Графиня де ла Мотт обманулась во всех своих расчетах. Калиостро не ошибся ни в одном.

Уверенный, что он ни в чем не уличен, что жертва появилась в момент самой, с его точки зрения, благоприятной развязки, он свято выполнил все свои обещания.

Калиостро сдержал слово, которое он дал Оливе. Олива осталась ему верна. От нее не ускользнуло ни единое слово, компрометировавшее ее покровителя.

В течение того времени, которое для узников протекало за замками и на допросах. Олива не виделась со своим любимым Босиром, однако она не была им покинута и, как сейчас увидит читатель, у нее был от любовника сувенир, которого пожелала бы Дидона, когда она говорила, мечтая: «Ax, если бы мне было дано увидеть, как играет у меня на коленях маленький Асканий!» .

В мае месяце 1786 года в толпе нищих на ступеньках портала собора Апостола Павла, на улице Сент-Антуан стоял в ожидании какой-то мужчина. Он был взволнован, он тяжело дышал; не в силах отвести глаза, он смотрел в сторону Бастилии.

К нему подошел мужчина с длинной бородой — то был один из немецких слуг Калиостро, тот самый, которому Бальзамо предназначил роль камергера на своих таинственных приемах в старинном доме на улице Сен-Клод.

Этот человек прекратил нетерпеливые порывы Босира.

— Господин Босир!.. — шепотом сказал он. — Мой хозяин обещал вам разные новости — я вам их сообщу.

— Сообщите! Сообщите, мой друг!

— Тише!.. Мать и ребенок чувствуют себя хорошо.

— О-о! — вскричал возликовавший Босир. — Она родила! Она спасена!

— Да, сударь, только давайте отойдем в сторонку, прошу вас!

— Девочка?

— Нет, сударь, мальчик… Сюда приедут бастильский хирург и госпожа Шопен, акушерка, которые принимали роды у мадмуазель Оливы.

— Они приедут сюда? Зачем?

— Затем, чтобы окрестить ребенка.

— Я вот-вот увижу моего ребенка! — подскакивая, словно по его телу пробегала судорога, возопил Босир. — Вы говорите, что я вот-вот увижу сына Оливы? Здесь, сейчас?

Босир принужден был прислониться к колонне, чтобы не зашататься при виде того, как выходят из фиакра бастильские акушерка, хирург и тюремщик, исполнявшие обязанности свидетелей в этом обряде.

Маленький кортеж вошел в церковь, а вслед за ним, вместе со священником и любопытными верующими, вошел и Босир, устремившийся к самому лучшему месту в ризнице, где должно было совершиться таинство крещения.

Священник, узнавший акушерку и хирурга, которые уже не раз прибегали к его содействию в подобных обстоятельствах, дружески кивнул им, сопровождая кивок улыбкой.

Босир кивнул и улыбнулся вместе со священником. Дверь ризницы затворилась, и священник, взяв перо, принялся записывать в церковной книге сакраментальные фразы, составляющие акт регистрации. Он спросил фамилию и имя ребенка.

— Это мальчик, — отвечал хирург, — вот все, что мне известно.

За этими словами последовали взрывы хохота, показавшиеся Босиру не слишком почтительными.

— У него все же будет какое-нибудь имя; пусть это будет имя святого,

— прибавил священник.

— Да, девушка хотела, чтобы его назвали Туссеном.

— Все они Туссены, — отвечал священник, посмеявшись над игрой слов , которая наполнила ризницу новым раскатом смеха.

Босир начинал терять терпение, но мудрое влияние немца утихомирило его. Он сдержался.

— Что ж, — заговорил священник, — получив такое имя, получив в покровители всех святых, можно обойтись и без отца. Запишем: «Сегодня нам принесли ребенка мужеска пола, родившегося вчера, в Бастилии, сына Николь-Оливы Леге и... неизвестного отца».

Босир в бешенстве подскочил к священнику и схватил его за запястье.

— У Туссена есть отец, как есть и мать! — воскликнул он. — У него есть любящий отец, который ни за что не откажется от своей крови! Запишите, пожалуйста, что Туссен, родившийся вчера от девицы Николь-Оливы Леге, является сыном Жана-Батиста Туссена де Босира, здесь присутствующего!

Пусть судит читатель, как были ошеломлены священник, крестный отец и крестная мать! Священник уронил перо, акушерка чуть не уронила ребенка.

Босир подхватил ребенка на руки и, покрывая его жаркими поцелуями, уронил на лобик бедного малыша первую каплю крещенской воды, самую священную в мире после крещенской воды, исходящей от Бога, — крещенскую воду отцовских слез.

Присутствующие, несмотря на то, что они привыкли к драматическим сценам, несмотря на скептицизм, свойственный вольтерьянцам той эпохи, были растроганы. Только священник сохранил хладнокровие и усомнился в этом отцовстве; быть может, его раздосадовало то обстоятельство, что пришлось начать запись сначала.

Но Босир догадался, в чем тут загвоздка; он положил на купель три золотых луидора, и они надежнее, нежели его слезы, утвердили его в правах отцовства и ясно показали, что он не лгал.

Священник кивнул и зачеркнул две фразы, которые он только что, посмеиваясь, написал в своей книге регистрации.

— Только вот что, сударь, — сказал он, — поскольку заявление господина хирурга Бастилии и госпожи Шопен было совершенно категорическим, соблаговолите собственноручно написать и заверить ваше заявление, что вы — отец этого ребенка.

— Я! — вскричал счастливый Босир. — Да я готов написать это своей кровью!

И тут он в порыве восторга схватил перо.

— Вы рискуете, — сказал ему тюремщик Гюйон, — я думаю, что вас ищут.

— Не я буду тем человеком, который его выдаст, — сказал хирург.

— И не я, — сказала акушерка.

Босир написал свое заявление в великолепных выражениях, но несколько многословно, — такими бывают описания любых подвигов, коими гордится автор.

Он перечитал заявление, расставил знаки препинания, подписал его и дал подписаться четверым присутствующим.

Затем Босир, подумав, что не следует искушать ни Бога, ни полицию, направился в убежище, известное лишь ему, Калиостро и де Крону.

Другими словами, де Крон тоже сдержал слово, которое он дал Калиостро, и не стал тревожить Босира.