Богоматерь Телесериалов

«О Диа» поместила статью на первую полосу. «Жорнал ду Бразил» отвел под новость вторую страницу, но там на обложке была жена главы Бразильской конфедерации футбола в одних футбольных гетрах, которая к тому же правильно держала мяч, с таким не потягаешься. Газета «Коррейу бразильенсе» тоже отправила заметку на вторую полосу, но еще дала резюме событий в разделе «Развлечения», а в спортивном разделе напечатала анализ на три страницы, из которого следовал вывод, что, возможно, пришло время объективно взглянуть на Мараканасо, ведь тот матч свел на нет самодовольство национальной сборной, и она отлично выступила в 1958 и 1970 годах, а Карлос Паррейра хорошо усвоил урок 1950-го. Даже газета «Фолья де Сан-Паулу», которая считала любой материал, относящийся к кариока, ниже своего достоинства, поместила статью в самом низу первой страницы: «ПРОДЮСЕРЫ РЕАЛИТИ-ШОУ В РИО РЕШИЛИ ПОДВЕРГНУТЬ ПУБЛИЧНЫМ ПЫТКАМ жертву Мараканасо». Журнал «Копакабана Сандэй» поместил на всю первую страницу фотографию «профессионального кариока» Раймунду Суареса с распростертыми руками, на лице старика застыло выражение праведного отвращения, за ним возвышалась Сахарная Голова и виднелся подзаголовок: «ОНА ЗАСТАВИЛА МЕНЯ ПРЕДАТЬ ДРУГА». «Глобу» выбрал самый ядерный вариант. Его мультимедийная сеть была в десять раз больше, чем у Четвертого канала, но при этом «Глобу» видел в юном сопернике-выскочке серьезную угрозу для своей ключевой аудитории и никогда не упускал возможности облить соперника дерьмом. Шапка гласила: «СНОВА ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД», под заголовком красовалась фотография Барбозы, вставшего на колени, словно в молитве, а за ним в сетке ворот покоился мяч. В низу левой колонки разместили снимок Адриану в серферских шортах, который сделали на конференции во Флорианополисе. «Адриану Руссу, который отвечает за безвкусные телешоу, ориентированные на молодежь („Гей-джунгли“, „Звезда в застенках“, „Грязные свиньи “ и т. д.), сказал, что данное телешоу находится на ранней стадии производства, и оно является одной из многочисленных программ, посвященных будущему чемпионату мира. По его словам, проекту пока не дали зеленый свет. На вопрос о том, предполагалось ли подвергнуть восьмидесятипятилетнего бывшего вратаря „телесуду“ и публичному унижению, программный директор заявил, что Четвертый канал намерен и дальше удерживать свои позиции в качестве ведущего производителя громких, провокационных и популярных шоу, но унижение пожилых и уязвимых членов общества не соответствует его политике».

Они позвали Адриану на ужин в «Сатирикон» вместе с женой и другими гостями, а потом заставили прилюдно оправдываться.

На второй странице обнаружилась фотография штаб-квартиры канала на Руа Мунис Баретто под заголовком «ОБИТЕЛЬ ЛЖИ», а дальше под надписью «ЛИСТ ПОЗОРА» перечислялись самые худшие шоу Четвертого канала от «Голого диктатора» до «Королевы на день». Сама Марселина фигурировала на третьей полосе в виде размытого снимка с мобильного, на котором она отрывалась на вечеринке в кафе «Барбоза», взгромоздившись на стол с литровой пластиковой бутылкой пива «Скол» в руке. Селсу, закатив глаза, изображал, что лижет ей зад.

Газета выпала из пальцев Марселины. С животным воплем она повалилась на спину среди таблоидов и газет, разбросанных по полу в квартире Эйтора и пестревших громкими заголовками: «Помогите нам найти Барбозу первыми! Награда 50 000 реалов», «Спасем Барбозу! Пятидесяти лет достаточно».

Раздались чьи-то шаги. Марселина открыла глаза. Эйтор стоял над ней, словно колосс, словно предвкушение «золотого дождя», правда, в какой-то странной перспективе.

– Мне конец, – протянула она.

Эйтор ударом ноги разметал газеты по комнате.

– Сколько ты тут сидишь?

– Вечность. Я не могла спать, а когда заснула, то мне приснилось, что я не сплю. Зачем ты выписываешь все эти газеты?

– Это моя работа.

Эйтор вернулся домой из студии после выпуска новостей в одиннадцать тридцать, ожидая, что ураган Марселина пронесся по квартире, разбросав книги, перевернув столы, разбив стекло и тонкий фарфор, раскромсав костюмы, разрубив картины, расколов религиозные статуи и фрески, которые он с такой любовью собрал за два десятка лет духовных поисков. Но обнаружил нечто куда более страшное: Марселина сидела на полу в одних трусиках танга, подтянув одно колено к груди и обхватив голень обеими руками. Единственным источником света в комнате служил телевизор. Когда Марселина подняла голову, то Эйтор увидел бледное, как у призрака, лицо, настолько чужое, что он чуть не вскрикнул, испугавшись, что в его дом кто-то залез.

– Смотри.

Марселина протянула вперед руку с пультом дистанционного управления от DVD-проигрывателя и нажала кнопку.

– Что это?

– А ты не видишь? – взвыла Марселина, в ее голосе бушевал ураган. – Это я.

Эйтор забрал у нее пульт и выключил призрака, смотрящего в камеру.

– Утром.

– Нет, не утром.

– Вот, выпей.

Он наполнил стакан из холодильника.

– Что это?

– Просто вода. – Плюс капсула из кухонной аптечки. – Тебе нужно восполнить баланс жидкости.

– Она хочет избавиться от меня, – сообщила Марселина в перерыве между крохотными глотками.

– Кто?

– Другая я.

Лекарство подействовало раньше, чем она допила стакан. Эйтор отнес ее в свою постель. Марселина была маленькой и легкой, как уличная собака. Эйтору стало стыдно за все те разы, когда он наваливался на нее своим мощным телом, ее тонкие угловатые косточки сгибались, а гибкие ноги обвивали его широкую волосатую спину.

Девяносто процентов лекарств в аптечке Эйтора были просрочены. Марселина очнулась после снотворного со скоростью корабельной ракеты. Он храпел. Она на цыпочках прошла в гостиную, чтобы еще раз взглянуть на то, чего не могла понять. Снова и снова пересматривала, как женщина в симпатичном черном костюме проходит через вращающуюся дверь, подходит к Лампиану, поднимает голову и смотрит в камеру, ища какую-то подсказку, какую-то истину. Марселина замедлила проигрыватель до такой степени, что переключала кадры по клику, и тогда заметила едва видную улыбку на своем лице, словно бы она – та другая – специально сделала так, чтобы Марселина увидела самозванку. Снова, снова и снова, пока не зажужжал мотор, не взвизгнули тормоза «Тойоты Лайт Эйс», на которой приехал разносчик газет, и пачка газет не приземлилась со стуком рядом с черным входом.

На другом конце комнаты мобильник Марселины исполнил бразильский ремикс песни «Пуссикэт Доллс».

– Трубку взять не хочешь? – Журналист до мозга костей, Эйтор начинал волноваться из-за неотвеченных звонков.

– Это Черная Птичка.

– Я отвечу вместо тебя.

– Нет! – А потом уже мягче: – Я не хочу, чтобы она знала, что ты рядом. В газетах…

– Я читал газеты. Тебе придется поговорить с ней.

Мобильник сообщил о новой СМС, на этот сигнал у Марселины был поставлен отрывок из монолога вконец обкурившегося трансвестита, бормочущего о своей предстоящей операции.

– Тогда дай мне футболку или что-то в этом духе.

На балконе Хоффман ходила туда-сюда в трусах и старой дырявой толстовке. По ту сторону лагуны жилые застройки казались священным градом из серебра и золота: последние обрывки утреннего тумана опалили зеленые холмы, и девушки, которые следят за фигурой, бегали по берегу озера. Эйтор пытался понять что-то по движению рук Марселины.

– Ну?

Она плюхнулась на кожаный диван:

– Плохо дело. Она велела мне взять отпуск за свой счет. В общем, осталась я без зарплаты.

– А могли уволить.

– Адриану хотел, она отговорила. Дает мне кредит доверия, считает, что я не отправляла то письмо, это промышленный шпионаж или кто-то просто хакнул мой компьютер. Думаю, я неправильно относилась к Черной Птичке.

– А что с шоу?

– Адриану считает, что, возможно, это нам на руку. ЛПХП.

– Мы такое в новостях не употребляем.

– Любой пиар – хороший пиар. Он подождет, не будет ли отката рейтингов по сравнению с «Глобу». Я все еще могу получить проект.

– Тебе нужно сделать еще один звонок. – Кофемашина Эйтора заполнила кухню визгом и ревом.

– Я знаю. Я знаю.

Ее мать напьется. Будет всю ночь пить, медленно, но верно, по одной стопке водки за раз, глядя на узор из света фар на дождливых улицах Леблона. Фрэнк Синатра отвернулся. Слава – лишь блеск дискотечного шара. Твое «я» разбилось на сотни осколков, и теперь отблески от них слепят тебе глаза.

– Я позвоню. Но я не могу остаться у тебя, Эйтор.

– Освалду уже намекнул, что твое присутствие нелучшим образом скажется на моей профессиональной объективности. Оставайся сколько нужно.

– Дело не в тебе. Понимаешь? Дело не в тебе. Просто, пока она там, мне нужно, чтобы ты мне доверял. А для этого ты должен быть уверен, что если я вдруг позвоню, или напишу, или приду, то, значит, это не я, а она, и все, что она скажет, будет ложью.

– Я узнаю ее. Я как-то раз брал интервью у полицейского, который работал с фальшивомонетчиками, и спросил, как он научился распознавать подделки. Он ответил: «Я смотрел на оригиналы». Так что тебя я узнал бы где угодно.

– А Раймунду Суарес узнал? А мои коллеги по работе, мимо которых она чуть ли не в ритме самбы продефилировала? А мои сестры? Моя собственная мать? Нет, так безопаснее.

– А как я пойму, что все уже закончилось?

– Это я пока не придумала! – огрызнулась Марселина. – Почему ты все усложняешь? Я понятия не имею, как у меня все получится, но хорошо знаю одно: я очень хорошо собираю информацию, мне пора выходить из роли жертвы и обернуть ситуацию в свою сторону, стать охотницей. И за чем я охочусь? За собой. И больше мне сказать нечего. За чем-то, что выглядит как я, говорит как я, думает как я, знает все мои поступки наперед и хочет только одного – уничтожить меня. Почему? Я не знаю. Но выясню. И я понимаю, что раз это нечто выглядит как я, думает как я и говорит как я, то это и есть я. Как такое возможно, мне неведомо. Вот ты объясни – ты же прочел целую кучу книг обо всем на свете. У тебя есть теория на любой случай жизни, так давай, выдай мне какую-нибудь – любую, которая имеет смысл.

– А тут кругом одна бессмыслица, – Эйтор тяжело опустился на скрипящее кожаное кресло в виде куба по ту сторону стеклянного столика.

– Неважно. Хочешь посмотреть запись еще раз и сказать мне, что она ненастоящая?

– Может, ошибка со временем?

– Можешь спросить всю мою съемочную группу. В тот момент они курили травку у меня на крыше.

– Слушай, если твой злой близнец так открыто и нагло засветился на камеру, то зачем он маскировался в террейру?

– А я не знаю. Может, это была не она. Может, в игре участвует еще кто-то. Но я все выясню. – Марселина покрутила в ладонях кофейную чашку. – Думаешь, у меня есть злой близнец? Думаешь, моя мать… да, у нее была блестящая карьера – она была королевой Бейжа-Флор – и я всегда чувствовала, что стесняю ее. Может, она… нет. Даже когда дела были совсем плохи.

Но такой вариант, конечно, привлекал своей архетипичностью: близнецы, разлученные при рождении, одна вращается среди неоновых огней и блесток Копакабаны, а вторая выросла во мраке и голоде и теперь явилась заявить свои права. Кажется, Марселина видела подобный сюжет в каком-то телесериале.

– Спроси ее, – сказал Эйтор.

То ли кофе, то ли психотерапевтическая расстановка кресел, то ли звенящее понимание того, что тебя, наконец, слушает настоящий друг, то ли его вопрос – но картинка вдруг разлетелась на бриллиантовые осколки. Внезапно лицо в кадре, газеты, разбросанные по полу обрели простоту и ясность. Разумеется, не было никакой Марселины, сотканной из сгустков аше, перемещающихся между морру. Нет никакой магии ни на холмах, ни в городе. Мрачная философия Эйтора не допускала существования волшебства в этом мире. Никаких духов, Саси Перере, зловещих двойников и параллельных вселенных. Просто всплыла старая семейная тайна. Но вы не знаете Марселину Хоффман. Она занимается капоэйрой, она побеждает умненьких мальчиков с помощью жейту и малисии, она – маландра.

В полночь Марселина вытащила одежду из сушилки Эйтора – его уборщица верила в прачечную по понедельникам, а у самого Эйтора спрашивать было бесполезно, бытовая техника его ненавидела. Он даже микроволновкой не научился толком пользоваться, а духовку совершенно точно никогда не открывал. Джинсы стали тесными и жесткими, Марселина с трудом протиснула ноги в штанины, топ чрезмерно облегал тело, туфли все еще были сырыми, а стельки – грязными. Она повесила сумочку на плечо.

– Куда ты пойдешь?

– Куда-нибудь. Не домой.

– А как ты дашь мне знать, что у тебя все получилось?

– Ты узнаешь. – Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать Эйтора, этого немолодого вечно брюзжащего великана, похожего на медведя. Так просто было бы остаться среди книг и минималистских кожаных кресел, среди соблазнительных нарядов для эротических игр, так просто броситься к нему и зарыться в его громаде и глубине. Так рискованно. В круге капоэйры безопасности не жди, пока под ним скрывается какая-то тайна..

– А как именно ты собираешься задать вопрос матери? «Мам, у меня есть сестра-близнец, от которой ты отказалась при рождении»?

«Блэкберри» Эйтора чирикнул. Не в первый раз их секс прерывала новостная лента. Марселина почувствовала, как Эйтор напрягся, как его мускулы налились броней.

– Что такое, большой медведь?

– Тот парень, к которому ты ездила в террейру.

– Бенса Бенту?

– Он найден мертвым. Убит. Его этой ночью разрезали на куски. – Эйтор прижал ее к себе – сильные и нежные объятия сильного мужчины, который может ненароком раздавить.

– Будь осторожна. Очень-очень осторожна.

Шляпа чем-то напоминала огромный перевернутый ботинок, чья подошва доходила до висков, а каблук – массивный, в кубинском стиле – казался смелым хохолком. Марселина взяла ее в руки чуть ли не с благоговением.

– Давай примерь, – настаивал Витор, его лицо сияло серебром.

Марселина чуть было не рассмеялась, заметив свое отражение в длинном зеркале, уперла руки в боки, принялась принимать соблазнительные позы в духе Кармен Миранды, надувая губы. Чмок. Но потом освещение резко изменилось, как часто бывало в этом старом театре снов, и в светотени она увидела ту Марселину Хоффман, о которой мечтала ее мать: из темных глубин зеркала на нее смотрела любимица Копакабаны, похожая на серебристого и напудренного ночного мотылька. Марселина вздрогнула и сдернула шляпу, но солнце все сильнее пробивалось сквозь стеклянную крышу, и в отслаивавшемся серебре она неожиданно увидела пару серебряных крыльев, броню серебряных мышц на груди и животе, а вместо лица одутловатую детскую маску из китайского фарфора с темными провалами глаз, словно из фильма ужасов.

– Это… – поинтересовалась она.

– Другая Бразилия, – сказал Витор. – Разбирали декорации после съемок, все в ужасной суматохе, кто-то перепутал, и все доставили сюда.

Витор принадлежал к тому поколению, чьи обязанности не ограничивались альтернативной семьей, он все еще чтил традицию кариока, мог дать кров и пиво на ночь или на год, причем без лишних вопросов. Он распахнул перед Марселиной двери своего маленького магазина, торгующего всяким китчем, надул матрас в кладовке, набитой коробками со старыми киножурналами и расписаниями футбольных матчей. Когда Хоффман спросила, есть ли такое место, откуда она сможет незаметно понаблюдать за своим домом, Витор без слов открыл дверь в дальнем углу кухни и поманил туда, где до сих пор сохранилась подлинная магия Рио. Марселине всегда было интересно, где Витор находит свои сокровища в стиле ар-деко, которые так идеально украсили интерьеры в программе «Китчевые мрази». Его жилище со странными пропорциями, непрактичными комнатами, странными лестницами и внутренними балконами оказалось переделанным фойе забытого кинотеатра, шкатулкой с драгоценностями из 1940-х, задыхавшейся в дешевых тесных кварталах, словно лесное дерево в лианах. Под сводчатым потолком умирали старые фильмы. Реквизит, декорации кафешек и домов, осветительное оборудование, костюмы, целый истребитель времен Второй мировой, куски океанского лайнера были свалены тут в кучу.

– Они просто складировали все здесь на случай, если снова понадобится, – рассказывал Витор, ведя Марселину наверх в галерею. – А потом двери заперли, и все ушли, позабыли об этом месте, пока я не наткнулся на упоминания о нем в архивах. Аккуратнее, тут мокро, протекло все.

«Хороший материал для шоу, только идею надо оформить», – подумала Марселина, и мысль показалась ей такой приземленной, такой нормальной, в ней крылась неизбежная правда обыденности. Солнце по-прежнему поднималось в небо, Иисус стоял на горе. Теперь, отложив сюрреалистический головной убор в виде туфли, она снова вскрикнула: на полистироловой голове, которую Марселина раньше не заметила, красовалась настоящая шляпа с фруктами, хотя восковые ананасы и бананы изрядно запылились.

– Вот хорошее место, – Витор открыл дверь навстречу слепящему свету, в маленькую комнатку с огромным круглым окном во всю стену. Он похлопал по плетеному стулу. – Отсюда сможешь видеть все, а тебя никто не заметит, потому что никто не поднимает голову. А я буду время от времени приносить тебе чай.

Это был отличный бельведер, часть бывшего бара, как решила Марселина, обозревая уличную жизнь: продовольственный магазин, два бара, ресторан для любителей считать калории, химчистка, магазин видеотехники, китайская забегаловка, подъезды тридцати жилых домов, в том числе и ее собственного. Так близко, так тайно. Сколько раз, задумалась Марселина, Витор наблюдал за тем, как она входит и выходит из своего дома. Мороз по коже: может, враг сидел на этом самом месте и фиксировал все ее перемещения? Витор мог и не знать, не заметить разницы, как тогда, когда ее двойник не обратил на него внимания. Паранойя. Паранойя была вполне уместна.

Пару раз Марселина резко просыпалась, из-за уютного пыльного тепла, царившего под куполом, проваливаясь в дрему. Расследования, слежки никогда не были ее коньком. Вот бегать с камерами и звуковым оборудованием, ноутбуками и бланками разрешений – это да, это она любила. Витор приносил чай дважды. Он так и не спросил, зачем она наблюдала за серебряной дверью своего дома, не упомянул о ее дурной славе. Та продлилась недолго, довольно скоро настоящий скандал с чемпионатом мира изгнал Марселину с центральных страниц всех изданий, кроме «Глобу». Старики и старухи вернулись с пляжа. Уличные торговцы вышли на перекресток. В барах вынесли столики на улицу и включили телевизоры, люди возвращались с работы, заходили в магазин, покупали там воду, пиво и бобы. По периодическим скоплениям пешеходов Марселина изучила расписание поездов метро, прибывавших на станцию Копакабана. Она видела, что Витор занял свое привычное место за столиком, заказал чай и развернул газету. Друзья и знакомые останавливались с ним поболтать кто на секунду, кто на минуту, а кто и на час. «Хорошая жизнь, – подумала Марселина. Никаких тебе сложностей, инвестиции только в знакомства, все по-человечески и цивилизованно. Потом она подумала: – Да ты бы умерла тут, умерла со скуки уже через полчаса. Нет уж, подайте мне „Секреты секса от Супермоделей“ или „Как заниматься любовью как порнозвезда“».

Марселина не могла тянуть дальше и позвонила матери:

– Привет. Это я. Не вешай трубку. У вас все нормально? Все хорошо? Ты не напи… ну ты знаешь? Не вешай трубку.

– Ирасема очень обиделась. Я даже представить не могу, как больно ты ей сделала. Глория тоже, а я… я скорее разочарована. Разочарована и удивлена, это так на тебя непохоже, зачем ты так поступила? – В ее голосе звучала хрипотца – так выходило трехдневное водочное похмелье.

«Спроси ее, спроси ее сейчас, у тебя есть такая возможность». Весь день, пока удлинялись тени, она продумывала тактику, думала о вступлениях и переходах, ложных выпадах и уступках, обо всех остро заточенных инструментах из своего профессионального арсенала, но в итоге всякий раз натыкалась на одну стратегическую проблему: сначала извиниться, а насчет Трудного Вопроса позвонить позже или же выпалить все и сразу?

Марселина решилась:

– Я знаю, ты не поверишь, если я скажу, что это была не я. и я знаю, мне стоило бы извиниться прямо тогда. Не понимаю, зачем я начала тот спор, но начала, и мне очень жаль. – Это, по крайней мере, правда. Признать себя виновным в меньшем из зол. Еще один острый скальпель информационной торговли. – Ты, наверное, уже видела статьи в газетах.

– Ты в порядке? Все нормально?

«Ты лгунья и лицемерка? – спросила Марселина про себя. – Или ты уже такая старая и усталая, что сама веришь в свои выдумки?»

– Мам, я понимаю, это прозвучит странно… наверное, ничего более странного я у тебя никогда не спрашивала, но… я – единственная?

Молчание.

– Что, милая? Я не понимаю. О чем ты?

– Я имела в виду, у меня.

Марселина не закончила. Слышала, как мама суетится на том конце провода: «Что? Что? Что?» – но не обращала внимания. На противоположной стороне улицы, у подъезда, стояла она, та самая, красила губы, закрывала маленькую сумочку «Коко», а позади нее медленно закрывалась тяжелая дверь. Она. Ее злая сестра-близнец.

– Мам, мне пора. Пока. Люблю тебя.

Марселина бросилась через темную галерею, сбивая манекены и раскачивая костюмы на вешалках. Перескочила через гнилые перила, перепрыгивая по две ступеньки за раз. Лиловый вечер выплеснулся на улицы. Горели огни. Люди смотрели, когда она пробегала мимо. Куда-куда-куда? Туда. Марселина миновала перекресток, машины резко тормозили, агрессивно гудели.

– Дорогая… – окликнул ее Витор.

Хороший костюм. Хорошие каблуки, уверенные каблуки – прямо-таки видно, как они цокают по тротуару, и до нее уже двадцать, девятнадцать, восемнадцать человек. «Она ходит как я. Она – это я». Поворот налево. «Куда ты? От моей квартиры до твоего дома можно дойти пешком? Ты жила тут много лет, а я и не знала, наши пути и жизни находились совсем рядом друг с другом. Две Марселины?» Пятнадцать, четырнадцать человек.

Марселина протискивалась сквозь толпу гуляющих людей с детскими колясками, собачников и просто пешеходов. Она уже видела ее. Немного крупнее? Руки чуть шире, ногти неухоженные. Десять, девять, восемь человек. «Я уже прямо за тобой, если ты обернешься, то увидишь меня. Меня». Марселина поняла, что не боится. Страха нет. Это игра, ожог, автомобиль, угнанный на Руа Сакопан, картинки, которые сходятся воедино на монтаже, питчинг, когда они ловят идею, видят ее, когда она разворачивается перед ними, то мгновение, когда замысел воплощается в программу.

«Я прямо позади тебя».

Марселина протянула руку и дотронулась до плеча своего двойника.

– Простите.

Женщина обернулась. Марселина отпрянула. Нет, это не близнец. Сестру можно было бы узнать по различиям, несовершенству, еле заметным вариациям в ДНК. Но перед Марселиной стояла она сама, до последней родинки, до волосинки, до крошечного шрамика над верхней губой, до морщинок вокруг глаз.

– Ах, – сказала Марселина.. – Ох.

Она услышала лезвие раньше, чем увидела его – вопль энергии, арку синего света. Малисия сработала: ничего толком не сообразив, Марселина отпрянула и припала к земле, присев в «негачива ангола». Лезвие просвистело над ее лицом. Визг, крики. Люди бросились врассыпную. Машины останавливались и сигналили.

Марселина перекатилась из защитной стойки, взмахнув ногой. Снова выпад лезвием. Она выполнила добраду, а потом колесо, готовясь нанести критический удар. И тут чьи-то руки схватили ее за брюки и лодыжки и оттащили прочь. Лезвие, казалось, рассекло воздух, вывеска ресторана развалилась на две половинки. Двойник развернулся и побежал.

Марселина вырывалась, но руки держали ее.

– Отпусти, – приказал мужской голос. – Это больше тебя. Отпусти.

Вот теперь она совершенно сошла с ума, поскольку голос, руки и лицо принадлежали местре Жинга.

Мистер Персик от нее в восторге.

– Это первый интеллектуально стимулирующий разговор за многие месяцы, – говорит он Эдсону, оставшись с ним наедине за завтраком, пока Фиа в душе. Она любит душ, и звуки того, как она весело плещется в воде, разносятся во все стороны по прохладным коридорам фазенды, выложенным плиткой.

– Бог с ним, – говорит Эдсон. – Все элементы механизма спрятаны?

Мистер Персик поднимает большой и старый железный ключ. Фиа выходит, вытирая концы волос полотенцем. Она знает мистера Персика как Карлиньуса, считает его дальним родственником из огромной семьи Эдсона, члены которой разбросаны по всему городу, словно звезды одного созвездия. Мистер Персик и Фиа вновь начинают беседовать о науке.

Эдсон ненавидит эти разговоры. Он бренчит алюминиевыми приборами на кухне, пока они спорят о теории квантовой информации.

Вот что в итоге Эдсону удалось понять: Фиа была частью исследовательской группы, которая использовала главный квантовый компьютер в университете Сан-Паулу для изучения мультиверсного экономического моделирования, связывая множество кубитов – это, насколько понимает Эдсон, какой-то термин – в таком количестве вселенных, что система обладала примерно тем же числом элементов, что и реальная экономика. Но, как говорит мистер Персик, если сложность модели и того, что она моделирует, одинакова, то разве есть между ними какая-то значимая разница? В мире Фии, похоже, технология свернула на иную дорогу где-то в конце десятых – начале двадцатых. Пока вселенная Эдсона решала проблемы процессоров и микросхем, которые уменьшились настолько, что ключевыми элементами в них стали квантовые эффекты, родной дом Фии научился использовать в качестве процессоров белки и вирусы. Полуживые компьютеры, которые можно было вытатуировать прямо на заднице в противовес крутым айшэдам и постоянной необходимости разрабатывать все более сложные защитные коды для удовлетворения всеведущего города, страдающего паранойей. Но люди Фии убили свой мир. Не смогли избавиться от пристрастия к нефти, и это сожгло их леса, а небо превратило в жаркую серость без солнца.

Они снова говорили о суперпозициях. Это когда отдельный атом находится в двух противоположных состояниях одновременно. Но физический объект не может быть двумя вещами сразу. А значит, вы измеряете атом и его точное соответствие в другой вселенной. Наибольшая вероятность того, что они оба окажутся в состоянии суперпозиции, возникает при условии, если каждый из них будет находиться в квантовом компьютере своей вселенной. Поэтому в определенном смысле (вот тут у Эдсона, такое ощущение, начинал чесаться мозг где-то в районе затылка) существует не великое множество квантовых компьютеров в миллионе вселенных, а всего один, тянущийся через все миры. Именно это доказала экономическая модель Фии – то, что они назвали мультиверсным квантовым компьютером. Затем Фиа создала квантовую модель самой себя и обнаружила, что это не просто изображение, а самый настоящий шторм, о котором говорил мистер Персик, дувший между мирами, окошко ко всем остальным версиям Фии, с которыми оно было связано. Фантомы Кисиды, которых Эдсон видел в мастерской «Полуфабрикатов для вашего стола», были ее двойниками из других миров, завороженными квантовой спутанностью.

Эдсон с грохотом ставит чайник и чашки.

– Карлиньус, мне нужно взять твою машину.

Он собирается по магазинам. Выезжает на улицы большого грязного города, положив руки на руль и нацепив одну из множества личностей, которые раскиданы по всему северо-западному Сампа. Айшэды показывают полицейские карты. Эдсон чувствует, как возвращается его «моджо». Осторожно. Самоуверенность проста и опасна. Для подобной операции он обычно выбирал себе алиби, но это небезопасно после того, что случилось с беднягой Наликом. Сесмариа, может, и вышли из игры, но есть и другие уроды: Орден, кто бы они ни были, а еще копы, всегда копы. Нет, маландру неведомо такое понятие, как излишняя осторожность. Он выбирает дороги, на которых нет камер, и маленькие улочки до торгового центра. Среди полок и вешалок настоящее блаженство. Как приятно покупать, но он не осмеливается использовать дебетовый счет. Если магазин не дает скидку за наличку – а некоторые вообще не принимают банкноты – он уходит в следующий.

– Привет, купил тебе кое-что, чтобы ты не так была похожа на фрика.

По радости, с которой она бросается к ярким пакетам, Эдсон делает вывод, что есть и другие вещи, кроме физики, которые радуют Фиу Кисиду.

– Ты это выбрал для меня или для себя? – спрашивает она, поднимая узкие полоски эластичной ткани, расшитые блестками.

– Ты хочешь выглядеть как жительница Сан-Паулу? – спрашивает Эдсон.

– Я не хочу выглядеть как шлюха, – отвечает Фиа, одергивая соблазнительные шортики, облегающие ягодицы. – Но мне нравятся сапожки. – Это искусственная крокодилова кожа, с высокими каблуками, и Эдсон знал, что она будет ворковать и мурлыкать при первой же примерке. Короткий топик демонстрирует мельчайшие детали ее тату-компьютера. В приглушенном свете, который падает на поля масличной сои, тот горит золотом. Эдсон воображает, что колесики и спиральки вращаются, как цифровая мельница.

– Там, откуда я, пялиться невежливо.

– А там, откуда я, люди не делают себе таких тату.

– Ты когда-нибудь за что-нибудь извиняешься?

– С чего бы? Иди поешь. Карлиньус готовит мокеку. Тебе надо больше есть.

В вечерней прохладе Эдсон подходит к мистеру Персику, тот прислонился к перилам балкона с большим косяком в руке. Пригороды сияют, как песок, внизу, звездам до них далеко. Даже танец Ангелов Постоянного Надзора, похожих на истощенных биолюминесцентных насекомых Амазонки, кажется слабым свечением звезд. Ночной воздух приносит жужжание ветровых турбин на старых кофейных плантациях – звук, который Эдсону всегда казался одновременно успокаивающим и стимулирующим. Бесконечная энергия.

– Привет, Сестинью, – мистер Персик предлагает Эдсону большой ароматный косяк.

– Я же просил не называть меня так, – бурчит он, но все равно затягивается, чувствуя, как дым вырисовывает спирали под куполом черепа.

Мистер Персик забирает сигарету, делает затяжку в свою очередь и обнимает Эдсона за талию. Затем поднимает самокрутку и рассматривает ее, словно священную синсемилью.

– Только это и удерживает меня, чтобы не выбежать вон из тех ворот и не сесть в первый самолет до Майами, – говорит мистер Персик, глядя на колечки дыма.

– Майами?

– У всех есть свои убежища. Своя Шангри-ла. Знаешь, пока все это только абстракция – вселенных больше, чем звезд на небе, больше, чем атомов в нашем мире, – я могу с этим жить. Числа, гипотезы, уютные интеллектуальные развлечения. Как арифметические действия с бесконечно большими числами, ужасающая по сути концепция, но в итоге всего лишь абстракция. Игры разума. Но она не узнала меня, Сестинью.

Эдсон пропускает прозвище мимо ушей.

– Она не узнала меня. А должна была, ведь я такой же… как там. Господи Иисусе, в какие словесные игры мы играем. Квантовая теория, квантовые компьютеры, квантовые-шмантовые, на таком уровне нужен только междисциплинарный подход. Но она меня не узнала. Меня там не было. Может, я умер, или в тюрьме, или не стал физиком, а может, меня никогда не существовало – Карлиньуса Фараха Барузу де Алваранга. Но я знаю. Я в Майами. Я мог бы уехать. Двадцать лет назад. Они бы приняли меня с распростертыми объятиями. Симпатичные кубинские мальчики с глазами, как у оленят, и грязными связями с мафией. Но папе тогда пришлось бы перебраться в дом престарелых, а этого я не мог допустить. Оставить его. Оставить одного с незнакомцами. И я отклонил предложение. Он прожил еще три года и, думаю, был счастлив до самого конца. А потом я постарел, врос в местную жизнь. Испугался. А он, в том мире, уехал. И живет так, как мог жить я. Как должен был жить я.

Всхлипывания и слезы мистера Персика исчезают раньше, чем набирают силу.

Эдсон мягко говорит:

– Помню, ты мне как-то раз рассказывал, что все предопределено от начала и до конца, типа вселенная – это монолит, который сделан из пространства и времени, а мы лишь мечтаем, что обладаем свободной волей.

– Ты меня как-то не особо сейчас приободрил.

– Я лишь пытаюсь сказать, что ты ничего не мог изменить.

Косяк догорает, превращаясь в темный окурок. Эдсон тушит его подошвой шлепанцев.

– Сестинью… Эдсон. Думаю, ты мне сегодня очень нужен.

– Мне казалось, мы обо всем договорились.

– Знаю, но. разве это что-то значит для тебя – ведь там сейчас не она?

Эдсон любит эту старую сволочь и пошел бы на все ради него – без игр, без ботинок и костюмов, без масок, притворился бы грязным кубинским маландру, притворился бы кем угодно, чтобы мистер Персик мысленно отправился в Майами. Но все же это что-то значит. Мистер Персик все понимает по телу Эдсона и говорит:

– Что ж, похоже, не судьба и в этой вселенной тоже.

В ретротрусиках «Привет, Китти» Фиа плавает на спине взад-вперед в бассейне. Из тени на веранде Эдсон наблюдает, как из залитой солнцем воды выныривает ее плоская мальчишеская грудь. Он прислушивается, нет ли возбуждения, желания, напряжения члена. Любопытство, свойственное любому самцу. Не более.

– Эй, – она держится на плаву, по ее лицу бегут солнечные зайчики от ряби на воде. – Подай мне полотенце.

Фиа вылезает из бассейна, накидывает ткань на лежак из красного дерева и ложится сверху. Соски торчком и маленький розовый бантик на трусах.

– Впервые за несколько недель я чувствую себя чистой, – заявляет Фиа. – Он ведь тебе не дядя, да? Я нашла ваши вещички. Не могла уснуть и решила разнюхать, что тут к чему. Иногда не могу устоять. Нашла ваши костюмы и всякие штуковины. Они очень… гламурные.

– Я велел ему все надежно запереть.

– Зачем? Если между вами что-то есть, я не возражаю. От меня прятаться не нужно. С чего ты решил, что я буду против? Она знала? А, понятно. Она не знала.

– Ты – не она. Я знаю. Но ты не против?

– Я… Нет. Может. Я не знаю. Меня беспокоит то, что ты от нее все скрывал.

– Но ты же сама сказала…

– Знаю, знаю. Не жди, что я буду последовательной. Что вы делаете со всеми этими штуковинами?

– У нас супергероический секс.

Ее глаза расширяются от удивления.

– Типа Бэтмена и Робина? Круто. Но что вы конкретно делаете?

– А тебе-то какая разница?

– Люблю совать нос в чужие дела. Из-за этого у меня уже неприятности.

– Мы переодеваемся. Играем. Иногда притворяемся, что деремся, ну типа битв. – Произнеся это вслух, выдав свой секрет, Эдсон испытывает жгучий стыд. – Но большую часть времени просто разговариваем.

– Пытаюсь представить Карлиньуса в одном из этих костюмов…

– Не смейся над ним, – говорит Эдсон. – И я зову его мистером Персиком. Когда мы познакомились, он угостил меня персиками за то, что я приглядел за его автомобилем, поскольку не было мелких денег. Он наблюдал, как я ем их. Сок стекал по подбородку. Мне было тринадцать. Ты, наверное, думаешь, как это ужасно. У тебя, скорее всего, по этому поводу есть здравая мысль, как у всех образованных умников из среднего класса. Но он очень робел и был ко мне добр. Он зовет меня Сестинью.

От напряжения в его голосе Фии становится неловко, она вдруг отчетливо понимает, что лежит с голой грудью в чужой вселенной. Это их первый спор. Мотоцикл проезжает мимо ворот. Эдсон замечает его, с нежностью вспоминает свою убитую «Ямаху». Через несколько секунд тот же мотоцикл едет опять, но уже в противоположном направлении. Причем медленно, очень медленно. Эдсон чувствует, как у него расширяются глаза. Смотрит наверх. Наблюдательный дрон с жужжанием пролетает над новым жилым комплексом, но не слишком ли долго задерживается на повороте? Эдсон был так осторожен, когда ездил в город, но всегда могли встретиться камеры, которые он упустил или которые недавно установили, глазок на грузовике, автобусе, футболке, или даже пара айшэдов, всплывшая после кражи, или нападения, или еще чего-то, что заставило полицию порыться в их памяти. Паранойя внутри паранойи. Но все параноики в огромном Сан-Паулу.

Он говорит:

– Сколько ты уже тут находишься?

– Три дня, – отвечает Фиа, – А почему ты спрашиваешь?

– Вы обсуждали эту физику.

– Информационную теорию.

– Да по фиг. Я хочу спросить, ты уже нашла дорогу обратно?

– В смысле?

– Ты сказала, мол, это билет в один конец, обратного пути нет.

– Ну, квантовый компьютер размером с университет Сан-Паулу мог бы помочь. А почему ты интересуешься?

– Думаю, они нас ищут. – Услышав его слова, Фиа резко садится. Привет, Китти. – На самом деле, подозреваю, они уже в курсе, где мы. Тут небезопасно. Я могу обеспечить тебе безопасность, но есть одна проблема. Это будет стоить целую кучу денег.

Стоя с голым задом на псевдонимейеровской мозаике у зеленого-презеленого бассейна, Эдсон держит в одной руке полотенце и спрашивает солдаду:

– Куда мне?

Они с ворчанием провожают его в живописную сауну в дальнем конце спа. Оба Сидаде в курсе, что Главарь смертельно боится возраста и смерти и активно борется со старостью. Никто в двух городах не ожидал, что он проживет так долго, но он поселил китайских врачей и устроил дзенские термальные источники прямо в пузаде на вершине холма. Тепло поддерживает какое-то электроакустическое поле. Главарь жестом приглашает Эдсона сесть рядом с ним на деревянную скамью. Вокруг его солдаду, такие же голые, как и он, на горячей древесине в пределах досягаемости оружия. Команда Серферов, как они себя называют. У них такие же мускулы, как у серферов, а на груди и животе гордо выделяются завитки рубцов, которые они нанесли себе сами и бережно натирали пеплом во время ритуала скарификации. Эдсон сидит настороженно, помня о своих бритых гениталиях и не зная, что предписывает этикет, если тебя застукали, когда ты смотришь на член наркобарона.

– Сынок, у тебя все в порядке?

У Главаря такая же сложная сеть имен, как и структура его корпорации. В Нижним городе, где его слово – закон, он известен как сеньор Амарала, а в Верхнем – как Эуклидис. Полное имя знает только священник, который его крестил. Слои и пирамиды: босс массивен, валики жира суживаются к лысой голове, побритой так же чисто, как яйца Эдсона.

– А дона как себя чувствует в такую погоду?

Когда Андерсон погиб, Главарь Эуклидис отправил цветы и соболезнования вместе с изображением Богоматери Утешения. Он считает себя всезнающим, как Ангелы Постоянного Надзора, но понятия не имеет, что дона Ортенсе порвала карточку в безлунную ночь и выкинула цветы в зловонную канализацию Сидаде-де-Лус, забитую бутылками из-под гуараны и мертвыми поросятами.

– Я так понимаю, в последнее время ты сильно расстраиваешь маму, Эдсон.

– Сеньор, я бы ни за что не подверг маму никакой опасности, поверьте, – Эдсон слышит, как дрожит его голос. – Можно я кое-что вам покажу? Думаю, вас это впечатлит.

Эдсон поднимает руку. Команда Серферов дергается в сторону оружия. Главарь кивает. Эдсон завершает жест, из раздевалки выходит Милена в украшенном монограммой топе, стрингах и гетрах патриотических цветов, футбольный мячик прыгает перед ней, как щенок, а девушка беспечно жует жвачку перед зрительным залом из обнаженных мужских тел. «Помни, чему я тебя учил, – мысленно приказывает Эдсон, пока девушка подкидывает мячик выше, выше, выше. – Улыбайся, всегда улыбайся».

– Ну, сеньор, что думаете? – После такого, считает Эдсон, сотня тысяч фанатов на «Морумби» – это раз плюнуть.

– Я впечатлен, у девочки есть талант. Ей нужно сделать пластику груди, думаю, у тебя это уже в планах, но вот задница отличная. Настоящая бразильская попка. Долго она может так держать мяч? – Главарь хлопает рядом сидящего солдаду по бедру. – Эй, тебе нравится эта белая задница? Встает, да? – Снова хлопок. Я бы на его месте запомнил, думает Эдсо. – Та еще штучка, да? – Хлоп, хлоп, хлоп. – У кого тут стояк? Ну-ка, покажи мне, – Да вообще-то у всех, кроме Главаря, замечает Эдсон. И Эдсона. – Ну, сынок, ты меня хорошенько развлек, но ты ведь пришел не для того, чтобы продемонстрировать свою Королеву Футбола.

– Верно, – говорит Эдсон. – Я здесь потому, что планирую одну операцию, мне нужно ваше разрешение.

Перья! Перья! Перья! Слово несется вверх и вниз по ладейру, спускается по серпантину главной улицы Сидаде-де-Лус, словно водный поток, расползается, как слухи, по кафе и супермаркетам, игровым площадкам, вдоль уличных фонарей, с которых тюни-

ровщики сосали энергию для сварочных аппаратов и окрасочных пистолетов. Хвостовые перья черного петуха воткнуты в грязь, просунуты под металлическую сетку ворот, запихнуты под дворниками. Вырезанных по трафарету петухов закрашивают малярными кистями на ставнях магазинов, тротуарах, в уголках более крупных граффити, наглого и напористого черного петушка. Его крик слышен на холмах от родовия до автовокзала, от Ассамблеи Бога до резиденции самого Главаря наверху: скажите мальчикам, хорошим мальчикам, что банда снова в сборе.

Они встретились в служебном помещении спортзала Эмерсона среди сломанных тренажеров: сам Эмерсон, Большой Стейк (этот явился сразу, опекал собственный спортзал), Индюк со своим квант-ножом и придурок Вкусняшка, который растрепал бы всем, если бы остался за бортом, потом еще два механика – Эдмилсон и Шоколадный Джек из гаража, водители Вагинью и Фуракан, а еще почетные гости Перьев, Амилкар и мистер Смайлс, отвечавшие за безопасность и конфиденциальность, выглядели они одновременно напыщенными и испуганными.

– И я, – сказала Фиа. – Вы использовали мои деньги. Хочу увидеть, на что вы их потратите.

– Это были не твои деньги. Кто-то должен был знать, как делать ставки. А некоторые парни. они тебя и раньше знали.

Эдсон вынужден был признать, что афера у них вышла блестящая. Фиа, изумленная, с широко открытыми глазами, забарабанила в его дверь как-то под утро, когда разве что в туалет встают. Эдсон тут же вынырнул из постели прямо с голой задницей и потянулся за пистолетом, решив, что явились убийцы-сесмариа.

– Поверить не могу, у вас тоже показывают «Мир где-то»!

По «Глобу 12» круглые сутки крутили телесериалы, и в часы бессонницы Фиа перескакивала с канала на канал. («Все случается где-то в мультивселенной», – сказал мистер Персик на следующее утро, когда они рассказали о своем плане за завтраком с яйцами и сосисками.) Во вселенной Эдсона не просто показывали «Мир где-то» – сериал был абсолютно идентичен тому, на который тайком подсела и Фиа: актеры, персонажи, сценарий. Одно важное и позволяющее неплохо заработать отличие: здесь сериал отставал на неделю. Эдсон даже знал почему: Фиа – та Фиа – говорила про забастовку технического персонала. Они терпели до последнего, но в итоге решили выступить с протестами. Тогда ей это казалось важным. Во вселенной Фии же всем удалось договориться.

– То же самое, слово в слово?

Она кивнула ошарашенно.

– Ты уверена?

Огромные глаза.

– Информация – это власть, – объявил он за завтраком. – И как можно на этом заработать?

– Это просто, – сказала Фиа. – Голубая любовь.

Мистер Персик с невозмутимым видом взбивал яйца. Вот уже два месяца сериал подходил к кульминационному моменту страсти между Раймунду и Рональдана. Если бы Эдсон хоть иногда смотрел телевизор, читал журналы и следил за форумами, то был бы в курсе, что сейчас нет у Бразилии вопроса более важного, чем – будет что-то между ними или нет? Букмекеры давали все меньше шансов с каждым днем по мере приближения Судьбоносного Эпизода: все должно произойти – голубая любовь прямо в прайм-тайм. Ради интриги сценаристов держали в отеле под охраной. Ожидание накалилось до предела, цены на рекламу стали астрономические. И Фиа уже смотрела этот эпизод.

Ставка была сборной. Они разбросали мелкие суммы, полученные от продажи антикварных вещиц, пожертвованных мистером Персиком, по нелегальным букмекерским конторам по всему Сан-Паулу, ставили всегда немного, чтобы никто ничего не заподозрил, и далеко друг от друга, чтобы никто не расколол систему. Эдсон, Фиа и мистер Персик колесили по бульварам, невозмутимо входили в комнатенки на задворках и выкладывали реалы на пластмассовые столы. Потом Эдсон настолько увлекся, рассылая черные перья и рисуя черных петушков по всему Сидаде-де-Лус, что целиком пропустил Злополучный Эпизод.

Дилер, который помогал Эдсону сбывать антиквариат, выдал ему столько реалов, что в них можно было купаться.

– Откуда ты узнал, что они струсят в последнюю минуту? Вы что, держите в заложниках мать сценариста или типа того?

– Типа того, – сказал Эдсон.

И теперь, стоя перед старой бандой Перьев в спортзале Эмерсона, где под столом лежали спортивные сумки, набитые реалами, Эдсон видит, как годы бросились врассыпную испуганными птицами. Ему снова было двенадцать, реальность побила все мечты о надеждах и достижениях, и приходит горькое осознание, что, несмотря на все амбиции, он не сможет летать достаточно быстро, чтобы преодолеть силу тяготения Сидаде-де-Лус. «Ты закончишь очередным маландру с пистолетом и бандой».

– Спасибо, что вы пришли. У меня есть план, операция, я не справлюсь один, мне нужна ваша помощь. Это нелегально… – Смех. Неудивительно, – .и небезопасно. Вот почему я прошу вас как друзей, а не как бывшую банду Перьев. Не думайте, что я пытаюсь оскорбить кого-то, предлагая оплату, а заплачу я хорошо. Непредвиденная прибыль. Пара ставок сыграла. Вы меня знаете. Я – профессионал. – Он задерживает дыхание, и вся комната вместе с ним. – Это большая услуга, и вот то, что я хочу сделать…

– Не возражаю против твоей операции, – говорит Главарь, наклоняясь вперед, и пот капает с его сосков. – Эдсон, я уважаю твой деловой подход, поэтому предлагаю пятнадцатипроцентную скидку от стандартной таксы.

Эдсон понимает, что застыл. Он спокойно выдыхает, медленно и незаметно, так что капельки пота на его тощей груди даже не дрожат.

– Щедрое предложение, сеньор, но сейчас любые таксы сильно ударят по моим денежным потокам.

Главарь смеется. Все его тело сочувственно сотрясается.

– Тогда давай выслушаем, как будешь расплачиваться.

Эдсон кивает на Милену, которая все еще подбрасывает мяч, улыбаясь при каждом ударе.

– Вы сказали, она вас впечатлила.

– Я сказал, ей нужна пластика.

– У нее проба в команду «Атлетику». – Это не совсем ложь. Он знает, как там зовут главного. Договорился о встрече с его секретарем.

– Это не уровень Сан-Паулу.

– Нужно набрать фанатов. У меня есть план развития карьеры.

– В отсутствии тщательности тебя обвинить сложно, – говорит Главарь. – Но…

– Дополнительно отдам волейбольную команду.

Главарь хмурится. Серферы копируют его выражение, только в преувеличенной степени.

– Девочек.

Главарь поворачивает голову на массивной гофрированной шее.

– Они могут играть топлес.

– По рукам, – говорит толстяк, дрожит от смеха, раскачиваясь взад-вперед, морща огромный волосатый живот и хлопая себя по бедру. – Ты меня убиваешь, наглая ты обезьянка. Даю тебе разрешение. А теперь рассказывай, зачем оно тебе?

– Очень хорошо, сеньор, с вашего позволения я собираюсь вломиться на стоянку военной полиции в Гуапире и украсть четыре квантовых компьютера.

Доктор Робер Фалькон отложил перо. Голос леса вводил его в заблуждение. Много раз ему казалось, что кто-то выкрикивает его имя или приветствует издалека, но стоило прислушаться сосредоточенно, как это сделал бы охотник, и слова оборачивались песней птиц или звуком какой-то крошечной амфибии с удивительно громким для такого маленького существа голосом. Вот опять. И на этот раз это не птичья трель и не кваканье лягушки. Человеческий голос звал на лингва-жерал, языке, которым пользовались между собой его носильщики и гребцы, происходившие из разных племен. Каноэ на реке. Что может быть такого странного, чтобы его люди подняли крик?

Фалькон аккуратно присыпал песком и просушил лист блокнота. Марлевый навес, только частично защищавший от надоедливых насекомых, был натянут вдоль границы деревьев. Несколько шагов привели француза на сочившийся берег, река продолжала отступать, несмотря на недавние бури. Фалькон в жизни не видел подобных дождей, но в огромном объеме рек Амазонки они были лишь ничтожной каплей.

Его люди собрались на берегу. Их внимание привлекло одинокое каноэ, большая долбленая лодка, предназначенная для войны или для торговли, дрейфовавшая по течению. Фалькон нацепил зеленые очки, чтобы лучше видеть, но расстояние было слишком велико. Он навел на цель складную подзорную трубу, минута ушла на то, чтобы навести резкость. Невероятно мощный черный мужчина на носу направлял лодку в сторону берега. Фалькон узнал этот силуэт, эту решимость – Земба, освобожденный раб, которого Льюис Квинн взял в миссию вверх по Риу-Бранку.

– Лагерь! – закричал Земба громким голосом. – Это лагерь француза Фалькона?

– Это я! – отозвался Фалькон.

– Мне нужна помощь! Больной на борту!

Фалькон бросился в реку, пока Земба причаливал к берегу. На дне каноэ лежал навзничь Льюис Квинн. Его кожа потрескалась и покрылась волдырями от солнца, раны уже обсидели мухи. Но он еще не умер, хотя жизнь еле теплилась в его теле, ресницы трепетали, ошметки кожи подрагивали на губах, когда иезуит делал вдохи столь незаметные, что казалось, они не в состоянии поддерживать в нем существование.

– Помогите мне, перетащите его под полог, – скомандовал Фалькон, когда каноэ пристало к берегу. – Осторожнее с ним, осторожнее, вы, ослы. Вода. Принесите мне чистой питьевой воды. А еще мягкий хлопок. Осторожно. Да, Льюис Квинн, вы меня нашли.

– В каком я мире?

Доктор Робер Фалькон положил перо на складной стол. Палатку освещали глиняные масляные лампы, ароматная кора тлела в топке, отгоняя насекомых, которые умудрялись просочиться сквозь щели и отдушины. Насекомые же по ту сторону палатки беспомощно тянулись к свету и механически, без толку бились о натянутую ткань с негромким постукиванием. Во время долгих ночей, пока Фалькон дежурил возле гамака, он воображал себя внутри чудовищных часов, которые приводят в движение крохотные твари, – внутри огромного Механизма Управления.

– Должен признаться, отец Квинн, это самый необычный вопрос. Какое сегодня число? Где я? Я ожидал что-то из этого. Или даже «кто я?». Но… «В каком я мире?» Подобного я никогда не слышал.

Квинн слабо рассмеялся, смех перешел в сухой удушливый кашель. Фалькон тут же подал флягу с водой. Когда Квинн жадно проглотил больше половины, то ответил хриплым голосом:

– Вы определенно похожи на того ученого доктора Фалькона, которого я помню. Сколько?

– Вы пролежали в горячке три дня.

Квинн попробовал сесть. Фалькон положил руку ему на грудь и мягко, но неумолимо приказал лечь обратно.

– Они придут сюда, он в пути, он очень близко.

– Вы в безопасности. Земба мне все рассказал. Вы вне пределов досягаемости вашей Носса Сеньоры да Варзеа, хотя должен сказать, мне было бы крайне интересно взглянуть на такого одаренного человека.

Вспышка, словно молния, блеснула внутри черепа. Момент просветления: Земба толкает каноэ в темную воду и ложится на дно, когда течение уносит каноэ прочь от Носса Сеньоры да Варзеа.

– Я забрал вас, Пай, вы будете в безопасности.

Взгляд в звездный купол, поверх истощения, поверх безумия, темнота наполнена звездами, а там, за ними, появляются другие, а потом еще одни, снова и снова, ночь переполняют чужие созвездия, их становится все больше и больше, пока небо не белеет, а он уже не смотрит вверх, а падает лицом вниз навстречу ослепительному и бесконечному свету. Квинн закричал. Фалькон взял его за руку. Она была жаркой, сухой и тонкой, словно пергамент.

Три дня они с Зембой обрабатывали ожоги пастой, которую манао приготовили из листьев деревьев, удаляли яйца мух одно за другим ботаническим пинцетом, смачивали потный лоб и дрожащие губы, разжимали сведенные судорогой челюсти, вливали жиденький суп или травяной мате, лишь чтобы увидеть, как через пару мгновений жидкость фонтаном извергается изо рта. Оставалось лишь надеяться, что хоть что-то полезное успело задержаться. Вода, всегда вода, больше и больше воды, Квинн все никак не мог напиться. Ночи лихорадочного бреда, пронзительных криков и галлюцинаций, пророчеств и сбивчивых речей, пока Фалькону не показалось, что нужно заткнуть уши, как Одиссею, иначе он сойдет с ума.

– Все время так, – сказал Земба, когда они привязали руки иезуита к гамаку полосами хлопка, чтобы священник не выколол себе глаза.

Затем рев прекратился, наступило ужасающее молчание, и Фалькон осторожно подошел к гамаку, не зная, что успокоило ирландца – проблеск сознания или смерть.

– Земба…

– Он ждет снаружи.

– Он меня спас. Не знаю, как отблагодарить его… слушайте, Фалькон, слушайте. Я должен рассказать вам, что видел.

– Когда отдохнете и наберетесь сил.

Но рука Квинна, когда он схватил Фалькона за запястье, была очень сильной, безумно сильной.

– Нет. Сейчас. Никто раньше не выживал. Этому может не быть конца. Я еще могу поддаться, Господь между нами и злом. Возможно, это единственный момент ясного сознания. Господи, помоги мне.

– Воды, друг мой, выпейте еще воды.

Земба принес новую флягу, и вместе они помогли Квинну, который пил жадно и долго, а потом лег в гамак.

– На сотню лье по Риу-Бранку эмблема Зеленой Богоматери вселяет ужас, Зеленая Богоматерь и иезуитское одеяние. Моя собственная черная ряса, Фалькон. Он опустошил землю, оставив после себя пустые, гниющие деревни, заброшенные плантации, на которые наступает лес. Никого не осталось. Кто-то погиб, кто-то бежал, остальные угнаны в Город Бога или на невольничьи торги в Сан-Жозе-Тарумаш. Братья в Сан-Жозе промолчали, это их цена. Чума – вот его глашатай, огонь – вот его передовой отряд, целые племена вытеснены в игапу или терра фирме только для того, чтобы всех их до последнего ребенка убили болезни белых людей. Но он видит длань Господню: красных должны подвергать испытаниям белые, красные должны закалиться или погибнуть от этого мира. От Города Бога до Риу-Катрипани пять дней пути и еще восемь до Игуапары. Никогда бы не подумал, что во всем мире может быть столько воды. Бесконечный, пустой лес, где тебя сопровождают лишь крики диких зверей. Мануэл погрузился в молчание, напоминающее транс, даже охранники гуабиру молчали. Я слышал, что индейцы могут силой воли прекратить свое существование, начинают угасать и умирают. Многие выбирают такой выход вместо рабства. Я думаю, Мануэл был на границе подобного состояния, причиной послужили слухи о том, что сделают с нами игуапа.

Игуапа – племя пророков и провидцев, племя паже и караиба, сакральных жертв. С ними советуются только по исключительно важным вопросам, и они никогда не ошибаются. Тысячу лет они жили не зная ни войн, ни голода, ни болезней. По легенде, благодаря лесным амазонским снадобьям они видят все возможные ответы на вопрос просителя и выбирают верный. Но цена поистине ужасна. Вскоре после высшей точки ритуального транса у караиба начинают путаться мысли, затем начинаются галлюцинации, после чего он теряет рассудок и умирает. Они видят слишком много. Они пытаются понять, сохранить при этом равновесие, но не справляются, падают… Я забегаю вперед. Из-за подобной цены игуапа не приносят в жертву своих собратьев. Нет, их пророки – военнопленные, заложники, соперники, преступники, изгои. И, разумеется, черное духовенство чуждой и неэффективной веры. Что наша слабая молитва, невидимая надежда и эфемерные чудеса по сравнению с их железной уверенностью в истине, ведь есть ответ, и они всегда его знают. Мы могли бы спросить их о загадках нашего Господа и веры, и они ответили бы все как есть. Но осмелимся ли мы? Осмелимся ли позволить истине затуманить наше воображение?

Пять дней мы стояли лагерем на нужном берегу, оставляя знаки и сигналы, невидимые моему глазу, но очевидные уроженцам этих лесов так же, как церковный крест для европейцев. Когда они нужны вам, они приходят. Игуапа явились на шестой день. Они были подозрительны, они всегда ревниво относились к своим секретам, но в эту пору смертей и обширных миграций по варзеа стали еще более осторожными. Как духи, вышедшие из леса, они молча появились среди нас, направив стрелы в наши сердца так, что мы даже ничего не успели заметить. Я не думаю, что они принадлежат этому миру, слишком уж жутким было их появление. Лица их светились золотом, они привыкли наносить на кожу масло лесного ореха, который называют урукум, а их лбы, которые они бреют почти до макушки, скошены к затылку так, что по форме напоминают лодку. Они перевязывают черепа младенцев с помощью досок и кожи, пока кости еще мягкие и подвижные. Нас с Мануэлом связали и отвели за руку, проводникам гуабиру завязали глаза. Их переводчик по имени Вайтака сказал мне, что это дань вежливости, раньше глаза всем просителям выкалывали бамбуковыми щепками. Разумеется, мы не думали, что вернемся и сможем что-то кому-то рассказать.

Не знаю, сколько мы брели по лесу, но определенно счет шел на дни. Игуапа ставят в своих владениях ловушки и выкапывают ямы, они могли бы задержать целую колониальную армию. Пока мы обходили удушающие арканы, отравленные стрелы и капканы с шипами, меня мучил один вопрос – что Гонсалвешу нужно от них? Неужели он всего лишь хочет их завоевать? Отца Диегу не привлекат триумф тирана. Он рисовал себя политическим философом, социальным экспериментатором. Существуют ли вопросы – вроде вопросов, как я смею утверждать, о вере и природе мира, – на которые ему потребовались безошибочные ответы? Он считает себя подлинным Божьим избранником, неужели ищет пророческую силу, только чтобы уничтожить ее? Или же его самоуверенное тщеславие так велико, что он хочет этой власти для себя лично, дабы ведать без веры и вкусить плоды с древа познания добра и зла?

Несмотря на хитроумные оборонительные сооружения, сама деревня оказалась бедной и невзрачной, покрытой пометом пекари и собачьими экскрементами, хижины просели, тростниковые крыши гнили и пускали побеги. У всех без исключения детей на золотых лицах виднелись язвы, чирьи и ячмени на веках. Отдельную малоку отвели для караиба – то есть для нас – это очень почетный титул, как сообщил мне Вайтака, хотя к тому моменту я уже поверхностно освоил их диковинный язык. Эта малока была самой убогой во всей деревне, через крышу в десятки прорех прорывались насекомые и попадал дождь.

Во время ожидания я постиг основы религии игуапа. Они не поклоняются Богу, у них нет легенд о сотворении мира или спасении, нет понятий греха, рая и ада. Но их система верований, которую нельзя назвать теологией, тем не менее, сложна и изысканна. Их тотем – лягушка, причем не самая громкая, ядовитая или цветная, хотя ее кожа имеет красивый золотистый оттенок, который игуапа копируют, раскрашивая лица. Они называют ее курупайра, она была первым из всех существ и увидела первый свет, подлинный свет мира – или, скорее, миров, поскольку они верят в многообразие миров, которое отражает все возможные проявления свободной человеческой воли – целиком и полностью. Она хранит воспоминание о том моменте, когда реальность была единой и неделимой, как страницы книги, перед тем как их разрезали. Курупайра все еще может видеть тот подлинный свет, который является светом всех солнц, и по милости существ, населяющих иные, отличные от нашего миры, может наделить таким зрением и людей. Вытяжка из лягушки, которую медленно кипятят в закрытом глиняном горшке с носиком, дарует пророческие видения.

Такое впечатление, что церемония задумана так, чтобы убаюкать и просителей, и жертв, доведя их почти до экстаза. Барабаны, глиняные окарины, хороводы, силуэты, то и дело мелькающие перед костром, – одним словом, все старые трюки. Нас вытащили из хижины голыми, обмазали золотым маслом – на мне до сих пор его следы – и привязали к крестам святого апостола Андрея. Я помню, что шел дождь, жестокий ливень, но женщины и дети продолжали танцевать, топать вокруг тлеющего огня. За ними пристроился их колдун с фляжкой в руке. Он подошел к Мануэлу, потом ко мне, заставил открыть рты, использовав деревянные тиски, и вылил струю жидкости нам прямо в глотку. Я попробовал выплюнуть, но он все лил и лил, как в старинной пытке водой.

Снова Квинн сжал руку Фалькона.

– Оно подступило так быстро, брат, так быстро. У меня не было времени, ни слова молитвы, ни даже минуты, чтобы подготовиться. Только что я был золотым распятым идолом, а в следующий момент уже скользил между мирами, Робер, между мирами. Мое поле зрения расширилось, я видел себя, привязанного к кресту, словно стоял вне собственного тела. Но это был и не я, поскольку, в каком бы направлении я ни посмотрел, я опять и опять видел себя привязанным к кресту, а другие Льюисы Квинны разделяли мои муки и мои видения. Сотни двойников, тысячи уменьшающихся, словно отражения отражений во все стороны, но, чем дальше я смотрел, тем менее похожими на меня они становились. Нет, не физически, даже не в плане воли или интеллектуально, а по обстоятельствам их жизней. Там был Льюис Квинн, который потерпел неудачу в своей миссии, отклонил задание отца Джеймса в Коимбре, никогда не стал членом ордена иезуитов. А еще Льюис Квинн, который убил того раба в Порту со спокойной душой. И Льюис Квинн, который вообще не убивал того раба. Льюисы Квинны, занимавшиеся торговлей и преуспевшие, женатые, ставшие отцами, управлявшие огромными кораблями или торговыми домами. Льюисы Квинны, жившие и умершие тысячей разных способов. Все жизни, которые я мог бы прожить. И, Фалькон, вы должны четко уяснить одну вещь: все они без исключения были подлинны. Моя жизнь не была стволом, от которого тянулись все остальные ветки. Нет, они были независимыми, целостными – не другие жизни, а другие миры, отдельные с момента сотворения и до Страшного суда. Бесконечные миры, Фалькон. Меня, обнаженного, отправили парить по ним, мое расширившееся сознание летело вдоль череды других миров, других Льюисов Квиннов, и я не видел им конца. А еще там были голоса, Фалькон, миллионы, тысячи миллионов, или даже в тысячу раз больше этого, голоса, которые говорили одновременно, сливаясь в ужасный неразборчивый гул, как стоны грешников в аду.

И тут через всю эту какофонию до меня долетело слово, один голос, звучавший как тысяча, паже говорил снова и снова: «Спроси, спроси, спроси!» Его тоже окружал ослепительный ореол других воплощений, как все и вся вокруг, и эти убогие развалины, и моего брата по страданиям Мануэла – я видел их в бесчисленных мирах. «Спросить? Что вы имеете в виду?» И тут я услышал, как Пагуана, предводитель гуабиру, заговорил голосом, напоминавшим ураган: «Когда гуабиру одержат победу и будут править своими врагами?» И они услышали, Фалькон, все эти несметные голоса, – они услышали и спросили себя, а потом каждый произнес свой ответ. Я знал, что где-то среди них, в этом множестве всевозможных ответов, скрыта правда, простая, полная и неоспоримая. Рядом со мной Мануэл… вернее, бесконечные Мануэлы, которых было больше, чем цветов на яблоне, задали тот же вопрос себе и получили, я в этом уверен, тот же верный ответ.

И снова меня закружило среди других Льюисов Квиннов, между мирами, быстрее и быстрее, опережая скорость света, мысли и даже молитвы. Я пересек миллион миров, пока эхо не заставило меня остановиться, и я очутился в комнате, скромной побеленной комнате, с простой мебелью из дорогого дерева, это была комната в Ирландии, как я понял по аромату в воздухе и по маленькому квадратику зелени, что успел заметить в узком окне. Там я увидел себя, Льюиса Квинна, я гладил собаку, а у ног моих возился ребенок. Я посмотрел себе в глаза и произнес: «Гуабиру никогда не будут править своими врагами, поскольку враги уже одолевают их, и вода станет красной от крови гуабиру, а сами они исчезнут, оставив после себя лишь имя». И я знал, что это настоящее пророчество, поскольку, Фалькон, Фалькон, так все и было. Вы задавались вопросом, не могла ли быть вселенная смоделирована простым механизмом, и вот вам ответ. Есть мир для любого деяния и поступка, но все они прописаны заранее, предопределены. Просто стопка карточек, которая подается через аппарат. Свободная воля – это иллюзия. Мы воображаем, что у нас есть выбор, но исход уже предрешен, записан в тот момент, когда создавался мир.

– Я не могу в это поверить, – Фалькон впервые подал голос с тех пор, как Квинн начал свой рассказ. – Я верю, что мир формируется нашей волей и нашими делами.

– Риу-Бранку окрасится в красный цвет кровью гуабиру, и они навеки исчезнут из этого мира, так оно и будет, так уже случилось. Мануэл первым озвучил пророчество, и Пагуана в приступе ярости проткнул его копьем, а потом еще раз и еще раз. Он бы сделал то же самое и со мной, если бы игуапа не сдержали его, но, по правде говоря, что толку? Слово не воробей. Гуабиру уничтожат вне зависимости от того, будет ли озвучено предсказание. Вот он, подлинный ужас дара игуапа: предвидеть то, что ты не в состоянии изменить.

В тот момент четко прозвучал единственно правдивый из всех возможных ответов, затем гул голосов возобновился, и даже с удвоенной силой, миллионы и миллионы голосов, и я слышал каждый из них, Робер. Меня тянуло вниз и разрывало на части, и я забыл, кто я и где я. Я метался между мирами, как призрак, как демон. Теперь-то я знаю, что меня сняли с креста, а гуабиру без особых церемоний привязали меня к носилкам, чтобы перетащить обратно в Город Бога. Думаю, игуапа отпустили меня только потому, что знали: я наверняка умру. Время от времени разум мой прояснялся, я осознавал, что происходит в этом мире: вокруг деревья, меня несут носильщики с завязанными глазами. Но у реки игуапа схватили Пагуану и плеснули яд в его глаза, поскольку он совершил святотатство против караиба.

Помню: Носса Сеньора да Варзеа ночью, сотня огоньков на ней и лицо Диегу Гонсалвеша, наклоненное над моим. Помню, я увидел в зеркало собственное лицо в пятнах золотой краски игуапа, а мое дыхание затуманивало изображение. И все это время лишь одна нормальная мысль билась в моем мозгу – он не должен получить это, мне нужно напрячь все свои силы, контролировать себя, лишь бы не выдать правду, которую я узнал во время безумия, когда видел другие миры. Отрицать все, отрицать все. Полагаю, именно это простое, но сильное желание уберегло меня от гибели. Но сил не было, мое тело изменяло мне. Затем среди миров я услышал, как кто-то зовет меня по имени, зовет обратно – это был Земба, мой добрый Земба. Он вытащил меня из гамака, перенес на каноэ и пустил лодку по течению, а потом все те звезды и вселенные раскрылись надо мной, и я потерялся в свете. Воды, Фалькон, умоляю.

Дрожащими руками Робер поднес воду к губам Квинна. И снова тот пил жадно и отчаянно. Ткань палатки осветилась обещанием нового дня, ночь отступала, и все птицы в лесу присоединились к общему хору криков, визга, грохота.

– Друг мой, друг мой, поверить не могу в то, что вы говорите. Если это правда. Отдыхайте, набирайтесь сил. Вы все еще очень слабы, и ясно, что ваш разум все еще подвержен действию вытяжки из курупайра.

Мари-Жанна отдала Фалькону фляжку – дорогую, красивую вещицу из серебра с гравировкой, которая легко скользнула прямо к сердцу, – на приеме в отеле «Форишар» накануне отъезда в Брест. «Чтобы ты помнил обо мне и доме на чужбине». Как он хотел глотнуть старого доброго коньяка из этой фляжки. Эта чудовищная река, эта кошмарная земля, пугающий бесконечный молчаливый лес, который скрывал ужасы в своем сердце, но не произносил ни слова, не подавал ни знака. Один глоток Франции, Мари-Жанны и ее звонкого, словно птичий щебет, смеха, но он прятал фляжку, перепрятывал, опять перепрятывал, и она потерялась. Не один мир, а множество. Снадобье, которое позволяет человеку видеть действительность и взаимодействовать с ее копиями, а это подразумевает, при условии, конечно, что вселенная подчиняется объяснимым физическим законам, а не идеалистической божественной воле или магии, – что все разумы являются аспектами одного огромного разума. И снова перед ним возник образ, предложенный Квинном: стопка карточек, которые подаются одна за другой в Механизм Управления.

Иезуит с трудом принял сидячее положение, его исхудавшее лицо горело энергией и лихорадочной манией.

– Даже сейчас я вижу это, Фалькон, хотя изображение теряет четкость. Никто не может созерцать подобные вещи и выжить. Гонсалвеш был прав, предположив, что мой особенный склад ума – что-то, связанное с моими способностями к языкам или с врожденной способностью видеть во всем закономерности и смысл, – позволит мне уцелеть, тогда как все предшественники, которых Гонсалвеш отправлял на поиски прорицаний, погибли. Но меня мучает ужасный страх, что в бреду я предал игуапа, и даже что чудовищная кощунственная базилика плывет поработить их. Фалькон, мне нужно вернуться. Я предал свой орден и нарушил клятвы. Я не выполнил то, что должен был сделать. Мне ничто не поможет. Доктор, возможно, мне снова потребуется ваш меч.

– Но вы его не получите, – сказал Фалькон, готовивший пасту из маниоки. – Поскольку он потребуется мне самому, когда я пойду вместе с вами.

«Знаки расставлены, метки на своих местах, но игуапа не пришли. Это наша четвертая ночь на проливе, и меня преследует страх, что их уже продали на невольничьих торгах в Сан-Жозе-Тарумаше. На третий вечер нашего путешествия по Катримани и Риу-Игуапара мы прокрались мимо Носса Сеньора да Варзеа, чудовищного карбункула, но двигалась ли она вниз по течению или вверх с трюмами, полными красного золота? – Фалькон остановился, чтобы смахнуть назойливую букашку, а потом снова склонился над своим дневником, – Я усердно фиксирую все, что происходит в пути, записываю, сколько мы преодолели лье, зарисовываю карты рек, хотя цель моей экспедиции окончательно потеряна. Я перечисляю деревушки и миссии, навигационные опасности и оборонительные позиции, но все чаще спрашиваю – зачем? Я слишком легко убедил себя в том, что никто не прочтет эти отчеты и донесения. Квинн сказал бы мне, что отчаяние – это грех, но я боюсь, что никогда не выберусь из этого зеленого ада, а мои кости будут гнить среди жары и зловония, покрываясь растительностью, и все мои следы сгинут. Но все же я пишу…»

Полог палатки шевельнулся. В скрипторий вошел Земба:

– Маир попросил меня сказать вам, что они тут.

Маир. Герой, лидер со сверхъестественными способностями, незаурядный человек. Начало легенды. Индейцы-манао, находившиеся в услужении Фалькона, использовали это слово в разговорах между собой, но он ожидал, что вскоре будут обращаться так напрямую к Квинну, забыв про обычное «пай», «отец». Земба назначил себя заместителем Квинна, но кем еще себя считал? Фалькон понял, что предвзято относился к Зембе из-за его размеров и цвета кожи, хотя бывший невольник был талантливым и проницательным человеком, оторванным от дома и соплеменников, к тому же пребывал в уверенности, что больше никогда их не увидит, для него все сородичи были мертвы, и он понимал, что придется жить здесь, без почвы и корней, превратившись в насекомое, в пятнышко на просторах Бразилии.

– Иду.

Фалькон вышел из палатки и оказался в кругу арбалетов. Золотистые лица не от мира сего, вытянутые покатые лбы игуапа до ужаса напомнили Фалькону иконостас, написанный каким-нибудь безумным фламандским художником, суды, темных спасителей и странные орудия инквизиции. Двадцать арбалетов смотрели на Фалькона. Квинн непринужденно сидел на бочонке с соленой свининой, почти радостный, хотя один из игуапа, говоривший на лингва-жерал, стоял перед ним и явно изобличал. Они словно бы танцевали: игуапа делал шаг вперед, тыкая арбалетом, лающим голосом задавал вопрос, а потом снова отступал в общий круг. Квинн отвечал на том же языке, медленно, терпеливо и без всякого напряжения.

– Индеец спрашивает, кто Маир, человек или дух. Маир отвечает: «Потрогайте мои руки, мое лицо», – перевел Земба Фалькону.

Квинн расставил руки, словно черное распятие. Вайтака собрался с духом перед своими братьями, а потом смело шагнул вперед и прижал пальцы к ладоням Квинна.

– Индейцы просят прощения, но такого на их памяти не случалось, чтобы душа караиба вернулась в тело из миров курупайра, – прошептал Земба.

Квинн заговорил, и круг охотников издал низкий рык удивления и гнева. Фалькон заметил, что некоторые воины с золотыми лицами были еще необрезанными мальчиками. «О, где мой альбом!» – подумал он. Такие необычные черепа: должно быть, этого добиваются в детстве, бинтуя голову, – такая традиция была у многих исчезнувших народов Анд.

– А что сказал отец?

– Маир сказал: «Задайте мне вопрос, любой вопрос».

Игуапа стали переговариваться на своем языке. Манао недоверчиво ждали на краю круга света, готовые вступить в бой. Фалькон встретился взглядом с Журипари, его переводчиком. Одно слово – и манао нанесут удар. Одно слово – и на этой реке вновь свершится безвестное кровопролитие, смерти невидимые, неслышимые и неоплаканные. Вайтака ткнул в Квинна арбалетом и одновременно пронзил его вопросом.

– Он говорит: «Где был ваш бог, священник?»

На протяжении слишком многих ударов сердца Фалькон ощущал каждую ядовитую стрелу, нацеленную на него. Затем Квинн выхватил арбалет из рук индейца и дерзко постучал по его покатому лбу. Рука Вайтаки взметнулась к деревянному кинжалу, висящему на груди, глаза выкатились в гневе. Ирландец выдержал его взгляд, затем его лицо медленно растянулось в улыбку, раздался беспомощный смех. Смех заразителен: уязвленное самолюбие Вайтаки рассеялось, словно утренний туман, дрожа от еле сдерживаемого веселья, он взял арбалет обратно и с убийственной напыщенностью постучал иезуита по макушке. Квинн громко расхохотался, а все игуапа перестали сдерживать смех. Вайтаке удалось промычать, задыхаясь, какое-то предложение, после чего он сложился пополам от смеха. Вопреки воле, благоразумию и здравому смыслу Фалькон ощутил, что где-то внутри него тоже зарождается радостная беззаботность.

– Что он сказал? Что сказал индеец?

– Он сказал: «Конечно, где же еще?»

Смех медленно сходил на нет, но безумие страха преобразилось.

– Но, друзья мои, друзья мои, – сказал Квинн, утирая глаза рукавом засаленной черной робы. – Должен предупредить, что другой отец, Черный Пай, приближается. Его огромная церковь меньше, чем в дне пути от вас, а все его мысли обращены против вас. – Хохот тут же стих. – Он хочет захватить игуапа, и вас не защитят ни маскировка, ни ловушки, поскольку у него столько воинов, сколько звезд на небе, и он готов пожертвовать их жизнями, лишь бы забрать вас в свой Город Бога. Ваши боги и предки будут утрачены, ваше имя забудут.

Один из воинов выкрикнул вопрос. Вайтака перевел.

– Как Черный Пай узнал об этом?

– Я в бреду сказал ему, – ответил Квинн.

Среди воинов прокатилась волна тревоги. Молодой воин, все еще по-детски пухлый юноша, спросил:

– Черный Пай заберет нас?

Квинн уселся на бочонок, обратил взор вверх, на звезды. Вы же знаете ответ, подумал Фалькон. Вы все еще видите их, думаю, вы постоянно видите их, те звезды на чужих небесах. Все те миры, которые, по вашим словам, открыты вам.

– Приведите своих женщин и детей, – велел Квинн. – А еще захватите животных, оружие, инструменты и кухонную утварь. Повесьте за спины гамаки, соберите урукум и кости ваших предков. Приготовьте клетки для лягушек курупайра, возьмите их столько, сколько сможете унести, и самцов, и самок.

Когда сделаете все это, сожгите деревню дотла и следуйте за мной. Есть одно место для вас. Я его видел, это секретный уголок, безопасное пристанище не только для игуапа, но для любого, кто сбежал из невольничьего каравана или с торгов. Там не будет рабов. Это место будет богато рыбой, дичью, маниокой и фруктами и хорошо защищено. – Квинн кивнул Зембе. – Никто не сможет захватить это место: ни бандейранты, ни Черный Пай с его воинами гуабиру. Имя ему будет Сидаде Маравильоза, Изумительный город. Фалькон, соберите свои припасы и оборудование, которое сочтете необходимым. Сожгите каноэ и все, что не пригодится в пути. Мы отправляемся в путь немедленно. Я поведу вас.

– Квинн, Квинн, это сумасшествие, что за безумство?.. – воскликнул Фалькон, но ирландец уже скрылся в темноте леса. Один за другим золотые тела игуапа последовали за ним и тоже исчезли в чаще.