Наконец, после продолжительных дебатов, наступил день, когда, по заключениям верховного прокурора, суд парламента должен был вынести приговор.

Обвиняемых, кроме де Роана, перевели в Консьержери , чтобы они были ближе к залу судебных заседаний, открывавшемуся ежедневно в семь утра.

В присутствии судей под председательством председателя суда д'Алигра обвиняемые продолжали держаться так же, как они держались во время следствия.

Тут были:

Олива, искренняя и застенчивая; Калиостро, спокойный, величавый, порой напускавший на себя таинственность; Вилет, плачущий, пристыженный и подлый; Жанна с горящими глазами, наглая, постоянно угрожающая и ядовитая; Кардинал, чистосердечный, задумчивый, безучастный. Жанна быстро переняла обычаи Консьержери и быстро, благодаря своей медоточивой ласковости и своим маленьким секретам, снискала расположение привратницы Дворца, ее мужа и ее сына.

Дебаты не сообщили Франции ничего нового. Это было все то же ожерелье, дерзко похищенное либо той, либо другой особой, которых обвиняли и которые обвиняли друг друга.

Решить, кто из двух был похитителем, — в этом заключается вся суть процесса.

Взял слово верховный прокурор.

Это был голос двора. Прокурор говорил от имени оскорбленного королевского достоинства, он защищал великий принцип неприкосновенности королей.

Верховный прокурор вмешался в процесс ради некоторых обвиняемых. На этом процессе он вступил в рукопашный бой по делу кардинала. Он не мог допустить, чтобы в истории с ожерельем королева взяла на себя хотя бы одну-единственную вину. Но если она была невиновна, вся вина падала на голову кардинала.

Требования его были непреклонны:

Вилета приговорить к галерам; Жанну де ла Мотт приговорить к клеймению, кнуту и пожизненному заключению в богадельне; Калиостро признать непричастным к делу; Разбирательство дела Оливы, безусловно, отсрочить; Кардинала принудить к признанию в оскорбительной дерзости по отношению к королевскому величеству, к признанию, следствием которого будет запрещение появляться в присутствии короля и королевы и лишение всех должностей и званий.

Обвинительная речь прокурора поразила парламент своей решительностью, а обвиняемых наполнила ужасом. Королевская воля выразилась в ней с такой силой, что если бы дело происходило четверть века назад, то даже и тогда, когда парламенты только начинали сбрасывать иго и отстаивать свои прерогативы, выводы королевского прокурора превысили бы усердие и уважение судей к еще чтимому принципу непогрешимости трона.

Но четырнадцать членов совета только в целом присоединились к мнению прокурора, разногласия же возникли на совещании.

Судьи приступили к последнему допросу — формальности, почти бесполезной с подобными обвиняемыми, ибо этот допрос ставил своей целью получить признания до вынесения приговора, а ни мира, ни перемирия не приходилось требовать от ожесточенных противников, которые так долго боролись. Это было скорее требуемое ими их собственное оправдание, нежели осуждение участников дела.

По обычаю, заключенный представал перед судьями, сидя на низком деревянном сиденье, сиденье убогом, постыдном, позорном, обесчещенном тем, что его касались обвиняемые, переходившие с этого сиденья на эшафот.

На этой скамье сидел подделыватель Вилет. Он со слезами просил прощения.

Вслед за ним у входа в зал появилась графиня де ла Мотт, сопровождаемая секретарем суда Фремином.

Сторож поспешно подвел ее к скамье подсудимых, расположенной в центре полукруга и напоминающей тот зловещий обрубок, который называется плахой, если он стоит не в аудиенц-зале, а устанавливается на эшафоте.

При виде этого бесчестящего ее сиденья, которое предназначалось ей, ей, гордившейся тем, что она носит имя Валуа и держит в руках судьбу королевы Французской, Жанна де ла Мотт побледнела и гневным взглядом окинула залу.

Жанна начала с торжественного заявления, что не желает компрометировать королеву; она прибавила, что никто не может лучше осветить это дело, нежели кардинал — Попросите его, — сказала она, — предъявить эти письма или их копии, прочтите их — и вы будете удовлетворены. Я не берусь утверждать, являются ли они письмами кардинала к королеве или королевы к кардиналу; я нахожу, что одни чересчур интимны и чересчур вольны для писем государыни к подданному, а другие чересчур непочтительны для писем, написанных подданным и адресованных королеве.

Глубокая, страшная тишина, встретившая это наступление, должна была доказать Жанне, что она не внушила ничего, кроме ужаса, своим врагам, ничего, кроме страха, своим сторонникам и ничего, кроме недоверия, своим беспристрастным судьям. Она встала со скамьи подсудимых с единственной надеждой, что на эту скамью сядет не только она, но и кардинал. Эта месть ее, если можно так выразиться, удовлетворяла. Что же сделалось с ней, когда, обернувшись, чтобы в последний раз взглянуть на это сиденье позора, на которое она принудила сесть вслед за собой члена фамилии Роанов, она больше не увидела скамьи подсудимых, которая по приказанию двора и стараниями тюремщиков уже исчезла и была заменена креслом?

Начались ее муки. Кардинал медленно прошел вперед. Он только что вышел из кареты; главные ворота были открыты ради него.

Кардиналу указали на кресло.

Он говорил медленно, он скорее извинялся, чем доказывал, скорее умолял, чем рассуждал, и внезапно умолк, и этот паралич духа и мужества у человека красноречивого, искусного оратора произвел действие более могущественное, нежели все защитительные речи и все аргументы.

Вслед за ним появилась Олива; несчастная девушка снова села на скамью подсудимых. Многие из присутствующих вздрогнули при виде этого ожившего изображения королевы на позорном сиденье, на котором они только что видели Жанну де ла Мотт.

Но все говорили, что бедняжка Олива явилась сейчас в канцелярию суда, покинув своего ребенка, которого она кормила, и, когда дверь открылась, крики новорожденного сына де Босира прозвучали защитительной речью в пользу матери.

После Оливы появился Калиостро, наименее виновный из всех. Ему не приказали сесть, хотя рядом со скамьей подсудимых стояло кресло.

Суд опасался защитительной речи Калиостро. Видимость допроса, прерванного возгласом председательствующего: «Хорошо!» — удовлетворяла требованиям формальности.

Суд объявил, что прения закончены и начинается совещание. Толпа медленно растеклась по улицам и набережным, намереваясь вернуться ночью, чтобы услышать приговор, который, как говорили, не замедлят вынести.