Богоматерь Затопленного Леса

Марселину Хоффман разбудил серебряный дождь. Ее лицо и волосы увлажнились от росы, спальный мешок блестел под яркими капельками тумана, похожими на куколки какой-то необычной сатурнии луны. Потолок из мягкого пушистого облака летел над лицом, казалось, так близко, что можно лизнуть. Морру внезапно ампутировали, их верхушки исчезли в тумане. Марселина смотрела на текущую серую слезу вокруг игл и стержней антенн, которые венчали высокие многоквартирные башни. Она высунула язык – не поцелуй, а проба на вкус – и позволила теплой мороси попасть на него. Уличные шумы притихли, шины шлепали по мокрому жирному асфальту. Чайки всхлипывали, то появлялись, то исчезали в тумане, под их желтыми алчными глазами лежал пропитанный дождем Копакабана. Хриплые предсказатели погоды. Марселина задрожала в своем мешке, крики птиц всегда тревожили ее, голос моря окликал из-за горизонта: новые миры, новые вызовы.

Квартира внутри показалась холодной и брошенной. Мебель была прохладной на ощупь, влажной и незнакомой, одежда в шкафах принадлежала предыдущему, сбежавшему жильцу. В помещение вернулся ее природный запах – отличительный феромон места, который ударил в нос Марселине с почти физической силой в тот момент, когда агент открыл дверь, и который она с таким трудом изгоняла с помощью ароматических свечей, ароматических ламп, кофе и маконья, но смрад проползал обратно под дверь и через вентиляционные решетки всякий раз, когда она уезжала больше чем на пару дней. Марселина сварила кофе и почувствовала, что кухня наблюдает за ней. Приходится ходить на цыпочках в собственном доме.

Мобильник, поставленный на зарядку, мигал. Голосовое сообщение. Получено в два часа двадцать три минуты. Номер знакомый, но не вызывает в памяти ни имени, ни лица.

На нее рявкнул чей-то мужской голос. Марселина едва не отшвырнула трубку. Телефон крутанулся на голом, почти хирургически чистом столе, а голос продолжил бормотать. Марселина взяла трубку. Раймунду Суарес был разъярен, причем куда сильнее, чем положено, по ее мнению, Последнему Настоящему Кариока. Марселина удалила сообщение и тут же перезвонила.

Суарес узнал ее номер. Семь часов не остудили его. Он был разъярен настолько, что не стал утруждаться всякими «привет, доброе утро, как вы?»

– Подождите, подождите, подождите. Я понимаю, что вы сердитесь на меня, но из-за чего?!

– Что ты имеешь в виду? Не играй со мной больше в тупые игры. Чертовы бабы, вы все одинаковые, играете и манипулируете.

– Подождите, подождите, подождите. – Сколько раз она произнесла это слово за последние семь дней? – Притворитесь, что я ничего не знаю, и начните с самого начала.

Всякий раз, когда она слышала подобное, то вспоминала попурри из хитов «Звуков музыки», только в духе самбы, которое играла ее мать. Это была Субботняя Фейжоада: фейжоада и орган, счастливое Благовещение блаженной Ирасемы. Забавно, как мозг тянется к смешному, когда мечется в темноте и панике.

– Я не такой дурак, чтобы клюнуть на ваши умасливания. Я знаю, как вы работаете на реалити-шоу. Ваше письмо – шутка в мой адрес? Наверняка прямо сейчас меня снимает скрытая камера? Вы наверняка снимали меня даже в уборной, так что можете полюбоваться, как я почесываюсь!

– Мистер Суарес, о каком письме вы говорите?

– Никакой я тебе не мистер, больше не называй меня так. Я, конечно, слышал о таком: люди нажимают не ту кнопку, и письмо отправляется к кому-то, кто не должен был его увидеть. Но я видел письмо и знаю твою игру. Ты могла бы обдурить меня, но не обдуришь всех жителей Рио, о, нет!

– Так что это было за письмо?

– Знаешь, может, ты и притворяешься невинной, может, и правда не в курсе, потому что это случайность. Ты бы не стала специально посылать мне заявку на шоу про Моасира Барбозу, да?

Надоедливый запах кухни атаковал Марселину, от него кружилась голова. Слова здесь не помогут. Она сделала это. Она лгала, предавала, с радостью решила отправить старика к позорному столбу, чтобы продвинуться по карьерной лестнице. Богоматерь Дорогостоящих Проектов отвела глаза. Но все равно оставалась загадка.

– Я не посылала то письмо.

– Слушай, девочка, я не из тех стариков, что бороздят просторы Интернета, но в силах узнать обратный адрес электронной почты. Ты думаешь, что чертовски умна, а мы все такие старые и медлительные, и можно просто посмеяться над нами. Но у меня еще остались знакомства в этом городе. Вы еще услышите обо мне, поверь. Так что не пошла бы ты кое-куда вместе со своими приятелями с телевидения, я не стану представлять ваше шоу даже за миллион реалов.

– Мистер Суарес, мистер Суарес, это важно, когда… – Повесил трубку. – Когда я отправила то письмо?

«Да ты бы никогда и не представлял мое шоу, – молча злилась Марселина в молчащую трубку. Она знала свой небольшой грешок, но ей нужно было всегда сказать последнее слово, когда враг уже не в состоянии ответить. – Даже если бы ты был самым последним гребаным кариока на планете». Но это плохо, даже хуже, чем она могла себе представить.

Господи, Христос Рио, Христос на Горбатой горе с руками, распростертыми к морю, Христос в тумане, помоги мне. Марселина посмотрела на часы в микроволновке, которые всегда спешили на восемь минут. Ей нужно в офис, а потом к матери.

Робсон не работал по пятницам, а вместо него дежурил парень, который старался выглядеть крутым, но не скрывал своей ориентации, по кличке Лампиан. Он был новеньким, поэтому попросил Марселину показать удостоверение. Она не перекусила его пополам. Он пригодится позже.

Морось переросла в полноценный дождь, разводы на стекле превратили Стеклянный Зверинец в странные техноджунгли. В папке «Отправленные» на рабочем месте нашлось подтверждение: описание шоу «Суд века» было отправлено на адрес raicariocã[email protected] пятого июня, в двадцать три часа тридцать две минуты. Альтернативной семье не удалось ее толком утешить. Мол, нужны нормальные пароли, логины и все такое. Марселина вошла на страницу безопасности и нажала на кнопку «изменить пароль». Одна за другой звездочки исчезали, когда она стирала их. Новый пароль? Пальцы замерли над клавишами на середине слова «mestreginga». Она знает тебя. Каждую мысль, каждую реакцию, каждую деталь, каждую запись в дневнике жизни. Знает, что ты занимаешься капоэйрой. Знает твой размер туфель, размер платья, твой плей-лист, и сколько бутылок пива стоит в твоем холодильнике, и какие батарейки стоят у тебя в вибраторе. В текучей серости Марселина обняла себя за плечи, ей внезапно стало холодно. «Это оно, да? Ты в программе внутри программы, пилотный выпуск бесконечного реалити-шоу „Сведи с ума Марселину“. Даже сейчас камеры передают сигнал в какую-то темную диспетчерскую. Там собрались все: Селсу, Сибеле, Агнетта, Черная Птичка и даже Адриану. Они не собирались снимать твою заявку, Адриану согласился с ней во время пятничного мозгового штурма, поскольку так прописано в сценарии: умная-преумная комедия о продюсере телепрограмм, которая не понимает, что снимается в собственном шоу. Девушка, Которая Охотилась За Собой. Лизандра. Тупая корова. Это ее рук дело. Она готова на все что угодно, чтобы стать генеральным продюсером. Наверное, прямо сейчас смеется над тобой, сидя на галерке с парой ассистентов и редактором Леандру.

Это просто шоу. Любая другая теория – безумие».

Марселина взяла первую попавшуюся книгу с полки, открыла на сто тринадцатой странице и напечатала сто тринадцатое слово в пустом поле. Завет. Хорошее слово. На него редко когда наткнешься на Четвертом канале.

Воскресный мальчик Лампиан слал кому-то смс, мелькающие пальцы превратились в размытое пятно.

– Можешь оказать мне услугу?

Он надул губы, разозлившись, что его прервали:

– Ну…, я не знаю, то есть… у меня не будет из-за этого неприятностей?

– У меня много знакомых продюсеров.

Он закатил глаза:

– Тогда говорите, что надо.

– Ты дежурил вчера вечером?

Парень покачал головой.

– Мне нужно взглянуть на съемку с камер.

– Что?

– Ну, с камер слежения. – Она махнула в их сторону так, как стюардесса показывает аварийные выходы. – Все записывается на жесткий диск объемом в сто гигов. У тебя там.

Охранник в легкой панике заглянул под стул.

– Загрузить легко.

– Никто другой по эту сторону стола заходить не должен.

– Это для шоу.

– Тогда нужна бумажка.

– Я получу ее в понедельник.

– Хорошо. Я вам запишу.

– Было бы проще…

Он уже склонился к внешнему жесткому диску «ЛаСье».

– Сколько по времени вам нужно?

– Пара часов. Скажем, с десяти тридцати до двенадцати тридцати.

– Запишу на DVD.

«Я бы лучше все загрузила себе на КПК», – хотела сказать Марселина, но кивнула в знак согласия. Нельзя недооценивать склонность бразильцев к бюрократии. Она смотрела на дождь и фуникулеры, исчезающие в облаках вокруг Сахарной Головы. Вертолет жужжал над Дойс-Ирман. Но даже зимний дождь не мог затушить угли недавних беспорядков. «Густая жаркая магма течет под нашими красивыми улицами и проспектами, мы ходим, бегаем, выгуливаем наших собачек по корке, затвердевшей на магме, прихорашиваемся с важным видом, словно мы в Нью-Йорке, Париже или Лондоне, пока скрытый порядок не нарушается, и женщина, которая убирает твой дом, готовит тебе еду и заботится о твоем ребенке, мужчина, который везет тебя в такси, доставляет тебе цветы, чинит твой компьютер, не становятся внезапно твоими врагами, и тогда огонь бежит прямо к морю».

Тут она подумала: «А что, если вертолет врежется в фуникулер? Вот настоящий кадр для Си-эн-эн».

– Вот, пожалуйста. А что за шоу?

– Я не могу сказать, но мы все в нем снимаемся.

Облака цеплялись за Дойс-Ирман и длинную гряду Тижуки, превращая Леблон в чашу из башен, предложенную морю. Дерзкие парни в ярком, словно оперение туканов, неопрене бравировали на серых приливных волнах. Пока Марселина бежала от такси до лифта, она промокла и начала дрожать. Сегодня не было слышно бурлящих глиссандо Королевы Бейжа-Флор. Влага вредна для электроники. Водитель такси купил цветы и на удивление хорошую бутылку французского вина. Большинство водителей, обслуживавших Четвертый канал, были куда лучшими помощниками продюсера, чем настоящие ассистенты, грезившие работой на телевидении. С бутылкой в одной руке и цветами – а также подписанной открыткой – в другой Марселина ехала в зеркальной кабине, и с нее капало на пол из искусственного мрамора.

Она нажала кнопку звонка. После звонка шла фермата – это противоположность эху, молчание, скорее осязаемое, чем слышимое, когда разговоры внезапно прекращаются. Благодаря Четвертому каналу Марселина знала о тонкостях этого беззвучного щелчка. Дверь открыла мать.

– Ой, ты решила все-таки прийти. – Она отпрянула, когда Марселина потянулась поцеловать ее.

Они сидели аккуратными рядами на всех доступных местах в тесной гостиной: Глория и Ирасема на диване, между ними малыши, дети постарше у их ног, все липкие от сладостей на журнальном столике, муж № 1 примостился на подлокотнике кресла, а муж № 2 устроился на пластиковом стуле, который притащили с балкона и втиснули между торшером и органом. Рядом с креслом матери на маленьком столике стоял высокий стакан с водкой. Пузырьки поднимались между кубиками льда, а из стакана торчала палочка для перемешивания коктейлей, украшенная фигуркой тукана. В маленькой квартирке сильный сильный запах тушеного мяса и бобов с умеренной кислинкой зеленых овощей и свежей ноткой долек апельсина. Фейжоада всегда была для Марселины праздником. Окна запотели.

– Что это, жюри присяжных? – пошутила Хоффман, но вино казалось маской Рональда Макдональда на похоронах, а цветы – самой смертью.

– Ну у тебя и самообладание, хочу сказать, – подала голос Глория. Марселина слышала, как мать закрыла за ней дверь.

Фейжоада пахла удушливо и тошнотворно.

Ирасема пододвинула открытку через стол. Близнецы в меховых костюмах ангелочков поднимаются на небо среди порхающих колибри и маленьких пушистых облачков: ПОЗДРАВЛЯЮ – это двойня! Марселина открыла открытку: «…надеюсь, у тебя случится выкидыш, а если нет, то пусть они родятся с синдромом Дауна…» Она резко ее захлопнула. Комната закружилась вокруг нее. Родственники висели где-то далеко, на космологических расстояниях, но находились так близко, что она ощущала налет на их зубах.

– Вы должны знать: я этого не писала.

– А почерк твой, – Глория открыла судебное разбирательство.

– Похоже, но…

– Кто еще знал, что Ирасема ждет близнецов?

Муж Глории, Паулу, поднялся с насеста:

– Пойдемте, детки, посмотрим, как там у нас еда готовится.

– Я этого не писала, зачем мне такое писать?

Глория перевернула открытку.

– Напиши это снова на оборотной стороне.

Каждый росчерк. Каждый завиток. Каждая черточка.

– Я этого не писала!

– Не повышай голос! – цыкнула мать. – Ты уже достаточно натворила, и детям необязательно это слышать!

– Зачем мне посылать такое?

Единственный вопрос, который Марселина могла задать, но еще до того, как прозвучали слова, она поняла, насколько роковую ошибку допустила.

– Да потому что ты завидуешь. Завидуешь, потому что у нас есть то, чего у тебя нет, – Глория посмотрела на нее холодно, глаза в глаза, сестра на сестру.

Если бы не это, то Марселине, возможно, хватило бы ума извиниться, развернуться и уйти. Но теперь ей бросили вызов, и она не могла оставить другим последнее слово.

– И что же у тебя такое есть, чему я могла бы завидовать?

– Ой, думаю, мы все это знаем.

– Чему же? Твоему очаровательному дому? Твоей премиленькой машинке? Замечательному абонементу в спортзал? Прекрасной страховке? И обалденным расходам на детский сад? По крайней мере я заработала все, что имею. – «Марселина, остановись. Марселина, заткнись». Но остановиться она никогда не могла: – Нет, нет, это не я завидую. Это не я не могу смириться с фактом, что не самая любимая. Это твоя проблема. Ты завидуешь, а я живу полной жизнью.

– Вот только не надо все оборачивать в свою сторону и делать меня виноватой! Я не отправляла эту открытку, тут уж ничего не попишешь.

– Я тоже не посылала, но я не собираюсь оправдываться и объясняться, потому что тебе никто не может ничего объяснить, потому что ты всегда права, такая милая и славная, и все-то у тебя идеально.

Гул голосов на кухне, бас и пикколо, стих.

Слушайте, детишки. Ваша тетя – чудовище. Не ждите никаких подарков до окончания университета. Я оплачу вам психотерапевтов. Ирасема в слезах. Ее супруг Жуан-Карлос слез с пластикового стула и присел на корточки рядом с женой, поглаживая ее запястье. Ароматная праздничная фейжоада теперь отталкивала: запах врезался в память, изменился навеки. «Убирайся вон, Марселина, пока не нанесла рану сильнее, чем можно залечить». Но уже у двери она повернулась и изрыгнула напоследок:

– Хоть кто-нибудь из вас хотя бы на секунду подумал, может, тут что-то не так? Нет, вы все слепо списали на Марселину, да? Вы хоть на минуту допустили мысль, что творится нечто совершенно непонятное, и все очень, очень плохо? Да пошли вы. Вы мне не нужны, никто из вас не нужен.

Она захлопнула дверь с такой силой, с какой только смогла из-за слишком эластичного пластикового половика. Двери в лифте закрылись, оставив двухмерную полоску от матери, распахнувшей двери с криками: «Марселина! Марселина!» Затем она превратилась в линию, в молчание.

Ветер дул с холмов, уносил прочь низкие плачущие облака, сдувал верхушки серых волн. Чайки парили над пеной, растопырив лапки и слегка наклоняя крылья, чтобы держаться над водой. Красивые мальчики в симпатичных резиновых костюмах сидели, развалившись, на песке и ждали, когда небо прояснится. На украшенном черно-белыми узорами тротуаре Авенида Делфин Морейра Марселина поняла, что все еще сжимает в кулаке промокшие цветы. Она вынула одну орхидею из целлофана и кинула серферам. Те засмеялись, принялись махать ей руками. Она сажала цветы в щербатый от дождя песок Леблона, пока они не кончились. Началась приливная волна. Где-то в затылке нарастал шум, это был свист конца света, и слезы полились из пустот в ее черепе.

«Вы сказали, вы сказали, вы сказали. Но это была не я, это была не я». Но что?? Реалити-шоу? Даже когда она отчаянно, невзирая ни на что жаждала шока, потрясения, Марселина никогда бы не отправила такую карточку. Семья – никогда нельзя трогать семью. Но разве ты не делала того же в «Грязных свиньях»? Дружба заканчивалась, матери и дочери ссорились, семьи воевали?

На мосту через канал, который соединял лагуну с океаном, где кончался Леблон и начиналась Ипанема, она зубами разорвала пластиковую обертку на горлышке винной бутылки, вдавила пробку внутрь большим пальцем и принялась жадно пить импортное французское «Марго» за сто реалов. Велосипедисты и роллеры пялились на нее, проносясь мимо, колеса поднимали узкие волны дождевой воды. «Смотрите на меня, смотрите все, кто хочет». Дойдя до Арпоадора, она допило вино и выкинула пустую бутылку, та описала дугу в воздухе и приземлилась среди любителей спортивной ходьбы. Марселина откинула мокрые волосы с лица, чтобы сердито взглянуть на лица тех, кто на нее уставился.

– Что? Что?

Услышав короткий визг сирен, Хоффман с завыванием села прямо на землю и глазела на патрульную машину, словно та свалилась у ангела из-за пазухи. Женщина-полицейский помогла ей подняться на ноги. Капли дождя капали с козырька фуражки на поднятое лицо Марселины.

– У вас брюки заправлены в ботинки, – пролепетала Марселина.

– Поднимайтесь. Сколько вы выпили?

– Только вино, офицер, только вино.

– Вам должно быть очень стыдно за себя, еще и на публике. Вставайте.

– У меня красный пояс по капоэйре. Я могу вас выставить в очень-очень смешном свете. – Но рука полицейской на локте Марселины не дрогнула. Женщина повела Хоффман к машине, а ее напарник, широколицый мулатинью, трясся от смеха.

– Рада, что вам кажется это смешным, – пробурчала Марселина, когда ее с силой усадили в машину. – Ой, я вам всю обивку промочила. – Она попробовала вытереть капли рукавом. – А куда вы меня везете?

– Домой.

Марселина вцепилась женщине в форменную рубашку:

– Нет, не нужно туда, я не могу, она там.

Офицер быстро и решительно отцепила руки Мар-

селины.

– В таком состоянии вам нельзя находиться на улице. Куда вы хотите, чтобы я отвезла вас?

– К Эйтору, – сказала Марселина. – Отвезите меня к Эйтору! К Эйто-о-о-о-о-ору!

Он терпеливо поблагодарил офицеров, которые явно пришли в благоговейный трепет из-за того, что находятся в присутствии телевизионной знаменитости, и обрадовались, думая, какие истории теперь станут рассказывать. Марселина присела на верхнюю ступеньку крыльца, ручьи дождевой воды катились с морру, выраставшей за домом.

– К понедельнику это будет в журнале «Кень»,– проворчал Эйтор.

В том, что полуобнаженная женщина гарцует перед теми, кто смотрит с той стороны лагуны, есть скрытый эксгибиционизм, но, когда она же надирается и визжит возле черного входа – это совсем другое дело.

– Господи. Ты собираешься входить или как? За мной через пять минут приедет машина, а мне придется переодеться. Этому костюму конец.

– Точно, давай оплачем твой костюм! – закричала Марселина, глядя на промокшие под дождем плечи Эйтора, когда он прошел через раздвижные двери в спальню. – Моей чертовой жизни конец! Вот и все.

Эйтор швырнул ей полотенце. Она намотала его вокруг головы, как Кармен Миранда, но поднялась на ноги, вернее, на блестящие туфли-лодочки и осторожно-осторожно поковыляла в спальню. Эйтор стоял в трусах и носках, повязывая шелковый галстук, который Марселина привезла ему из Нью-Йорка. Она стояла, и с нее капало на ковер.

– Думаешь, это что-то типа аше, магической силы, которая может принимать разные формы?

Эйтор натянул брюки и проверил стрелки:

– Ты о чем?

Марселина скинула туфли, а Эйтор, наоборот, надел ботинки, пользуясь рожком из панциря черепахи. За туфлями последовали джинсовые капри. Марселина упала на кровать, пока пыталась высвободить ноги из штанин.

– Ну, сильные переживания, или стресс, или слишком сильные желания могут материализоваться и зажить собственной жизнью в реальном теле, – объяснила Марселина. – Типа как колдуны культа умбанда якобы могут вырвать свою душу и придать ей форму собаки или обезьяны.

Марселина подняла руки и соскользнула с кровати, снимая с себя мокрый топик, а затем и лифчик. Эйтор посмотрел в зеркало на ее маленькие груди с твердыми сосками. Надел пиджак.

– Это легенда. Магия. Суеверие. А мы живем в научной энтропийной вселенной.

– Но если представить, представить, представить… – твердила Марселина в стрингах.

Загудел домофон. Такси. Эйтор поцеловал ее, крутя между пальцами соски. Марселина прижалась к нему, пытаясь скользнуть языком в его рот. Эйтор мягко оттолкнул ее на кровать.

– Увидимся позже. Пей побольше воды.

– Эйтор!

Дождь, который лил через бетонный садик, узкий, как гроб, теперь окрасился в коричнево-желтый цвет из-за эродированных почв. Марселина села, закутавшись в простыню, подтянула коленки к подбородку, смотрела на морру, размытую между растениями в горшках, и дрожала от ужаса. Спать было невозможно. В поисках воды она босиком прошла по отполированным деревянным полам Эйтора. Медленно наклонилась, продемонстрировав голую задницу подзорным трубам по ту сторону лагуны. Протрите линзы, мальчики и девочки. Хлопнула себя по ягодицам. Ей все еще хотелось, чтобы близнецы ее родной сестры умерли в утробе.

Марселина включила плазму. Шум, болтовня, бессмысленное бормотание. Прекрати думать о себе. А вот и Эйтор. Камера двигалась, дала крупный план, пока бежали надписи. Сегодняшние заголовки. Горящие машины, полицейские вертолеты, трупы в бермудах. Стены вокруг фавел станут еще на ярус кирпичей выше. Лулу снова обвинили в коррупции. Бразилия, страна будущего. Затем Марселина увидела, как Эйтор сканирует следующую строчку телесуфлера, и его глаза расширяются. Возникла еле заметная пауза. Такого раньше с Эйтором не бывало. Он был старым приверженцем того, что аудитории с возрастной группой от восемнадцати до тридцати четырех и с любовью к шумным провокациям правду надо говорить не колеблясь. Эйтор – профессионал до кончиков блестящих ботинок. Марселина не могла отвести глаз от экрана.

– Сам Четвертый канал оказался в новостях из-за обвинений журналиста Раймунду Суареса, которые будут опубликованы завтра в «Журнал де Копакабана» и касаются телепрограммы о Мараканасо. Суарес сообщает, что получил конфиденциальное сообщение по электронной почте от продюсера Четвертого канала, где говорится о том, что руководство канала хочет для развлекательной программы найти восьмидесятипятилетнего Моасира Барбозу, которого многие считают главным виновником провала на Мараканасо, и публично унизить его, устроив суд в формате реалити-шоу.

Видеовставка – Раймунду Суарес в серферской рубашке и шортах на мокром от дождя пляже Фламенгу, его братия кивает позади него. Цинизм. Ложь. Поставить старика к позорному столбу. Марселина не могла больше слушать, поскольку звук в ее глазах, в ее голове, в ее ушах просочился в мир.

Все закончилось. Богоматерь Дорогостоящих Проектов отвернулась от нее. Марселина взяла пульт и отправила Эйтора в темноту. Теперь самым громким шумом в комнате стало биение ее сердца.

– Кто ты?! – закричала Марселина. – Почему ты так со мной поступаешь? Что я сделала?

Она ринулась в спальню и вывалила содержимое сумочки на кровать. Вот, вот, вот он. Коробочка из полупрозрачного пластика. Она вставила диск в плазму Эйтора.

Палец замер над кнопкой «play».

Ей нужно знать. Ей нужно увидеть.

Она просмотрела кадры, на которых сотрудники Четвертого канала разбредались по домам, кивая и что-то говоря Лампиану. А вот и Леандру. Перемотала несколько минут, пока Лампиан тупо смотрел в мерцающий телевизор. Он почти не двигался. Затем Марселина увидела край вращающейся двери. Появилась чья-то фигура в темном костюме. Пальцы Марселины спотыкались о кнопки, пока она пыталась найти, как запустить режим замедленного воспроизведения. Назад. Назад. Устройство заскулило. И вот снова та фигура. Женщина. Она двигается рывками кадр за кадром. На ней хороший костюм темно-серого цвета. Миниатюрная, с копной вьющихся белокурых волос. Лойра. Лампиан оторвался от телевизора и улыбнулся. Кадр за кадром, и вот женщина повернулась, чтобы проверить расположение камеры. Марселина нажала на паузу. По экрану пошел снег, единственный, какой возможен в Рио.

Ее лицо. Она смотрела на свое собственное лицо.

После полуночи аше течет сильнее всего через игрежу сестринской общины Боа Морте. Такси и микроавтобусы привозят просителей со всех северных пригородов: когда святые устали, стены между мирами слабы, и возможны все самые сильные ритуалы. Эдсон кидает монетку святому Мартину, христианскому аналогу Эшу, духу перекрестков, трикстеру и жиголо среди ориша, патрону всех маландру.

Сестры Доброй Смерти вращались по орбите жизни Эдсона как феи-крестные. Его бабушка, жившая на северо-востоке города, отдала в общину двух своих дочерей, Ортенсе и Маризете, в обмен на успех своих сыновей в неумолимом Сампе.

Но дона Ортенсе любила пиратское радио, танцы, мальчиков на быстрых машинах, и настоятельница освободила ее от обета (на самом деле ни один бог не станет воспринимать клятвы четырнадцатилетней девочки всерьез). Тетушка Маризете нашла мир и свое предназначение в благочинии посткатолической монахини, осталась здесь и в течение двадцати пяти лет помогала с достойными похоронами и неофициальным социальным обеспечением в байру и фавелах на севере Сан-Паулу. В отличие от материнской церкви в Баия, дочери в Сан-Паулу не практиковали затворничество: их кринолины-байяна и тюрбаны были знакомым и желанным зрелищем на улицах, где они врачевали, предсказывали судьбу и собирали реалы в свои корзины. Дважды в год, в дни поминовения Богоматери, тетушка Маризете навещала свою сестру и племянников, и тогда весь район собирался на веранде доны Ортенсе с самыми разными мелкими, но неприятными болезнями.

– Твоя мать в курсе, где ты? – спрашивает тетушка Маризете, выгоняя из гостевой комнаты геев-абья («мы снова стали иконами, помоги нам, матушка»). Она расставляет подношения – пальмовые листья, освещенные пироги – на подоконнике и на перемычке над дверным проемом.

– Она знает. Но не должна прийти и искать меня. Не впускай ее. Мне нужны деньги. Я могу задержаться тут на некоторое время.

– Можешь жить здесь, сколько хочешь. Мне надо проводить службу. Но помни, Эдсон, это Божий дом.

Барабаны звучат так громко, что он ощущает их своими внутренностями, но это успокаивает, Эдсон чувствует, как сползает в их ритм. К тому времени, когда вспыльчивая сестра сует через дверь поднос с бобами, рисом и двумя банками колы, он кивает, изнеможенный. Монахини всегда спасали его. Когда Эдсону было двенадцать, ему дали сомнительный антибиотик, который вызвал тяжелую аллергическую реакцию, после чего рот, язык и зубы покрыли язвы с белыми ободками. Мальчика сводила с ума температура, у него начались галлюцинации, как будто ему бесконечно засовывали в рот мяч, слишком маленький, чтобы задушить, но достаточно большой, чтобы вывихнуть челюсть. Доктор закатывал глаза и тряс головой. Биология возьмет свое. Братья отвезли его, завернутого в пропитанные потом простыни, на заднем сиденье «тойоты хайлюкс» к Сестрам. Тетушка Маризете уложила мальчика в комнату одной из служительниц, купала в травяных отварах, мазала сладковатыми маслами, читала молитвы и освятила над ним фарофу. Три дня он болтался на границе между жизнью и смертью. Язвы прошли дальше в горло. Если бы они добрались до миндалин, он бы умер, но остановились у основания гортани. Аше. И все это на фоне воспоминаний о барабанах и хлопающих ладонях, топоте ног и перезвоне колокольчиков, когда Сестры кружились в экстатических танцах, радостных криках, слезах и молитвах Богоматери, Чудесной Богоматери. Все это падает вниз, в барабанный бой.

Плач. Тихий и прерывистый, а в самом конце слез скорее затрудненное дыхание, чем всхлип. Эдсон соскальзывает с тонкого ортопедического матраса. Звук идет из камаринья, самого сокровенного святилища, сердца аше. Там Фиа сидит на полу, подвернув под себя ноги и сцепив пальцы рук. Вокруг нее статуи святых, прислоненные к стене, и каждая задрапирована в особый сакральный цвет.

– Эй. Это я. Слушай, нам нельзя здесь находиться. Это только для Сестер и посвященных высокого ранга.

Довольно много времени проходит, прежде чем всхлипывания Фии превращаются в слова. Эдсону холодно, он дрожит со сна, энергия ночи покидает его. Он мог бы обнять девушку, дать ей свое утешение, тепло. Но это не Фиа.

– Тебе когда-нибудь снился такой сон: ты дома, знаешь всех и все, но тебя никто не узнает, словно никогда тебя не видели, и, как ты ни стараешься им все объяснить, тебя не понимают и никогда не поймут?

– Всем снились такие сны.

– Но ты меня знаешь, а я раньше никогда в жизни тебя не видела. Ты говоришь, тебя зовут Эдсон Жезус…

– Оливейра де Фрейтас.

– Думаю, мне нужно узнать все прямо сейчас. Кем была я?

Среди святых, закутанных в покрывала, Эдсон рассказывает девушке о ее отце, ведущем колонки о «нью-эйдже», пока на него работает целая группа бухгалтерских ботов, о матери с городской фермой, о брате, который взял академический отпуск и на другом конце планеты охотится за волной и «зайками».

– Прости, что?

– Йоси, твой брат. У тебя есть брат там, откуда ты пришла?

– Разумеется, но он сейчас на первом курсе семинарии в Сан-Паулу.

Эдсон удивленно моргает.

Фиа спрашивает:

– А какой я была?

– Ты? В смысле не ты. Она любила сумочки, наряды, всякие девчачьи штучки. Обувь. В последний раз, когда я видел ее, она поехала в магазин напечатать те туфли.

Он видит подошвы, которые взмывают вверх перед глазами, когда санитары грузят носилки в скорую помощь.

– Туфли? Напечатать?

Эдсон объясняет суть технологии, как сам понимает ее. Когда Фиа сосредотачивается, то склоняет голову набок. Эдсон никогда не видел, чтобы реальная Фиа так делала. Поэтому новая кажется еще менее правдоподобной, словно мертвая кукла.

– Она никогда не ездила сзади на мотоцикле. Всегда на такси. Ненавидела грязь, даже когда мы поехали в Тодуз-ус-Сантус, она выглядела безупречно. Всегда безупречно. А еще у нее было много подруг.

Как же мало я знаю, понимает Эдсон. Несколько деталей, горсть наблюдений.

– Она была очень прямолинейной. Думаю, она с трудом подпускала к себе людей. Куча друзей, но по-настоящему близкими они ей не были. Ей нравилось быть аутсайдером, бунтаркой, квантумейра.

– Я и близко не столь дикая и романтичная, – говорит Фиа. – Обычная аспирантка, изучаю квантовое программирование, специализируюсь на экономическом моделировании мультивселенной. Мой мир… не такой параноидальный. Мы не наблюдаем постоянно друг за другом. Но он… сломанный. Я сломана, все сломаны. Мы везде оставляем осколки себя: воспоминания, дневники, имена, опыт, знания, друзей, даже личности, как я полагаю. Я загрузила все, что могла, но часть меня осталась там: фотографии, детские воспоминания, школьные друзья. А сам мир сломан. Он не похож на этот. Этот как. рай.

Эдсон попытался представить себе точку, в которой мир Фии отпочковался от его. Но это ловушка, как учил мистер Персик. Не существует никакой центральной реальности, от которой ответвляется все остальное. Каждая часть мультивселенной существует, существовала и будет существовать независимо от других. Эдсон дрожит. Как жить с таким знанием? Фиа замечает, как его колотит.

– Эй, да ты замерз.

Девушка снимает с себя разодранную толстовку. Под ней облегающая футболка без рукавов, которая задирается до груди. Эдсон смотрит, выпучив глаза. Под топиком татуировка, каких он никогда в жизни не видел. Колесики, зубцы, сети, дуги, спирали, «огурцы», фрактальные узоры, математические цветы. Серебристая машина, выбитая сиреневато-серыми чернилами, покрывает ее торс от грудины до пояса леггинсов. Эдсон останавливает руку Фии, когда она пытается одернуть топик.

– Господи, что это?

Она встает, задирает футболку снова и застенчиво спускает леггинсы до кокетливого розового бантика на трусиках, где татуировка сворачивается клубком, словно змея, на лобковой кости. Не отрывая взгляда от Эдсона, она заправляет рыжие волосы за левое ухо. Над ухом вдоль линии роста волос виден курсив серых чернил, словно абстрактные запутанные пишасан Зезау, которые теперь охраняются законом.

– Вы носите свои компьютеры с собой, – говорит Фиа, поправляя одежду. – Мы… с нашими… в более интимных отношениях.

Эдсон поднимает палец и приседает:

– Я что-то слышу.

Он достает пистолет мистера Персика из-за пояса штанов и подталкивает по отполированному множеством ног деревянному полу камаринья в сторону Фии. Та знает, что с ним делать. Эдсон движется по-кошачьи мягко между святыми. Внутренняя территория террейру неприкосновенна, как и обригасойнш. За священной камаринья расположен большой зал барракан, а за ним дом кандобле, где святые стоят, когда бодрствуют. Эдсон проверяет входную дверь. Печати из маниокового теста нетронуты, гробы расставлены по полу, присыпанные белой фарофой. Там нечего бояться. Наверное, один из абья встал пописать. Их кельи тянутся вдоль тыльной части террейру и выходят в барракан и на задний дворик, где держат кур и вьетнамских вислобрюхих свиней, а священные травы выращивают в псевдотерракотовых кадках. Личные покои Сестер расположены на втором этаже. Эдсон открывает дверь из коридора в просторную кухню, где готовят пищу для богов, голодных, как младенцы.

Чья-то нога ударяет Эдсона в грудину, и он отлетает, раскинув ноги и руки и с трудом дыша, через весь барракан, рассыпая подношения. Он видит, как фигура выкатывается из темноты в «мейя луа де компасу» и встает в стойку. Белая женщина в спортивном топике, мешковатых штанах «Адидас» и с босыми ногами. На руках надеты странные металлические наручи. Эдсон борется за слова, дыхание, психическое здоровье.

Выстрел. Из святой камаринья.

– Черт. Он уже тут, – шипит женщина и сжимает правую руку в кулак. Сверкающий клинок появляется из наруча над побелевшими костяшками. Голубое пламя мерцает вокруг ультратонкого лезвия. Она перекатывается колесом на одной руке в барракан. Задыхающийся Эдсон ковыляет за ней.

Камаринья представляет сцену мученической смерти искромсанных святых. Фиа удерживает какого-то парня, вооруженного квант-ножом, используя при этом статую Сеньора ду Бонфин на шесте, накидка с золотыми кистями развевается в воздухе. На святого надежд мало: квант-нож полосует статую, словно дым. Прекрасный серебряный пистолет мистера Персика уже разрезан на две половинки по зарядной камере. Пятно синего света в руках убийцы припирает Фиу к стене. По традиции из этого сакрального помещения только один выход. Киллер знает об этой традиции. Тут в комнату вкатывается та женщина и приседает в боевую стойку «негачива». Наемник резко разворачивается лицом к ней. Это молодой парень, бледный, с растрепанными волосами и бородкой клинышком. Лезвия проносятся мимо друг друга, нога капоэйристы взмывает вверх, чтобы нанести оглушительный удар по голове парня с квант-ножом, но тот ныряет вниз и перекатывается по полу, чтобы между ним и женщиной было какое-то пространство. Фиа высматривает зазор, нанося ложные удары искалеченным ориша, но убийца все еще между ней и дверью. Обезумев от страха, Эдсон ищет возможность спасения. За его спиной раздаются голоса. Террейру пробуждается. Абья в трусах, шортах и спортивных штанах. Сестры в ночных рубашках. Они поднимают руки в ужасе перед осквернением святилища.

– Вывести всех отсюда! – кричит Эдсон.

Мальчики-абья понимают и гонят монахинь обратно на кухню и в сад, но тетушка Маризете парализована видом ее святых, ее убитых святых, надругательства над ними. Она простирает руки и бросается утешать их. Эдсон хватает ее за талию и оттаскивает прочь. Убийца тут же переключает свое внимание на него. Капоэйриста использует это мгновение и взлетает в прыжке, отведя назад руку с лезвием. Убийца с ревом кидается навстречу ей. Они наскакивают друг на друга, и в воздухе над сердцем камаринья возникает вспышка ионизации. Теперь оба припадают к земле как кошки, пристально смотрят друг на друга, тяжело дышат. Сломанные лезвия катятся по деревянному полу.

– Да, – говорит женщина. – Но у меня есть еще. А у тебя?

Она сжимает в кулак левую руку, и новый квант-нож выскакивает из магнитных ножен на наруче. Убийца в мгновение ока оценивает, что можно предпринять. Он ныряет, выставив вперед руки, кончиками пальцев дотрагивается до тупой стороны квант-ножа и резким движением запускает его в капоэйристу. На любой скорости режущая грань квантовой остроты смертельна. И тут зрение Эдсона переключается в режим замедленной съемки, словно в боевиках. Женщина прогибается назад прямо от бедер, пытаясь увернуться от лезвия, которое движется навстречу ее горлу, словно струя синего пламени. Фиа преграждает путь летящему лезвию статуей Сеньора ду Бонфин. Удар, благословенный ориша. Кисида попадает по безопасной тупой стороне сломанного ножа. Фрагмент переворачивается в воздухе, но не останавливается, а выписывает петлю и мягко, чисто разрезает плечо парня и верхнюю часть его правого бедра, прежде чем провалиться сквозь пол камаринья. Пару мгновений убийца смотрит на свою руку и покалеченную ногу, а потом взрывается кровавым фонтаном. Капоэйриста хватает Фиу, которая все еще стоит как вкопанная, и вытаскивает ее в барракан.

– Черт, черт, черт, черт, – ругается женщина. – Все пошло не так. Мне нужно было узнать, он сесмариа или из Ордена.

Она задерживается на одном месте достаточно долго, чтобы Эдсон смог толком ее рассмотреть. Невысокая, изящная, как кошка, у нее светлая кожа и белокурые волосы.

– Они знают, где вы. Убирайтесь отсюда.

Маленькие азиатские свиньи в ужасе толкутся в крошечных загонах и встревоженно фыркают. Сирены, Сестры, обезумевшие посвященные, Фиа вот-вот готова потерять контроль. Просыпается весь район. Сигнальные ракеты взрываются в небе. И полиция, и воротилы наркобизнеса получали благословение из рук Сестер Доброй Смерти и примчатся к ним на помощь.

Эдсон поворачивается позвать женщину помочь Фии, но та исчезла. Улетучилась так же внезапно, как и появилась. Зато теперь тетушка Маризете стоит, обняв Фиу за плечи, и смотрит на татуировку, обвивающую тело девушки.

– Прости, – шепчет Эдсон тете.

Геи-абья безутешны, некоторые плачут, но в основном они выглядят жалко и жаждут мести. Он даже не может представить масштаб осквернений, который учинен в камаринья.

– Эдсон, во что ты вляпался? Эти парни из передачи «Вынеси мусор». мы с ними не ссорились, они с нами тоже. Так почему они пришли сюда по твою душу?

– Это не «Вынеси мусор», – мямлит Эдсон. – Это… – А что это на самом деле, Эдсон Оливейра де Фрейтас? Квантовые лезвия и квантовые компьютеры. Священники и религиозные ордена. Невообразимое множество вселенных друг рядом с другом. Капоэйристы и убийцы. И эта Фиа, беглянка в дешевых шмотках с компьютером, вытатуированным у нее на животе. – Я не знаю, но мне нельзя здесь оставаться.

Только в безопасное место его отвезет не «Ямаха». Мотоцикл лежит разрезанный от фар до выхлопной трубы в луже топлива. Безумная энергия, упрямое нежелание верить в то, что с ним происходит, заставляет Эдсона бежать с такой скоростью, что кажется, будто жизнь извергается из него. Он чувствует себя старым, испуганным и более уставшим, чем может устать человек, но все равно бежит. Тупо смотрит на две половинки прекрасного, прекрасного мотоцикла.

– Пойдем, сынок, – командует тетушка Маризете, взяв его за руку и потащив за собой с божественной силой. – Вон там ладейру.

За истеричными свиньями и травянистыми газонами в стене есть калитка, которая ведет к крутой узкой лестнице между домами в сырую темноту, пахнущую влажной зеленой растительностью. Эдсон, спотыкаясь, следует за тетушкой Маризете, ноги скользят на мокрых бетонных ступеньках. Он оглядывается на Фиу. За ее ошеломленным бледным лицом, за черепицей на крыше церкви улица пульсирует синим и красным от полицейских мигалок. Затем они оказываются среди прохлады и плесени, выше линии строительства, на холме. Старые леса на севере Сан-Паулу всегда были прибежищем и путем к спасению для преследуемых: индейцев, беглых рабов, перевозчиков наркотиков. Теперь вот кванту-мейрос.

Из ночной рубашки тетушка Маризете выуживает пригоршню реалов – таково аше тетушек и генеральных прокуроров сестринской общины – и вкладывает в руку Эдсона. Там что-то еще.

– Береги себя, будь умным и осторожным. Он тебя защитит.

Скорее на ощупь, чем глазами, Эдсон опознает, что за предмет лежит в его ладони: маленькая дешевая бронзовая статуэтка из переработанной проволоки – маландру в костюме и шляпе с загнутыми кверху полями. Это Эшу, Дух перекрестков.

Последнее место, которое заполняет свет, – это углубление, где вода стекает в небольшой пруд. Холодная-прехолодная, она прогоняет дрему и ночные сны. Эдсон ахает, парализованный стужей. Свет вспыхивает между тощими стволами, он становится ярче с каждой минутой, ослепительный блеск сжигает силуэты деревьев, пока они не растворяются в солнце. Эдсон карабкается к свету. Фиа сидит там, где он ее оставил, прижав колени к груди, чтобы было теплее. Бронзовое небо, медный город. Солнце выплескивается в чашу Сан-Паулу, сначала дотрагиваясь до плоских крыш и спутниковых тарелок фавел, где люди встали уже несколько часов назад и пустились в долгие путешествия на работу по бесконечному городу. Оно течет с вершин холмов по дорогам, словно пролитый мед, отражаясь от зеркал и хрома, превращая автострады, которые извиваются вокруг холмов, в золотые арки. Теперь солнце освещает спирали дыма, рвущиеся из труб заводов и электростанций, рассеянные облака от россыпи байру, затем добирается до верхушек небоскребов, поднимающихся над утренним смогом, а те маршируют к горизонту, все дальше и дальше, это город без конца, он разрастается с каждой минутой, когда быстро поднимающееся светило выдергивает дома поменьше из тени. Эдсон смотрит, как блестит в его лучах самолет, словно звезда, словно какой-то фантастический летающий корабль, пока заходит на посадку. Огромный самолет, из другой страны, может, даже с другого континента. «Он преодолел огромные расстояния, но вот эта женщина рядом со мной преодолела еще больше», – думает Эдсон.

– Мы потеряли солнце, – говорит Фиа, ее лицо залито светом. – Мы отдали его, мы убили его. У нас все серо. Нам пришлось чинить небо, чтобы справиться с потеплением. Постоянные облака, постоянные тучи. Постоянная серость. Это серый мир. Я думаю, надо бы всех заставить побывать у вас, посмотреть на солнце, чтобы не принимать серость как должное. – Она издала сдавленный смешок. – Я сижу здесь, смотрю на свет и думаю: «Загоревшая Фиа, загоревшая». В университете я была членом велоклуба, и каждый год мы устраивали настоящее безумство: голые велогонки. Все участники ехали по маршруту от Либердаде до Соборной площади и обратно голышом, на теле была лишь краска. Мы рисовали друг на дружке самые безумные узоры. Но я никогда не загорала. – Она склоняет голову к коленям. – Я тут подумала: они же все будут спрашивать, что со мной случилось. Я просто исчезла. Пропала. Ушла и не вернулась. Ах, Фиа Кисида, интересно, что с ней произошло? Я даже не попрощалась с ними. Это жестоко. Это одна из самых жестоких вещей, которые только можно сделать, – уйти и не оглянуться. Но я тут могу пойти к ним, постучаться в двери, я ведь знаю, где они живут, только они меня не узнают.

Эдсон замечает:

– Ты так говоришь, как будто никогда больше их не увидишь.

Фиа смотрит на священное солнце:

– Переход работает только в одну сторону. Оттуда сюда.

Он думает: где-то там существует умный выдающийся креативный Эдсон, который ответит на этот вопрос. Но здесь ничего, кроме утра. Все упираются в стену там, где заканчивается их компетенция. Импресарио не в состоянии решить проблемы квантового программирования. Но хороший импресарио, как и любой деловой человек со связями, знает того, кто может их решить.

– Пойдем, – он протягивает руку. – Нам нужно кое с кем увидеться.

Внизу раздаются звуки голосов. Преодолев пять холмов, Эдсон ныряет в кусты и ползком пробирается вперед, стараясь не выходить на открытое пространство. Из-за сваленного бревна он и Фиа наблюдают за бандой из восьми мальчишек из фавелы, которые разбили лагерь вокруг старой запруды. Вокруг сгоревшего до белого пепла костра, обложенного камнями, раскиданы пустые банки из-под «Антарктики». Трое подростков плескаются с голыми задами в пруду, а остальные сидят, развалившись, на надувных матрасах, раздевшись до трусов, и болтают о футболе и сексе. Они симпатичные, красиво сложенные и улыбчивые: боги секса, застигнутые на отдыхе. Как и положено божествам, это капризные создания.

– Хорошенькие, – шепчет Фиа. – А почему мы прячемся?

– Смотри. – Один из парней перекатывается на бок. Невозможно не заметить ручку пистолета за поясом. – Маландру постоянно приходят сюда, чтобы залечь на дно, скрываясь от полиции. У копов нет шансов поймать этих парней, поскольку все они учатся навыкам выживания в джунглях во время армейской службы.

– Даже ты?

– Бизнесмен не может себе позволить провести два года в армии. Я получил медотвод через два месяца. Эти пацаны нас ограбят и легко могут убить. Мы пойдем дальше, но только двигайся очень медленно и тихо.

Они двигаются бесшумно. Они двигаются медленно. Голоса парней постепенно растворяются в шуме леса. Солнце восходит высоко, проливая тепло и свет через листву. В нескольких минутах ходьбы по обе стороны от холма появиляются шоссе, закусочные, кофе и сплетни. Утренние новости доступны на айшэдах, но Эдсон чувствует себя старым и смелым бандейрантом, покоряющим незнакомые новые миры.

– Если я буду тебе помогать, то должен кое-что знать, – говорит Эдсон. – Про священников, Орден, кто тот парень с квант-ножом и капоэйриста?

– Как бы так сказать, чтобы ты не счел меня конченой психопаткой? Существует организация – скорее, даже тайное общество – она контролирует квантовое сообщение между вселенными.

– Типа полиции, правительства?

– Нет, намного больше. Она охватывает множество вселенных. Правительства ее не трогают. Система работает на двух уровнях. Есть местный – в каждой вселенной свои агенты, которых называют сесмариа, обычно эта должность передается по наследству. Одни и те же люди играют одинаковые роли в разных вселенных.

– Как это можно передавать по наследству?!

– Я же говорю, звучит как чистое помешательство. Иногда это очень старые и респектабельные семьи. Но агенты-сесмариа – лишь малая часть целого. Я говорю об Ордене.

– Я слышал это слово уже дважды за день. От тебя и от той капоэйристы. То есть человек, который напал на нас в игреже, был из Ордена, да?

– Нет, он, наверное, всего лишь рядовой сесмариа. Они не особо хороши. Им разрешено контактировать друг с другом, но не пересекать границы вселенных. Я надеялась, что сесмариа там, откуда я прибыла, не смогут отследить, куда я направилась. Ошиблась. Но Орден может отправляться куда угодно по всей мультивселенной. У него есть свои агенты – адмониторы. Когда они куда-то посылают адмонитора, то им приходится сообщать о своем решении всем: от президента Соединенных Штатов до папы римского.

Эдсон прижимает руки к вискам, словно так можно выдавить безумие из головы или, наоборот, запихнуть туда реальность.

– А кто тогда эта капоэйриста?

– Никогда ее не видела и не слышала о ней. Но одно знаю точно.

– Что?

– Она на нашей стороне.

«Ну хоть какая-то радость», – думает Эдсон, но тут какой-то порывистый звук заставляет его поднять голову, и в сердце снова заползает ужас. Но это не полицейские дроны осторожно продвигаются между ветвями. Эдсон широко улыбается: высоко над верхушками деревьев вращаются ветряные турбины.

– Оставайтесь сколько нужно.

– Ты не понимаешь.

– Понимаю. Оставайтесь сколько нужно.

Когда мистер Персик увидел Эдсона на экране с камеры безопасности, а за его спиной девушку, то понял, что теперь ничего не будет простым, как раньше. Под украшенным херувимами потолком в барочной гостиной Сестинью и девушка растянулись без чувств на огромном диване, невинно переплетаясь телами, как котята из одного помета. Сестинью… нет, теперь он не может так его называть. Молодая женщина на его диване – это беженка из другой части поливселенной. Стоит проглотить эту идею, и все остальное приложится. Разумеется, они попали в разборку между ритуальными убийцами тайного общества, действующего между измерениями, и загадочными спасителями. Разумеется, нужно предложить им убежище, хотя так он сразу попадет в игру.

Что-то выпало из кулака Эдсона. Мистер Персик поднимает предмет. Уродливая фигурка Эшу, ширпотреб. Перекрестки, пересечения, врата. Он улыбается, поставив статуэтку на подлокотник дивана: «Позаботься о нем хорошенько, маленький владыка». Девушка спит на спине, закинув руки назад, топик задрался. Мистер Персик нагибается, рассматривает татуировку. Жидкая протеин-полимерная схема. Безгранично податливая и изменчивая. Наверное, это самоорганизующиеся наноструктуры. Квазижизнь. Экстраординарная технология. Прямой нейронный интерфейс, нет необходимости в громоздких пластиковых айшэдах и смартматериях. Какой была история в ее части поливселенной, если породила аналогичное общество, но радикально другую технологию? Однако все миры сосуществуют одновременно. Есть вселенная для любого возможного квантового состояния в Большом взрыве: некоторые похожи на наши, вроде мира этой девушки, некоторые настолько иные, что там физически невозможна жизнь.

Эдсон проснулся, один глаз открыт, смотрит.

– Привет.

– Привет. Я приготовил завтрак.

– Какой замечательный проект и такой оригинальный. Да-да, я так и вижу применение этому приспособлению в моей работе. – Отец Диегу Гонсалвеш повернул рычаг Механизма Управления, наблюдая, как после щелчка цепочка карт подается в устройство, и ремни ходят вверх-вниз. – Упраздняется тяжелая работа, а просто механическая изменяется. Люди освобождаются от колеса.

– Или попадают в еще более изощренное рабство. – Через изящную резную деревянную решетку Квинн смотрел на реку. Личные покои отца Гонсалвеша расположены в задней части плавучей базилики, достаточно высоко, чтобы сюда доходило свежее дыхание реки. Но не сегодня – сегодня только удушающая жара и далекий рык грома. Квинн прижал голову к защитному экрану. – Кто-то должен-таки тащить на своем горбу это колесо, кто-то должен пробивать отверстия в перфокартах, а еще кто-то должен писать последовательность этих отверстий.

Квинн наблюдал, как маленький мальчик, присев в хвостовой части, направляет свое легкое, как листик, суденышко между большими каноэ из свиты отца Диегу. Младшая сестра мальчика, крошечное круглолицее создание, безвольно сидела в средней части лодчонки, прижав руку ко рту. Уже три дня Квинн наблюдал за тем, как мальчик плывет из черной воды Риу-Негру в белую Риу-Бранку, кормит малышку лепешками из маниоки, которые осторожно достает из свертков, сделанных из широких листьев. Снова тихое щелканье адской машины.

– Ох, это сама простота, отец Квинн: промышленный двигатель будет присоединен к шлюзу или даже ветряной мельнице. А самый первый двигатель, который вы построите, послужит моделью для всех последующих. Но ваше третье замечание поднимает любопытный философский вопрос: можно ли сконструировать двигатель, который пишет последовательность для другого, то есть логически для самого себя?

Гром гремел все ближе, словно бы его вызвал треск Механизма Управления. Вселенной правит ряд чисел, бегущих, словно перфокарты, через ткацкий станок Господа. Льюис хотел тайком уничтожить механизм, утопить в реке, но доставил его прямо в руки своего врага.

Носса Сеньора да Варзеа, Богоматерь Затопленного Леса – так называлась зеленая святая на знамени, которая была патроном этого здания, и эта святая не входила в знакомую Квинну агиографию. Только увидев невысокую стройную фигуру на черных ступенях лестницы в базилике, иезуит понял, что при каждом ударе весла мысленно рисовал образ отца Диегу Гонсалвеша грубым мелом догадок, делал набросок, наподобие разведывательных карт доктора Фалькона. Когда они по-братски облобызались, Квинн осознал, что линии эскиза стерлись полностью, осталось лишь одно: Диегу Гонсалвеш, которого он вообразил, не имел ни малейшего сходства с этим подпрыгивающим, энергичным почти по-мальчишески человеком. «Этого брата я должен вернуть к дисциплине Ордена, – подумал Льюис. – Открой свои глаза, уши, все свои чувства, как ты сделал в Салвадоре, увидь то, что должно».

– Вы знаете, кто я?

Отец Диегу улыбнулся:

– Вы – адмонитор, отправленный настоятелем де Магальяйншем из коллегии Салвадора в Баиа.

Значит, быть поединку.

– Если бы новости путешествовали вниз по реке так же быстро, как вверх! Попросите, пожалуйста, ваших людей прекратить это немедленно.

Индейцы-матросы, обнаженные, с геометрическими узорами черного цвета, нарисованными соком женипапу на лицах, торсах и бедрах, и в повязках из перьев на предплечьях и икрах, выгружали мешки и баулы Квинна из пироги. Земба наблюдал за происходящим с подозрением, схватившись за весло обеими руками, готовый отразить любой удар.

– Прошу извинить меня, брат, я думал, что вы воспользуетесь моим гостеприимством.

Португальский отца Диегу был безукоризненным, однако Квинн расслышал долгие гласные, свойственные баскам.

– Если вам известно мое задание, то вы определенно должны понимать, что я не могу себя скомпрометировать. Я буду спать в пироге со своими людьми.

– Как пожелаете. – Отец Диегу отдал приказы. Квинн расслышал много заимствований из языка тупи. – Но можем мы, по крайней мере, разделить причастие?

– Мне было бы интересно взглянуть, соответствует ли внутреннее убранство вашей… э-э-э… миссии ее внешнему облику.

– Вы увидите, что Носса Сеньора да Варзеа – подлинное свидетельство славы Божьей во всех ее проявлениях. – Гонсалвеш на мгновение замер на лестнице. – Отец Квинн, надеюсь, вы не обидитесь, но до нас также довольно быстро дошла весть, что вы прекрасно владеете шпагой.

– Я учился у Жезуса Португальского из Лиона, – Квинн был не в настроении для ложной скромности.

– Моим учителем был Монтойя из Толедо, – сказал отец Диегу с легкой улыбкой и сдержанно кивнул. – Наш поединок стал бы замечательным упражнением.

Когда Квинн прошел под девизом их Ордена в базилику, его тут же резко остановила темнота. Свет падал через окна под потолком, преломляясь сквозь резную решетку и падая пятнами на экстравагантные раскрашенные барельефы. Где-то вдалеке поблескивал огонь на алтаре – красноватый Марс среди рассеянных созвездий свечей, поставленных с мольбой к Господу. Здесь мог справиться лишь орган более интимный, чем ненадежный глаз. Льюис сделал глубокий вдох, почувствовал, как расширяется обоняние. Нагревшееся на солнце дерево, прогорклое зловоние дымящегося пальмового масла, знакомые и чужие ароматы зелени, трав и листвы. Квинн вздрогнул, пораженный внезапным всепоглощающим запахом растительности: зеленой гнили и тенистого подлеска. Следом в дело вступило чувство пространства и геометрии. Он ощущал большие массы тяжелого дерева над головой, декорированные контрфорсы и выпуклые орнаменты, паутину свода, похожего на побеги фигового дерева, галереи и хоры. Сверху на него взирали фигуры. Напоследок за остальными чувствами последовали глаза. Роскошь, которую мастера продемонстрировали в убранстве базилики, переходила в религиозный экстаз. Неф был масштабным изображением Страшного суда. Судия Христос занимал всю крестную перегородку, отделяющую клирос от нефа: изнуренный распятый Мессия, его кости выступали, а голова была отброшена назад в агонии от шипов длиной с руку Квинна. Раскинутые руки Христа судили живых и мертвых, а кончики пальцев превращались в завитки и переплетения цветущих лоз, которые тянулись вдоль боковых панелей. Одесную собрались радостные, невинные и обнаженные индейцы, искупившие грехи. Их руки были сложены в благодарственной мольбе, они купались в лепестках, дождем льющихся из пальцев Христа. Ошуюю Христа обреченные мученики среди колючих лиан, обратив лица наверх, просили о невозможной передышке. Демоны прятались среди вьющихся стеблей. Квинн узнал лесных чудовищ: обманчивый дух курупира, бог охоты тупи верхом на кабане, одноногий черный карлик в красном фригийском колпаке, который курил трубку. Отец Гонсалвеш стоял рядом с Квинном и ждал его ответа. Когда ничего не последовало, он тихо спросил:

– Что про меня думают в Салвадоре?

– Что вы преступили границы вашего обета и веры, а также подвергли репутацию ордена опасности.

– Вы не первый, кто приезжает сюда с подобными обвинениями.

– Я знаю, но думаю, что я первый, у кого есть полномочия вмешаться.

Гонсалвеш вяло кивнул:

– Мне жаль, что Салвадор считает вмешательство необходимым.

– Никто из моих предшественников не вернулся, что с ними сталось?

– Вам придется мне поверить, если я скажу, что они отбыли отсюда по доброй воле и в добром здравии, убежденные в ценности моей миссии. Мы далеко от Салвадора, здесь много опасностей для тела и души. Свирепые лесные тигры, ужасные змеи, летучие мыши, которые питаются человеческой кровью, зубастые рыбы, что в считаные мгновения отрывают плоть от костей, не говоря уже о множестве болезней.

Отец Гонсалвеш жестом пригласил Квинна проследовать за ним к хорам. Дверца в перегородке была выполнена в форме сердца Христова, Гонсалвеш открыл ее и предложил Льюису войти.

Алтарь представлял собой деревянный стол, вырезанный в безумной и избыточной манере мастеров Гонсалвеша так, что напоминал переплетенные ветви, единственным украшением служило распятие – индейский Христос, очень изысканный, его лицо и пронзенное тело выражали страдания, непонятные уроженцу Старого Света. Но дух у отца Квинна перехватило не из-за распятия, пусть необычайно яркого и чужого. Его настолько затмевал запрестольный образ, что крест больше казался апострофом. В западной части церкви, где в базиликах из камня и стекла располагался придел Пресвятой Богородицы, возвышался запредельный образ. Женщина, зеленая женщина, Дух Потопа во всем своем великолепии. Обнаженная, невинная, словно Ева, но не голая. Наготу прикрывал лес: яркие, словно драгоценности, попугаи и туканы, некоторые с настоящими перьями, служили ей диадемой, из полных грудей и налитых молоком сосков вырывались цветы, фрукты и табачные листья, а из пупка, божественного сосредоточения, росли лозы и лианы, которые укутывали торс и бедра. Создания, населявшие варзеа, выпали из ее утробы, чтобы присесть в благоговении у одной из ног, касавшейся земли и пускавшей корни в пол: капибара, пака, пекари и тапир, зеленый ленивец и притаившийся ягуар. Другая нога была согнута, ступня прижата к бедру, словно у танцовщицы, вокруг нее обвивалась анаконда, голова которой прижималась к лобковой кости. В правой руке женщина держала куст маниоки, левой натягивала охотничий лук. Деву сопровождала рыба, и множество звезд, словно молочный пояс Галактики, отражались в темной воде, что текла через тканый узор из древесных стволов и лиан, рядом с которым танцевала Носса Сеньора. Но здесь же присутствовали и настоящие звезды, статуя поблескивала в нескольких точках мягким светом, поскольку к алтарю шипами прибили светлячков. И снова Квинн уловил благородное гниение растительности, а когда его глаза привыкли к полумраку вокруг алтаря и чудовищному размаху работы, иезуит увидел, что там, в нишах, куда через ажурные окна падали солнечные лучи, высадили драгоценные орхидеи и бромелии прямо в ширмахиз деревьев. Настоящий живой лес. Богоматерь Потопа была прекрасна и ужасна, внушала благоговение и трепет. Льюис Квинн ощущал, как она подталкивает его встать на колени, но при этом понимал, что коленопреклонение перед ней было бы подлинным богохульством.

– Я не могу участвовать в вашей мессе, отец Гонсалвеш.

И снова сдержанный кивок, который, насколько понял Квинн, на сей раз скрывал ярость.

– Но разве ваша душа не ищет утешения в причастии?

– Разумеется, но я не могу.

– Из-за Богоматери или из-за руки, которая творит причастие?

– Отец Гонсалвеш, это вы напали на миссию кармелитов, разрушили ее и угнали тамошних обитателей в рабство?

– Да.

Квинн не ожидал, что отец Диегу начнет юлить и отнекиваться, но прямота признания шокировала Квинна, словно внезапный выстрел из пистолета.

– Вы сделали это вопреки акту 1570 года, который запрещает порабощение коренного населения, и вопреки правилам нашего ордена?

– Да ладно вам, святой отец, у каждого своя роль. Вы – адмонитор, я – ревизор. Вы знаете, что это значит?

– Вам дана власть судить и объявлять Справедливую войну тем, кто пренебрег спасением в Церкви Христовой. Я видел тот дом Божий, сожженный до основания, и наших братьев и сестер, преданных мечу. Я говорил с выжившей послушницей, получившей ужасные ожоги. Перед смертью она сказала мне, что видела ангелов, которые шли по верхушкам деревьев, тех самых ангелов, которые украшают мачты этой самоосвященной базилики.

Гонсалвеш печально покачал головой, словно перед ним был бестолковый школьник.

– Вы говорите о порабощении, а я вижу освобождение. Когда вы увидите, что я сделал в этом месте ради Христа, тогда и судите.

Квинн вышел из хоров. За дверью его ждал день.

– Я навещу вас сегодня вечером, чтобы начать изучение вашей души.

Но слова отца Гонсалвеша, брошенные ему в спину, застряли в памяти Льюиса.

– Они были животными, святой отец. У них не было душ, и я дал им свою.

Искра молнии на миг осветила приемную. Краткая вспышка позволила Квинну увидеть лицо отца Диегу, когда тот разбирал Механизм Управления: восхищение и энергия, гордость и интеллект. В этой жаркой и душной комнатке изучали не душу Гонсалвеша, а его собственную, и она оказалась несущественной. «Я настолько неважен, что вы предпочитаете изучать механизм». Затем загрохотал гром. Туча была почти прямо над ними. Квинн чувствовал, как теплый ветер ударяет в лицо. Матросы побежали зарифить паруса. Кто-то постучал в дверь, и вошел келейник в белой рубахе.

– Отцы, мы добрались до Города Бога.

Гонсалвеш поднял голову, его лицо сияло:

– Вы должны это увидеть, отец Квинн. Я же сказал, что не стоит меня судить, пока вы не увидите мою работу, – это самое лучшее представление.

Пока адмонитор и пай карабкались по лестницам на балкон, нависавший над портиком, базилику освещали молнии, и над ней грохотал гром, постоянный перекатывающийся рев мешал любому слову или мысли. Льюис промок с ног до головы. Давно надвигавшийся шторм разразился-таки. С неба лилась такая масса воды, что Квинн с трудом видел берег сквозь сырую серость, но было очевидно, что Носса Сеньора да Варзеа готовится пристать к берегу. Большая часть каноэ отошла назад, осталось только две большие выдолбленные лодки, в каждой из которых сидело по тридцать человек, и каждая буксировала канат толщиной с ногу, идущий под притвором. Откинув мокрые волосы с глаз, Квинн уже различал пирс, далеко выдающийся в реку, и причальные сваи, каждая из которых некогда была стволом какого-то лесного титана, сейчас погруженного по пояс в грязь и быстро возвращающегося к своему изначальному состоянию. На самой высокой точке на берегу стоял крест в три человеческих роста.

Двухстворчатые двери открылись, и оттуда высыпали мужчины и женщины в перьях и раскраске женипапу с барабанами, трещотками, маракасами, язычковыми музыкальными инструментами и глиняными окаринами. Они бесстрастно стояли на ступеньках, и обильный дождь струился по их телам.

Отец Гонсалвеш поднял руку. Колокола зазвучали с башни, безумный грохот был слышен даже сквозь суровый дождь. В тот же момент собравшиеся начали петь. Молния осветила исполинский крест. Когда глаза Квинна снова обрели остроту зрения, он увидел, как в ответ на зов колоколов через гребень берега хлынули два потока людей, поскальзываясь на грязи и лужах. И снова Гонсалвеш поднял руку. Носса Сеньора да Варзеа сотряслась от притвора до алтарной части, когда весла вынули из уключин. Теперь люди с берега уже стояли по пояс в воде и пытались ухватиться за причальные тросы. Каждую минуту их количество увеличивалось, женщины и дети толкались на пристанях. Им передали веревки. Мужчины выбрались из теплой, как кровь, воды и присоединились к остальным, рука к руке, плечо к плечу. Носса Сеньора да Варзеа пришвартовалась.

– За мной, за мной, – скомандовал отец Диегу, направившись легкой походкой по скользким сходням.

Квинн не мог противостоять ни его детскому восторгу, ни его электризующему авторитету. Гонсалвеш поднял руку, благословляя собравшихся. На пристани, в каноэ, в воде и на холме все вставали на колени под проливным дождем и крестились. Затем отец Диегу вскинул руки, и тогда хор, и колокола, и гром, и дождь утонули в реве собравшихся. За его спиной выстроился хор, над их головами виднелось распятие на шесте, а чуть дальше украшенный перьями мокрый флаг Богоматери Варзеа. Квинн висел на руке Гонсалвеша, пока они хлюпали по красной грязи, каноэ тем временем подплывали к берегу. Тела все еще высыпали на холм, крутой берег был полон людей.

– Жители рая, подданные Царя Христа! – крикнул Гонсалвеш Квинну. – Они пришли ко мне животными, иллюзиями в человечьем обличье. Я предложил им тот выбор, который Христос предлагает всем: принять его нормы и жить жизнью во всей ее полноте, стать людьми, обрести души. Или же выбрать другую норму и принять неминуемую участь всех животных – впрячься в ярмо и быть привязанным к колесу.

Квинн стер воду с лица. Он и Гонсалвеш стояли на возвышении, а перед ними в виде цилиндрических окружностей по голой долине тянулись длинные дома с крышами из пальмовых листьев вплоть до далекой границы леса, размытой из-за дождя. Оставшиеся пальмы, гейхеры и казуарины давали тень, иначе город – а это был именно город, а не просто деревня – казался бы голым, как спящая армия. В пустой середине возвышалась статуя Христа в десять раз выше человеческого роста, раскинувшая руки в стороны, дабы продемонстрировать стигмы своих страстей. Дым от десяти тысяч костров поднимался с равнины. А люди все прибывали и прибывали. Матери с младенцами в перевязи на груди, ребятишки, старухи со сдувшимися грудями высыпали из малок на грязные улицы между хижинами, на их ногах и голенях виднелись красные брызги. Полосатые пекари рылись в протоптанном болоте, а собаки прыгали и лаяли. Попугаи неуклюже примостились на бамбуковых насестах.

– Тут, должно быть, сорок тысяч душ, – сказал Квинн.

Дождь стихал, затем и грозовой фронт сдвинулся на север, повергнутый в бегство колоколами. На юге за мачтами и ангелами, венчающими плавучую базилику, столпы желтого света прорывались сквозь густые облака и двигались по белой воде.

– Да, именно душ. Гуабиру, капуэни, сурара – все индейские народы в Сидаде де Деуш.

Льюис Квинн поморщился, попробовав горькую жидкость. Мальчик-гуабиру, который предложил ему тыкву, съежившись, удалился. Гроза полностью закончилась, и солнечные лучи, пронзительные, как псалмы, касались плантаций. С листьев капало, от них шел пар, какой-то жук свалился в лужу на спину и барахтался перед смертью. То, что с берега показалось Квинну краем огромного нетронутого леса, на самом деле было входом в целую череду садов и плантаций, настолько протяженных, что священник не видел им конца. Маниока, сахарный тростник, пальмы, хлопок и табак, а еще раскидистые деревья, которые так стремился показать ему Гонсалвеш. Он называл их иезуитской корой.

– Ключ, который откроет Амазонку.

– Судя по горечи, это эффективное средство против какой-то болезни.

– Да, очень действенно против малярии, святой отец. Что удерживает нас от того, чтобы взять полную ответственность за эту землю, если Господь дает нам такое право? Это не ядовитые змеи, не жара и даже не враждебность индейцев, хотя многие из них проявляют почти детское рвение к насилию. Это болезни, особенно малярия, которая вызывает лихорадку. Простое снадобье из коры этого дерева полностью излечивает и делает человека невосприимчивым к хвори, если принимать его регулярно. Можете себе представить, какое это чудо для развития и исследования сей дарованной нам Богом земли. Представьте тысячу городов вроде моего Города Бога, Амазонка станет рогом изобилия Американского континента. Испанцы жаждут только золота, поэтому отказались от Амазонки, решив, что это глушь, не смогли рассмотреть ее богатств, которые растут тут буквально на каждой ветке, на каждом листочке, прямо под их стальными сапогами. Кроме моей иезуитской коры есть и другие лекарственные растения против многих болезней, что поражают человека.

У меня есть сильное средство против любых видов боли, растительные препараты, которые врачуют заражение крови и даже гангрену на раннем этапе. Я могу даже лечить расстройства психики, и не нужно прибегать к суеверному экзорцизму, если с помощью моей настойки при дозированном приеме можно избавиться от меланхолии или гнева и угомонить демонов.

Квинн все еще чувствовал вкус горечи от этого почти светящегося сока на губах и языке. Придется пожевать сахарный тростник, чтобы избавиться от него, а хорошая сигара была бы еще лучше. Он учуял запах исцеляющего листа из овинов, и его сердце резко забилось от желания. В мокрую спину дунул свежий ветер, и, оглянувшись, Квинн увидел солнечный ореол вокруг гигантского Христа, длинная тень от которого падала на него. Колокола Носса Сеньоры да Варзеа играли «Ангелюс», в малоке, в поле и в саду люди становились на колени.

Когда они возвращались по утрамбованной множеством ног дорожке, работники в полях кланялись с почтением своему отцу, а Льюис позволил себе чуть отстать, чтобы найти Зембу. Поспешная ночь набегала на небо, текучие слои воздуха вокруг реки, густые, как туман, прижимали к земле дым от костров, на которых готовили еду.

– Ну что, друг мой, это тот самый Город Бога, который ты искал? – спросил Квинн на языке имбангала.

За несколько недель, проведенных в погоне за легендами в слиянии Риу-Бранку, Льюис был очарован родным наречием спутника и научился на нем говорить. Выучишь язык – познаешь человека. Земба было скорее не именем, а званием, причем полувоенным, бывший невольник оказался мелким князьком, преданным и проданным в португальское рабство конкурирующей королевской кликой Н‘голы. Его вольная, подписанная королевским судьей Сан-Луиса, была подделкой. Земба сбежал с тростниковой плантации в Пернамбуку, прожил пять лет в одном из киломбо, а потом его разрушили, как и все колонии беглых рабов, а Земба с тех пор искал подлинный Город Бога, город свободы, киломбо, которое никто никогда не разрушит.

– Город Бога вымощен золотом и серебром, ему не нужны ни солнце, ни луна, поскольку Христос – его свет, – ответил Земба. – И нет солдат, поскольку сам Господь – его копье и щит.

Везде виднелись патрули, в каждом было по два человека с рисунками на коже, как уже понял Квинн, обозначавшими принадлежность к племени гуабиру. Охранники носили деревянные арбалеты с хитро закрепленным зарядным устройством. Льюис опознал китайские многозарядные арбалеты, они встречались ему, когда он изучал эту величайшую из стран, считая, что самое сложное задание, о котором он так грезил, приведет его в Китай, а не в эту частную империю на Риу-Бранку. Квинн не сомневался, что легкие деревянные стрелы обретали смертоносность благодаря яду. Он пробормотал себе под нос что-то по-ирландски.

– Простите, святой отец?

– Это стихотворение на моем родном языке:

– Это правда. – Земба подошел к Квинну. – Я тут походил сам по себе, пока испанский отец показывал вам поля. Заглянул в одну из хижин. Вам стоит это сделать, отец. И церковь, загляните в церковь, там, внизу.

– Святой отец! – раздался веселый голос Гонсалвеша. – Уверенность в Господе – определенно признак христианина. После того как вы увидели то, что я показал, вы со мной? Поможете мне в моей великой работе?

Земба опустил голову и сделал шаг назад, но Квинн заметил, как сверкнули у него глаза.

– Что за работа, святой отец?

Гонсалвеш замолчал, улыбаясь невежеству неуклюжего взрослого, он раскинул руки, неосознанно подражая огромному идолу, который возвышался над его городом.

– Я забираю полевых животных и даю души тем, кто хочет получить их, какая еще может быть работа?

«Вы хотите меня спровоцировать, – подумал Квинн. – Вы хотите, чтобы я среагировал на то, что считаю высокомерием и тщеславием». Он сунул руки во влажные рукава своего одеяния.

– Я уже близок к решению, отец Гонсалвеш. Скоро, очень скоро, обещаю.

В ту ночь он пришел в малоку, которую занимал отец Диегу. Пака бросились врассыпную у него под ногами. Гонсалвеш сидел на коленях за столом и писал при желтом свете смердящей лампы на пальмовом масле. Квинн наблюдал, какое сосредоточенное выражение приняло лицо Гонсалвеша, пока он скрипел пером по поверхности тряпичной бумаги. Разлинованные строки, пометки, каллиграфический почерк, какие-то записи. Появление Квинна осталось незамеченным и неуслышанным, он всегда умел передвигаться тихо и скрытно для человека его размеров.

– Отец Диегу.

Тот даже не вздрогнул. Знал о его присутствии? Гонсалвеш отложил огрызок пера:

– Ночное судилище?

Аналой был единственным предметом мебели в длинном помещении, пропахшем пальмовым маслом. Квинн опустил свое крупное тело на подушки, встав на колени.

– Отец Диегу, кто те мужчины и женщины под палубой корабля?

– Они прокляты, святой отец. Это те, кто отверг Христа, его город и обрек себя на животное рабство. Через некоторое время они будут проданы.

– Мужчины и женщины, дети, отец Диегу.

– Сами виноваты, не жалейте их, они не заслуживают и не понимают жалости.

– А больные, отец Диегу?

– Я не совсем понимаю, о чем вы.

– Я заглянул в одну из малок. Я не поверил своим глазам, поэтому заглянул в еще одну, потом в еще одну и еще. Это не Город Бога, а Город Смерти.

– Как театрально, святой отец.

– Не вижу ничего театрального. Меня не развлекает то, что целые семьи умерли от болезней. Оспа и корь выкосили целые малоки, не оставив ни одной живой души. В ваших журналах, таких выверенных и аккуратных, есть ли записи о количестве умерших с того момента, как они присоединились к вашему Городу Бога?

Гонсалвеш вздохнул:

– Индейцы – раса, требующая дисциплины. Они переданы нам Господом, чтобы мы их подвергали испытаниям и – да, вразумляли, святой отец. Посредством порядка, посредством физического труда приходит и духовное совершенство. Господь требует от нас самого лучшего. Эти болезни – очистительный огонь. У Господа большие планы на этот край, с Божьей помощью я создам народ, достойный его.

– Молчите! – Акцент Квинна полоснул, как ножом. – Я увидел все, что вы здесь сделали, но не принимаю это во внимание при вынесении решения, которое сводится к тому, что вы виновны в распространении ложного учения – якобы те люди, которых вас направили окормлять, рождены без души, а вам дана власть даровать им эту душу. Это чудовищное заблуждение, кроме того, я считаю, что вы страдаете от греха гордыни, а это смертный грех, который насылает сам Враг рода человеческого. Во имя Христа и любви к нему, я требую, чтобы вы подчинились моей власти и вернулись со мной в Сан-Жозе-Тарумаш, а затем и в Салвадор.

Губы Гонсалвеша двигались, словно он читал молитву по четкам или пережевывал свои грехи:

– Шут.

Ярость обожгла сердце Квинна, горячая, тошнотворная и восхитительная. «Именно этого он и хочет». Льюис продолжил тем же невыразительным голосом:

– Мы отплывем на рассвете, возьмем только мое каноэ. Дайте наставление своим помощникам и морбишам, как им управлять поселением, пока вам не пришлют замену из Салвадора.

– Я, правда, ожидал большего. – Гонсалвеш благочестиво сложил руки на коленях. Лампа на пальмовом масле отбрасывала неразборчивые тени на его лицо. – Знаток языков из самой Коимбры не то что местные пеоны, которые с трудом могут прочесть даже собственное имя, не говоря уж о молитвеннике, и слышат дьявола в каждом ударе грома или крике лягушки в варзеа, человек ученый и проницательный. Изысканный. Знаете ли вы, как я жаждал обрести брата, с которым можно было бы обсуждать идеи и предположения, далекие от этих простых людей, как небосвод? Я разочарован, Квинн. К сожалению, я разочарован.

– Вы отказываетесь подчиниться моему авторитету?

– Авторитет без власти – пустышка, святой отец. В Бразилии нет места пустому авторитету.

– Вы знаете мои полномочия, вы ведь видели свидетельство, которое дал мне отец Магальяйнш?

– Да что вы? Неужели вы действительно думали, что у вас все получится? Думали выступить против меня? Я мог бы попробовать. Но нет, это была бы пустая трата времени.

Указательный палец слегка приподнялся, и на Квинна нацелили десяток арбалетов. Он смиренно опустил руки. «Видите, я, как Христос, не сопротивляюсь». Как быстро он забыл о хитрости и умениях жителей джунглей.

– Вы всегда говорили о том, что вам нужно самое сложное задание. – Как далеко простирается осведомленность этого человека? – И у меня есть для вас такое задание. Я надеялся, что вы возьметесь за него с охотой, даже с радостью. Теперь же, похоже, мне придется вас принуждать.

– Я не боюсь принять мученичество от ваших рук, – ответил Квинн.

– Разумеется, нет, я и не думал, что смогу заставить вас подчиниться поставив под угрозу вашу собственную жизнь. Просто подумайте о том, что на каждый арбалет, нацеленный на вас, приходится три арбалета, нацеленных на доктора Робера Фалькона, пока он сладко спит в своем гамаке рядом с местом слияния Белой и Черной рек.

Они какое-то время молча стояли на коленях, а вокруг раздавалось вечернее богослужение леса: насекомые, лягушки, ночные птицы. Квинн почти незаметно кивнул. Палец отца Диего дрогнул, и арбалетчики рассеялись, словно мысли.

– Итак, какая же задача у вас самая трудная?

– За рекой Игуапара живет кочевое племя, игуапа, которые покинули традиционные места обитания, когда другие племена убегали от бандейрантов и орденов поменьше. Вам будет интересно узнать, что их язык не родственен тупи и не является вариантом наречия аруаков. Среди всех народов в районе Риу-Катримани и Риу-Бранку они известны как племя пророков. Они считают, что во сне время течет так же, как и в реальности. С ними советуются остальные племена, и игуапа всегда оказываются правы. Из-за легенд они стали неприкасаемыми: игуапа никогда не участвовали в местных войнах. Моя задача – принести игуапа Христовую любовь и Спасение, но это скрытный народ. Другие племена защищают их, даже те, что приняли Город Бога, и пока что моим миссионерам не удалось достичь успеха.

– Моим предшественникам, – сказал Квин. – Тем самым, которые, по вашим словам, отбыли отсюда по доброй воле и в добром здравии. Вы обрекли их на мученичество.

Гонсалвеш задумчиво надул губы:

– Ну, я не думал об этом в таком ключе, но вы правы – да, да, мученичество, думаю, речь именно о нем. Разумеется, никто не выжил.

– А они вернулись?

– Их мучили видения, бред, безумства. Их разум был полностью разрушен, одни лепетали что-то нечленораздельное, другие и вовсе потеряли дар речи и ни на что не реагировали. – Гонсалвеш сложил руки в невольном молитвенном жесте и дотронулся ими до губ с удивлением и благоговением. – Большинство умерли через несколько дней. Один, крепкий немец, продержался две недели. Отец Кальтенбахер натолкнул меня на идею, что человек с более развитыми интеллектуальными способностями сможет выжить и даже сможет сохранить разум в целости, дабы рассказать об увиденном в племени игуапа.

– Ваша неуемная гордыня ведет вас к безумию, если вы считаете, что мой приезд обусловлен чем-то, кроме приказа Магальяйнша.

– Вы в это верите? – спросил Гонсалвеш. – Правда. – Он снова приложил сложенные руки к губам. – Завтра вы отбываете с вашими рабами и командой моих гуабиру вверх по рекам Катримани и Игуапара. Люди, которые используют таланты игуапа, знают, где их найти в случае необходимости. Вы понимаете, что я не позволю вам путешествовать без сопровождения.

– Мануэл – не мой раб. И Земба тоже, у него есть вольная, он – свободный человек.

– Уже нет. Он станет членом моей личной свиты. А теперь желаю вам доброй ночи, святой отец, завтра вам предстоит долгое и трудное путешествие, нужно хорошенько отдохнуть. Поешьте, выспитесь, посвятите время молитве и размышлениям. Возрадуйтесь, святой отец, вы увидите доселе невиданную красоту и останетесь в живых.

И снова по мановению пальца из темноты молча вынырнули арбалеты. Квинн, великан среди разрисованных индейцев, взявших его в плен, оглянулся.

Гонсалвеш так и сидел на коленях перед столом, перо снова уверенно двигалось по бумаге. Почувствовав на себе взгляд ирландца, он поднял голову и улыбнулся широкой и довольной улыбкой.

– Я завидую вам, святой отец. Правда завидую.