглях.

Игуапа было знакомо чувство голода. В варзеа, столь богатых на растительность, были проблемы с едой. Пища кричала и свистела в высоких ветвях укуубы и оксандры, а на земле, во влажных сумерках ее защищали дикие колючки, фрукты и лианы вызывали недомогание, отравление или же безумные галлюцинации. Люди питались маниокой и бобами из запасов Фалькона, Кайша раздавала крошечные пайки, следя за тем, чтобы старые и больные не остались без порции. Манао с серьезным видом сообщали, сколько осталось провианта, Робер записывал цифры и вел скорбный учет. Даже тогда Земба встрял между Фальконом и Квинном. Только величайшее упорство и мышечная сила его слуг-манао помогла французу пробиться через круг охраны к Маиру.

– Вы должны дать им время отдохнуть, поохотиться и восстановить силы.

– Мы не можем, нужно идти, я видел.

В конце люди шли уже просто от отчаяния. Ничего не оставалось, кроме как взять плетеную сумку, перекинуть лямку через натертый до волдырей лоб и толкать вперед детей. Кайша разрешила Фалькону понести часть ее груза. Сундуки с зерном быстро опорожнили и выбросили. Фалькон разрезал чехлы от инструментов, переплеты книг, обувь и сумки, сварил кожу, чтобы она стала помягче, и жевал ее ради хоть какого-то пропитания. Люди голодали, зато кормили лягушек – священных курупайра в керамических сосудах с проделанными в них отверстиями. Старики с внезапным вздохом садились на землю, не в состоянии двигаться, их не могли нести и оставляли, зелень смыкалась вокруг них, и на их лицах читалось облегчение, и только. Фалькон волочил ноги, чувствуя, как его гложет вина: он должен был бросить свои инструменты, медь, эбеновое дерево и стекло, железо и свинцовую дробь, книги, которые без обложки наполовину погибли от плесени, одежду и памятные подарки. И каждый раз он отвечал на эти угрызения громкими отрицаниями. Нет, нет и еще раз нет, ибо, когда все свелось к животному, к механическому, когда все они стали немыми свидетелями этой равнодушной растительной империи, только арсенал Фалькона доказывал, что их поход – нечто большее, чем марш муравьев.

Тогда Квинн – изможденный, бородатый патриарх Второзакония, – облокотившись на трость, изрек:

– Здесь.

Робер едва нашел в себе силы задать вопрос:

– Что вы увидели?

– Достаточно, мой друг. – Затем Льюис обратился к своему народу, который медленно выходил на небольшую залитую лучами солнца площадку, где упало дерево, обнажив небо – Здесь быть Изумительному городу. Мы построим церковь, будем возделывать землю и жить в мире и изобилии. Никто из пришедших в это место не будет отвергнут. А теперь давайте выжжем деревья.

В ту ночь, в дыму и копоти, Кайша пришла к доктору Фалькону и больше никогда не уходила.

Месса закончилась. Босоногие женщины, мужчины и дети, чьи головы обхватывали крепления из дерева и кожи, сплющивая еще мягкие кости черепа, высыпали из церкви под серебряным дождем сумерек в узкие проулки между хижинами, утопая по голени в жидкой грязи и дотрагиваясь до лбов в знак приветствия, когда мимо проходил Аиуба. Фалькон нырнул под протекающую соломенную крышу. Иау, суженые святых, все еще танцевали на глиняной площадке, отполированной ступнями, причем каждый (или каждая) держал символ своего святого: меч с тремя лезвиями, охотничий лук, клыки пекари, маски тинаму, сома, лягушку. Музыканты, игравшие на помосте, вошли в транс. Барабаны и глиняные окарины будут звучать до конца ночи, перед ними будут кружиться иау, пока музыканты с кровоточащими ладонями не упадут на свои инструменты с кровота. В огромном зале с колоннами церкви Носса Сеньора де Тодуз уж Мундуш пахло ладаном, потом и растительным дурманом. Фалькон прошел среди танцоров, словно призрак, задержавшись, чтобы перекреститься и поцеловать костяшки пальцев перед распятым Христом, у его ног расположилась женщина, Богоматерь Всех Миров, чье лицо было запрокинуто в удивлении, в каждой руке и на лбу она держала по шару, а ногами стояла на золотой лягушке. Фалькон снова вышел под дождь и пересек огороженную территорию, направляясь в притвор. Стражники ждали на крыльце, на их золотых лицах читалось неприкрытое подозрение по отношению к Фалькону и зависть к его привилегированному положению.

– Я не видел вас на мессе, брат мой. – Квинн снял свой орарь, поцеловал и повесил на крючок.

– Вы знаете мое мнение. Я не вижу здесь Христа.

В разгар мессы после нескольких часов непрерывного барабанного боя и танцев Квинна носили в толпе верующих, передавая из рук в руки над головой, пока он извергал пророчества. Даже во время худших лишений во время Долгого Пути Фалькон не видел его столь опустошенным.

– Такое впечатление, что у меня нет век. Я вижу все и везде. Это разъедает меня изнутри, Фалькон. Апостолы были куда более стойкими, чем я. Дары Святого Духа сжигают тех, кто ими обладает.

– Каждый раз ваши озарения длятся все дольше, да? Откажитесь от этого дара. Он уничтожит вас, если не телесно, то в плане рассудка определенно, – сказал Фалькон по-французски.

– Я не могу, – прошептал Квинн. – Я не должен. Я должен добиться большего, если смогу не просто безучастно наблюдать, но действовать, присоединиться к другим, способным путешествовать между мирами.

– Это бессмысленный бред, вы на грани безумия. Киломбо уже страдает от отсутствия направляющей руки.

– Я – не единственный путешественник, да и как такое возможно, если в бесчисленных мирах, подобных нашему, отец Льюис Квинн, член ордена иезуитов, принял вытяжку из курупайры и держал в руках основу и уток реальности? На протяжении истории были и будут те, кто путешествовал между мирами и во времени.

– Это чушь, Льюис. Как можно путешествовать во времени так, словно переходишь из одной комнаты в другую? А вот вам парадокс, простой эффект: что, если вы в прошлом раздавите бабочку в лесу и запустите цепочку событий, которая сделает невозможным само существование Льюиса Квинна и ордена иезуитов, не говоря уже о радостных танцах во времени.

Квинн сложил руки вместе перед лицом, словно в молитве.

– Разумеется. И куда бы я еще отправился, если не в единственный момент моей жизни, который повлиял на все последующие события? Я вернулся в Порту. Я смотрел на собственное лицо и видел, как оно исказилось от ужаса при виде призрачного посетителя: он узрел самого себя, только изможденного и постаревшего, облаченного в черное одеяние священника, живую надпись «мене, мене, текел, упарсин». Чуть больше сил пришлось потратить, чтобы остановить руку, поставить смертоносную кружку на стол, уйти от друзей, комфорта и тепла на улицу. Я видел, как падаю на колени и молю о прощении, однако всякий раз, когда я вновь возвращаюсь к этой странице своей жизни, то обнаруживаю, что ничего не поменялось. Существует закон: можно отправиться в прошлое, но нельзя вернуться к истории своего собственного мира. Мы всегда приходим в другой мир, в мир, где я появился как гость, а потом растворился безвозвратно, поскольку иначе нарушил бы предписания великого Цензора, который позволяет нам писать истории других, но не нашу собственную.

– Теперь вы меня оскорбляете, – рассердился Фалькон. – Это настоящий маразм. Если бы у меня было оружие, то я застрелил бы вас, чтобы вашим безумием не заразились другие. Вы беззаботно заявляете, что можете прыгать между мирами и эпохами по собственной прихоти, одной силой мысли, как блуждающий огонек или огненная колесница, и по мановению вашей руки мой мир уничтожен: рациональность, научный поиск, познаваемость и предсказуемость физического мира – всего лишь паутина иллюзии над пустотой… магии. Божественный указ, сила слова и мысли над реальностью.

– Но, Фалькон, Фалькон, что, если мир и соткан из этого? Из слова и мысли?

Француз ударил по опорной балке хижины.

– Это реально, Квинн. Это реальность!

Священник слабо улыбнулся.

– Если видимость достаточно детальна, как нам узнать об этом?

– Ох, ради всего святого! – Фалькон вскочил на ноги. Золотые лица сунулись в дверь, но тут же отпрянули под враждебным взглядом ученого. – Вода снова поднялась. Вот что я пришел сказать вам. Я хочу взять каноэ и отплыть с моими манао из сидаде.

– Поговорите с Зембой. Он – защитник сидаде.

– Я хочу поговорить с вами. Я хочу, чтобы вы спросили, зачем мне каноэ и группа индейцев, почему я хочу исследовать подъем воды. Но вы отдалились, стали отчужденным, Квинн. Вы отгородились от меня полковниками и советниками, Льюис, отгородились от своего народа.

Черная занавеска на двери дернулась. Вошел Земба, его кожа блестела от дождя.

– Все нормально?

– Да, ничего не произошло, – сказал Фалькон. – Я просто говорил отцу Квинну, что собираюсь отправиться на разведку по реке, чтобы исследовать подъем воды.

– Все подобные просьбы необходимо подавать мне, как ответственному за безопасность города.

Фалькон ощетинился:

– Я – не твой раб. Доброй ночи, сеньор.

– Аиуба!

Из-за наводнений на протяжении долгих веков Риу ду Ору, огибая выступающий горный кряж, вымыла широкую косу, практически залив. Каноэ Фалькона проплыло близко к утесу, обогнуло его и столкнулось буквально нос к носу с другой флотилией. Фалькон увидел весла, яркую медь, отражение солнца от стали, шляпы с перьями.

– Красный и желтовато-коричневый! – воскликнул он. – Португальские солдаты!

Манао проворно развернулись на каноэ и погрузили весла в воду. Более миниатюрное и легкое суденышко Фалькона могли превзойти тяжело груженные военные лодки, но скорость была потеряна, и, когда он подскочил и взялся за весло, преследователи тоже времени не теряли. Погоня началась. Раздался глухой хлопок, чуть громче выстрела мушкета, и струйки воды взметнулись вверх на расстоянии весла по левому борту. Еще один – и Фалькон увидел, как ядро небольшого калибра с ревом трижды подпрыгнуло над водой, прежде чем пойти на дно.

– Гребите что есть сил! – закричал Робер.

Он вытащил подзорную трубу из кармана. Шесть фальконетов на носу тяжелого военного тридцатиместного каноэ. Разглядел солдат – дюжина пехотинцев в каждой из лодок, их мундиры были покрыты грязью и плесенью после долгих недель, проведенных на реке, – и тут снова заговорило орудие. Ядро отскочило от воды, подняв фонтан брызг, которые попали на Фалькона и едва не задели каноэ между Журипари и перебежчиком из числа манао по имени Укалаи. Спасло их то, что цель была слишком узкой, да палили португальцы по неудобной траектории, но вскоре артиллеристы примутся за картечь, а не ядра, и тогда им конец.

– Кайша! Мушкеты!

Девушка уже заряжала один из двух мушкетов, которые Фалькон утаил от помощников Зембы. Талантливая женщина – бесценная жемчужина. Робер взял на прицел красно-золотой флаг на хвосте центрального каноэ. Рядом сидел, вцепившись в борта, мрачный офицер в униформе и треуголке, украшенной перьями. Фалькон узнал капитана де Араужу из Барру ду Сан-Жозе ду Риу-Негру. Простой выстрел, однако француз перевел взгляд на канонира, склонившегося над фальконетом.

– Не дергайте каноэ! Не дергайте!

Расчет был тонкий. Если прекратить грести ради точного выстрела, их каноэ оказалось бы в пределах досягаемости мушкетов пехоты. Фалькон с треском и клубами дыма выпустил первую пулю.

Патроны Зембы не подкачали. Канонир дернулся и повалился на дно лодки с дыркой в голове. Возмущенный крик прокатился по рядам преследователей, тело бесцеремонно выкинули в реку. В ответ выстрелили пять фальконетов, ядра падали так близко, что вода заливалась внутрь долбленки. Гребцы склонились за веслами, темные воды реки расступались перед носом их суденышка. Кайша протянула Фалькону второй мушкет и перезарядила первый. Преследователи теперь рисковали стрелять на максимальную дальность, мазали нещадно, но из-за них Фалькон никак не мог толком прицелиться. К тому же сейчас увидел то, чего больше всего боялся, – к орудиям с кормы лодок стали передавать заряды с картечью.

– Не дергайте! Он у меня на прицеле! На прицеле…

– Аиуба, мы больше не можем двигаться только по прямой, – сказал Журипари.

– Не дергайте, не дергайте…

Он взял капитана на мушку. «Надо расправиться с командиром». Нажал на спусковой крючок. Затвор щелкнул, кремень вспыхнул. Шляпа с головы офицера слетела в реку, а потом горящие фитили коснулись запалов.

– Ложитесь! Все!

Река взметнулась вокруг Фалькона, разбившись, как стекло, полетели щепки планширов, но корпус остался целым, слава Богу, картечь рикошетом отскочила от твердого дерева. Вздох. Журипари, бесконечно удивленный тем, что ему снесло половину черепа, соскользнул в воду.

– Сбросить лишнее! – скомандовала Кайша на лингва-жерал.

Провиант, вода, второй мушкет, патроны, кроме горстки для стрелка, последовали за Журипари. Фалькон с тяжелым сердцем наблюдал, как черные воды сомкнулись над его прекрасными, точными и цивилизованными инструментами. Он скатал свой журнал в трубочку, сунул в бамбуковый цилиндр, который изготовил для такого случая: крышка закрывалась настолько плотно, что не пропускала воду, в крайнем случае можно будет выкинуть журнал в реку в тщетной надежде, что когда-нибудь через много лет его найдут и вернут Французской академии наук. Каноэ рвануло вперед. Пироги прорвались через дымовую завесу и пустились в погоню. Фалькон лежал на корме, опершись на планшир, и, прицелившись, удерживал мушкетеров от опрометчивых выстрелов. Кайша подняла голову, выискивая глазами какой-нибудь ориентир в варзеа.

– Прикрой меня! – крикнула Кайша.

Фалькон вытер пену со своих зеленых очков и выстрелил по солдату впереди. Оружие выпало у него из рук, пуля попала в замок. Кайша подожгла фитиль от тлеющей полки на мушкете Фалькона, сигнальная ракета, взвизгнув, взлетела над его головой и взорвалась коротким ярким звездопадом. Взрыв прокатился по лесу, испуганные гоацины неуклюже взлетели с насиженных мест. Пехотинцы обменялись жестами, и два последних каноэ развернулись и двинулись назад.

Затем две яркие вспышки, словно молния, пронзили воздух с обоих берегов и ударили по уходящим лодкам. С левой раздался пронзительный вопль, стрела из баллисты насквозь пробила гребцу-индейцу бедро: ужасная, смертельная рана. Вода покрылась рябью и разверзлась, откуда-то из-под воды всплыли тросы. Невидимые защитники тянули беспомощные каноэ к берегу. Солдаты пытались перерубить канаты штыками, но уже оказались в пределах досягаемости арбалетов. Град болтов уничтожил команду. Тех, кто прыгнул за борт, ища спасения, настигли лучники, бежавшие вприпрыжку вдоль берега. Высокие сапоги пехотинцев наполнялись водой и тянули их в черную глубину.

Погоня превратилась в беспорядочное бегство, попавшие в ловушку каноэ разворачивались, палили в сторону варзеа, пытаясь уплыть. Еще дважды наносила удар баллиста Зембы, один раз перевернув целую лодку. Солдаты и индейцы одинаково жалобно кричали, пока охотники-игуапа, зайдя по бедра в воду, стреляли в них, словно в рыбу, отравленными стрелами. Фалькон ощутил, как его тело содрогается от волнения и радости при виде чистой, спокойной действенности, с которой защитники Сидаде Маравильоза уничтожили всех врагов до единого. Но ликование Фалькона было неполным и недолгим. Хотя отряд под командованием Зембы отразил атаку с воды, но отряд из индейцев и наемников-кабокло нанес удар с суши и поджег плантации маниоки.

Мальчик направил пирогу между деревьев. Масляная лампа – фитиль в глиняном горшке на носу корабля – отражалась в темной воде. Глаза кайманов светились красным, а потом скрывались под ее поверхностью. Отец Квинн стоял в центре тростникового челна – черная фигура в темноте. Мальчику казалось, что Маир плывет над затопленным лесом. Обрывки фраз летели над водой, пылкие и нетерпеливые, огни в обсерватории то появлялись, то исчезали из виду, пока мальчик петлял среди корней и тропических зарослей. Рыба выпрыгнула из воды, мелькнув белым брюхом.

– Здесь, – тихо сказал Квинн. Пирога остановилась, не подняв даже ряби.

Льюис по колено в воде двинулся вброд в сторону света и голосов. Обсерваторию построили на возвышенности, чтобы она стала постоянным окном в небо, теперь это было единственное мало-мальски существенное здание, которое не затопило в Сидаде Маравильоза, и оно естественно стало местом сбора для совета старейшин айури. Миры мелькали перед глазами Квинна, пока он выбирался из воды, на его черном одеянии налипли листья – миры так близко, что он мог дотронуться до них, – миры воды. Теперь голоса были хорошо слышны.

– Наши укрепления к утру затопит. – Войдя в обсерваторию, Квинн сразу услышал звучный голос Зембы.

– Храни вас всех Господь.

Совет старейшин Сидаде Маравильоза сидел кругом на полу большой комнаты, чтобы никому не отдавать предпочтений, вокруг них кишели, словно муравьи, расчеты и теоремы Фалькона. Льюис скинул мокрые кожаные шлепанцы и занял свое место среди остальных. С подола черной рясы на деревянный пол, отполированный ступнями, капала вода. Старейшины перекрестились.

– Это явно искусственное явление, – сказал Фалькон на ломаном лингва-жерал. Даже при тусклом свете ламп на пальмовом масле он носил свои очки. Квинн заметил Кайшу, та сидела на коленях в тени в углу хижины. Ждала француза. – Если бы моя экспедиция продолжилась по плану, то не сомневаюсь, что мы натолкнулись бы на… на… – Он вставил слово на французском.

– Плотину, – подсказал Квинн на лингва.

– Да, на плотину. Риу ду Ору перегородили, чтобы вода затопила поселение, и мы оказались беспомощными, – сказал Фалькон. – Возведение такого сооружения – я сделал кое-какие расчеты по размеру и необходимой прочности – требует целой армии рабочих. Поблизости лишь один человек может заставить целые племена работать на него.

– И воевать, – поддакнул Земба. Он обратился к Квинну – Вы это видели, Маир? Вы были там, когда эти португальские уроды сожгли наши посевы? Я думал, что вы поведете нас в бой с высоко поднятым крестом. Однако я вас не видел. Кто-нибудь видел Маира? Кто-то из присутствующих? – Молодые петушки Зембы кукарекали за его спиной.

Квинн повесил голову. Он ожидал подобного разбирательства, поскольку заслужил его, но гордость, проклятая чертова гордость подталкивала кукарекать в ответ. Он видел оловянную кружку в своей руке, видел ее в стольких мирах, и там мешал себе совершить убийство, здесь ничего нельзя было изменить.

– Я был… в другом месте. – Он поймал на себе удивленный взгляд Фалькона. Окружающие зашушукались. Айури ерзали и покачивались на подушках, набитых капком. Языки огня накренились на фитилях, когда в обсерваторию внезапно ворвался поток свежего воздуха. – Вы должны верить, когда я говорю, что наши неприятности – лишь часть более крупного конфликта, войны, которая ведется между мирами и эпохами, настолько грандиозной, что мне не охватить ее взглядом.

– Неприятности. Ах да, это многое объясняет.

Пламя мерцало в разных мирах.

– Я не могу объяснить. Я и сам с трудом понимаю. Все не то, чем кажется. Наше существование – это лишь завеса иллюзии, и в тысяче миров я вижу наше поселение меж огнем и водой, между факелом и потопом.

Старики испугались, молодые агрессивно зашептались.

– И среди этой тысячи миров вы нашли ответ?

Несмотря на все перья и украшения, Земба казался маленьким и ненужным, он отчаянно жаждал хоть в какой-то степени восстановить свою важность в глазах подчиненных. «Вот когда мы опаснее всего, – подумал Квинн, – когда нашу гордость задели на глазах друзей».

– Если я правильно понимаю, пушки португальского капитана и люди отца Диегу Гонсалвеша могут переплыть через наши оборонительные сооружения и уничтожить всех до последнего младенца, – продолжил Земба.

– Мне не нужно путешествовать между мирами, чтобы найти ответ на этот вопрос, – сказал Квинн. – Доктор Фалькон.

Француз поправил очки на носу:

– Тут все очень просто. Нужно разрушить дамбу.

Молодые и агрессивные начали хором выкрикивать вопросы.

– Молчать! – приструнил их Земба. – Как этого добиться?

– Это тоже довольно просто. Надо установить достаточный заряд поблизости от той точки дамбы, которая находится под наибольшим гидравлическим давлением. От взрыва возникнет достаточная брешь, и строение размоет.

– И какой заряд потребуется?

– Я и это прикинул. Простой линейный анализ. Каждый час давление на дамбу возрастает, а значит, уменьшается количество взрывчатого вещества, которое нам потребуется. Однако каждый час ожидания увеличивает вероятность атаки. Если мы атакуем завтра, думаю, наших запасов пороха хватит.

– Всех запасов.

– Да, насколько показывают мои расчеты.

– Наша артиллерия, наши мушкеты… – Фалькон помогал поселенцам перетаскивать массивную пушку из красного дерева по скользкому от грязи холму, который называли Надеждой Святых. А теперь он говорил Зембе, что пушки бесполезны – даже хуже, чем просто бесполезны, они занимают ценные стратегические ресурсы. – А если пороха окажется недостаточно, мы останемся без защиты.

– Тут уж подсчитать невозможно.

Земба рассмеялся так громко, что от его хохота, казалось, затряслись стены.

– Аиуба, вы мне предлагаете выбор между крохотным шансом и его отсутствием, что лишь на волосок лучше проклятия. И как же мы доставим заряд?

– На шести больших военных каноэ.

– Вам понадобятся самые лучшие штурманы, – Земба махнул своему заместителю, который тут же выскочил из обсерватории.

– Люди Гонсалвеша по необходимости передвигаются ночью, полагаю, наш враг уже перевел свою базилику и военный флот вверх по течению. Около дамбы… – Фалькон покачал голово. – Как только я увижу дамбу, думаю, быстро смогу найти ее слабую точку.

– Разумеется, отец Гонсалвеш наверняка выставит охрану, предвидя подобную возможность, – заметил Квинн. – Пока вы будете вести расчеты, завяжется бой, доктор. Нет, нам нужен кто-то, кто сможет сразу понять, куда установить взрывчатку.

В круге старейшин раздались крики протеста.

– Молчание! – снова рявкнул Земба. Он стукнул палкой об пол. – Маир прав.

– Я знаю, где лучше всего расположить заряд. Я знаю, где Гонсалвеш расставит охранников. И хотя я отрекся от меча, приходит время, когда нужно отказаться от клятв. За что Господь станет сильнее презирать меня – если я нарушу слово или если не смогу защитить Его народ? – Затем Квинн пробормотал по-ирландски: – Я прошу дать мне самое трудное задание.

– Решено, – кивнул Земба. – Маир возглавит атаку на дамбу. Я соберу порох и хороших воинов со всем холодным оружием, какое у нас только есть. И подготовлю оборону Царства Божьего. Благослови нас всех Господь и Богоматерь.

Члены совета стали расходиться.

– Льюис, – Фалькон поднял короткий бамбуковый цилиндр, перевязанный ремнем. – Возьмете это?

– Что это?

– Это история нашего поселения, Сидаде Маравильоза, неполнаяя, ее стиль далек от совершенства, она слишком эмоциональна и лишена академической объективности, но, тем не менее, правдива. Если дамбу не удастся разрушить, если заряда окажется мало, если вы, да защитит нас Господь от зла, потерпите неудачу, то бросьте это в воду и молитесь тем богам, что еще остались с нами, дабы в один прекрасный день ее благополучно прибило к берегу.

Через плетеные стены в хижину пробивался утренний свет. Квинн зажег сигару.

– Неизвестно, когда снова смогу закурить, – пошутил он.

Фалькон почувствовал, как кто-то прикоснулся к его плечу. Это была Кайша. Ее золотистое лицо говорило, что он справедлив с ней, и это единственное, чего она хочет. Интересно, подумал Фалькон, может, она беременна? С рассветного неба раздался крик, словно бы птичий, но таких птах в варзеа не водилось. Его подхватил второй голос, затем третий, пока весь полог леса не зазвенел, словно стая ревунов. Земба поспешил к ограждению, вытащив подзорную трубу, но Фалькон уже повернул большой телескоп вокруг своей оси, изучая горизонт за пределами Сидаде Маравильоза. Он вскрикнул. В объективе, в лучах восходящего солнца, ангелы – огромные ангелы в красных, зеленых и небесно-голубых одеждах, с божественными орудиями в руках – двигались над верхушками далеких деревьев.